Посланец небес Ахманов Михаил

Глава 7

МАНКАНА

На следующий день они пересекли границу Манканы. Имперский тракт здесь раздваивался: одна дорога тянулась вдоль Рориата на север, другая взбиралась на мост и шла на северо-запад, к Анзу. У моста стояли сигнальная вышка и небольшая фортеция с гарнизоном из полусотни солдат, а ниже по течению располагался городок с пристанями, торговыми складами и мастерскими по разделке бревен. Рориат был судоходен на всем верхнем течении, но кораблей здесь попадалось мало; в основном с севера гнали плоты – ценный лес, что шел на мебель, и строевую древесину. Еще везли зерно в огромных неуклюжих баржах, а суденышки поменьше были загружены знаменитым манканским медом и шкурами пушных зверей.

Некоторое время войско двигалось вдоль реки. Тут она выглядела не такой широкой и могучей, как в Рори, но все же от берега до берега было метров триста, и через каждые пять-десять километров попадались то деревушка, то городок, то придорожная таверна и пост охраны. Невзирая на мнение Альгейфа, Тревельян не видел в этой стране ничего гнусного и мерзкого. Вино здесь в самом деле было кислым, а длинноухие носатые женщины не блистали красотой, но это компенсировалось великолепными видами, свежим прохладным воздухом и пропастью всякой дичи, которая регулярно украшала стол чахора.

Манкана и лежащий к востоку от нее Гзор были странами почтенной древности, но от народа, что населял их в минувшие времена, не осталось ничего, кроме разбросанных по лесным холмам мегалитов, огромных каменных глыб, поставленных торчком, с равными промежутками меж ними. Зачем нужны были эти крепости и кто их воздвиг, история Осиера умалчивала, а эксперты ФРИК считали, что эта местность, лежавшая частью в субтропиках, частью в умеренном поясе, была прародиной континентальной расы. Отсюда ее пращуры двинулись в дорогу к морю Треш, уничтожив или оттеснив за Кольцевой хребет обитавшие там западные племена. На освободившееся место просочились из Хай-Та, Этланда, Пибала и других стран краснокожие носатые люди восточной расы, со временем также покоренные имперцами. Эту гипотезу подтверждали только намеки в легендах и мифах да лингвистический анализ диалектов, ибо пути миграций племен и народов на Осиере оставались непрослеженными; тут, по вполне понятным причинам, обширные археологические раскопки не велись.

Дни тянулись за днями, один бревенчатый городок сменялся другим, грохотали по вечерам барабаны на сигнальных вышках, проносились по дороге экипажи, шли охотники и сборщики меда, упряжки быков тащили бревна к реке. Тревельян то шагал среди солдат, то присаживался на обозную телегу, то ехал в колеснице чахора Альгейфа, развлекая его беседой. Он попытался выяснить подробности насчет мятежа, но Альгейф и сам не знал, что случилось у гор Ашанти, на границе между Манканой и Гзором. Связь с тем краем прервалась, и никакие вести не доходили уже восемь декад. Последнее послание, что передали барабаны, гласило: Пагуш, владетель приморского города Ильва, затеял междоусобицу с ближним соседом из Гзора, а когда его призвали к ответу, начал вырезать немногочисленные имперские посты – что было уже злоумышленным бунтом против Светлого Дома. Еще сообщалось, что в гавани Ильва сосредоточена целая флотилия, но зачем Пагушу те корабли, оставалось лишь гадать. Возможно, он в самом деле хотел переселиться на новые земли за океаном или собирался только переплыть залив, высадиться в Гзоре и обрушиться на противника с тыла. Альгейф должен был войти в Ильв, разбить мятежников и, заковав в кандалы, отправить их в пибальские каменоломни. Пагуша, по усмотрению Альгейфа, полагалось насадить на крюк или подвесить вверх ногами, но перед казнью допросить о причинах мятежа; если же станет запираться, пытать бичом и огнем.

На огромных пространствах Империи междоусобицы между владетелями всяких рангов не были редкостью. В одних случаях Светлый Дом оставлял их без внимания, как случилось в распре Аладжа-Цора с Раббаном, в других мирил или судил, накладывая на обидчика репарацию в пользу обиженного и, разумеется, имперской казны. Обычно виновник беспорядков мог не опасаться за свою жизнь; его били не по спине, а по карману и в крайнем случае могли лишить владения, досрочно передав его наследнику. Кара пыткой и смертью применялась только в двух случаях: когда была пролита кровь одного из Восьмисот и когда погибали имперские солдаты. Уничтожение гарнизонов, охранных постов на дорогах и сигнальных вышек автоматически переводило местную распрю в разряд мятежа, а если бунтовщиков, как в данном случае, было несколько тысяч, то это уже считалось восстанием.

Не выяснив ничего о целях Пагуша, Тревельян времени зря не терял и в промежутках между фривольными песнями старался выяснить кое-какие вопросы. Например, о седлах, уздечках и стременах, о подзорной трубе и компасе, то есть об эстапах, полезных для людей военных. Выслушав описание сбруи с удилами, Альгейф сказал, что только последний ублюдок будет совать железный штырь в рот благородному коню, и оного поганца нужно самого запрячь таким манером и проехать на его спине от Западного океана до Восточного. Альраун, которому было рассказано о компасе, заметил, что не видит в этой штуке смысла – в Империи отличные дороги, все расстояния размечены, есть карты на пергаменте и в храмах, а если желаешь забраться в какую-то глушь, то стоит нанять проводника. Во всяком случае, так поступил бы любой нормальный человек, вместо того чтобы блуждать по заколдованной стрелке. Что до подзорной трубы, то данную проблему Тревельян обсудил за кувшином вина с туанами Альхардом и Альборхом. Они согласились, что такой инструмент был бы полезен на поле сражения, однако мастерить его не следует, чтобы не вводить людей в соблазн, как военных, так и гражданских. Человек грешен, слаб и склонен подглядывать за тайнами ближних, так что труба для дальновидения была бы изобретением безнравственным. Альхард, правда, со вздохом признался, что, будь у него такая вещь, он мог бы насладиться редким зрелищем: его особняк в Мад Аэг стоял рядом с баней, где собирались знатные дамы.

Эти неудачные эксперименты скрашивал новый спутник Тревельяна, торговец, знахарь и фокусник Тинитаур. Он торговал амулетами и всякими сомнительными травками, начиная от приворотного зелья и кончая микстурой, отбивавшей винный запах, и торговля шла успешно – даже безволосые его не трогали, считая помощником рапсода. По вечерам он жарил дичь на вертеле или готовил похлебку; то и другое было восхительно и приправлялось массой забавных историй. Тинитаур был человеком бывалым, искушенным в различных хитростях, обманах и мошенничествах; быть может, не в одном городе и не в одной стране его с охотой нацепили бы на крюк. Тревельяну казалось, что фокусник стремится в Манкану лишь по причине разногласий с правосудием, но иногда, слушая его бессовестную лесть, он думал: что ему надо, этому пройдохе, от певца Тен-Урхи? Зарится на шерра? Хочет при случае обокрасть? Но это он мог сделать в первую же ночь – вернее, попытаться, ибо командор всегда стоял на страже.

Так, то развлекая благородных воинов, то развлекаясь сам, Тревельян шагал и ехал по землям Манканы, пока, в трех днях от побережья и города Ильва, карательная экспедиция не встретила войско бунтовщиков.

Место было удобное для битвы – впереди лежал широкий луг, к нему с обеих сторон теснились поля и огороды, окружавшие несколько деревушек или, скорее, хуторков – в каждом десяток-другой построек. На севере эту равнину замыкали пологие холмы с торчавшими на вершинах камнями, видимо, мегалитами; до них было немногим больше километра, и Тревельян разглядел суетившиеся там фигурки. Дорога, прорезая луг, ныряла в теснину между двух холмов и терялась вдали, за склонами возвышенностей, поросших травой и кустарником. Поперек луговины, ближе к холмам, стояло войско, тысяч семь или восемь человек, вооруженных копьями, топорами и мечами; впереди – шеренга бойцов в панцирях, а за ними – толпа бездоспешных, где редкими искрами поблескивали шлемы. На холмах, среди каменных глыб, тоже были люди – вероятно, лучники и стрелки из арбалетов. Колесниц Тревельян не увидел, за исключением одной, маячившей перед воинским строем прямо посреди дороги. Около возка стоял большой сундук, а рядом с ним – мужчина в жреческой хламиде, поднимавший сплетенный из зеленых ветвей большой венок, символ мира.

