Работа над ошибками (сборник) Поляков Юрий

5

Абсолютной тишины на уроке не бывает, как не бывает в природе абсолютного вакуума; все равно по классу блуждают молекулы шепотов, вздохов, хихиканий… У шестого класса сегодня самостоятельная работа – генеральная репетиция перед городским изложением, которым насмерть перепуганные учителя стращают учеников, а те давно уже поняли, что если кто и боится двоек, то это сами же преподаватели.

Я два раза медленно, что называется с выражением, прочитал текст, мобилизовал все свои артистические данные, чтобы длинными паузами обозначить точки, средними – запятые, а трагической мимикой – самые коварные места. В заключение я дал несколько советов, не подрывающих моего учительского авторитета: выражаться кратко, не запутываясь в сложных предложениях, следить за проверяемыми гласными и помнить: изложение, сданное после звонка, – это двойка, а одинаковые ошибки у сидящих за одним столом – единица.

– А если случайно? – раздались взволнованные голоса.

– Случайность – неосознанная закономерность! – ответил я со значением.

Вообще мой небольшой, с громадным перерывом педагогический стаж подсказывает мне, что для учителя главное – твердость духа, уверенность в себе. Но если малышам достаточно убедительной интонации, то старшеклассникам подавай убедительное содержание, и если второе подменяется первым, преподавателя быстренько «раскусывают», и учительский стол превращается в баррикаду, разделяющую враждебные стороны.

Именно такая гражданская война идет на уроках Гири.

Но с другой стороны, интеллигентный, умный, знающий Лебедев тоже не владеет классом, чего-то не хватает – видимо, не случайно девятиклассники прозвали его «доцентом». Кстати, мы много рассуждаем об акселерации детей, но почему-то не говорим об инфантилизме педагогов. Стась жаловался, что регулярно вызывает в школу мамашу одной учительницы начальных классов, а дипломированная дочка сидит в это время рядом, комкает платочек и обещает исправиться.

– Андрей Михайлович, писать уже можно?

– Конечно! Или я из стартового пистолета должен выстрелить?

Ребята склонились над тетрадями и засопели.

Кстати, мне кажется, что теперь я проще нахожу общий язык с ними, чем восемь лет назад. Тогда, распределенный в школу после института, я входил в класс с чувством неловкости и удивления, потому что хорошо помнил себя сидящим за партой, потому что мое новое положение у доски временами казалось мне недоразумением, странной мистификацией. Иногда, спрашивая ученика, я ощущал, что спрашиваю самого себя, и невольно начинал лихорадочно формулировать ответ. Это ведь в армии кто старше по званию, тот умнее, в школе все-таки немного по-другому.

Однажды на уроке меня спросили, что такое краснотал, я пролепетал чепуху про весенние ручейки, а дома по словарю выяснил, что на самом деле это – кустарник, но так и не решился рассказать ребятам о дурацкой ошибке. Не знаю, возможно, до сих пор кто-нибудь из моих учеников живет в полной уверенности, будто красноталом называются тающие весенние сугробы, а другие, узнав однажды настоящее значение, криво усмехнутся, припомнив молоденького, невежественного, но самоуверенного преподавателя.

Должен сознаться, восемь лет назад внешне я почти не отличался от старшеклассников, тем более что растительность на моем круглом, розовощеком лице прозябала неохотно. В качестве знака различия я повязывал галстук, который, как я теперь понимаю, чудовищно не подходил ни к костюму, ни к рубашке, о носках даже и говорить не хочется. И вот однажды, когда я стоял у доски и вдохновенно излагал новый материал, в комнату заглянул инспектор РОНО, увидел на учительском месте взволнованного парнишку и строго сказал: «Сядь на место! Где ваш учитель?» Класс зашелся диким хохотом. На перемене, в кабинете директора, обиженно сопя, я принимал извинения инспектора и с упреком повторял: «Но ведь я же был в галстуке! В галстуке…» Потом, став журналистом, я многократно рассказывал этот забавный случай приятелям, но даже не предполагал, что вернусь, пусть ненадолго, в школу…

– Андрей Михайлович, – раздалось жалобное сообщение, без которого не обходится ни одна самостоятельная работа. – У меня ручка не пишет!

