Сундучок, в котором что-то стучит Аксенов Василий

ГЛАВА X,

в которой идут в ход мокрые деньги

Смешно сказать, но первое, что увидел Гена на набережной Оук-Порта, был его собственный памятник. Он помнил о пристрастии эмпирейцев к скульптурному искусству, о бесчисленных мраморных, бронзовых, чугунных и гранитных конях, львах, дельфинах, наядах, не говоря уже о величественном памятнике его собственному предку, но предположить, что островитяне успели за истекший год сваять памятник его собственной, еще не вполне сформировавшейся персоне, он не мог.

И вот, подплывая верхом на Бинго Старе, первом сыне Чаби Чаккерса, к набережной волшебного Оук-Порта, он вдруг увидел свою собственную бронзовую фигуру. Поистине это был первый в мире памятник юному существу в расклешенных джинсах. Даже музыканты ансамбля «Битлз» еще не удостоились такой чести.

Признаться, Гена рассердился. С раннего детства он не уставал повторять, что ему «наплевать на бронзы многопудье», и вот на тебе — собственный памятник. Он даже слегка похолодел, вообразив реакцию сестер Вертопраховых на этот монумент.

«Заберу его с собой и спрячу в ванной», — решил он и оглянулся. Все его спутники торжественной кильватерной колонной вплывали в бухту. Гала верхом на Элле, Акси верхом на Арете, Фил на Хиле, Эсп на Коубзоне, Зит на Дилане. Чайка Виссарион прикрывал караван с воздуха.

Вдруг какое-то мощное, как торпеда, тело описало стремительную окружность и затормозило рядом с Бинго Старом. Вскрикнув от радости. Гена соскользнул в воду, чтобы заключить в объятия своего верного Чаби Чаккерса, отца этих шестерых красавцев.

— Привет, Генок, — смущенно зафыркал Чаби. Он всегда старался смущенным пофыркиванием прикрыть переполнявшие его добрую душу чувства. — Дико рад тебя видеть, кореш. Я послал своих ребят с этой птичкой на поиски, и вот ты здесь. О. К.!

— Чаби, дорогой, твои ребята явились как раз вовремя! Как я рад снова увидеть тебя и милый моему сердцу Оук-Порт! — Гена не мог скрыть своих чувств ничем. — Однако, Чаби, знаешь ли ты, что все наши улетели с острова Фео в неизвестном направлении? Я очень волнуюсь…

— Не волнуйся, старина, — сказал Чаби Чаккерс. — Там все в ажуре. Их подобрал всех до единого корабль науки «Алеша Попович». Сейчас сюда топают. Смотри, тебя здесь ждут.

По мраморной лестнице к морю с распростертыми объятиями бежала живописная толпа эмпирейцев, в которой Гена увидел множество знакомых лиц — и Рикко Силлу, и Нуфнути Куче, и Токтомурана Джечкина, и Фирцига, и Градуса, и др., и др.

Грянул оркестр. Мокрый мальчик взлетел в воздух. Нуфнути Куче залез на постамент и, держась могучей рукой за бронзового мальчика, закричал:

— Ура! К нам прибыл наш любимый Джинадо! Праздник, посвященный открытию национального музея, объявляю открытым! По просьбе трудящихся четыре выходных дня этой недели соединяются с тремя выходными днями будущей недели! Открыть все фонтаны!

Ликующая толпа подхватила и его, увесистого премьера, качать!

Качали долго. Гена и Пафнутти иногда встречались в воздухе и обменивались рукопожатиями. Гена изловчился и как-то раз на высшей точке подброса обхватил премьера за шею и шепнул ему:

— Дорогой Нуфнути, распорядись прекратить качание наших тел! Мне необходимо немедленно связаться по телефону с Ленинградом.

Качание было приостановлено, и Гена вместе с премьером, похожим на пушечное ядро, румяным и энергичным, пустились бегом по площадям и переулкам столицы к телефонной станции.

