Пять фигур на постаменте Токарева Виктория

* * *

У сотрудницы отдела писем Тамары Кругловой запил муж после десятилетнего перерыва. За десять лет все вокруг и он сам успели забыть о тех смутных временах, когда его практически не видели трезвым. Это было так давно, что казалось, не было вообще. И больше не повторится. Но алкоголизм имеет манеру возвращаться с той же самой рожей, как будто не было десяти лет. Та же декорация, те же персонажи, та же драматургия. Играется старый спектакль. И тот же запах, который парит надо всем и проникает. Тамара называла это «запахом разбитых надежд».

Раньше, десять лет назад, у него в больнице была своя койка, и он, входя в запой, сдавал себя государству. Нянечка в палате, баба Феня, выгребая мусор из тумбочки, говорила:

– Неаккуратные эти художники…

Муж был не художник, а скульптор. И довольно-таки выдающийся. Его скульптуры время от времени покупали в других странах и ставили у себя на площадях. Он считался талантливым.

В начале их любви это имело значение – фактор таланта, избранности. Потом, со временем, он вынес этот фактор в мастерскую. А для дома оставил болезни и дурное настроение.

В мастерской он витал, парил или как там это у них называется. Туда приходили люди, в том числе и молодые женщины, клубились застолья, разговоры об умном. Они ели, пили, закусывая солеными грибочками и огурчиками, которые солила на зиму и закручивала в банки Тамарина мама.

Ей было жалко ценного продукта, жаль маминых трудов, но она терпела. Конечно, хорошо, когда муж никакая не знаменитость и не общественный человек, принадлежащий обществу, а твой, и только твой. И можно взять его под ручку, руку калачиком, и пойти в гастроном, и вместе принести картошку в пакетах. Но где ж таких напасешься… Надо кому-то и с талантливыми жить.

Скульптуры то покупали, то не покупали. А есть надо было каждый день и каждый день растить сына. И Тамара крутилась колбасой, превратилась в «тетку с авоськами». Болела нога от тромбофлебита, и она привыкла ходить на полусогнутой ноге и видела себя со стороны: на полусогнутых, с тяжелыми авоськами в обеих руках, отклячив зад, выпятив грудь, взор в перспективу.

На мужа переложить ничего нельзя. Он талантлив. Сын кашляет. Мать руководит. Но Тамара утешала себя тем, что не она первая, не она последняя. Сегодня, в восьмидесятые годы двадцатого века, семья стоит на женщине. Поэтому женщины – как бурлаки на Волге. А у мужчин появилась возможность быть честными и неподкупными и не зарабатывать денег.

Итак, муж запил после десятилетнего перерыва. Перерыв случился по причине испуга. Его испугал знакомый врач: он сказал, что через полгода такой жизни произойдет разжижение мозгов. Муж представил свои уникальные мозги жидкими и бросил пить в одночасье. За десять лет испуг постепенно рассосался, и все началось по новой.

Тамара сказала, что, если он сейчас же, сию минуту не сдаст себя государству, она повесится. Он не то чтобы поверил, но насторожился и стал звонить знакомому наркологу, чтобы тот к нему зашел и заодно принес с собой. А Тамара ушла в редакцию, где она трудилась в отделе писем.

Когда-то, до своей осложненной любви, Тамара обожала свои письма. Ее звали Томка-золотоискатель, потому что она искала золотые крупицы судеб, тем, проблем. Потом уже своя судьба, тема и проблема выросли до необъятных размеров и застили весь свет.

Можно было бы развестись, но тогда, как ей казалось, он пропадет. Можно остаться, но тогда пропадешь сама. Жизнь с алкоголиком – как война. Передвижение по обстреливаемой местности. Пробежишь несколько метров – упадешь. Снова подхватишься, пробежишь – упадешь. И никогда не знаешь, что будет завтра. И даже сегодня вечером.

Знакомый врач-психиатр, тот самый, что напугал, защитил кандидатскую диссертацию на тему «Жены алкоголиков». Так что жены алкоголиков – это отдельная социальная прослойка, ее можно объединить в особую группу или вид.