– Развернуть строй! – выкрикнул Альгейф. – Бегом! Быстро, дети пацев! Первый и второй отряды – левый фланг, третий и четвертый – правый, пятый и шестой – в центре! Торопитесь, ублюдки, крысиный кал, бледные морды! Копьеносцы, занять две первые шеренги!

Выучка у имперских солдат была блестящая – войско перестроилось с марша, не затратив лишней минуты. Два отряда по четыреста бойцов в каждом двинулись к западу, два – к востоку, и два последних, преодолев стремительным броском три сотни метров, встали за спиной военачальника. Альгейф, озирая местность со своей колесницы, продолжал распоряжаться:

– Стрелков на фланги! Выдвинуться вперед! Цель – длинноносые отродья, что засели на холмах! Альраун, поведешь тех, что ближе к деревне. Альборх, обстреливай кучу дерьма… видишь, ту, с двумя вершинами. Стрел не жалеть! Альхард, останешься с колесничими.

Забегали посыльные, раздался топот копыт, послышались выкрики – сотня боевых возков, по четыре в ряд, перекрыла дорогу. Помощники чахора рванулись на свои места.

– Ты не слишком торопишься, благородный? – спросил Тревельян, стоявший рядом с военачальником на колеснице. – Они, кажется, просят мира. Пожалуй, надо сначала разобраться.

– Разбирайтесь вы, стражи справедливости, а у меня на это нет времени, – буркнул Альгейф. – У меня приказ: снять мятежникам головы, пленных – в пибальские каменоломни, а Пагуша, смрадного змея, – на крюк! Когда это сделаю, можно будет и разобраться. – Он вытянул шею и заорал: – Стрелометные машины ставить в ряд за щитоносцами! Подтянуть из обоза фургоны с запасами стрел! При-иготовиться! Выровнять щиты и копья! Бей в барабаны! Марш!

Таркола двинулась вперед под ритмичный грохот барабанов, ломая кусты и приминая луговые травы. Жрец-парламентер, стоявший у сундука, отчаянно замахал венком, но, видя, что на мирные знаки никто не обращает внимания, вскочил в колесницу и погнал лошадей по дороге. На вершинах холмов поднялись неровные цепочки лучников, манканцы сплотились тесней, над их войском протяжно зазвучали трубы, но, кажется, то был не призыв к кровопролитию, а просьба остановиться и вступить в переговоры. Альгейф, однако, ей не внял. Его отряды, вдвое или втрое уступавшие числом врагу, надвигались с железной уверенностью профессионалов. Арбалетчики на флангах уже достигли дистанции прицельной стрельбы, зарядили свое оружие и начали рассредоточиваться, вытягиваясь в две шеренги. Щитоносцы всех шести отрядов шли в четыре ряда: в двух первых – воины с длинными копьями, за ними – вооруженные мечами. Над колесницей Альгейфа взмыл имперский стяг, багряное вертикальное полотнище на шесте с перекладиной. На красном фоне прихотливо сплетались семь золотых драконов, символ Семи Провинций, насчитывавший пару тысяч лет; под таким знаменем сражался и покорял чужие земли легендарный Уршу-Чаг Объединитель.

Грей, напуганный шумом, снялся с плеча Тревельяна и полетел к лесу. За спиной грохотали колесницы и возы с метательными машинами, уже выехавшие на луг; их длинные шеи торчали словно стволы орудий неуклюжих деревянных танков. Трубы в войске мятежников смолкли – там, вероятно, потеряли надежду на мирное решение конфликта. Стрелки на холмах вскинули луки, воины в доспехах, стоявшие впереди, медленно двинулись навстречу имперцам, увлекая за собой многотысячную массу ратников. Тревельян решил, что Пагуш неважный стратег – отвратительный, честно говоря. С этаким бездоспешным партизанским воинством атаковать имперцев полагалось в лесу, среди оврагов и холмов, где тяжеловооруженные не могут навалиться строем, стрелки не видят цель, а колесницы вообще бесполезны. Если же Пагуш решил сражаться на открытой местности, то, по канонам древнего боевого искусства, воинов в панцирях лучше собрать в ударный отряд, а прочими силами окружить противника, пользуясь численным превосходством и сделав фланговые обходы. Не помешали бы и засады, волчьи ямы с острыми кольями, замаскированные рвы и сотен пять кувшинов с нефтью. Но в Манкане, вероятно, о таких военных премудростях даже не слышали.

Альгейф сделал знак шагавшим рядом с колесницей барабанщикам.

– Три залпа! Стрелки бьют по холмам, стрелометные машины – в толпу этих драных ящериц!

Ритм ударов изменился, и стрелы тучей взмыли вверх, чтобы обрушиться затем на воинство Пагуша. Его бойцы падали сотнями; ни щит, ни доспех не спасали от снарядов метательных машин, да и от арбалетных стрел тоже. Ответ был не очень внушительным – луки манканцев не могли тягаться в дальности боя с имперскими арбалетами.

Колесница Альгейфа поравнялась с сундуком, сдвинутым солдатами на обочину.

– Сейчас ударим по-настоящему, – сказал военачальник. – Так ударим, что у этого сброда носы полетят в одну сторону, а уши – в другую! Я знаю, что вы, рапсоды, славные рубаки… Но настоящую битву ты когда-нибудь видел? Гляди! Воспоешь это сражение в своих балладах.

– Пожалуй, мне будет удобнее воспевать во-он с того сундука, – заметил Тревельян. – Опять же, хотелось бы выяснить, что в нем такое. Вдруг рескрипт Светлого Дома о помиловании.

Альгейф ухмыльнулся:

– Это вряд ли! Но ты прав, Тен-Урхи, нужно проверить, что в этом вшивом сундуке. К тому же с отдаления тебе будет лучше видно, чем с моей колесницы. Иди! Вечером споешь в моем шатре.

Тревельян спрыгнул на дорогу, а чахор, подняв копье с флажком, проревел:

– Атакуем! Барабаны, сигнал! Вперед! Р-разом навались!

Гулко грохнули барабаны, и шеренги имперских солдат, преодолев последнюю сотню метров, ударили на войско Пагуша, опрокидывая воинов в первых рядах. Замелькали копья, сверкнули мечи, брызнула кровь, вой и стон поднялись над толпой манканских ратников. Их оттесняли к холмам, а колесницы, разделившись на два отряда, уже мчались по лугу, чтобы обойти мятежников с обеих сторон и отрезать путь к отступлению. Арбалетчики тоже не дремали: одни с обнаженными клинками полезли на склоны, другие продолжали стрелять, не давая лучникам манканцев поднять голову. Дело шло к тому, что Тревельян наблюдал в разных звездных системах и разных гуманоидных мирах, но в сходных обстоятельствах: к большой резне.

Он с отвращением отвернулся.

«Ты гляди, гляди, – сказал командор. – Слегка напоминает десант на гамму Хтона, одну из планет хапторов, в эпоху Темных войн. Масштабы, конечно, не те, – добавил Советник с ментальным вздохом, – но ты все равно гляди. Во-первых, положено зафиксировать, а во-вторых, о чем ты будешь петь в шатре у бравого полковника?»

«Все массовые кровопускания похожи, что-нибудь да спою, – буркнул Тревельян. – Давай-ка лучше посмотрим, что у нас в сундуке».

Сундук был огромный, объемом кубометра полтора, собранный из дорогой древесины медного дерева и окованный бронзой. Замочные петли тоже были бронзовые, но самого замка не имелось. Тревельян счел это разрешением и не колеблясь откинул крышку. Откинул, ахнул и застыл.

«Великая Галактика! – молвил командор в таком же потрясении. – Чтоб мне в черную дыру провалиться! – Немного подумал и добавил: – Ну, Пагуш, ну, манканский олигарх… Вот это подарок! Не счесть алмазов пламенных в палатах белокаменных…»

Но сундук был набит не алмазами, а рубинами. Огромные камни, одни величиною с палец, другие размером в кулак, даже в неограненном виде производили впечатление невероятного, не поддающегося счету и оценке богатства. Тревельян припомнил, что самоцветы на Осиере столь же дороги, как некогда на Земле, больше всего тут ценились не алмазы, а травяные и морские камни, то есть изумруды и сапфиры. Царской же драгоценностью считался кровавый камень, особый вид багряных рубинов, совпадавших цветом со знаменем Империи. Как раз такие каменья и заполняли сундук.

