Пациентка Кортес Родриго

– И как вы реагировали, когда вас обижали? Это всегда была агрессия? Ведь так, Нэнси?

Нэнси начала злиться. Разговор все дальше и дальше уводил ее от того, что ее действительно волновало.

– При чем здесь агрессия?! Что вы ко мне прицепились с этой своей агрессией?!

Она уже почти полностью открыла правый глаз и видела мистера Левадовски как на ладони. Он лихорадочно потирал руки, а его физиономия – еще недавно весьма растерянная – теперь буквально сияла.

– Вы занимаетесь мастурбацией, Нэнси?

Нэнси обмерла.

– Но… а при чем здесь…

– Отвечайте! – жестко потребовал психотерапевт. – И помните: полная откровенность! Как на духу!

– Иногда, – ответила она кое-как.

– Что вы чувствуете, когда делаете это? – уже мягче поинтересовался врач. – Стыд? Комплекс вины? Что вы чувствуете, Нэнси?

Нэнси судорожно попыталась сообразить, что можно ответить, но что-то внутри нее уже отчаянно пыталось вычислить, что ему, собственно, от нее надо…

– Риск, – непослушными губами произнесла она суть проблемы. – Я ищу риска. А в… том, что назвали… разве есть риск?

– Не уклоняйтесь от ответа, Нэнси, – снова достаточно жестко потребовал мистер Левадовски. – Вы испытывали стыд, когда занимались… этим?

– Нет, – растерянно сказала правду Нэнси и тут же устыдилась своей собственной бесстыдности.

Психотерапевт досадливо крякнул.

– Нет, я так не могу! Вы должны быть со мной откровенны! Поймите, что, возможно, именно ваш стыд и заставляет вас быть агрессивной!

– Я не агрессивна, – уперлась Нэнси и приготовилась встать с кушетки.

– Не смейте вставать! – пресек эти поползновения врач, но заметил ее решимость и примирительно вздохнул. – Ну, хорошо, я попробую работать с вами с другого конца. Напомните мне, братья у вас были?

– Трое, – удивленно откликнулась Нэнси. – Саймон, Джеки и Крис.

– Вы за ними подглядывали?

Нэнси растерялась. Она никак не могла понять, при чем здесь ее братья…

– А какой в этом риск? – спустя несколько секунд озадаченно поинтересовалась она. – И зачем бы я за ними подглядывала?

«Разве только… чтобы по шее получить…»

На секунду ей показалось, что она что-то подобное припоминает, – там, в летнем душе огромного тенистого сада, но, господи, как же давно все это было…

– Вы хотите сказать, что нисколько не испытывали зависти к пенисам своих братьев?! – саркастично приподнял брови психоаналитик.

Нэнси моргнула и открыла оба глаза. Мистер Левадовски нависал над ней, словно Высший Судия над распоследней вавилонской шлюхой как раз перед ее торжественной отправкой в пекло.

– Нет, мистер Левадовски, – упрямо мотнула она головой и рывком села. – Я никому и никогда не завидовала. И вообще, с меня хватит!

– Я еще не разрешал вам вставать, – непреклонно заметил психотерапевт.

– Чего вы от меня хотите? – раздраженно поинтересовалась Нэнси. – Покаяния? Как в церкви? Или детального описания пенисов моих братьев? Вас это заводит?

Мистер Левадовски вздрогнул, но тут же взял себя в руки и болезненно скривился.

– Поймите, Нэнси… риск, драки, агрессия… поймите, это все – исконно мужские качества. И ваша проблема, скорее всего, произошла от подавленного желания быть такой, как мужчина; в том числе и от естественной для каждой женщины зависти к пенису. Это нормальный кастрационный комплекс. А мои вопросы… мои вопросы просто помогают вам это осознать и ассимилировать…

Нэнси внимательно посмотрела доктору в глаза. Отсюда, вблизи, аккуратно постриженный мистер Левадовски не выглядел ни властным, ни вдумчивым. Скорее несчастным…

– Ладно, мне пора, – отмахнулась она и решительно встала с кушетки.

– Я не возвращаю денег за сорванные сеансы! – запоздало напомнил ей в спину врач.

«Ну и подавись! – раздраженно подумала Нэнси. – Тоже мне придумал… зависть к пенису!»

Выйдя на свежий воздух, Нэнси старательно продышалась, изгоняя из себя затхлый дух сумрачного псевдовикторианского кабинета, и отправилась перекусить. И только в ресторане до конца осознала, как же прочно она подсела на свой «пунктик».