— Увы, господин премьер министр, — сказала со вздохом красавица телефонистка, — я вынуждена вас огорчить. Республика превысила свой лимит по телефонным разговорам в сто семьдесят семь раз. Долг республики по телефону составляет восемьсот тысяч велюров, что в перерасчете на доллары…

— Не надо! Не надо! — замахал руками Нуфнути Куче. — Не надо перерасчетов! Слышать не могу всей этой финансовой мороки! Научились считать, ишь ты! Велюр — самая красивая валюта в мире! Его нельзя ни на что пересчитать!

— Увы, — вздохнула красавица телефонистка. — После праздников телефонная станция конфискует государственный бланк. Увы, господин премьер-министр. Увы! — Она пленительно улыбнулась Геннадию: — Увы и вам, наш юный кумир Джинадо Стратофудо.

— Мокрые деньги вас устроят? — спросил Геннадий и извлек из своих джинсов рубль, франк и несколько зурбаганских зуров.

— Подходяще! — повеселела красавица телефонистка и взялась за соединение с Ленинградом. Дело это было нелегкое — весь мир пересчитывал свои деньги, и поэтому шум по всем каналам стоял страшный.

Геннадий тем временем рассказывал своему высокопоставленному другу всю историю сундучка, в котором что-то стучит.

— …И вот, ты понимаешь, Нуф, письмо Питирима Кукк-Ушкина находится сейчас в опасных руках Накамура-Бранчевской. От этой особы можно ждать всего. Я не удивлюсь, если она завтра же окажется в Ленинграде. Что такое дата Грюнвальдской битвы?

— Быть может, это шифр? — предположил премьер-министр. — Может быть, шифр какого-нибудь сейфа?

— Да-да, вполне возможно… — задумчиво проговорил Гена. — Питирим Кукк-Ушкин мог специально для этого дела сконструировать какой-нибудь особенный сейф.

— Товарищ Стратофудо, поговорите с Ленинградом, — вдруг равнодушным голосом сказала телефонистка-красавица, как будто ей ничего не стоило пробраться сквозь хаос мировой валютной системы.

Гена бросился, схватил трубку, заорал «алло-алло» и вдруг очень близко услышал спокойный мужской голос:

— Кандидат технических наук Рикошетников Николай Николаевич слушает вас.

— Николай, вы знаете дату Грюнвальдской битвы? — срывающимся голосом спросил Гена.

— Как всякий культурный человек, — сказал капитан Рикошетников. — Знаю. Одна тысяча четыреста десять.

Вечером Геннадий ужинал в кругу своих близких эмпирейских друзей в ресторане на крутом бастионе крепости Оук-Порта.

В связи с финансовыми трудностями республики на столе не было никаких деликатесов, только скромная местная пища: устрицы, лангусты, крабы, белая икра доисторической рыбы целаканта, эскарго, авокадо, грейпфруты, цитронеллы и лайм-тоник.

— Конечно, было бы недурно, если бы в сундучке оказались кое-какие материальные ценности, — сказал «лучший футболист вселенной» Рикко Силла. — Мы бы построили на них огромнейший футбольный стадион. Больше, чем «Маракана» в Рио-де-Жанейро. Вся республика поместится и еще пригласим зурбаганцев.

— Да-да, стадион! — поддержал его пылко бывший президент и вратарь национальной команды, а ныне парикмахер Токтомуран Джечкин. — Только не такой уж большой. Надо оставить средств для огромной, самой большой в мире парикмахерской. Чтобы весь мир ездил к нам стричься!

Гена вдруг заметил, что Рикко Силла помрачнел и посмотрел на Джечкина с несвойственной ему агрессией.

— Стадион стадионом, парикмахерская парикмахерской, а построить надо огромную телефонную станцию, — веско заметил премьер-министр.

— Никаких парикмахерских и никаких телефонов! — Рикко Силла брякнул по столу своим самым красивым в мире кулаком.

— Никаких стадионов и никаких телефонов! — выдал свои истинные намерения Токтомуран Джечкин. — Детский период истории кончился! Хватит играть, пора стричься!

— Никаких стадионов и никаких парикмахерских! — Премьер-министр ладонями выбил дробь, не хуже джазового барабанщика. — Нам нужна связь! Огромный телефон решит все проблемы!