Тамара пребывала в этих или похожих раздумьях, когда ее вызвал к себе начальник отдела, Владимир Алексеевич, сокращенно Влад.

– Вы не хотите поехать в командировку? – спросил Влад. – Очень интересное письмо. Солдат ударил тещу топором по голове.

– Не хочу, – ответила Тамара.

– А можно узнать почему?

– У меня семья. Поэтому.

В отдел писем пишут, как правило, те, кто чем-то недоволен и с чем-то не согласен. Тугой непрекращающейся волной плывут в редакцию вздохи, слезы, недоуменные вопросы. Люди ищут высшей справедливости. Редакция – высший суд. А редактор – так им представляется – высший судия. Когда-то в ранней молодости и потом десять лет после молодости Тамара стремилась к этой самой справедливости превыше всего и готова была пожертвовать руку, ногу, глаз – любой парный орган. А теперь ей больше всего хотелось бы шальвары с бубенчиками и – в гарем. Пусть у ее мужа в гареме будет еще хоть сорок жен. Главное, чтобы ее содержали и не приставали.

– А журналистское тщеславие у вас есть? – спросил Влад, начиная раздражаться. Его раздражение сгустилось над Тамариной макушкой, как облако.

Тамара промолчала. Время и жизнь съели ее тщеславие. Ей было совершенно безразлично, кто кого ударил и за что. Ее, между прочим, тоже бьет жизнь топором по голове. Однако она никуда не пишет и никому не жалуется. Внешне все выглядит даже очень цветисто: благополучная жена, и не какого-нибудь клерка, а талантливого человека, пусть не с мировым, но с европейским именем. Мать своего десятилетнего сына. Дочь своей любящей мамы. Это все внешне. А внутренне: борьба за выживание днем и сиротливая постель ночью. Тамара уже забыла, какого она рода. Промежуточного. Ни мужчина, ни женщина. И мужчина и женщина.

Подруги чирикали про свою личную жизнь. У нее на личную жизнь не оставалось ни времени, ни сил. А если даже и оставалось бы – нельзя ни с кем поделиться. Нельзя бросать тень на своего мужа, ибо он – общественное достояние. И компрометировать его – значит покушаться на государственную ценность. Вот и приходится тащить на себе жизнь, жилы на ногах выпирают, того и гляди пуп развяжется, и все это с жизнеутверждающей улыбкой, как на первомайском параде.

Ее часто спрашивают: «А зачем ты работаешь?» Считается, что Тамара богата и знатна и редакционные полторы сотни не делают погоды в ее бюджете. Однако эти полторы сотни плюс мамина пенсия – это та гарантированная реальность, на которую можно рассчитывать. Его разовые гонорары расходятся на погашение долгов. Долгов накапливается столько, что совестно выговорить. Деньги, которые приходят единомоментно, также единомоментно уплывают, и настолько непонятно куда, что даже кажется, будто ты их потерял.

Помимо заработка, редакция для Тамары – это клуб. Сюда можно высвистеть из дома и отдохнуть от постоянной предгрозовой атмосферы. Тамарина мать ненавидит зятя. Считает, что он не помогает дочери, не ценит ее красоту и вообще: сел им на шею и едет, свесив ноги.

Зять, в свою очередь, считал, что он вносит вклад в духовную культуру всего мира, значит, человечество ему обязано, а жена и теща – конкретные представители человечества и должны быть счастливы, что именно их шеи оказались под его задом.

У Тамариного мужа была мечта: прийти однажды домой, а тещи нет. Где она? Непонятно. Может, померла. Может, в богадельне. Или вышла замуж. Нет, и все. А Тамара, угадывающая мечтания мужа, готова была взорвать всю его мастерскую вместе со скульптурами за один только волос с маминой головы. Мама была единственным человеком, который ее любил и помогал. Но при всей своей дочерней любви Тамара уставала от материнского деспотизма и глупости. Мать и в молодые годы не отличалась большим умом, а с возрастом поглупела окончательно. Она изо дня в день талдычила одно и то же, и казалось, что идет обложной дождь. Редакция на этом фоне выглядела как Монте-Карло. Рулетка. Здесь она встречалась с собой, со своим общественным положением. Со своим начальником, в конце концов.