Раньше, еще до замужества, ей вполне хватало двух часов «русских горок», затем она записалась в парашютный клуб, и года полтора, до тех пор, пока не привыкла и к этой «дозе», испытывала ни с чем не сравнимое счастье. А потом она вышла замуж за Джимми, и все переменилось.

Нет, поначалу она кое-что получала. Как раз тогда начались волнения черных, город стало трясти, и Нэнси каждый божий день провожала Джимми, как на войну, испытывая накатывающие, словно цунами, волны ужаса всякий раз, когда он задерживался, и восторга – когда он возвращался. И – господи Иисусе! – какой же у них тогда был секс!

Нэнси горестно вздохнула, перевернулась в постели и обняла Джимми за полную талию. Он тогда действительно был хорош, и если чего и пугался, то мгновенно и как-то совершенно естественно превращал свой страх в ярость.

Она внезапно вспомнила, как впервые поняла, что выйдет за этого парня. У них тогда черные убили соседа-копа. И когда Джимми Дженкинс в составе почетного караула появился на похоронах – просто великолепный в своей ярости от желания отомстить, она поняла: вот он – истинный мужчина! Мужчина, которого стоит ждать и за которого можно бояться.

И она ждала и боялась. Поначалу, когда черные потребовали равноправия, затем когда начали бастовать не желающие идти на вьетнамскую войну студенты, затем когда пошли массовые облавы на приторговывающих наркотиками хиппи… Она боялась за него каждый день, каждый рейд, каждое дежурство; боялась глубоко, страстно и всерьез.

Да и было отчего. Джимми возвращался домой насквозь пропитанный запахом крови, пороха и чужого – не своего – страха; иногда с пробитой головой, иногда со странными круглыми синяками на груди и всегда с этим выражением отчаянной готовности к любому повороту судьбы в глазах. Пожалуй, это было единственное время, когда ей для полноты ощущения бытия хватало чужого риска.

Тогда-то она и родила ему двух детей: старшего Рональда и младшую Энни.

Нэнси улыбнулась. Чем больше врачи пугали ее возможными осложнениями и даже риском гибели ее и ее не родившегося ребенка, тем большую решимость она испытывала. Наверное, потому, что только риск и придавал ее жизни настоящий вкус.

А потом все как-то стало увядать. Волнения сошли на нет, дети стали требовать все больше сосредоточенности и внимания, но главное в том, что внезапно изменился сам Джимми. В какой-то момент он словно разучился преобразовывать страх в ярость и все чаще возвращался домой подавленный и бессильный – почти во всех смыслах.

Нэнси это не устраивало, но, что бы она ни предпринимала, ему становилось все хуже и хуже, а ей требовалось все больше и больше. Даже не секса – ощущения жизни.

Она пыталась поделиться этим своим ощущением с подругами, но отклика так и не нашла. Они кивали, улыбались – и не понимали. И вот тогда она стала наблюдать. Старательно приглядываясь к другим столь же молодым парам, Нэнси искала сходства и различия, слушала их шутки и вникала в их проблемы, но – странное дело – они, нормальные молодые люди, все чаще казались ей почти точной копией Джимми. Страх, озабоченность, а порой и полное бессилие словно поселились в каждом здешнем доме. Они считали деньги и брали кредиты, думали о пенсии и социальной страховке, а в остальном словно и не жили!

«Боже! Они что – все такие?! – растерянно спрашивала она себя. – Как же так можно?»

Пожалуй, Нэнси так и осталась бы в твердом убеждении, что только она одна во всем городе и олицетворяет правильный взгляд на вещи, если бы не этот недавний и совершенно необъяснимый случай.

День за днем Нэнси делала все, что нужно. Отправляла детей в школу, а мужа – на работу, встречала, кормила, выслушивала, утешала, регулярно устраивала грандиозные перестановки мебели, а однажды, проснувшись рано утром, поняла – сил больше нет. И тогда она в очередной раз проводила Джимми на службу, а детей – в школу, без разрешения взяла машину и поехала в Сан-Антонио – развеяться.

Меньше чем за час Нэнси добралась до города, припарковала машину, часа полтора бессмысленно бродила по городу, а потом вдруг обнаружила, что находится в супермаркете. Она стояла в самом центре магазина и лихорадочно обводила многочисленные полки туманящимся бессмысленным взглядом.