Все трое мрачно посмотрели друг на друга. Ой, как Гене это не понравилось! Год назад такая сцена между тремя закадычными друзьями была бы просто немыслима.

— Друзья, не ссорьтесь! — сказал он им, умудрившись положить две свои руки сразу на три плеча. — Иной раз культурные ценности бывают гораздо важнее материальных.

Все трое посмотрели на Гену, и их взаимная неприязнь тут же рассеялась.

— Устами мальчика-героя подчас вещает Истина, — произнесли они все трое старинную эмпирейскую народную поговорку и улыбнулись, и искорки из восьми дружеских глаз, не разделенных даже на пары, а соединенных в одно красивое загадочное созвездие, поднялись над ночным Оук-Портом, чтобы присоединиться к бесчисленным звездам мироздания, и на этом наша повесть закончилось, оставив место лишь для трех небольших эпилогов.

ЭПИЛОГ I

Каковы, однако, законы приключенческого жанра! Да и можно ли вообще называть их законами, если мы на одной странице повести можем скакнуть с бастиона крепости в Оук-Порте в камеру хранения Витебского вокзала, что на Загородном проспекте Ленинграда (следующая остановка «Технологический институт»)? Из такой невероятной романтики — сразу в обыкновенную прозу, на Витебский вокзал.

А ведь слово «Витебск», между прочим, не такая уж и проза. Великий художник Марк Шагал, например, показал нам такой фантастический Витебск, что ни один писатель-приключенец за ним не угонится.

Ну, впрочем, это к слову, мы и гнаться за Шагалом не собираемся. Мы входим в зал камеры хранения вслед за сутулым старичком-дачником. Знаете, бывают такие старички-дачники в побелевших от старости по швам прорезиненных плащах, в обвисших шляпах из рисовой соломки, с двумя тремя саженцами в руке и с ведерочком чернозема. Таков и наш старичок, эдакий отставной Букашкин, приятель поэта Андрея Вознесенского.

Он направился в серые коридоры автоматических камер, смирно поставил свое ведерочко на кафельный пол возле одной из них, засунул пальчик в вязаной перчатке в диск и тихо набрал дату Грюнвальдской битвы — тысяча четыреста десятый год. Дверь камеры открылась, и старичок достал оттуда сундучок. Извините, любезный читатель, за неуместную рифму.

Тут нервы старичка малость сдали, и он, воскликнув что-то на неизвестном языке, мягко опустился на пол, откуда и был поднят железной рукой капитана Рикошетникова. Рядом с Рикошетниковым находился его новый друг, участковый уполномоченный милиции Бородкин В. П.

«Вот ведь какая штука, — думал Бородкин, — передо мной обыкновенный старичок, никакой не чудак, не фантазия. Ни малейших поползновений к проверке не вызывает. А ведь не подошли бы, не проверили, и улетела бы птичка».

Капитан Рикошетников между тем деликатно и осторожно снял с лица «старичка» тончайший пластиковый грим и обнажил сатанински красивое лицо Накамура-Бранчковской.

— Браво, мадам! Ко всем вашим прочим талантам прибавился талант трансформации.

— Я протестую! — слабо сказала уставшая от борьбы за власть женщина. — Протестую против насилия над пенсионером.

— Пройдемте, товарищ, — мягко сказал Бородкин. — Сорри, дорогой товарищ, сюжет не терпит задержек.

Он увел «пенсионера» в соответствующие глубины Витебского вокзала, а капитан Рикошетников с заветным сундучком под мышкой вышел на Загородный и кликнул такси.

Случилось так, что я как раз ехал мимо на своем «Жигуленке» и, пользуясь правом старого знакомства, пригласил капитана Рикошетникова в машину.

— Вот, — сказал он, похлопывая по сундучку. — Скоро увидим, что там такое.

— Сегодня же и увидим, — сказал я. — Вас давно уже все ждут на улице Рубинштейна.

— Кто это все? — удивился капитан.

— Все герои нашей повести, начиная с Гены Стратофонтова.