– Значит, не поедете? – еще раз спросил Влад.

– Нет. Не поеду.

– Ладно. Я Коваля пошлю, – решил Влад. – Коваль будет рад и счастлив. Но мне за вас обидно. Вы так интересно начинали.

Поезд на Днепропетровск уходил в десять вечера.

Тамара вошла в вагон. Пахло углем, гарью и еще чем-то, напоминающим запах пороха. Вагон был пустой и неосвещенный, как сама Тамара.

В сумке лежало письмо солдата, который ударил тещу топором по голове. Тоже мне, Раскольников. Письмо он прислал уже из тюрьмы.

«Дорогая редакция! Я хочу узнать, есть ли у судей весы и точны ли они? Я учился в школе, тянулся к знаниям, как подсолнух к солнцу, окончил восемь классов, трудился свинарем в колхозном хлеву. Служил в рядах Советской Армии. И вот когда я служил в тех рядах, в областной газете появилась заметка „Радость солдата“, что я выиграл автомобиль „Москвич“, который я не выигрывал. Заметку перепечатал центральный орган, и моя жена и теща прочитали за ту машину. А когда я вернулся в родной колхоз, теща спросила: „Зятю, а дэ ж твоя машина?“ Жена попыталась меня отравить, но не я, а собака отравилась. И вот теперь я в тюрьме, отбываю одиннадцать лет усиленного режима, жена гуляет, с которым меня обманывала, когда я служил в рядах Советской Армии. Вот вам и радость солдата».

Про тещу и топор – ни слова. Тамара проверила подборку центральной прессы. Да. Такая заметка была, подписанная местным корреспондентом. Следовало действительно разобраться на месте. Может быть, 11 лет и справедливый срок, но вина здесь общая, и эти 11 лет следовало разложить на троих, а не валить на одного.

Тамара вошла в купе. В купе сидела особь мужского пола, по некоторым приметам – командировочная. Он выглядел, как выглядят зависимые люди. Зависимые от зарплаты, от начальства, от жены, от нашей легкой промышленности. И ему удобна эта зависимость, потому что по гороскопу и по сути он – козел. А козлы могут существовать, будучи привязаны к колышку. Самое большое, на что они способны, – натянуть веревку, но им в голову не придет порвать веревку и уйти на все четыре стороны. Что можно не поехать в командировку, если тебе не хочется. Что можно взять и запеть во все горло, если хорошее настроение…

Увидев Тамару, Козел вдохновился. В купе их было только двое, и это сулило заманчивые перспективы. Тамара когда-то была красива, недаром скульптор остановил на ней глаз, а потом и окончательный выбор. Сейчас она тоже была бы красива, если бы не затравленность в глазах и общее остервенение. В диссертации сказано, что жены алкоголиков в ста процентах из ста страдают неврозами. Все без исключения. Постоянно действующий раздражитель – пьяный муж – в ста процентах из ста расшатывает нервную систему. Сквозь невроз красота уже не видна. Видна одна морока. Но купе было плохо освещенным. Козел мороки не заметил. Узрел только статность, относительную молодость, непривычную одежду и непривычные духи.

Тамара села против него, стала смотреть в окно. Подумала: «Вот это и есть моя жизнь: в допотопном вагоне, с Козлом в купе, в незнакомый город по письму бывшего свинаря, ныне заключенного».

Козел тем временем заерзал на месте и достал бутылку вина.

– У вас нет штопора? – вкрадчиво спросил он.

– Нет! – вскрикнула Тамара так, что он вздрогнул всем телом, а пустые стаканы задребезжали на столе.

В этом «нет» был весь протест против ее жизни.

Командировочный оторопело посмотрел на Тамару, потом спросил:

– Вы что, с диагнозом?

В этот момент вошла проводница и сказала:

– Приготовьте билеты и деньги за постель.

– Я с ним не поеду! – объявила Тамара.

– Да я и сам не поеду с вами, – обиделся командировочный. – Нужны вы очень… кошка драная.

– Свободных мест нет, – заученным тоном сказала проводница.

– Неправда. Весь вагон пустой, – уличила Тамара.