Некоторое время она боролась с собой, а потом, взмокнув от предчувствия неизбежной расплаты, решительным шагом прошла к прикрытому соседними отсеками стеллажу и схватила с полки баночку красной икры. Оглянулась и, чувствуя мгновенно прошедший по телу электрический разряд восторга, сунула банку в карман.

Нэнси знала, что ее ждет в случае поимки, – Джимми рассказывал ей и о порядке задержания магазинных воров, и о процедуре идентификации и составления протокола. Она представила себе, как ее привезут в участок, как откатают отпечатки ее пальцев, как внесут ее имя в картотеку, а затем предоставят право на один звонок.

Мысль о том, как Джимми услышит ее собственное признание в мелком воровстве, обернулась таким всплеском эмоций и привела Нэнси в такое смятение, что она пошатнулась и ухватилась за стеллаж, дабы не упасть.

– Мэм? Вам плохо? – мгновенно вырос рядом с ней молоденький, одетый в униформу супермаркета продавец.

– Немного, – прошептала Нэнси и поплыла по волнам наслаждения.

Парень подхватил ее под локоток и, минуя кассу, потащил к выходу, на свежий воздух.

– Сейчас полегче?

Нэнси даже не услышала. Она пошла на прямое нарушение закона впервые в жизни, и – господи! – как же это было приятно!

– Мэм! Как вы?! Ответьте!

– А? Что?

– Вам стало лучше?

Нэнси моргнула, уставилась в ясные участливые глаза продавца и залилась краской стыда.

– Вижу, что уже лучше, – улыбнулся тот. – Щеки порозовели. Может быть, врача вызвать?

– Нет, спасибо, – мотнула головой Нэнси, высвободила руку и, пошатываясь, побрела вниз по ступенькам. Сама не своя вышла на тротуар и тихо засмеялась. Удовольствие оказалось высшей пробы.

«Господи! Что это было? – мелькнула в голове более или менее здравая мысль, но она тут же стушевалась и затерялась в сказочно-красиво угасающей феерии ощущений. – Как хорошо… господи…»

Нэнси обвела улицу расслабленным взглядом и вдруг – словно ответ на свой невольный призыв – увидела готическую крышу католического собора. На какое-то мгновение в ней вспыхнул острый стыд, но и он только «подлил керосина» в пламя переполняющих ее ощущений. И тогда Нэнси вздохнула и побрела к божьему храму – пусть и католическому.

Ей повезло попасть на службу, и целых два часа Нэнси буквально купалась в ужасе и греховности содеянного, контрастно оттененном чопорной праведностью сидящих рядом прихожан.

Реальный риск божьего возмездия в виде геенны огненной на веки вечные придал ее чувствам такую высоту, такой звенящий накал, что она едва не теряла сознания. Сложная, круто замешенная на страхе, ярости и вожделении смесь ощущений совершенно парализовала ее ноги, словно раскаленным гвоздем пронзила позвоночник, высушила рот и заставила в конце службы заплакать так сладко, как она не плакала уже десять тысяч лет. И даже когда служба закончилась, она еще долго не могла подняться со скамьи и смотрела прямо перед собой, не в силах прекратить этот беспрерывный феерический восторг.

– Что с вами, дочь моя… вам нехорошо? – подошел к ней немолодой священник.

– Спасибо, уже полегче, – глотая слезы счастья, улыбнулась в ответ Нэнси. – Я сейчас встану. Я сейчас…

На следующее утро, после долгих ночных тягостных размышлений, она и оказалась в кабинете у психоаналитика, – повторения этого почти полуторачасового безумия Нэнси не хотела совершенно. А потом ей встретился этот придурковатый Салли, а потом на нее снова обрушились вечные жалобы хронически усталого, до неприличия бессильного мужа, а потом снова началась просто жизнь – та самая, что хуже всякой смерти.

Салли дважды менял попутки, четырежды обращался к дорожной полиции и нашел свою машину лишь к четырем утра – аж в Сан-Антонио. Автофургон стоял возле городской автостанции, а на его помятом капоте так и валялась черная кожаная куртка с бесстыдно вывернутыми карманами.

Салли тронул дверцу, обошел машину, попытался открыть вторую и подумал, что, скорее всего, ключи от машины закинуты в буйные придорожные кусты – и за сутки не отыщешь. И тогда он вернулся на станцию и, мило улыбаясь, завязал беседу со старичком кассиром.