Он просидел у этого сокровища больше часа, пока солдаты Альгейфа громили и резали бунтовщиков. Колесницы, обошедшие манканцев с тыла, встали цепью, не пропуская бегущих к холмам, легковооруженные воины заняли возвышенности, согнав оттуда вражеских стрелков, копейщики окружили толпу побежденных плотным кольцом, меченосцы вложили клинки в ножны и взялись за цепи, веревки и кандалы. Разглядывая поле недавней схватки, Тревельян признал, что убитых меньше, чем можно было ожидать; Альгейф остановил солдат, едва враги прекратили сопротивляться. Теперь его воины не резали и рубили, а вязали и заковывали, и, судя по количеству пленных, это займет их до самого вечера. Видимо, штат рудников в Пибале нуждался в солидном пополнении.

Тут, у сундука с сокровищем, его и нашел Тинитаур, явившийся сюда из обоза вместе со своей корзиной и пацем Тикой. При виде груды рубинов глаза у фокусника сверкнули и раскрылись как две плошки, огромный нос зашевелился, а уши встали торчком. Он поглядел на сундук, мысленно взвешивая его, потом на Тревельяна, судорожно сглотнул и поинтересовался:

– Что ты тут делаешь, мой пресветлый господин?

– Разве не понятно? Охраняю эти камешки. Очевидно, Пагуш желает преподнести их Светлому Дому и тем купить себе жизнь.

Тинитаур на мгновение прикрыл глаза, потом вцепился в отвислую мочку и как следует дернул.

– Значит, охраняешь… Послушай, о звезда среди рапсодов, к обозу пристал один мой давний знакомец, очень надежный человек, скупщик всякого добра, какое могут захватить солдаты. Он с Архипелага, а там все знают, когда торговать, а когда хватать и драпать.

– И что же? – Тревельян насмешливо прищурился, уже догадываясь, какое будет продолжение.

– У него есть повозка, сиятельный. Такой, знаешь ли, большой фургон с четверкой лошадей. Мы подгоним его сюда, погрузим сундук и…

– Его вдесятером не поднимешь, – сказал Тревельян.

Фокусник наморщил лоб, оценивая вес сокровища.

– Да, это верно, блистательный. Ну ничего, у моего приятеля есть мешки. Погрузим, и прямиком в Этланд! А оттуда – в Пибал или Нанди. Мы будем богаче Светлого Дома!

– Не пойдет. Тебе, быть может, неизвестно, но рапсоды не берут чужого. Такой уж у нас обычай.

Тинитаур склонил голову к одному плечу, потом к другому, осмотрел Тревельяна, затем покосился на Тику, чесавшего под мышкой. Похоже, он решил, что даже вместе с пацем не одолеть упрямого рапсода.

– Жаль! Жаль, мой господин, ибо камни из этого сундука могли бы изменить твою жизнь. Конечно, мою и моего знакомца тоже, но твою в особенности. Ты совершаешь большую ошибку, но я настаивать не смею… кто я такой, чтобы настаивать?.. Но посмотри, сундук полон доверху, и камни никто не считал. Если ты отвернешься, а я возьму горсточку-другую, кто узнает? Кто будет против?

– Моя совесть, – молвил Тревельян и, подняв лицо к небу, захлопнул крышку сундука. – Видишь, там, над нами, солнечный глаз Таван-Геза… А ты еще спрашиваешь, кто узнает!

– Если бояться оскорбить богов, то даже под кустом не помочишься, – буркнул Тинитаур и удалился с мрачным видом.

Все обитатели Осиера, за исключением, возможно, безволосых варваров, исповедовали одно вероучение, но были не слишком религиозны, так что поминать богов вкупе с естественными человеческими отправлениями большим грехом не считалось. С одной стороны, это было хорошо, так как Осиер, населенный разными расами, не знал крестовых походов, религиозных войн и той конфессиональной нетерпимости, которая терзала Землю даже в двадцатом и двадцать первом веках. С другой же эта холодность в вопросах веры лишала Фонд важных рычагов влияния, способных подстегнуть прогресс. Было давно известно, что для сообществ, еще не достигших порога Киннисона, воздействие через религию является самым мощным, самым эффективным, если использовать данный фактор с разумной осторожностью. Модификация кровавых культов могла не только сделать их вполне безвредными, но также привести к тому, что пленников уже не резали на алтарях, а посылали на галеры, на плантации, в каменоломни, рудники и мастерские. Это, бесспорно, был новый этап социального развития, и следующим шагом могла быть идея о том, что люди созданы по божьему подобию, что содержать их в рабстве грех и что в свободном состоянии пользы от них церковным и светским владыкам будет значительно больше. Конечно, такого рода перемены подкреплялись вескими экономическими стимулами, а также чудесами, свершение коих находилось у экспертов ФРИК на самом высоком уровне.

Жаль, думал Тревельян, жаль, что этот метод на Осиере не работает. Из плоской печатки в кольце не сделать круглую подвеску… Возможно, мысль о шарообразности мира не привилась здесь потому, что означала не изменение, а полный пересмотр культа трех богов? Счастье еще, что местная веротерпимость позволила еретику Дартаху удалиться… В конце концов, его изгнали, а не сожгли на костре!

Загрохотали колеса возка, Альгейф-победитель остановил лошадей и бросил взгляд на сундук. Его сопровождали вестовые, барабанщики и два десятка безволосых воинов-южан личной стражи. Один из них тащил на веревке мужчину лет сорока, довольно рослого для восточной расы и одетого в роскошный, но сильно помятый наряд – мантию, расшитую жемчугом, и тонкой чеканки доспехи. Вероятно, то был Пагуш, манканский бунтовщик.

– Что там? – Альгейф кивнул на сундук, и Тревельян откинул крышку. – О! Кровавый камень, чтоб мне провалиться! – Брови военачальника полезли вверх. – И в таком количестве! Клянусь Оправой, на это можно скупить половину Мад Аэга!

– Если ты не станешь торопиться, то будет еще сундук, как раз для второй половины, – сварливо вымолвил Пагуш. Для мятежника и предводителя разбитого войска он держался довольно уверенно.

Альгейф сошел с колесницы, оглядел луг, где часть пленных была уже связана и согнана в огромную толпу, а другая, под присмотром солдат, таскала убитых и складывала их в штабеля. Вероятно, это зрелище полной и несомненной виктории порадовало сердце чахора – может быть, даже слегка размягчило. Он посмотрел на Пагуша и кивнул.

– Ну, теперь можно и поговорить, а это место не хуже всякого другого. Эй, лодыри безволосые! – Альгейф щелкнул пальцами, подзывая стражу. – Кувшин вина, табурет для меня, табурет для рапсода, а для этого, – он ткнул пальцем в пленника, – вкопать бревно и приделать крюк. Живо!

– Крюк не нужен, чахор. Зачем нам эти разговоры о крюке? Лучше вели подать два кувшина вина и третий табурет, – предложил Пагуш, осматривая Тревельяна, его голубое, с кисточками, пончо, кинжал пейтахской работы и мешок, в котором просматривались очертания лютни. – Рапсод! Страж справедливости! Это хорошо, что здесь рапсод. Будет свидетелем.

Принесли вино и табуреты, но только два. Столб тоже притащили, с уже вбитым сверху крюком, но Альгейф пока не велел его вкапывать. Вино разлили по кубкам, военачальник отхлебнул, уселся и сказал Тревельяну:

– Ты тоже садись, Тен-Урхи. Этот длинноносый ублюдок желает свидетеля из рапсодов. Ну, пусть будет ему свидетель! – Альгейф снова промочил горло, повернулся к пленнику и рявкнул: – Ты! Мешок дерьма, отродье навозной кучи! Ты что о себе возомнил, ушастая нечисть? Ты, предавший Светлый Дом, осыпавший тебя благодеяниями – ибо дать такому пацу в управление город с землями есть величайшая милость! И чем ты за нее отплатил? Перерезал глотки нашим солдатам и выпустил кишки чиновникам! Ты думал, что ваша поганая Манкана так далеко, что Светлый Дом до тебя не дотянется? Дотянулся, однако. Я здесь! Я его меч, его копье, его рука! – Военачальник грохнул кулаком по панцирю. – И эта рука подвесит тебя на крюк, а твоих мерзавцев-сообщников угонит в Пибал, ломать камень!

Пагуш слегка поморщился.

– Ты кончил, чахор? Тогда послушай, что я скажу. Известно ли тебе, что горы Ашанти, разделяющие Манкану и Гзор, ничейная территория? Найденное там принадлежит нашедшему, кем бы он ни был, гзорским или манканским нобилем или чиновником Семи Провинций, присланным в наши края для сбора налогов. Ты со мной согласен?