– Весь вагон продан.

Проводница взяла деньги за постель и ушла.

Тамара молча стащила с верхней полки матрас и подушку. Застелила постель сыроватым, измученным бельем. Легла не раздеваясь. Повернулась к стене и застыла. Она старалась скрыть свое отчаянье, но оно исходило от нее, как радиация от урановой руды. Купе было узким, радиация мощная, и командировочный не мог ее не чувствовать.

– Хотите, я уйду? – тихо спросил он.

– Ничего, – отозвалась Тамара, – просто у меня болит голова.

Он поднялся и тихо вышел, задвинув за собой дверь.

Поезд шел в ночи. Тамара мысленно видела мастерскую, пепел по всему полу, пустые бутылки, грязь, узкую кушетку в углу, пять фигур на постаменте – незаконченную работу. Пять скорбных женских фигур, оплакивающих павшего воина. А сам скрючился на кушетке в наркотической отключке. Потом просыпается, опускает руку вниз, берет бутылку и тянет из горла. И снова спит. Ничего не ест. Печень бунтует. И мозги отказываются работать на такого дурака. Ничего потом не помнит об этом времени. Как будто в черном мешке просидел две недели. Через две недели начинает медленно выбираться. Седая щетина вылезает на сантиметр, как у каторжника, людей не может видеть. Его накрывает послеалкогольная депрессия. Организм – как побитая собака, как машина после аварии.

Далее начинается период ремиссии, идет работа. В этот период создается то, что создается. Работает запоем. Жалеет время на еду и сон. В голове «одной лишь думы власть, одна, но пламенная страсть». Как у Мцыри. Через какое-то время душа начинает метаться, маяться. Тихо подкрадывается предалкогольная маета. Значит, скоро запой. Он красиво формулирует это: «патология одаренности». Приходят такие же патологически одаренные друзья, а попросту интеллигентные ханыги. Они такие же ханыги, как муж дворничихи тети Дуси, только книжек больше прочитали. И все по новой. Снова на две недели в мешок.

Этого не было десять лет. Десять лет – в глубокой завязке. Но завязавший алкоголик и здоровый непьющий человек – это не одно и то же. Завязавший – это человек после утрат. В нем как будто погас свет. Так, наверное, чувствуют себя люди, покинувшие родину. Все есть, а ничто не мило. У завязавшего перекашивается психика, вылезает наружу то, что прежде пряталось: жадность, эгоизм, нелюдимость. Завязавший человек – скучен. Тамара даже думала иногда: запил бы, что ли. В запоях, особенно в самом начале, бывали сверкающие минуты. Бывали слова о любви. Высокие слова. Бывали жаркие клятвы, она каждый раз верила. А потом он ничего не помнил.

В общем, ситуация колеса. Тамара – белка. А где выход? Колесо заделано крепко…

Командировочный вернулся. Лег и затих. Может быть, и он плакал. Может быть, и у него свое колесо. И у проводницы. У всего состава. А поезд, как капсула времени, мчит их через жизнь. И несется в мироздании плачущий поезд.

На привокзальной площади стояли такси. Таксисты скучали в ожидании пассажиров.

Отправляя Тамару в командировку, бухгалтерша Розита сказала:

– Понадобится такси, бери такси. Понадобится самолет, бери самолет. Только чтобы справка была. Документ.

Такси и самолет входили в ее права. А квитанция – в обязанность.

Тамара обошла все машины. Назвала адрес: поселок Солнечный. В поселок ехать никто не согласился. Таксисты в последнее время сами выбирают себе маршруты и пассажиров.

Неподалеку от такси стояла машина неведомой миру марки. Тамара догадалась, что машина – самоделка. Догадаться было несложно. Машина кричала об этом приблизительностью форм и окраски.

За рулем сидел молодой мужчина, похожий на провинившегося ангела: грустный, беспорочный, с правильным лицом.

Тамара подошла к машине. Ангел смотрел на нее. Глаза были большие, темно-серые, похожие на дымные шарики или на кружки грозовой тучи. Все же с неба.

– Вы свободны? – спросила Тамара.

– А вам куда?

– Поселок Солнечный. Сорок километров.