Кассир рассказал немного, однако он был уверен, что фургон поставили на стоянку не позже половины десятого вечера, потому что ровно в девять тридцать он выходил поболтать с водителем рейсового автобуса и видел, что машина уже стоит.

Салли удовлетворенно хмыкнул, просмотрел приклеенное над кассой расписание, отметил, что следующая – конечная – остановка рейса на 21.30 находится всего-то в полусотне миль от Сан-Антонио, и тут его осенило.

– А на этот рейс в половине десятого кто-нибудь билеты брал?

– Ага, – простодушно выдал коммерческую тайну старичок. – Белая женщина… приятная такая блондинка…

Сердце Салли ухнуло вниз.

– Спасибо, дружище, – искренне поблагодарил он. – Ты мне здорово помог, – и кинулся к фургону – вскрывать его и заводить.

Едва Салли увидел на горизонте нежно розовеющий в лучах восходящего солнца, похожий на библейский затерянный посреди бескрайней техасской пустыни городок, как сердце его сладостно заныло, а в душе торжественно зазвучали мощные аккорды церковного органа.

– Долгое время пробудете вы на той земле, в которую вы идете, чтоб овладеть ею, – пробормотал он.

Он чувствовал себя так, словно только что обрел землю обетованную. Ему трудно было бы это объяснить, но Салли совершенно точно знал: этот маленький, стелющийся по земле, словно придавленный небом городок и есть то, что всю жизнь обещал ему господь.

Он помнил это восхищающее душу, круто смешанное с восторгом чувство торжествующей вседозволенности с самого детства, еще с тех времен, когда вернувшаяся с очередной отсидки мать брала его в свою жаркую постель, и не получил этого ощущения ни у Свидетелей Иеговы, ни у баптистов, ни даже у мормонов. А теперь господь словно говорил ему: «Салли, это все твое, и это твое, и это… А это значит, что ты получишь все, на что я тебе дал права. Ты слышишь меня? Все!»

– Аллилуйя! – Салли сбросил скорость.

Он въехал на главную улицу, медленно и высокомерно, словно царь иудейский, пересек весь город из конца в конец, потом объехал его по периметру, привычно отмечая возможные гнезда греха и разврата, и удовлетворенно причмокнул – здесь было над чем поработать.

– И утучнел Израиль, и стал упрям, – криво усмехнулся Салли, – разжирел и оставил он бога, создавшего его, и презрел твердыню спасения своего…

Нет, сейчас, на рассвете, когда петухи прокричали куда как больше трех раз, в городе было не видать ни накрашенных шлюх, ни их омерзительных в своем показном величии и гордыне дружков; даже питейные заведения стояли с плотно зашторенными окнами. Но Салли знал, что свои Содом и Гоморра есть в любом городе этой безбожной страны, и пройдет не так много времени, и улицы заполонятся забывшими гнев божий обывателями, а к вечеру, особенно после заката солнца, когда силы нечистого многократно возрастут, повсюду начнет править бал человеческий грех.

«И вот тогда наступит мой черед, – мстительно улыбнулся Салли, – ибо огонь возгорелся во гневе моем… ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла».

Справа из-за домов показалась островерхая кровля католического храма, и Салли вздрогнул, торопливо перекрестился и утер взмокший лоб рукавом. Это был знак! Господи, сколь же сладостно было воздавать отмщение этим шлюхам!

– И меч мой насытится плотью и кровью… – счастливо всхлипнул он. – Да. Насытится… наконец.

Пожалуй, полное и безусловное поражение мистера Левадовски оказало на Нэнси гораздо большее воздействие, чем она могла представить. Она ругала его самыми последними, усвоенными от старших братьев словами, а потом замирала и снова и снова перебирала в памяти все, что было сказано именитым хьюстонским психоаналитиком.

В конце концов Нэнси пришла к выводу, что она, возможно, сглупила, и сеанс следовало довести до конца, но согласиться с тем, что ее специфический «пунктик» замешен на некоем кастрационном комплексе, не могла. Она была женщиной – от кончиков крашеных ногтей до самых потаенных уголков сознания – и никем иным никогда быть не хотела.

«Тоже мне эскулап! – яростно фыркала она себе под нос. – Я им, видите ли, завидую! Недоносок…»

А потом приблизилась суббота, и Нэнси вдруг подумала, что один человек, с которым хоть что-то можно обсудить, в этом городе все-таки есть – Маргарет, жена Бергмана. И сделать это можно прямо на собрании женского клуба – сегодня.