Я очнулся от воспоминаний, полез в боковой карман и отдал авторучку, предназначенную специально для подобных превратностей, потом медленно, словно наладчик вдоль исправно работающих станков, прошелся между столами. На самостоятельной работе, как у взрослых, так и у детей, сразу виден характер: одни пишут сосредоточенно, не обращая ни на кого внимания, другие вертятся, точно на вращающемся стульчике, успевая заглянуть в тетради ко всем соседям, третьи, поставив учебник шалашиком, отгораживаются даже от своего товарища по парте, четвертые обреченно смотрят в одну точку, отказавшись от борьбы за тройку. Я скользил взглядом по тетрадям и учительским оком видел россыпи ошибок; там, где ошибки можно добывать уже промышленным способом, я задерживался, делал скорбное лицо и громко вздыхал. Ученик испуганно начинал проверять написанное, понимая, что не от трудностей личной жизни вздыхает учитель, а от безграмотности учащегося.

Впрочем, если зашла речь о личной жизни и ее сложностях, нужно вернуться к встрече в метро. Как и пообещала Алла, через несколько дней мы собрались у Фоменко. Жена его, Вера, с привычным гостеприимством накрыла стол и ушла в соседнюю комнату, попросив позвать ее, как только закончатся разговоры о школе. Стась и Алла начали, перебивая друг друга, рассказывать о времени и о себе. Иногда медленные, хорошо выстроенные фразы вставлял Лебедев.

Оказалось, Фоменко стал директором полтора года назад, причем довольно неожиданно, потому что все шло к назначению Клары Ивановны. Между прочим, Опрятина была исполняющей обязанности после принудительного вывода на пенсию прежней директрисы, оценивавшей способности учеников по тем выгодам, которые можно извлечь из их родителей. Она и теперь еще где-то преподает и шумно радуется, что хоть на старости лет смогла заняться не администрированием, а обучением и воспитанием, к чему, естественно, стремилась всю сознательную жизнь. Стась работал в нашей школе с самого распределения, а последние три года был внеклассным организатором, но ему и не снилось директорское кресло. Зато это пришло в голову некоторым учителям, опасавшимся непростого характера Клары Ивановны, не сообразившей вовремя, что твердый стиль руководства – привилегия человека, утвержденного в должности. Впрочем, у Опрятиной были свои основания для жесткости, потому что уверенность в себе – это прежде всего уверенность в своих друзьях: заведующей РОНО была Кларина однокурсница, и, судя по нежным отношениям, в молодости они увлекались разными молодыми людьми. В школе партию Опрятиной составили Гирина и Маневич.

Но тут произошло два события, решивших судьбу Фоменко. Во-первых, на очень большом совещании чуть ли не министр чуть ли не просвещения посетовал, что у нас недостаточно еще молодых, энергичных директоров школ. Все дисциплинированно прозрели и ахнули: «Совершенно недостаточно!» Во-вторых, внезапно заведующим РОНО стал бывший первый секретарь Краснопролетарского РК ВЛКСМ Шумилин, которому прочили совершенно иную карьеру. А Шумилин знал Стася еще секретарем комсомольской организации и председателем районного совета молодых учителей. Почуяв неладное, Гирина и Маневич помчались по инстанциям, настырно доказывая, что Фоменко еще не дорос до директорства, что руководителем должна стать Клара Ивановна, опора и надежда советской педагогики. Первокласснику ясно, такая активность сильно подорвала шансы Опрятиной. Тем более что сразу же сформировалась оппозиция во главе с Аллой, в сторонники Стася записались и те, кто собирался вить из молодого директора веревки. Оппозиция активно включилась в расхваливание достоинств Клары Ивановны, довела восторги до абсурда, и когда выяснилось, что Опрятина директором быть не может, «стасевцы» сдержанно, с элементом здоровой критики стали похваливать своего лидера.