– Я знаю. Садитесь.

«А как же квитанция?» – подумала Тамара.

Ангел включил зажигание. Машина чихнула, скакнула, потом очухалась и заперебирала колесами. Поехали.

– Как называется ваша марка? – спросила Тамара.

– «Джорик».

– Как?

– Джори – это осел. А джорик – ослик. Я его сам собрал. Он меня за это обожает. Одно дело быть грудой железного хлама, другое – живой машиной. Вы не смотрите, что он уродец. У него золотая душа.

– А как вас зовут? – спросила Тамара.

– Георгий.

– Это очень долго. Не имя, а песня. Вас как сокращают?

– Кому как нравится: Жора, Гера, Гоша, Юра, Егор.

– А вам как нравится?

– Я на все отзываюсь.

– Тогда Юра.

Юра… Ангел не был похож на Юру Харламова. Но у них была одинаковая манера говорить, курить. Тот Юра так же держал сигарету в прямых пальцах, щурился от дыма одним глазом. Так же говорил, внутренне смеясь, а внешне – бесстрастно.

Однажды они с Юрой брели по городу и встретили возле помойки собаку неожиданного вида. Приглядевшись, поняли: когда-то она жила с хозяином, потом потерялась, опустилась и из породистого пса превратилась в дворнягу. О прошлом благородстве напоминали узкая морда и длинный корпус колли.

Юра Харламов был тоже чем-то вроде этой собаки, только наоборот: внешность дворняги и тонкое нутро аристократа. У Юры была изысканная душа и серая оболочка. Но когда он смотрел на Тамару – серость уходила. Проступала душа. Он был прекрасен…

«Джорик» – низкая машина, поскольку произошла от гоночной. Тамара сидела удобно, но казалось, что ее кресло – почти на дороге. И когда рядом оказывался «МАЗ» или «КрАЗ» со своим колесом, то Тамара ощущала себя Гулливером в стране великанов.

Город скоро кончился. Кончились каменные дома. Начались сады и хаты Украины.

Тамарина мама была родом из украинского села. Когда-то, еще до войны, Тамарин папа – студент политехнического института – поехал на практику, в шахты, и увидел маму – юную и толстую. Папа был маленького роста, ему нравились высокие и толстые. Он просто с ума сошел и привез маму в Ленинград в свою большую музыкантскую чопорную семью. Увидев маму, они онемели, а когда пришел дар речи, спросили с ужасом:

– Лева, кого ты привез?

Лева тоже посмотрел на маму, понял, что погорячился, но дело было сделано. Маме не нравились ни Ленинград, ни папа. (Там, в шахтерском поселке, остался ее двухметровый Панько.) Они, случалось, дрались. Но даже в этом проявлении папа оставался интеллигентом. Просто защищал свое мужское достоинство. Кончилось все тем, что папа умер сразу после войны, оставив маму вдовой. Пользуясь вдовьим положением, мама засылала Тамару на все лето в украинское село, где по сей день жили ее две сестры. Третью сестру во время войны немцы угнали в Германию. Там она вышла замуж и теперь слала посылки из Мюнхена.

Тамара помнит, как девчонкой заезжала в такое же село, селилась в хате и уже на другой день говорила без акцента, хотя до этого не знала языка. Видимо, срабатывали глубинные гены. Эти гены, в сочетании с хорошим музыкальным слухом, ловили мелодику речи, Тамара вольно плыла в языке. Так утенок, впервые подошедший к воде и ничего про себя не знающий, входит в воду и сразу плывет.

Тамара смотрела по сторонам и думала: может быть, есть смысл разыскать Юру Харламова, поселиться здесь и бросить Москву, где за каждым глотком воздуха надо ехать за город, а за каждую зеленую травинку платить на базаре. В той московской жизни известен наперед каждый день. Через пять лет муж сделает еще одну скульптурную композицию, сыну станет не десять лет, а пятнадцать. И ей не тридцать восемь, а сорок три. И больше ничего.

– Вы из Москвы? – спросил Юра.

– Да.

– А сюда зачем?

– В командировку. Солдат ударил тещу топором по голове.

– Вы следователь?