– По закону треть найденного – доля Светлого Дома, – сказал Альгейф и уставился на содержимое сундука. – Так! Найденное вижу, и еще вижу манканского нобиля с ушами до плеч. А где гзорский? И как его зовут?

– Его звали Боннор, и сейчас его прах плывет к Оправе Мира, – печально пояснил Пагуш.

– А где чиновник?

– Лимак-Гез следует за Боннором в то же святое место, – сказал Пагуш еще печальнее. – Оба они пали жертвой своего нечестия и жадности, ибо позарились на чужое, на треть Светлого Дома и на мои две трети. Знай же, чахор, что некий рудознатец из моих служителей, ныне тоже усопший, разыскал в горах Ашанти древние копи с этими бесценными камнями. – Пагуш покосился на сундук. – Я послал туда людей, наладил добычу, выстроил целый поселок для рудокопов и первые камни отвез Лимак-Гезу, ибо они законная доля Светлого Дома. Но Лимак-Гез – да проклянут его имя во всех Семи Провинциях! – сказал, что эти копи останутся нашей тайной, а треть добытого пусть идет в его ларцы. Мое возмущение было безмерно! И тогда презренный Лимак-Гез сговорился с Боннором, чей удел лежит по другую сторону хребта Ашанти. Боннор послал воинов в горы, чтобы занять мой рудник, а Лимак-Гез, собрав солдат со всех сигнальных вышек и постов, хотел схватить меня в Ильве, бросить в Висельные Покои и, вероятно, убить. Нет, не вероятно, а наверняка! Пришлось и мне собрать людей, чтобы оборониться.

Выслушав эту туманную историю, Альгейф хмыкнул.

– Не слишком ли многих ты собрал? Тысяч десять будет, а?

– Так мне же пришлось биться с двумя! И я с ними справился, а с тобой, чахор, я вовсе не хотел сражаться, о чем говорит этот сундук и знаки мира, что вынесли по моему приказу. Но ты такой торопливый…

«Лукав и хитер этот Пагуш, – заметил призрачный Советник Тревельяна. – Ох, хитер, собака!» Несомненно, так оно и было. Правдой в рассказе Пагуша являлись рудник, самоцветы и свара, затеянная из-за них, но кто на самом деле собирался скрыть богатство, а кто был честный налогоплательщик, сейчас не установишь. Два соперника мертвы, и даже рудознатца прикончили на всякий случай… А сундук с камнями – вот он! И еще второй обещан! Веские доводы. Так что Альгейф может возвращаться восвояси с победой, с двумя сундуками и пленными.

Пленные больше всего беспокоили Тревельяна. Он уже смирился с тем, что его поход в Манкану – пустые хлопоты, что миссия буксует в прежнем состоянии, что никаких земель за океаном здесь не открыли, а лишь затеяли драку, не поделив внезапного богатства. Пагуш был ловкачом и, очевидно, лжецом, которого не жалко вздернуть, но эта казнь явилась бы признанием вины не только князя, но и его людей. И все они, сколько их есть, восемь или девять тысяч, отправятся в пибальские каменоломни…

Он видел, что Альгейф колеблется, но продолжались эти колебания ровно столько, сколько осталось напитка в кувшине. Потом военачальник велел подать еще вина и третий табурет.

– Садись, Пагуш. – Небрежным движением Альгейф взбил свои бакенбарды. – Воистину боги шепчут мне в оба уха! В левое, что ты поведал чистую правду и, значит, никакой битвы меж нами не было. Так, мелкая стычка по недоразумению… Я возвращаюсь назад без пленных, но с сундуком и сообщаю, что ты навел порядок в Манкане и Гзоре, прирезав парочку бесчестных нобилей. Правым же ухом я слышу, что ты хитрец и враль и что тебя, бунтовщика, нужно подвесить на столбе, а твоих мерзавцев – отослать в каменоломню.

– А сундук? – напомнил Пагуш.

– В этом случае сундук – моя добыча, которую ты утаил от Светлого Дома.

– А второй сундук? Учти, чахор, камни в них никто не пересчитывал!

– Вот это меня и останавливает, – со вздохом признался Альгейф, посматривая на столб с крюком. – Но все же я в большом сомнении… Может, ты, Тен-Урхи, что-то предложишь?

– Когда голос богов неясен, нужно спросить их еще раз, – сказал Тревельян. – Если история Пагуша правдива, пусть пошлют знамение.

– Согласен, пусть пошлют, – кивнул Альгейф и огляделся. – Ну, и где оно? Ничего не вижу и не слышу… Выходит, Пагуш, ты сидишь в божественной заднице по самые уши!

На лбу манканского нобиля выступил пот, щеки побледнели. Тревельян решил его не мучить и вытащил из сумы свою лютню.

– О знамении нужно просить, благородный Альгейф. Сделаем вот что: я сыграю мелодию и попрошу Таван-Геза явить свой божественный лик. Если так случится, ты заберешь сундуки, оправдаешь Пагуша и отпустишь его людей.

– Согласен, – повторил Альгейф и сделал знак своей страже. – Поднимайте столб, бездельники! Не думаю, что Таван-Гез захочет взглянуть на манканскую крысу. Его камнями не подкупишь!

– Что мы знаем о воле богов? – заметил Тревельян и, прикоснувшись к струнам, включил голопроектор. Огромный лик Таван-Геза, что появился в воздухе, был скопирован с тучегонителя Зевса, со статуи работы Фидия, но с небольшой корректировкой: бороду сменили бакенбарды, а лицо божества, величественное и прекрасное, было живым. Сейчас, подчиняясь мелодии, он усмехался, но мог принять другие выражения, от строгого до грозного. Мираж висел секунду и не более, но Пагуш в молитвенном экстазе повалился ниц, за ним рухнули воины Альгейфа, а сам военачальник застыл на табурете с разинутым ртом. Изображая потрясение, Тревельян тоже распростерся на земле, стараясь не повредить свою лютню.

Голограмма исчезла. Альгейф захлопнул рот, отхлебнул вина, прокашлялся и сказал:

– Воистину боги тебя возлюбили, рапсод, и снизошли к твоему заступничеству! Эй вы, бледные пацы, поднимитесь и унесите столб! Ты и ты! – Он ткнул пальцем в двух вестовых. – Отыщите Альрауна и передайте, чтобы не тратил на пленников цепи и веревки. Я отпущу тебя, Пагуш, тебя и твоих ушастых. Но не забудь про второй сундук!

Военачальник поднялся с табурета, взошел на колесницу и погнал лошадей по дороге. За Альгейфом, опасливо оглядываясь на Тревельяна и очерчивая у сердца священный круг, двинулись телохранители, вестовые и барабанщики. Они с Пагушем остались одни.

Слегка порозовевший манканец отер пот с висков.

– Не знаю, как ты это сделал, рапсод, но я в твоих вечных должниках. Ты спас мои ребра, кишки и печень. Может быть, несколько рубинов…

– Передай их обители нашего Братства в Ильве. А я… я буду доволен, если ты ответишь на один вопрос.

Пагуш ухмыльнулся:

– Только не спрашивай, правда ли то, что я рассказал. Пусть это останется между мной и богами.

– Нет, я спрошу о другом. Был слух, что ты собрался куда-то переселяться… В самом деле так?

– Так. Я уже почти переселился. Четыре декады назад собрал в Ильве рыбачьи посудины, взял своих воинов и переплыл в Гзор через залив. – По лицу Пагуша все еще бродила усмешка. – Переплыл, снес Боннару голову и занял Пазек, его город. Теперь я не только манканский нобиль, но еще и гзорский. Видишь ли, из Пазека вдвое ближе до рубиновых копей, чем из Ильва. Там я и обоснуюсь.

– А ты не слышал, есть ли какие-то земли в океане, за Пятипалым морем и Архипелагом?

Пагуш дернул себя за ухо.

– Если есть, они мне не нужны. Зачем? Манкана была небогатым краем, а теперь, когда найдены камни, я заживу не хуже, чем любой из Восьмисот. Даже лучше! Если боги послали горшок с медом, не проси у них ложку, можно обойтись и пальцами.

– Больше у меня нет вопросов, – сказал Тревельян, повернулся и зашагал к обозу, где солдаты уже разбивали лагерь.