Когда назначение Фоменко состоялось, остававшийся «над схваткой» Котик произнес свои исторические слова: «Стась у Клары украл номенклатуру». Сейчас, когда Фоменко показал хватку и многие поняли свою ошибку, начали поговаривать, будто Стась из корыстных соображений внедрил в школу своих друзей по пединституту, но это, как вы понимаете, клевета. Алла пришла в нашу школу три года назад, когда вернулась из развивающейся страны и развелась с мужем, пришла не потому, что здесь работал Стась, а потому, что ей предложили нормальную нагрузку. А вот Лебедева перетянул уже Стась. Еще в стройотряде, я помню, Максим даже не прикидывался, что собирается учительствовать: в его семье институтский диплом считался чем-то вроде второго аттестата зрелости. Кандидатская диссертация – другое дело, хотя тоже по нынешним временам маловато. У Лебедева имелась сестра, которую отец, ответственный работник Минпроса, уже защитил от превратностей жизни, наступала очередь Макса. Но у него, как у многих детей из хороших семей, случались приступы самостоятельности. В очередной раз на него нашло перед самым окончанием вуза, и он отрекся от приготовленного диссертабельного местечка, отправившись в народ, а именно – в школу. Поначалу ему нравилась такая головокружительная самостоятельность, а начальство и коллеги трепетно воспринимали его как полномочного представителя могучего родителя. Но жизнь показала, что могущество – это все-таки не постоянный признак, как, скажем, отпечатки пальцев, а всего лишь следствие служебных обязанностей, возложенных на того или другого гражданина доверчивым обществом. Лишившись должности, Лебедев-старший превратился в рядового дачного ворчуна, а Макс из будущего ученого, выбравшего тернистый путь в науку, – в обыкновенного учителя. Наверное, так себя чувствует нахальный мальчишка, отправившийся задирать взрослую компанию и вдруг обнаруживший, что его собственные здоровенные дружки куда-то исчезли.

Судьба Лебедева забуксовала, как ухоженные «жигули», соскочившие с асфальта на размокшую грунтовку. Обуянный принципиальностью директор школы при поддержке правдолюбивого коллектива резко отказал Максу в давно обещанной рекомендации для аспирантуры и дал понять, что с уходом преподавателя физики педагогический процесс нисколько не пострадает. Не сталкивавшийся с серьезными трудностями и поэтому очень гордый, Лебедев собрался хлопнуть дверью, но тут пришел на выручку бывший однокурсник Фоменко…

– Я не приму у тебя работу, имей в виду! – не утерпев, сказал я Маргарите Коротковой, писавшей изложение в соавторстве с половиной класса…

А Стась, узнав о беде Лебедева, сказал так:

– Поработаешь немного у меня, а потом пойдешь в аспирантуру! Усвоил?

Фоменко к тому времени уже требовались свои кадры, которые, как известно, решают все. И Макс, насколько я понял, работал нормально. Стася не подводил, но к делу относился спокойно, так как задумал невозможное: будучи преподавателем общеобразовательной средней школы сберечь нервную систему, которая «дается нам только один раз». Допускаю, что это могло удаться, если бы не Кирибеев.

– Никогда не думал, что ученика можно ненавидеть! – признался Лебедев на той встрече у Стася.

– А ты думай о чем-нибудь хорошем! Например, о Челышевой! – со смехом посоветовала Алла и пояснила мне: – В Макса влюбилась девятиклассница и постоянно вертится около учительской.

– А папа у нее, между прочим, кру-у-упный начальник! – дополнил картину Стась.

– Да полно тебе! – поморщился Лебедев, пробегая пальцами по пуговкам жилетки.

– Ничего не полно! Кирибеев тебя из-за нее на дуэль вызовет! – резвилась Алла, по забывчивости положив ладонь на мое плечо.

– Дуэль на указках! – подхватил я.

– Какая дуэль?! – рассердился Стась. – Теперешние пацаны не знают, что такое «лежачего не бить» или «до первой крови». Вчера смотрю: у Семенцовой на белом переднике след от кроссовки. Спрашиваю: «Это откуда?» А она ответила: «Мне Шибаев карате показывал!» Ладно, хватит о работе. Я зову Веру…

Пришла Вера, подозрительно поглядела на нас, словно мы хитростью хотели заманить ее в самый разгар педагогических споров, но сразу успокоилась, потому что солировал я, рассказывая, какие уморительные опечатки бывают в газетах.