– Журналистка.

– А журналисты тоже этим занимаются?

– Конечно. У нас в отделе писем все стены в слезах и в крови.

– Я тоже мечтал когда-то на журналистику. Но поступил в автодорожный.

– И что? Выгнали?

– Почему выгнали? Я инженер.

– И вы работаете?

– Конечно.

– А что вы делали на вокзале?

– Вас ждал. Я до работы и после работы выхожу с «джориком» на промысел. Хочу новую машину собрать. Деньги нужны.

– Нетрудовые доходы.

– Если хотите, я с вас ничего не возьму.

– Не хочу, – отказалась Тамара.

– Почему?

– Вы эксплуатируете «джорика», тратите время и бензин. Почему я должна этим пользоваться?

– Значит, все-таки мои доходы трудовые? – Он повернул к Тамаре свои дымные глаза.

– Смотрите на дорогу, – посоветовала она.

Тамара вспомнила мужа, который годами ничего не зарабатывал. Искал себя. Он искал себя с помощью водки, а деньги на водку брал у нее. И приходилось одной содержать семью и его поиск. Сыну ведь не скажешь: подожди. Он должен есть каждый день и по три раза в день. Мужа это не касалось. Это было слишком приземленно для него. Потом он в конце концов находил себя. Работу принимали и говорили: «Ты, старик, гений». А Тамара была ни при чем. Скульптура ведь его, а не ее.

– У вас есть семья? – спросила Тамара, заранее завидуя его жене.

– Сейчас нет. Мы разошлись.

– Почему?

– Я все время машину собирал. Ей скучно стало. Она к соседу ушла. Он вторую половину дома занимает. Теперь машина есть, а жены нет.

– Жалеете?

– А так жена была бы, а машины не было.

– А что главное?

– Жену не обязательно всем показывать, а машину видят все.

Тамара видела, что он шутит, но «в каждой шутке есть доля шутки», как говорит подруга Нелка. Доля шутки, а остальное правда.

– А сосед чем занимается? – спросила Тамара.

– На соках работает. Химичит.

– Ворует?

– Рискует, – уточнил Юра.

– Что же она от вас, от такого умельца, к вору ушла? – обиделась Тамара.

– В нем было что-то такое… Особый магнетизм. К нему на участок все птицы слетались. И жена ушла.

– Он их, наверное, кормил, – предположила Тамара.

Ангел развернул к Тамаре лицо. Эта мысль никогда не приходила ему в голову. Действительно, птицы слетались к соседу потому, что он сыпал им крупу. А жене он сыпал наворованные у государства деньги. Все очень просто. Никакой мистики. Одна материя.

– Смотрите на дорогу, – попросила Тамара.

Ангел стал смотреть на дорогу с обалдевшим выражением.

Такое же выражение было у Юры Харламова, когда он увидел себя в списках принятых.

Они вместе поступали на факультет журналистики. Тамара – москвичка. Юра – приезжий. Она носила из дома завтраки, они их вместе съедали, разложив на подоконнике. Однажды она надкусила помидор, а он брызнул с неожиданной стороны и окропил ржавыми брызгами ее белый фирменный костюм. Больше ничего. Почему-то запомнилось. Еще запомнилось, как они поступили и он позвал ее в ресторан, кормил крабами под майонезом. Они взяли по четыре порции крабов. И больше ничего. Потом весь год он провожал ее домой на трамвае. Садились на конечной остановке. Весь вагон свободен. Садились рядышком. Тамара возле окошка. Вагон постепенно наполнялся, но они не замечали. Сидели, отгороженные ото всех Юркиной любовью. Юрка любил, а она грелась в его чувстве. Говорила:

– Станешь знаменитым, выйду за тебя замуж.

Ей во что бы то ни стало хотелось быть женой знаменитости. Хотелось повышенной духовности и благ, которые выдаются за эту повышенную духовность. Но более всего – престиж, чтобы все восхищались, немножко завидовали и хотели оказаться на ее месте. Так оно и было. На банкете все пили во их здравие. И скульптор пил. А потом все расходились по домам, а он засыпал лицом в тарелке, и надо было его нести на себе. А пьяный – тяжелый, как труп. Не поднять. Приходилось бежать за такси и таксистом, чтобы он внес тело в машину, как мешок с булыжниками. И так же выгрузил возле дома. Донес до лифта. Вот тебе и престиж.