Нэнси вздохнула. Когда она впервые попала в этот маленький и совершенно закрытый для посторонних клуб, все было совсем иначе. Молодые, едва закончившие колледж супруги местных копов кипели энергией, а главное, составляли в клубе активное большинство. Рождественская елка, Хэллоуин, День независимости – ничто не обходилось без их участия, и Нэнси за какие-то пару лет сумела провести среди местных подростков несколько гонок на велосипедах, не сразу, но договорилась с вождями и организовала серию походов младших школьников в резервацию и даже устроила совершенно непристойный по своему успеху у половозрелой молодежи весенний карнавал.

А потом родился Ронни, и она года на полтора выпала из яростной круговерти общественной жизни, а когда сумела вновь появиться в клубе, обнаружила там совсем другую жизнь.

Женщин как подменили, и теперь они целыми часами, неделями, месяцами обсуждали кинофильмы, ели попеременно изготовляемые торты и даже думать не хотели ни о чем, кроме сплетен о двух самых важных вещах на свете: размерах пенисов мужской части клана Кеннеди и размерах будущих пенсий своих еще нестарых супругов.

Нет, Нэнси так просто не сдалась и все-таки попыталась вернуть своему клубу утраченные задор и неукротимость, но тут же натолкнулась на такой мощный отпор, что опешила. Попыталась выяснить, что происходит, и довольно скоро во всем разобралась.

Теперь всем заправляла жена мэра Сьюзен Тревис, единственная дама, которую приняли в клуб вопреки уставу, – кто-кто, а уж ее-то благоверный никогда и никакого отношения к полиции не имел. Но – вот надо же! – прошло совсем немного времени, и теперь перечить ее представлениям о правилах светской жизни не смел никто.

– Не лезь на рожон, Нэнси, – пыхтя контрабандной кубинской сигарой, прямо сказала ей Маргарет, жена Бергмана. – Этих стерв уже не переделать.

Нэнси задумалась… и согласилась.

Она вообще была склонна соглашаться с этой почти квадратной, морщинистой, как шея черепахи, и коричневой от вечного загара женщиной. Бог весть каким чудом это произошло, но Маргарет, уже, мягко говоря, немолодая дама, сумела не только увести матерого шефа полиции Теодора Бергмана из прежней семьи, но и сделать его счастливым.

Бергману это стоило о-очень много попорченной крови – и в Хьюстон его вызывали, и даже сместить хотели. Маленький насквозь протестантский городок блуда не терпел, а уж на страже семьи стоял, как часовой у знамени полка, – не прошмыгнуть. И тем не менее, прошло время, страсти помалу улеглись, и теперь всякий желающий мог видеть эту неприлично удовлетворенную друг другом пару гуляющей в городском парке под ручку – каждое воскресенье.

– Ма-а, – подошел к Нэнси ее старшенький – Рональд, и она вздрогнула и вынырнула из воспоминаний.

– Значит, так, Ронни, – опережая все, что он мог бы ей сказать, заторопилась Нэнси, – я иду в клуб, а ты делаешь уроки и только потом уже идешь гулять.

Она заранее знала, что сейчас произойдет.

«Ну ма-ам… – сразу же заканючит Рональд. – Мы с ребятами уже договори-ились».

«Никаких «договорились»! – жестко осадит его Нэнси. – И Энни поможешь уроки сделать».

«Вот всегда так…» – обреченно пробурчит Ронни, и она, как всегда, подумает, что еще немного, всего-то годик-другой, и Рональд повзрослеет достаточно, чтобы настаивать на своем.

Но пока он молчал.

– Ты слышал, что я тебе сказала? – напомнила о себе Нэнси.

Рональд убито кивнул.

– Что еще за фокусы? – не поняла Нэнси. – Ты со всем согласен?

– Сказал «сделаю», значит, сделаю, – буркнул Ронни и бочком-бочком двинулся в свою комнату.

Нэнси насторожилась и тут же утешила себя тем, что это ненадолго – максимум на пару дней. А затем у Рональда снова возникнут проблемы – и с ней, и с отцом. Такой уж возраст…

Она проводила сына взглядом, быстренько напудрилась, надела свой самый непристойный – брючный – костюм и, представив, какой шок он вызовет у чопорных «подруг», когда она появится в женском клубе, улыбнулась. Это было пусть и небольшое, но удовольствие. Немного подумала и, весело рассмеявшись, сунула в сумочку украденную в супермаркете баночку икры. Накормить жен полицейских ворованным – в этом был какой-то особый шик!