Вечером он пел в шатре Альгейфа, не слишком напрягая свой поэтический дар при описании битвы. Половина спетого была бессовестно похищена из «Илиады», а другая – из «Песни о Роланде», но чахор и его офицеры пришли в полный восторг, напились до полного изумления и напоили Тревельяна. Он, однако, имел перед ними преимущество в виде медицинского импланта и, когда собутыльники угомонились и захрапели, вышел из палатки и, чуть пошатываясь, но твердо выдерживая курс, направился к костру, где его поджидали Тинитаур с рыжим Тикой. Над ним закружила смутная тень, посылавшая ментальный импульс приязни и нежности, потом Грей опустился к Тревельяну на плечо, обхватил пушистым хвостом за шею и пискнул в знак привета.

Фокусник, помешивавший аппетитное варево, встретил их радостным возгласом. Он, похоже, уже позабыл о размолвке из-за сундука с рубинами или понял, что, уведи они этот сундук, сейчас за ними гнались бы все боевые колесницы Альгейфа. Заметив, что Тревельяна покачивает, как судно при легком волнении, Тинитаур сыпанул в котелок горсть ароматных трав и снял его с огня.

– О, эти славные воины! Пьют крепко, пьют много, но плохо закусывают… Поешь горячего, мой благородный господин. От горячего винные пары выходят через уши, и, хотя твои не так велики, как мои, эта похлебка дарует тебе облегчение. И сладкий, сладкий сон…

Благодарно улыбнувшись, Тревельян взял ложку и подсел к котелку – имплант, очищавший его организм, расходовал энергию, а это вызывало аппетит. Он ел и размышлял, не вернуться ли в Помо, а оттуда, по землям Пибала и Нанди, отправиться к разлому в Кольцевом хребте, чтобы попасть в Провинцию Восхода, самый восточный имперский край. Или все-таки дойти до Ильва? Как-никак приморский город, не меньше Бенгода, и он в ладах с его правителем… вдруг что-то удастся узнать… можно и в Пазек заглянуть, другое владение Пагуша, чьи ребра, кишки и печень он спас…

«Решено, – подумал Тревельян, – отправлюсь в Ильв!» От вина и сытной еды его клонило в сон. Он лег на спину, вытянул ноги, полюбовался звездным пологом, что раскинулся вверху, подмигнул изумрудной Ближней звезде, отыскал бело-голубоватую искорку Дальней на фоне созвездия Шерр. Ночные небеса Осиера были прекрасны. Завтра вечером снова свидимся, мелькнула мысль.

Но он ошибался.

Глава 8

ПУТЬ НА ЮГ

Тревельян очнулся в тесной каморке, закованный в ручные и ножные кандалы. Он лежал на боку, поджав ноги, а руки вытянув перед собой, и кончики пальцев скользили по плохо оструганным доскам пола. Как это получилось, он сообразить не мог – в голове стоял туман, и посетившая ее мысль была короткой, из двух-трех слов. К тому же эти мысли плохо сцеплялись друг с другом, никак не желая выстроиться в связную гипотезу. Но все же Тревельян отметил ряд любопытных моментов: во-первых, пол под ним покачивался, во-вторых, сквозь щели в потолке в его закуток тянулись лучики света, а в-третьих, цепи на нем были явно из альгейфовых запасов.

Последнее их этих наблюдений наконец-то разродилось гипотезой. Возможно, Альгейф велел его арестовать? Проспался и переменил решение: Пагуша все-таки на крюк, его людей – в пибальские каменоломни, а рапсода, что за них заступился, – наверняка мошенника! – в железо! Чтобы, значит, не показывал сомнительных фокусов с божьей головой… Очень логичная гипотеза, но разрушал ее единственный, однако веский факт: Альгейф со всем своим штабом никак не мог проснуться раньше Тревельяна. Все же медицинских имплантов у них не было.

А его имплант исправно трудился, рассеивая окутавший сознание туман. Он слышал какие-то возгласы наверху, скрипы и топот, а за стеной – вроде бы плеск и негромкое шуршание. Все это не походило на звуки фургона, который катится по тракту; не было ни грохота копыт, ни щелканья бича, да и покачивало не так, как в экипаже. Его закуток тоже не походил на тележный кузов – тут были изогнутые брусья, к которым снаружи крепилась обшивка, и не полотняный тент, а деревянный потолок. Странно! Где он очутился?

Преодолевая слабость, Тревельян перевернулся на спину, подтянул ноги и сел. Расстояние между его головой и потолком было не больше ладони. Во весь рост не встанешь… Топот босых ног наверху сделался громче, и сквозь него пробивались голоса. Но о чем толкуют, Тревельян еще не понимал.

«…сукин ты сын, лох недоделанный, корабельная крыса, очнись! – взорвалось в голове внезапным фейерверком. – Слабак, сопляк, поганец! Немочь трахнутая! Чтоб тебе в реакторе сгореть! Чтоб тебя живьем в гальюн спустили! Очнись, недоумок! Кто меня проклял этаким хилым потомством, Будда или Аллах? Потрох вшивый, приди в себя! Ты…»

«Да слышу я, дед, слышу, – отозвался Тревельян. – Где это мы? И что с нами?»

«Ну, наконец-то! – Тон Советника разом переменился. – Подсыпали тебе чего-то в супчик. У меня нет связи с твоим мед-имплантом, но травка крепкая. Думаю, местный наркотик… Семь часов имплант тебя чистит».

«И что случилось за это время?» – спросил Тревельян, преодолевая вялость мыслей.

«Пришел какой-то хмырь, и вместе с нашим жуликом сунули они тебя в мешок. Потащили… Судя по звукам, подальше от лагеря, через лес, к дороге. Там ждала телега. Бросили тебя на дно, сверху эта вонючая тварь уселась, пац блохастый, свистнули на лошадок и погнали. Ехали долго, часа четыре, и я полагаю, что к реке. Есть тут большая река, мальчуган?»

«Рориат, верхнее течение. Та речка, которой мы в Рори любовались».

«Вот-вот! Заковали тебя, перетащили на корабль, и теперь ты куда-то плывешь. Говорил ведь тебе, скудоумному, остерегайся! Прохвост он, этот Тинитаур! Хорошо, если сам по себе, а вдруг из местной охранки? И везет тебя прямо в испанский сапог и на дыбу!»

«Везти-то везет, но еще надо довезти», – буркнул Тревельян и огляделся пристальней. Конечно, он на корабле! Щели вверху сложились правильным квадратом – не иначе, люк, а изогнутые брусья – бимсы; за бортом плещет и шуршит вода, поскрипывают снасти, хлопает парус, гудят канаты, и что-то долдонят голоса. Один вроде бы знакомый… Тинитаур, прохвост!

«А я что тебе говорил?» – зашипел змеей Советник, но Тревельян велел ему заткнуться. Разговоры на палубе шли интересные, и пропускать деталей не хотелось – благо слух восстановился полностью.

– Не шарь в его мешке, Сайлава, – распоряжался Тинитаур, – пусть лежит, где лежит. Оставь в покое, сын ящерицы, тебе говорю!

– Так звенит в мешке, – возражал второй, незнакомый голос. – Звенит! Монеты, серебро, должно быть… Как же не обшарить? У меня медяк меж пальцев не проскочит, а тут серебро! Кинжал, опять же, дорогой…

– Оставь, болван! То не монеты звенят, а струны его лютни! Безволосые в лагере толковали, что колдовской инструмент… сыграл он на нем и Таван-Геза вызвал… А ты, моча змеиная, не ту струну заденешь, и явится не Таван-Гез, а нечисть из Великой Бездны! Да нам и Таван-Гез не нужен. Или желаешь до срока к Оправе отплыть?

– Не, не желаю. Но ежели в мешке монеты…

– Мой то мешок, и лапы к нему не тяни! Мой рапсод, и все, что при нем и на нем, тоже мое! Тебе, потомок тарля, заплачено? Заплачено! А за что? Чтобы ты нас на Юг доставил! А там Кривая Нога тебя вознаградит. Знай свое, паруса да канаты! Плыви и на мель не посади!

– Мелей в Рориате спокон веку не бывало, – отозвался Сайлава. – Ну, а мешок ты лучше убери. Чтобы меня и моих парней соблазн не мучил. – Он звонко хлопнул о палубу. – Посмотрим, как он там? Может, очнулся, воды хочет или пожрать?

– Не очнулся. От моих трав проспит до самого Заката, а то и всю ночь. Я ведь ему не корень пакса дал и не сушеные цветы вертали! – Тинитаур сухо рассмеялся и добавил: – Ты, Сайлава, зря не суетись. Медовую лепешку медом поливать не надо.