— Позвольте, но я только несколько часов назад говорил с ним по телефону. Он еще не мог прилететь с Больших Эмпиреев! Не говоря уже о других, которые плывут на «Алеше Поповиче»…

— Простите, но это небольшой авторский произвол, — смущенно сказал я. — Мы сейчас переедем с вами из Первого Эпилога во Второй. Садитесь!

ЭПИЛОГ II

Под медной лампой, сделанной из кормового корабельного фонаря, всем нашлось место: и детям переходного возраста, и их сорокалетним родителям, и старшему поколению. Был здесь даже вновь обретший родину и вторую часть своей фамилии Герман Николаевич Фогель-Кукушкин, одетый во вполне приличную серую пару из магазина «Великан».

— Я волнуюсь, малютка, — шептал он Даше Вертопраховой.

Все немного волновались, несмотря на свои стальные нервы. Даже автор малость суетился. Итак, Гена вынул из-за пазухи свою заветную трубочку, сделанную из нежного отростка дерева Сульп и подул!

Раздались эти странные звуки, уже дважды описанные в повести, и сундучок спокойно и непринужденно раскрылся. Древними, пустынными временами дохнуло изнутри. Все смолкло.

— Гена, доставайте ценности. Это ваше право, — дрожа от волнения, сказал автор.

Ценности оказались культурными!!! Это было письмо Йона трем его сыновьям: Мису, Маху и Тефе, — написанное на клочке древней кожи.

После ознакомления с древнейшим человеческим документом за столом Стратофонтовых воцарилось неопределенное молчание. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что на какую-то долю минуты к этому молчанию присоединились и вы, многоуважаемый читатель. Дружище читатель, уж не испытали ли вы легкого разочарования? Уж не хочется ли вам вместе с сестрами Вертопраховыми еще раз заглянуть в глубь сундучка: нет ли там чего-нибудь кроме?

Я переглянулся с капитаном Рикошетниковым, и кандидат технических наук встал с легкой, но умной улыбкой.

— Друзья мои, — сказал он, — мне показалось, что вы испытали сейчас мимолетное разочарование. Друзья, не закралось ли в ваши сердца легкое сомнение: дескать, стоило ли тонуть в океане и подвергаться смертельным опасностям ради небольшого клочка мамонтовой шкуры? Друзья мои, как опытнейший из вас путешественник и приключенец, я торжественно заявляю: стоило!

Во-первых, друзья, культурную и гуманистическую ценность этого письма из глубины веков трудно преувеличить. Никакие «атомные бриллианты», никакие самые невероятные материальные сокровища не стоят даже двух слов призыва к миру, а здесь перед нами целый монолог, и чей — прародителя Йона, древнейший и мудрый, несмотря на свою простоту, призыв: живите в мире, люди планеты!

Во-вторых, не показалось ли вам невероятным то, что эта темная клинопись на мамонтовой шкуре понятна нам всем от слова до слова, что она как бы ЗВУЧИТ внутри нас? Друзья, поверьте мне, что и материальная ценность этого загадочного письма из глубины веков превышает стоимость десятка, а то и сотни британских музеев.

И в третьих… — капитан Рикошетников затянулся из своей трубки, окутался запахом гремучей смеси своих табаков, выпустил дым, похожий на султан Ключевской сопки, и сквозь этот дым улыбнулся Гене Стратофонтову таинственно и дружелюбно. — А в-третьих, Гена, надеюсь, вы не забыли, какие необычайные чувства, какой странный подъем интуиции охватили вас у подножия дерева Сульп? Вы не забыли, какая НЕВЕРОЯТНАЯ идея пришла вам тогда в голову? А не кажется ли вам всем, друзья, что в тот миг Гена Стратофонтов, а вместе с ним и все мы стоя ли на пороге следующего и, может быть, самого фантастического приключения?

Спасибо, уважаемые друзья. Я кончил.

За столом, среди персонажей, воцарилось ликование. Нет, не зря тонули в океане и подвергались смертельным опасностям — маленькому народу Больших Эмпиреев этот сундучок явно не повредит! Нет, не зря, не зря, не зря произошло все, что произошло. А что будет дальше? Что будет дальше?