Денег у Салли не было совсем – получить расчет в Хьюстоне он так и не успел, но времени на сожаления не тратил. Целые сутки он объезжал, а когда закончился бензин, обходил город пешком, отмечая и занося в цепкую избирательную память все, что находил достойным для будущих сладостных трудов.

Собственно уже первым вечером он обозначил на карте греха главное: все восемь перекрестков, у которых в призывных заученных позах стояли раскрашенные, как папуасы, грудастые жрицы порока. И тем же вечером со сладостной тревогой на сердце Салли отметил, что сигареты здесь продают на каждом углу, спиртное – в каждом квартале, а наркотики – чуть ли не в каждом районе.

Он знал, что это не главное, но также он знал, что где одно, там и второе, а падение души в ад порой начинается с самой первой сигареты.

Впрочем, и помимо сигарет и наркотиков в городе хватало проблем. Салли заглядывал в юные, но уже порочные глаза игриво хохочущих, до предела распущенных школьниц, окидывал ревнивыми взглядами статные фигуры разодетых, словно клоуны, парней, часами слушал, как сплетничают о всяких мерзостях зрелые матроны, наблюдал, как просаживают в барах здоровье и стыд еще крепкие, но уже морщинистые, с потухшими взглядами мужчины, и его сердце переполняла скорбь и ярость. Тихий, почти библейский городок стремительно катился в пропасть бездуховности. И через выделенные себе для знакомства сутки Салли твердо знал, что он здесь надолго, возможно, до самого конца, какой ожидает его в конце тернистого пути борьбы с пороком.

Он отыскал самое удобное для наблюдения место – маленькую автозаправку на въезде в город, переговорил с хозяином – плотным, потным, лысым, словно дамское колено, и деятельным, как целое полчище коммивояжеров, итальянцем, продемонстрировал ему все свои умения и спустя полчаса был принят.

– Спать можешь здесь, – милостиво разрешил итальянец. – Расчет, как у всех, – один раз в неделю, по пятницам. Смена двенадцать часов – с шести до шести. Делать будешь все, что скажу. А о страховке и прочей ерунде забудь; я не благотворительный фонд.

Салли охотно кивнул. Ему и не нужна была страховка, – кто-кто, а уж Салли знал, что господь сам позаботится о своем покорном рабе.

– Если буду работать много и хорошо, отгулы брать можно? – смиренно поинтересовался он.

Итальянец окинул его испытующим взором.

– Сначала покажи, на что ты способен.

Салли улыбнулся. Он был способен на многое.

На этот раз клубный пятничный торт испекла Сьюзен, и был он такой же белый, невыносимо сладкий, рыхлый и сырой, как и она сама. Однако и поставленная на стол баночка икры оказалась очень кстати. Дамы для виду пожурили Нэнси за расточительность, а затем восторженно защебетали и принялись делать бутерброды.

– Слышали про этого психа Тальбота?

– А что с ним?

– Снова из больницы выпустили. Представляете?

– Да ты что?!

Нэнси криво усмехнулась и, помогая делать бутерброды из ворованной икры, сокрушенно покачала головой. Тальбот был известный в городе эксгибиционист. Примерно один раз в полгода его со скандалом водворяли в хьюстонскую психиатрическую клинику, но проходило время, и он снова объявлялся в городе. Недели на две затаивался, но долго выдержать не мог и однажды появлялся в городском парке или даже в центральном супермаркете со спущенными штанами и сверкающими от возбуждения глазами.

Нет, сам он по себе был, кажется, не опасен, но дети… Нэнси вспомнила, как Джимми задерживал Тальбота на детской игровой площадке. Спасаясь от копов, безумец окончательно потерял штаны, отчего пришел почти в экстаз, и, тряся гениталиями, помчался вдоль каруселей, лошадок и песочниц, распугивая молоденьких нянек и приводя в полный ступор недоуменно вытаращивших глаза детишек.

– Твой Джимми тебе не рассказывал?

– Что? – развернулась Нэнси. – А-а… пока нет. А что?

– Они его вчера в пришкольном парке задержали – стоял под окнами. А к вечеру выпустили под залог.

Нэнси прикусила губу.