– Я обязательно стану знаменитым, – обещал Юрка в трамвае.

Он хотел стать одновременно и писателем, и международным журналистом, кем угодно, лишь бы заполучить Тамару – высокую и золотоволосую, как прибалтка.

Однажды в середине июля поехали на дачу к любимому педагогу. Шли лесом, целовались. Тамара прислонялась спиной к соснам, испачкала смолой кофту. А потом они не выдержали напряжения чувств и желаний, легли в какую-то вмятину, устланную сосновыми иглами, похожую на осевшую могилу. Обнимались исступленно. Тамара не могла затормозить эмоции и готова была идти до конца, но Юрка так любил ее, что у него ничего не вышло. И это помнилось. А потом, в конце лета, она встретила своего Скульптора и вышла замуж очень быстро. Ее сокурсники в университете содрогнулись от предательства. Все видели, что у Юры настоящее чувство, какое выпадает человеку один раз в жизни. И оскорбились за него. И объявили бойкот. Юра ни в чем не участвовал. Он пребывал в прострации. Потом бросил ученье и уехал. Где он теперь? Он перестал тогда ее провожать. Однажды у нее поднялась температура, решила уйти домой. Подошла к нему, сказала:

– Мне плохо. Проводи меня.

Юра хотел пойти, но группа сомкнулась вокруг него молчаливым табунком. Кто-то даже взял его за рукав, дескать: не ходи, не унижайся. Он остался с группой. Неудобно было оскорбить их солидарность, которая была ему совершенно не нужна.

Тамара ждала и не понимала: почему он не движется с места. А он стоял с лицом, ослепшим от горя, и смотрел в никуда. Тамара пошла одна. Ей было действительно плохо. Земля плыла под ногами, лоб охватывало холодным обручем. И до сих пор она идет по жизни вот так, одна, шатаясь. А где-то стоит он с этим же лицом.

– Приехали, – сказал Ангел.

Тамара достала письмо, прочитала адрес. «Улица Хлебодарная, дом восемь».

На дорогу выскочили дети, с веселым гиком помчались рядом с «джориком». Видимо, машина в их поселке появлялась нечасто, а такая – никогда. Как неведомый зверь о пяти ногах. Мутант.

Впереди всех бежала беленькая голенастая девочка с развевающимися волосами и походила на Тамару в детстве.

Из дома восемь вышла мать солдата. Она была нестарая, лет сорока пяти, но какая-то вся жесткая и жилистая, как выезженная лошадь. Чувствовалось, что на ней много возили и возят до сих пор.

– Ленчик! Ленчик же! Глянь, до Петька приихалы! – закричала она и ринулась в хату.

Тамара оглянулась на Ангела.

– Заходите, – посоветовал он.

– А вы? – спросила Тамара.

Она боялась остаться без него.

– А я на работу, – виновато улыбнулся Ангел.

– Сколько я вам должна?

– Нисколько. – Он обласкал ее лицо своими дымными глазами. – Мой бензин. Ваша красота. Всего вам доброго!

Он повернулся и пошел, не оборачиваясь, с прямой спиной. Вспомнила, как уходил Юра Харламов, когда они прощались в последний раз на трамвайной остановке. Запер в себе все чувства, цыкнул на них, и они притаились. До поры до времени. Уходил с прямой, негнущейся спиной.

– Та заходить же, Боже ж мий! – Мать высунулась из избы.

Тамара, робея, ступила в дом.

Изба состояла из сеней и одной большой комнаты. Посреди комнаты стол. На столе арбузные корки, хлебные крошки. И мухи. Тамаре показалось, что в этом доме – конгресс мух. Они слетелись сюда со всего света. Никогда не видела столько мух одновременно.