Разговор прекратился. Отметив, что голос Тинитаура стал другим, более резким, уверенным и командным, Тревельян пошарил в сапоге и выяснил, что лазерный хлыст исчез. Не было, конечно, и кинжала на поясе, и самого пояса, ничего не было, кроме одежды и наушных украшений из серебра и бирюзы. Они, как и забота фокусника о мешке, намекали, что Тинитаур не собирается его грабить, а везет на Юг с какой-то непонятной целью. Вряд ли она имела отношение к его миссии, и вряд ли в диких джунглях что-то слышали о шарообразности мира или интересовались бумагой и перегонкой нефти в керосин. Иными словами, в джунгли Тревельяну совсем не хотелось, но сделать он ничего не мог: кандалы и цепи были прочными. Он подумывал о том, чтобы подать голос, спросить еды и питья, а заодно потолковать с Тинитауром, но решил, что это успеется. Фокусник думает, что он одурманен зельем, и пусть оно так и будет; не надо разглашать свое последнее преимущество.

«Юг… – задумчиво молвил командор. – И далеко этот Юг?»

«Сейчас прикинем».

Тревельян вызвал в памяти карту. Огромная река начиналась в лесах Манканы со множества притоков, пересекала Этланд и Хай-Та и, обогнув Приморский хребет, устремлялась в саванну, а затем в джунгли, прокладывая путь к пресному морю Аса длиною в восемь с лишним тысяч километров. До границы джунглей – не менее пяти… Хоть и под парусом, и вниз по течению, а раньше двух декад не доберешься… С одной стороны, потерянное время, а с другой, отчего не взглянуть на безволосых в естественном виде? Вдруг эстап Гайтлера сработает там, где не ожидали? На Земле полинезийцы были способны к очень дальним плаваниям без всяких каравелл и галеонов, всего лишь на пирогах с балансиром… Была бы у варваров тяга к перемене мест, а как переплыть океан, уж он им подскажет! И поселятся они на западном материке, приручат диких лошадей, сядут в седла, выстроят дороги и города, изобретут бумагу и паровую машину, компас и подзорную трубу, и пойдет у них цивилизация семимильными шагами, на зависть Империи и сопредельным странам… Почему бы и нет!

С этой мыслью Тревельян уснул, а когда проснулся, в щелях люка было темно, а на душе – тоскливо и страшно. Он скорчился на полу, стараясь разобраться в этих ощущениях, и через минуту-другую стало ясно, что они пришли извне. Где-то на палубе страдал и мучился верный Грей, посаженный, видимо, в клетку, лишенный хозяйской заботы и ласки. Тревельян сосредоточился и начал успокаивать зверька – не бойся, мол, я рядом и не дам тебя в обиду. Соприкоснувшись с его ментальной аурой, Грей воспрянул и послал в ответ самые счастливые эмоции, потом притих – кажется, занялся каким-то фруктом.

Тревельян лежал в темноте, размышляя о том и о сем. Сначала о загадочной голограмме, взятой у Аладжа-Цора, затем о наставнике Аххи-Секе из Полуденной Провинции, рассылающем такие штучки злодеям-аристократам. Может, не только им? Просто у благородных дворян в средневековом мире больше шансов совершить непотребство. Очень было б любопытно поглядеть на список Аххи-Сека, что и кому он посылал… Вдруг самому императору, Светлому Дому? Не только царствующему ныне, но и предкам его, остерегая их от слишком крупномасштабных злодейств? Как ни крути, а, если не считать эпохи Разбитых Зеркал и грозного воителя Уршу-Чага, осиерская история катилась вперед много спокойнее земной. Не было здесь катастроф, соизмеримых с распадами Римской и Поднебесной империй, с нашествиями готов, гуннов и монголов, с гибелью древнейших цивилизаций, шумерской и египетской. Не было религиозного фанатизма и тысячелетней борьбы между христианским миром и исламом, не было Старца Горы и костров инквизиции, крестовых походов и столетних войн, что плавно переросли в мировые, сокрушительных набегов викингов и жутких кровавых богов, которым поклонялись финикийцы, майя и ацтеки. А главное, не было здесь геноцида, который практиковали испанцы и англосаксы, уничтожавшие индейцев, японцы, истреблявшие айнов, арабы, избавившие Египет от египтян, и представители белой расы, что охотились на чернокожих своих собратьев и торговали ими, как скотом. Что же касается прочих планет, где довелось побывать Тревельяну, тех миров, что населяли двуногие гуманоиды, еще не достигшие порога Киннисона, то там придерживались правила: если жестокость выгодна, она произойдет. А если невыгодна, произойдет тоже, ибо не выгодой единой жив и счастлив человек; надо ему и самолюбие потешить, и власть показать, и славу добыть, чтобы враги трепетали и гадили в штаны при звуке его боевых барабанов. По этим причинам в тех мирах все развивалось близко к земному сценарию.

После таких глобальных тем мысль Тревельяна скользнула к более конкретному, к их разговорам с Тинитауром о далеком Юге, где среди дремучих джунглей текут огромные реки, Кмари, Рориат и множество других, где водятся странные звери и где живут безволосые дикари, у чьих вождей можно неплохо заработать. Не был ли Кривая Нога одним из них? И что за работу он мог предложить? Изображать жаркое по случаю большого торжества?

Подумав об этом, он усмехнулся. Жаркое? Ну, это вряд ли! Народ джунглей, делившийся на сотни кланов и родов, был не слишком хорошо описан и изучен, но ни один эксперт по примитивным племенам не отмечал эпизодов каннибализма. Даже пацев дикари не ели и не охотились на них, считая их мясо нечистым, а шкуру – слишком грубой и вонючей.

С другой стороны, рапсод – это вам не пац… Если он понадобился для каких-то ритуальных целей, кулинарию исключать нельзя. Скажем, решило племя разнообразить культурную жизнь, создать ансамбль песни и танца, а чтобы артисты лучше пели и плясали, им необходим рапсод-наставник. Обучит он их, а потом съедят дорогого учителя, чтобы каждый унаследовал искорку его таланта…

Тревельян захихикал и тут же зажал рот, боясь, что услышат на палубе. Не раз его собирались съесть, то в виде жаркого, то без горячей обработки, но это кончалось для гурманов большим разочарованием. Плохо кончалось, говоря по совести, по чести. Взять хотя бы тот случай на Селле, в лесу растений-людоедов…

Он припомнил тот случай, потом десяток других, наслаждаясь хранившимся в памяти, пока не начало светать. К этому времени он ощущал легкий голод, а также желание облегчиться. Медицинский имплант отчасти блокировал эти естественные позывы, но все же Тревельян провел без еды, питья и отхожего места больше суток. Решив, что действие снадобий уже закончилось, он приподнялся и стукнул в люк кулаком.

– Эй, мерзавцы, прокляни вас Таван-Гез! Где я? Куда вы меня везете? И чего вам надо?

Он колотил и орал до тех пор, пока крышка люка не откинулась, явив свет нарождавшейся зари и хитрую рожу Тинитаура.

– Да будешь ты благополучен, о птица ках среди рапсодов! – молвил фокусник. – Ты на корабле, вместе со мной, твоим слугой, и плывем мы, драгоценный господин, на Юг по широкому Рориату. Но еще недостачно широкому, чтобы ты мог вылезти наверх. Тут, понимаешь, много плотов и других кораблей, и если вздумается тебе крикнуть, нас непременно обыщут. Так что потерпи до безлюдных мест, а пока что вот тебе кувшин с водой, вот еда и вот большой горшок, который ты можешь использовать по своему усмотрению.

Тревельян принял все эти предметы, потом сказал:

– Ты осужден мной, Тинитаур. Но знаешь, что может смягчить твою участь?

– Я слушаю, мой золотой повелитель, слушаю внимательно.

– Будь добр к моему зверьку, иначе я скормлю тебя крокодилам.

По лицу фокусника расплылась издевательская ухмылка.

– Вот как? А кто такие кор… кор-ки-ди… словом, те чудища, которым ты отдашь меня, ничтожного?

– Не обижай зверька, иначе познакомишься с ними поближе, – сказал Тревельян и отвернулся.

Его выпустили на палубу через восемь дней, когда корабль, следуя по течению Рориата, миновал Этланд, Хай-Та и Приморский хребет, вторгавшийся невысокими лесистыми отрогами в южную степь. Река здесь достигала двухкилометровой ширины, но текла довольно быстро, еще не растеряв инерции падения с равнин за хребтом, лежавших выше степного региона. Речные воды и степь были тут безлюдными; люди восточной расы не ездили на юг, а безволосые варвары пробирались на север в центре континента, бассейнами рек Фейн и Кмари, ведущими к Южному валу.