– Лишь бы он дальше этого не пошел…

Она знала эту историю, как никто другой. После того как Тальбот получил наследство своей тетушки, он ощутил себя состоятельным человеком и теперь чуть что оставлял суду залог и принимался за старое. Но дело даже не в этом. За те тринадцать лет, что она прожила в этом городе, Тальбот прошел несколько стадий. Сначала объектом его интереса были исключительно старушки, затем он как-то исподволь перешел на обычных зрелых женщин, затем была эта детская площадка, а что будет завтра, похоже, не мог бы сказать даже его лечащий врач.

– Поймать да и отрезать, – пошутил кто-то, и жены копов засмеялись и переключились на обсуждение новой сети итальянских аптек «Маньяни Фармацевтик».

– Нэнси, – тихонько подозвала ее Маргарет и показала на ряд кресел во дворике. – Идем, поболтаешь со старухой…

Нэнси пораженно замерла. Каким-то образом жена Бергмана всегда знала, что нужна человеку. Всегда!

Она сполоснула и вытерла салфеткой руки и торопливо побрела вслед за Маргарет. Присела, приготовилась вывалить на подругу все, что наболело, как та властно подняла руку.

– Подожди. Тебе твой Ронни еще ничего не говорил?

– Ронни? – удивилась Нэнси. – Не-ет… А что он должен был сказать?

Маргарет вздохнула.

– Значит, он тебе не сказал…

Нэнси насторожилась. Жена шефа полиции знала очень многое, и если она что-нибудь говорила…

– Господи Иисусе! Что еще стряслось?

– Мой благоверный с порошком его вчера поймал.

Внутри у Нэнси все оборвалось, а в груди зазвенела тоскливая нота.

«То-то он сегодня такой послушный…»

– Героин? – упавшим голосом выдохнула она.

– Да, Нэнси… – печально кивнула Маргарет. – В общем, Тедди мой это дело замял и Джимми твоему решил не сообщать, но только под честное слово, что Рональд сам признается во всем тебе.

Нэнси откинулась в кресле, до боли прикусила губу, но тут же взяла себя в руки.

– А откуда у него… порошок?

– Сказал, что нашел, – пожала плечами Маргарет. – Врет, конечно. Тедди говорит, там без этих братьев Маньяни не обошлось.

– Опять Маньяни?

– Точно, – кивнула Маргарет. – Они там уже чуть ли не каждого пятого мальчишку в «долговую яму» посадили – деньгами, сволочи, ссужают. Понятно, что ребятишки расплачиваются кто как может – порошок на себе таскают, за пивом к пуэрториканцам бегают… Так что не расслабляйся. Маньяни еще никого за просто так не выпускали: или деньги, или порошок. Понимаешь, что это для Рональда значит?

Нэнси автоматически кивнула и еще глубже ушла в себя.

Она ждала этого момента достаточно долго, года два – точно. Рональд быстро взрослел, но еще быстрее замыкался в себе; совсем перестал слушать отца, и Нэнси совершенно точно знала, что однажды это как-то проявится. Но она и представить себе не могла, что ее Рональда подомнут под себя эти чертовы братья!

Она встала и совершенно механически, почти не осознавая себя, приняла участие в поедании бутербродов, а затем и торта, что-то кому-то говорила, что-то спрашивала, хвалила торт, но была уже не здесь, а спустя полчаса, едва солнце начало клониться к горизонту, чуть ли не бегом отправилась домой.

Салли ознакомился со всем хозяйством автозаправки за полчаса и тут же схватился за метлу. В Хьюстоне он мыл площадку с порошком – каждый божий день, но здесь это было немыслимо да и не нужно. Единственный порыв горячего пустынного ветра приносил с собой столько песка, что мыть или не мыть, вопроса не возникало.

Затем он тщательно собрал в округе весь мусор, все пивные банки, все презервативы, все бумажные пакеты с гниющими остатками недоеденных гамбургеров внутри, а в четыре утра, за два часа до начала своей смены с корнями повыдергивал весь колючий бурьян, закрывающий вид на шоссе из окон заправки.

Затем, ровно в шесть утра, Салли встал на замену уходящему отсыпаться рабочему-итальянцу и двенадцать часов подряд без устали бегал по жаре, принося заказы, оттирая лобовые стекла от вдребезги разбившейся мошкары и подкачивая шины. Снова дочиста подмел площадку и к восьми, перекусив и заправившись хозяйским бензином, выехал в город. И почти сразу же увидел его.

Бледный морщинистый мужчина стоял в кустах пришкольного парка со спущенными штанами и совершенно обезумевшим от греховного наслаждения взглядом.