Ликование еще более усилилось, когда узнали, что Питирим Филимонович вместе со своим ближайшим другом, продавщицей молочного магазина Дорой Семеновной Клобс, принесли к пиршеству целую огромную кастрюлю с первой порцией только что синтезированной и уже облагороженной смолой «гумчванс» универсальной еды. Все персонажи весьма оживились, а особенно животные, среди которых был и ирландский сеттер Флайинг Ноуз, который не играл в нашей повести никакой роли, а только лишь иногда оживлял картину. Все получили по нескольку кругляшков, все попробовали, и всем очень понравилось. Мало того, все нашли, что эта универсальная еда чрезвычайно напоминает какую-то вкусную обыкновенную еду. Тут Питирим Филимонович слегка заволновался. И помрачнел.

— Скажите, а сколько будет стоить ваш продукт? — поинтересовались некоторые из присутствующих.

— Десять копеек килограмм. Не дороже картошки, — ответил Питирим.

— Эврика! — воскликнули тут дети. — Да ведь это же печеная картошка!

Взрослые смущенно переглянулись; дети были правы — синтезированная за сорок лет универсальная еда в точности напоминала очень вкусную, но обыкновенную печеную картошку.

Дора Семеновна Клобс хлопотливо бросилась к Питириму Филимоновичу.

— Оставьте меня! — рявкнул тот.

Он сидел неподвижно, белый как мел.

— Дружище Питирим! — обратился к нему Юрий Игнатьевич Четвёркин от лица всех присутствующих, включая автора. — Ты сделал большое дело! В конце концов, мир только выиграет от того, что в нем будет больше печеной картошки!

Улыбка старого авиатора была так простодушна и заразительна, что и Питирим Филимонович невольно улыбнулся. Ликование в квартире Стратофонтовых разгорелось с новой силой.

…Мы завершаем наш Второй Эпилог маленьким эпизодом.

В разгаре ликования наш главный герой Геннадий тихонько проследовал в ванную комнату. Он хотел убедиться, достаточно ли надежно укрыта вафельными полотенцами его бронзовая копия. Ведь если ее ненароком увидят сестры Вертопраховы, особенно Наташка, не оберешься тогда издевательств.

Он тихо открыл дверь и увидел Наташу, а перед ней самого себя в бронзовом варианте. Все полотенца были удалены и валялись на полу. Наташа что-то сердито говорила скульптуре, как будто отчитывала его самого, Гену Стратофонтова, предупреждала ее поднятым пальцем и даже топала ножкой, а потом приблизилась и поцеловала ее в бронзовую щеку.

Гена неслышно прикрыл дверь, прошел по полутемному коридору, подпрыгнул к потолку и повис, ухватившись за крылышко маленького купидона. Там уже висел его сверстник, одноклассник и наперсник детских игр Валентин Брюквин.

— Давно висишь? — спросил его Гена.

— Минут пять, — ответил Валентин.

— Ох, ломает, ломает нас переходный возраст, — проговорил Гена.

— Ноу комментс, — заключил Брюквин.

ЭПИЛОГ III

Теперь, когда все так благополучно разрешилось, нас могут спросить: все ли персонажи пристроены и не брошен ли нами на произвол судьбы злополучный Сиракузерс?

Ну, акула мясного бизнеса, ну, воротила фондовой биржи, но ведь оставили-то мы его привязанным к пальме крепкими бандитскими ремнями, а это все-таки не совсем гуманно.

Любезный гуманный читатель, успокойтесь — воротила отвязан. На острове Фео давно уже создан филиал фирмы «Интер-миллионер-сервис», который приглядывает за акулой.

Акула же все забыл, ничего не помнит, никакого острова вокруг не осознает, весь день он бродит среди своих «реликтов памяти», плачет и смеется, вспоминая бандитскую юность и коммерческую зрелость, а вечером просит привязать его к полюбившейся пальме, что охотно выполняют мирные служащие ИМС Пабст и Грумло.

Словом — идиллия.