Но безлюдье отнюдь не означало пустоты, ибо животные, рыбы и птицы водились здесь в неисчислимом изобилии. Рыб и сухопутных тварей было трудно разглядеть, но Тревельян увидел забавных созданий, похожих на маленьких юрких дельфинов, на выдр, бобров или котиков, на змей с плавниками и острыми колючками вдоль хребта. В воздухе, то высоко, то над самой водой, вились пернатые сотни пород, а на волнах качались птицы поразительной величины, втрое массивнее страуса, с длинной гибкой шеей и клювом, не уступавшим крокодильей пасти. Что до крокодилов, обещанных Тинитауру, то в южных реках, в зоне джунглей, они тоже водились, но называли их дикари по-разному. Суть же была одинаковой: зубы в три ряда и невероятная прожорливость.

Птиц и зверей Тревельян разглядывал недолго, сосредоточив внимание на корабле. Суденышко было небольшим, метров двенадцати в длину, но с палубным настилом, кормовой надстройкой, высокой мачтой и косыми парусами, которые сейчас раздувал гулявший над саванной свежий ветер. Быстроходная посудина, решил Тревельян, прикинув, что, с учетом скорости течения, они делают километров двадцать в час, а то и больше. Шкипер Сайлава оказался дюжим северянином с рябой рожей и короткими бачками, а в команде у него были двое парней, люди восточной расы, по виду такие же разбойники, как встреченный в Бенгоде Куссах. Будь у него закованы только руки, Тревельян схватился бы с этой троицей и отправил бы их вместе с фокусником за борт. Однако ножные кандалы были тяжелыми, цепь между ними слишком короткой, и это ограничивало подвижность. К тому же Тревельяна мучило любопытство. Почти смирившись с этой южной эскападой, он сел у мачты, рядом с клеткой Грея, и просунул пальцы сквозь решетку. Шерр приник к ним своей кошачьей мордочкой и радостно пискнул.

– Ты похитил рапсода, – сказал Тревельян расположившемуся рядом Тинитауру. – Большой грех, опасное деяние, клянусь благоволением богов! Не боишься, фокусник?

– Боюсь, о мой господин с грозным взглядом, но меня вдохновляет мысль о шестистах золотых. Столько мне обещано, если я доставлю в племя Кривой Ноги настоящего рапсода. Большие деньги для такого бедняка, как я!

– Возможно, ты с ними расстанешься на обратной дороге. Лица твоих компаньонов не внушают мне доверия.

– Мне тоже, но у меня есть хороший страж. – Тинитаур показал взглядом на Тику, сидевшего на крыше надстройки и скалившего клыки. – Ты не поверишь, на что способна эта тварь! Перегрызет горло быстрей, чем я припомню свое имя.

– Ну, дело твое. – Тревельян прищурился на солнце, стоявшее в зените, и зевнул. – Скажи-ка, фокусник, зачем Кривой Ноге рапсод? Да еще за шестьсот золотых?

– Шестьсот мне, а тебя он одарит еще щедрее, – пообещал Тинитаур. – Видишь ли, мой сладкозвучный господин, Кривая Нога – великий вождь, и правит он семью деревнями и лесом на целый день пути от речного берега. Все у него есть в избытке, тысяча воинов, женщины для дня и ночи, ожерелье из костей врагов, горшки с монетой и даже вино, которое я временами вожу ему с севера. Но от мужей, что служили Светлому Дому и возвратились на юг, он узнал про главное сокровище, про славу. И сказали ему те бывшие солдаты, что победа в битве или поединке – четверть славы, а три четверти – песня, которую сложит об этом рапсод, дабы великое свершение не растворилось без следа, а помнилось долгие годы. И потому…

– Хватит, – сказал Тревельян, – это я понял. А не понял того, к чему выкрадывать рапсода и везти его на юг в оковах. Не проще ли нанять?

Тинитаур вздохнул.

– Странные люди в твоем Братстве, мой сиятельный господин. Не соблазняет их ни серебро, ни золото, и потому пришлось мне выслеживать рапсода, точно птицу ках, и даже идти с ним в Манкану, чтобы проверить, в ярком ли он оперении или так, птенец хриплоголосый… Что поделаешь! Не желают даровитые рапсоды воспевать склоки и драки между племенами дикарей ни за какую цену. Да и ты сам такой же! Если бы мы столковались у того сундука с рубинами… – Фокусник хмыкнул и почесал свой длинный нос. – Однако не столковались! И теперь, как сказано тобой, ты плывешь на юг в оковах, и я продам тебя как пленника. Из лесов, где живут дикари, непривычному человеку не выбраться, и вряд ли ты снова увидишь Семь Провинций и другие северные земли. Но не горюй! У Кривой Ноги тебе будет хорошо.

– А я и не горюю.

– Да? – Фокусник подозрительно уставился на Тревельяна. – Можно узнать, почему?

– Потому, что ты ошибся на мой счет. Я человек привычный.

Через четыре-пять дней местность начала меняться, в саванне поднялись пологие, заросшие лесом холмы, среди которых, то слева, то справа, струились притоки Рориата. Затем холмы исчезли, но деревья придвинулись ближе к речным берегам, перебрались на острова, которых попадалось все больше и больше, и, наконец, затопили окрестность до самого горизонта зеленым непроницаемым пологом. Течение стало медленнее, воды потеряли прежнюю чистоту и прозрачность и начали припахивать гнилью, висевшее в знойном безоблачном небе солнце жгло, как раскаленная печь. Тревельян, намучившись в своем душном закутке и в железных оковах, практиковал медитацию, отключаясь на долгие часы. В принципе, с помощью импланта он мог вообще уснуть на несколько дней, но это бы выглядело странным. И опасным! Вдруг Тинитаур решит, что рапсод покончил с собой каким-то хитрым способом, и, посокрушавшись об утраченной награде, выбросит его за борт? В реке уже появились местные крокодилы, да и других зубастых тварей было полно.

Шкипер Сайлава вел свое суденышко в стрежне сильного течения и подальше от берегов, где, кроме неприятных чудищ, плыли подмытые и рухнувшие в воду деревья, а на дне таились коряги и топляки. Сайлава, очевидно, бывал тут не в первый раз и знал эту реку и ее опасности слишком хорошо, а потому не приближался к суше. Слушая в перерывах между трансом его болтовню и реплики матросов, Тревельян узнал, что безволосые варвары не строят хижин вблизи большой воды и с неохотой плавают по Рориату, перебираясь с берега на берег лишь в исключительных случаях. Их поселения располагались у притоков, где вода была чище, где в изобилии водилась рыба и где на песчаных отмелях каждый год откладывали яйца стаи гигантских черепах. Нижнее течение и дельта реки, впадавшей в южное пресное море Аса, были вообще необитаемы – там начиналась область болот и трясин, наполнявших воздух зловонными миазмами. Насколько помнилось Тревельяну, из Империи туда никто не добирался, а экспедиции с Базы осматривали дельту с воздуха, со скиммеров, приземляясь западнее, на прочную почву плато Асайя.

Соразмеряя скорость судна с течением реки, он думал, что обратная дорога к цивилизации, в Хай-Та, а тем более в Этланд, займет пять или шесть декад – может быть, и больше. Но из джунглей по Рориату возвращались редко, лишь торговцы вроде Сайлавы и Тинитаура, снабжавшие безволосых дикарей вином, рапсодами и другими предметами роскоши. Более удобный путь в Империю проходил западнее, где на север, к морю Треш, текли другие огромные реки – Фейн, в тысяче километров от Рориата, а за ним, еще дальше на запад, Кмари, бассейн которой, считая с притоками, занимал пятую часть континента. Те безволосые, что собирались служить Светлому Дому, плыли именно этой дорогой.

Наконец в один из дней кораблик повернул к правому берегу и вошел в приток, медленно струивший прозрачные воды меж исполинских стволов, зарослей травы в рост человека и песчаных пляжей, где виднелись темные каменные глыбы и ползали почти неотличимые от них черепахи в таких же темных ребристых панцирях. Приток сам по себе был рекой немалой, но ее ширина скрадывалась отмелями и островами, скалами, что выступали из лесной чащи, и множеством рукавов, ответвлявшихся от основного русла. Один из них изгибался широким серпом, и на самой его середине, под кронами могучих пальмовых дубов, стояла деревня. С палубы Тревельян ее не разглядел – хижины заслоняла зелень, и к тому же в этот момент матрос Сайлавы начал сбивать с него ножную цепь.