Салли прижал автофургон к обочине, заглушил двигатель и, предварительно оглядевшись по сторонам, подошел к нему вплотную.

– Бог в помощь.

Грешник судорожно глотнул и с опаской уставился на крепкого белесого парня с маленькими, бегающими глазами и, было видно, – испугался.

– Чего надо? – хрипло выдавил он.

– Познакомиться, – холодно улыбнулся Салли. – Давно здесь стоишь?

Мужчина растерянно моргнул.

– Минут пять…

– И как улов?

Мужчина недоуменно прокашлялся, как вдруг заметил что-то за плечом нежданного собеседника и вытянулся в струнку – словно терьер.

– Отойди… – яростным шепотом просипел он.

Салли обернулся. Из школы выбежала разноцветная стайка старшеклассниц.

– Отойди, я сказал! – уже всерьез рассердился мужчина и, не дождавшись, пока Салли выполнит его требование, подхватил сползшие до колен брюки и, обогнув собеседника, засеменил к цели.

Школьницы взвизгнули, бросились врассыпную, а Салли проводил преследующего их греховодника внимательным взглядом и быстрым энергичным шагом вернулся к машине. Это была превосходная шлюха – пусть и в штанах, и времени он терять не собирался.

Когда Нэнси добралась до дома, Рональд подозрительно прилежно корпел над уроками.

«Поговорить с ним самой?»

Она глянула на сына, поймала его затравленный взгляд, и сердце болезненно защемило. Она знала, что разговор неизбежно сползет к нотациям, а Рональд, вместо того чтобы покаяться и покончить с ним, упрется, займет оборонительную позицию и завязнет еще глубже.

«Сказать Джимми?»

Это было еще худшим вариантом. Нэнси наперед знала, что Джимми рассвирепеет и, может быть, ударит сына, даже наверняка ударит, категорически запретит ему приближаться к братьям Маньяни на пушечный выстрел, но этим все и закончится. А затем пойдут недели томительного, наполненного страхом и неизвестностью ожидания, и однажды она обнаружит, что уже поздно.

Разумеется, был и другой вариант – самый жесткий и абсолютно законный, но тогда бы Рональд приобрел среди сверстников пожизненный статус доносчика, и она вовсе не была уверена, что так будет лучше для всех.

«И что теперь? Ждать?»

Нэнси растерянно огляделась по сторонам и только теперь поняла, что не видит Энни.

– А где Энни? – только чтобы оборвать это затянувшееся молчание, спросила она.

– Там это… – густо покраснел Рональд. – Они на этого психа нарвались… без штанов.

– Какого психа? – обомлела Нэнси и вдруг поняла, – И что?

– Перепугалась, конечно, – ответил Рональд. – У себя сидит. Я отцу позвонил, но они его не…

Нэнси метнулась в детскую, схватила Энни, развернула к себе… Она и впрямь была напугана.

– Сволочь! – тяжело задышала Нэнси и вдруг ясно вспомнила Левадовски с его теорией о зависти к пенису, и внутри у нее полыхнула ярость. – Недоноски!

Нэнси посмотрела на часы и с трудом подсчитала, что до возвращения Джимми со службы осталось порядка сорока минут. Встала, нетвердым шагом спустилась в кладовую и начала разбирать коробки – одну за другой. Старое бальное платье, шляпки, бесчисленные, любовно переложенные бумагой туфли – еще с шестого класса и наконец – главная.

Нэнси посмотрела на коробку невидящим взглядом, потянула за розовую ленточку и сняла пыльную, вдавленную внутрь крышку. Выбросила кучу разноцветного шелкового тряпья и замерла. Перед ней на самом дне коробки лежала матово поблескивающая вороненой сталью «беретта».

Трясущимися руками Нэнси распечатала лежащую рядом упаковку и высыпала тяжелые маслянистые патроны в ладонь. С трудом вытащила обойму и начала ее снаряжать – патрон за патроном, именно так, как однажды научил ее старший брат.

Салли готовился основательно. Он понимал, что вплоть до темноты, пока солнце не село, его жертва никуда не денется, – лишь бы не приехали копы. А потому он отогнал машину в сторонку, вытащил и разложил на сиденье весь свой инструмент и задумался.

Салли знал, что впадет в это состояние, когда, кажется, сам господь управляет его рукой, сразу, как только начнет. А здесь, практически в центре города, это было опасно. Но с чего-то начинать было надо.