Возле стены на широком диване поверх одеяла лежал Ленчик. Увидев вошедших, он поднялся, лицо его какое-то время было бессмысленным. Он не понимал, что происходит. То ли Ленчик не проспался с ночи, но тогда почему он был в брюках и лежал поверх одеяла? Может, он уже вставал, поел арбуз с хлебом и снова лег? Ленчик был здоровый, с гладким лицом, казался моложе своей жены. Видимо, она везла, а он погонял.

– До Петька приихалы! – подобострастно проговорила мать Петька. Ленчик поднялся, сделал начальственное лицо и подошел к столу.

– Значить, так… – значительно начал Ленчик. Тамара увидела, что у него разные глаза. Один – голубой. Другой – карий. Бывает у природы такая прихоть, а может, брак.

Ленчик стал рассказывать, путая русскую речь с украинской. Мать Петька засматривала ему в лицо и мелко кивала. Видимо, Ленчик считался мозговым центром семьи. И даже всего поселка. Позже выяснилось, что он сторож при складе.

А дело было так: Петько тянулся к учебе, как подсолнух к солнцу, окончил восемь классов, пошел работать в колхоз. Тамара это знала из письма. Далее, он женился на Лидке, девочке со своей улицы, с которой ходил вместе в школу. Петько перешел жить в Лидкин дом, пошел в «прыймаки». Но Ленчик приготовился активно участвовать в создании новой семьи, «думаю, сарайчик поставлю, колодец выбью». Ленчик постоянно подчеркивал свою заинтересованность в судьбе Петька. Это показалось Тамаре подозрительным.

– Вы ему отец или отчим? – спросила она.

– Неродный, – вмешалась мать. – Его отец умер, из-за коровы.

– Забодала? – поразилась Тамара.

– Та ни. Мы ее продалы, вина купылы. Два ящика. Ну, вин и вмэр.

– А-а, – поняла Тамара. – Значит, из-за вина, а не из-за коровы.

– Какая разница, – недовольно вмешался Ленчик. – Нету человека, та и всэ.

– Значит, вырыли колодец. А дальше что?

– А дальше ребенок родился. Девочка. А Лидка ему каже: «Иди домой, я тобою не нуждаюсь». Петько прыйшов до нас. А я кажу: раз есть дытына, надо жить. Вин пойшов до Лидки. А она каже: «Ты поганый, иди з глаз». Он прыйшов до нас. Так вин ходыв туда-сюда, пока не уйшов в ряды Советской Армии. А дальше вы всэ знаете.

Почему Петько оказался в тюрьме, Тамара не поняла. Она собралась задать этот вопрос, но открылась дверь и вошел Ангел. Взяв стул, сел возле Тамары как ни в чем не бывало.

– А работа? – спросила Тамара.

– Я подумал: а как вы будете возвращаться, – ответил Ангел.

– А работа? – снова спросила Тамара.

Юра пожал бровями, развел руками, дескать, что поделаешь. Его лицо выражало искреннее сожаление в адрес прогулянного дня.

– Товарищу повторить? – спросил Ленчик.

– Повторить, – сказал Юра.

Ленчик повторил теми же самыми словами, с теми же паузами. Тамара поняла: он уже говорил это много раз, и выучил на память, и каждый раз одинаково высветлял свой образ неустанной заботой о пасынке. Но снова было неясно, каким образом Петько оказался в тюрьме.

– А что вы знаете о машине? – спросила Тамара.

– Та яка машина? Дэ та машина? – забеспокоилась мать. – Вин ее и не бачив в глаза. А теща каже: ты ее прогуляв. Отдай гроши за полмашины. А дэ гроши? Ну, вин ее погоняв.

– Топором? – спросила Тамара.

– Та вы идить, побачьте. Вона здорова, як лошадяра…

– А где она живет?

В избу вошла девочка, та самая, что бежала за машиной. Прижалась к Ленчику.

– А я их бачила, – сказала она.

Тамара поняла, что девочка – дочка Ленчика.

– Проводи до Лидки, – попросила мать. – Вона вам покаже.

Девочка покраснела от радости и пошла из избы. Тамара и Юра вышли следом.

– Ничего не поняла, – созналась Тамара.

– А чего тут не понимать? – удивился Юра. – Он никому не был нужен.

– Вы Петька повэрнэтэ до дому? – спросила девочка.