Вероятно, за их корабликом давно наблюдали с берега – у пристани из неохватных бревен, где покачивались лодки, поджидал отряд воинов, но никакой толпы любопытных, ни ребятишек, ни женщин, тут не замечалось. Воины, мускулистые крепыши лет под сорок в ремнях и набедренных повязках, имели при себе кинжалы и копья имперского образца и, судя по выправке, отслужили свое Светлому Дому. Было их не меньше трех десятков, и, пока матрос снимал с Тревельяна наручники, одни подтянули суденышко к причалу, другие выстроились цепочкой от воды до ближнего сарая. Распоряжался здесь дородный и высокий муж в шлеме, с мечом на перевязи и с ухватками бывалого сержанта. Он первым ступил на палубу, оглядел команду и, не здороваясь, буркнул на языке Семи Провинций:

– Привез?

– Привез, как не привезти, – подтвердил Тинитаур, выскочив вперед и кивая на Тревельяна. – Вот он! Вот самый звонкоголосый рапсод в восточных землях, и зовут его Тен-Урхи. Клянусь, он стоит каждой монеты, обещанной мне великим вождем! Ты ведь знаешь, Волосатый, что Тинитаур до Оправы Мира доберется, но разыщет для великого вождя лучшее из лучших! Лучшее вино, лучшие ткани, лучших женщин и лучшего рапсода! Ибо поистине этот Тен-Урхи…

– Хватит болтать, – оборвал его Волосатый и, сняв шлем, продемонстрировал поросший редкой белесой шерстью череп. Шерсти было не очень много, но все же среди безволосых он мог по праву носить свое прозвище. – Разгружайте! А этого, – варвар кивнул на Тревельяна, – к Хозяину!

Шкипер сдвинул крышку люка, и воины стали передавать по цепочке запечатанные кувшины с вином и тюки – видимо, с тканью и другим товаром. Тревельян, с удовольствием разминая ноги, спрыгнул на пристань и остановился.

– Пошел! – Его чувствительно толкнули в спину.

– Не сделаю ни шага, пока не вернут мое имущество. Мою лютню, мой мешок, моего зверька!

– Отдай ему все, что он хочет, – велел Тинитауру Волосатый. – Все! Знаю я вас, крысюков… У всякого пальцы зудят на чужое…

Сайлава выпустил из клетки Грея, и тот с радостным верещанием метнулся к Тревельяну. Фокусник принес его суму. Кажется, ничего не исчезло – лютня и кошель на месте, а вместе с ними – кинжал, цилиндрик лазерного хлыста и завернутая в плащ голограмма. На самом дне – фляжка, огниво с трутом и мятый, так и не просмотренный пергамент, дар Даббаса.

Его повели с причала восемь воинов. Фокусник семенил позади, многословно втолковывая Волосатому, какую редкостную дичь он изловил; Тревельян, прислушиваясь к его словам, мстительно усмехался. От реки в лес вела утоптанная дорожка, и вдоль нее стояли хижины – сооружения с плетеными стенами, крытые древесной корой. Тут и там горели костры, хлопотали у горшков и котлов скуластые бледнокожие женщины, сушились растянутые на решетках шкуры, носились ребятишки, а компания подростков метала дротики в большой деревянный щит. Появление Тревельяна интереса у них не вызвало. Эти дикари были совсем не любопытны и не похожи на земных полинезийцев или папуасов.

В конце улицы, за широкой площадкой, находился дворец вождя, десятка три строений попросторнее, чьи кровли из коры и листьев были подперты неошкуренными столбами. Это место окружала изгородь, скорее символическая, чем реальная преграда – шесты с черепами и оружием врагов, вбитые в землю и переплетенные лианами. Два шеста повыше обозначали вход. На них тоже скалились черепа, но звериные, с внушительными клыками.

Тревельяна, его мешок и его зверюшку поставили перед лицом грозного вождя, сидевшего в кольце хижин на огромном пне, покрытом пятнистой шкурой даута. Справа и слева от него стояли воины, за спиной устроились жены, числом не меньше сорока, и среди них Тревельян с удивлением заметил нескольких женщин восточной расы. Наверняка Тинитаур снабжал вождя не только вином и рапсодами.

Сам Кривая Нога был не стар и не молод – видимо, пятый десяток еще не разменял. Его черты хранили привычное выражение надменности, и всякий, кто видел его, понимал, что этот человек хитер, опасен и жесток. От своих крепышей-соплеменников он отличался худощавым сложением, но его руки и запястья, перевитые жилами, и большие, с толстыми пальцами ладони намекали, что он боец не из последних и пополняет самолично свою коллекцию черепов. Он был одет в роскошный плащ из ярких перьев птицы ках и короткие широкие штаны, какие в Хай-Та и Этланде носили повсеместно. Оттуда их, надо думать, и привезли, вместе с кожаными сандалиями, в которых едва умещались огромные ступни вождя.

«Не нравится мне это мурло», – сказал командор.

«Мне тоже», – отозвался Тревельян.

Волосатый, ухватив его без лишних церемоний за шею, притормозил в нескольких шагах от Кривой Ноги и, почтительно сняв шлем, отрапортовал:

– Рапсод, великий вождь. Тот, которого тебе обещал торговец с верховьев реки. Сам он тоже здесь. Слюной исходит, так ему хочется дорваться до твоего золота.

Это было сказано на диалекте варваров, заложенном в память Тревельяна вместе с прочей осиерской лингвистикой. Знал ли его Тинитаур, оставалось неясным, но он живо выскочил вперед и затараторил, мешая слова восточного наречия и языка Семи Провинций:

– Я привез тебе не просто рапсода, о великий вождь, а певца, что так же затмевает прочих, как в сиянии Ближней звезды гаснут другие звезды. Голос его силен и звонок, а лютня из розового дерева звучит так сладко, что радует сердца богов. И он умеет складывать такие песни, которые восславят твою мощь и внушат твоим врагам зависть, страх и ужас перед твоей силой. Он будет петь о твоей силе, твоей храбрости и твоей щедрости – ведь ты, конечно, не забыл о нашем уговоре и приготовил золото, обещанное мне. Но сперва услышь, как он поет, и ты, клянусь тремя богами, увеличишь плату, ибо это рапсод из рапсодов, который…

«Ну, козел! Ну, трепло болтливое! – прокомментировал Советник. – Что будешь делать, парень? Споешь этой образине в перьях?»

«Конечно, спою, – отозвался Тревельян. – Чтобы услышали, как звонок мой голос и как моя лютня радует сердца богов. Вот прямо сейчас и начнем».

Похоже, великий вождь был того же мнения. Он поднялся, обошел, прихрамывая, вокруг Тревельяна (его левая нога была повреждена – колено торчало вбок), осмотрел товар и пробурчал на языке Семи Провинций;

– Выглядит неплохо. Крепкий, высокий, волосатый… Может, я и подброшу тебе золота, торговец, если его голос сладок, а песни такие же длинные, как шерсть на щеках. – Он больно ткнул Тревельяна пальцем в живот, уселся на свой пень и приказал: – Пой! Пой, ублюдок, а мы послушаем – я, мои воины и мои жены.

Тревельян вытащил лютню, а вместе с нею – лазерный хлыст, который сунул за пояс. Мало ли что! Вдруг его пение не понравится вождю и тот решит украсить новым экспонатом свое собрание черепов! Предосторожность не бывает лишней…

Он подмигнул Тинитауру и тронул струны лютни. Она откликнулась тем звуком, какой издает пила, наткнувшись на железный гвоздь. Вождь нахмурился, воины зашептались, а женщины заткнули уши. Тинитаур слегка побледнел.

– Инструмент нуждается в настройке, – пояснил Тревельян. – Да и руки у меня того… подрагивают… Меня везли много дней в тесной каюте и в цепях, так что я даже не мог помочиться как следует. О еде и питье лучше уж не вспоминать… – Он извлек из лютни долгий пронзительный стон. – Вода, сырое зерно, заплесневелые лепешки… Это рапсоду, который пьет лучшие вина и заедает медом и птичьими яйцами! Да и тут мне ничего не поднесли… Боюсь, сегодня я не в голосе.

Тревельян попытался взять высокую ноту и пустил петуха. До фокусника, кажется, дошло, что искусство не терпит насилия и несвободы и мстит своим пленителям. Бледность на его щеках усугубилась, переходя к зеленым тонам. Кривая Нога грозно нахмурился.