– Андрюша, – спросила Вера, когда я замолчал, чтобы припомнить очередной газетный ляп. – Почему ты перестал печататься? Не пишется?

– Видишь ли, Вера, – хотел я отшутиться, но понял: нужно раскалываться, – я в газете не работаю…

– А где ты теперь? – поинтересовался Стась, не допускающий, что советский человек может нигде не работать.

– Пока нигде. Жду места в журнале. Разыскиваю роман Пустырева.

– А живешь на что? – жалостливо спросила Алла, выискивая на моем лице следы недоедания.

…От Фоменко мы вышли поздно. К ночи крещенскую слякоть прихватило морозом, и под ногами лопался звонкий, как мембрана, лед. Умецкая и Лебедев пошли к стоянке такси, а мы со Стасем задержались у подъезда, продолжая начатый разговор.

– Слушай, когда тебя в журнал обещали взять? – выпытывал он.

– Может быть, завтра, а может быть, через полгода… Как обстоятельства сложатся…

– Слушай, а не хочешь у меня поработать? Все-таки твердые деньги, и друга выручишь! У меня литераторша – в декрете, еле с почасовиком выкручиваюсь…

– Стасик, я давно все перезабыл…

– Вспомнишь!

– У меня большой перерыв – начальство не разрешит…

– Это уже мои трудности. Давай до конца учебного года, а?

– Нужно подумать…

– Думай. Даю тебе ночь на размышления! – сказал Стась, обнял меня и повлек туда, где затормозило пойманное такси. Из темного окна выглядывала Аллочка.

– Я теперь живу на «Семеновской», – весело сказала она. – А тебе куда?

– В ту же сторону! – со значением ответил я.

Фоменко крикнул вдогонку, что будет ждать звонка, а Макс церемонно кивнул. В ожидании машины он стоял у края тротуара со скульптурно протянутой рукой.

У таксиста было профессионально недовольное лицо, словно мы вытащили его из теплого дома да еще заставляем ехать бог знает куда.

– Ну, как тебе наш руководитель? – спросила Алла, найдя в темноте мою ладонь.

– Зовет на работу.

– Да ты что! – засмеялась она и крепче сжала мои пальцы. – Значит, снова будем все вместе! Здорово!..

За окном мелькали пустынные полночные улицы, и только на остановке возле кинотеатра было людно.

– Высадите нас возле булочной! – вымолвила Алла, не отдышавшись от наших дорожных лобзаний, и таксист затормозил с таким неудовольствием, точно ему приказали остановить только-только разогнанный до скорости света грузовой звездолет.

– Ты любишь настоящий кофе? – спросила Умецкая, глядя вслед уезжающей машине.

Отзыв на этот пароль я знал:

– Если настоящий – очень!

…А утром, когда зазвонил будильник и я, привыкший просыпаться в одиночестве, ощутил ломоту в теле и тоску в душе; а утром, когда Алла, хлопнув ладонью по дребезжащей кнопке и попросив: «Не смотри на меня», – ушла в ванную, откуда запахло хвойным шампунем; а утром… Одним словом, ничто так не отдаляет мужчину и женщину, как физическая близость, не оплаченная подлинной любовью… Хорошее начало для статьи, адресованной вступающим в личную жизнь!

Но мы опять отвлеклись, а ведь через три минуты нужно изымать изложения!

– Осталось тридцать секунд! Потом собираю тетради! – предупредил я. – Время пошло!..

По классу пронесся смерч вдохновения, все бросились дописывать самые главные, самые необходимые строчки, в которых и будет больше всего ошибок. Прогремел звонок, но, разумеется, писали почти всю перемену. Последней с тетрадью рассталась Рита Короткова, в глазах у нее стояло то мученическое выражение, та безнадежная мольба, с какими, наверное, несчастные славянки смотрели вслед кошмарным янычарам, увозившим голубоглазых малюток в басурманскую неволю.