Пять фигур на постаменте Токарева Виктория
Тамара как бы поднялась из собственного гроба. Впереди – целая жизнь, по которой можно идти легкими чистыми ногами. Как будто темя ее не заросло в младенчестве. Надежда хлынула прямо в голову. Это было невыносимо. Тамара опустила лицо и заплакала.
Юра не мешал. Он как сидел на подоконнике, так и остался сидеть.
– Плачь, если хочешь, – разрешил он, переходя на «ты». – Но вообще учти – жизнь придумана не нами, и придумана здорово. Тот, кто ее придумал, – не фраер. А мы ее сами портим. Берем и портим. Вот этими руками. – Он протянул красивые умные руки, показал Тамаре.
– А исправить можно? – спросила Тамара.
– Вот этими же руками.
– А ты… А у тебя… все так, как ты хочешь?
– Пока нет. Но будет так.
– Значит, ты действенный, положительный герой…
Тамара полезла в сумочку, разыскивая носовой платок. Платка не оказалось. Она вытерла лицо ладонью.
Тамаре снилось, что она хочет пить. Проснулась от жажды. Луна смотрела в самое окно, и это было тревожно. Тамара где-то слышала, что на Луне живут отлетевшие души. Тогда отлетевшие души видят с Луны все, что делается на Земле. Не так уж это и далеко. Тамара встала с раскладушки, пошла на кухню. Юры не было ни в одной из комнат. Куда он делся? Может быть, пошел ночевать на вторую половину? К жене?
Дверь на улицу была приоткрыта. Луна освещала дверной проем, и в проеме вилась, тянулась кверху струйка дыма.
Тамара вышла на крыльцо. Юра сидел и курил. Спина обтянута черным свитером, острые лопатки, как недоразвитые крылья. Черный ангел.
Она села рядом.
– Ты почему не спишь?
– Не хочется.
– Негде, – догадалась она. – У тебя одна раскладушка.
Он промолчал.
– Я так не согласна. Иди, ты поспи, а я посижу.
– Мы же не на дежурстве.
– Тогда ляжем вместе. Положим матрас на пол и ляжем. Возьми второе одеяло.
Он снова промолчал. Струйка дыма рисовала в воздухе какой-то знак.
– У тебя нет второго одеяла, – снова догадалась Тамара. – Что же она у тебя все отобрала? Ну и жадная, как Самусенчиха.
– Не будем об этом. Посмотри, ежик вышел.
– Где?
– Вон…
Тамара вглядывалась в темноту. Она боялась, что ежик добежит до нее и откусит кусочек от ноги. Тамара придвинулась к Юре, услышала своим плечом его плечо. Юра не шелохнулся. Сидели тихо, как братец Лис и братец Кролик. Их объединял не поиск правды о Петьке, а то, что объединяло Робинзона и Пятницу, двоих на острове. Не объединишься – не выживешь. И нечто большее – плечо. Вот чего Тамаре не хватало – плеча, в прямом и переносном смысле.
– Хорошо у тебя, – призналась Тамара. – Так бы и сидела.
– Ну и сиди.
– Я и сижу.
– Я имею в виду не сейчас, а всегда.
– У меня сын, мать. Муж.
– Ты замужем?
– Немножко.
– Немножко – это не в счет. А сына с матерью привози.
– А что мы здесь будем делать?
– Огурцы разводить.
Тамара усмехнулась в темноте.
– Между прочим, это очень интересное занятие. Ты не знаешь. Вырастишь огурец, сорвешь его – маленького, в пупырышках, он – как родной.
– Значит, я на огороде. А ты?
– Днем работать, по вечерам машину собирать.
– В сарае?
– В сарае. А ты будешь мне еду приносить.
Ежик зашуршал в траве. Стало зябко, но не хотелось отодвигаться от его плеча. Все же поднялись. Вошли в избу.
Положили матрас на пол и легли под одно одеяло. Некоторое время лежали, глядя в потолок. В них росло, копилось напряжение. В физике есть термин: критическая масса. И достаточно любого толчка, даже громкого звука – происходит взрыв. За окном с дерева упало яблоко, повинуясь закону всемирного тяготения. Должно быть, ежик наколол яблоко на свои иголки и отнес ежатам. Тамара вздрогнула. Юра мощно притянул ее к себе, и все стало неуправляемым. Она обнимала его так же, как Юру Харламова – в том далеком дне, в осевшей могиле. Казалось, дыхания не хватит, сердце разорвется. Он, сегодняшний Юра, испугался – так бурно колотилось ее сердце. Гладил, успокаивал, припоминая все нежные слова, которые знал, и придумывал новые. Когда все слова кончились, стал повторять ее имя. Все повторял и повторял, как дождь по крыше.
Луна по-прежнему пялилась, но Тамара ее уже не боялась. Она укрылась под дождем его нежности. Он целовал ее тихо и плотно, клал поцелуи один к другому, ни одного сантиметра не пропадало. Что он строил? Счастье. Тамара впервые подумала, что СЧАСТЬЕ от слова ЧАСТЬ. Счастье – это значит – часть целого. Часть всеобщей гармонии: дерево и листья, небо и Земля, Земля и Галактика. А Тамара – часть всего этого. Без нее не обойтись.
Если бы тогда в лесу, с тем Юрой все было так же, она никуда бы от него не ушла. И его серая внешность показалась бы самой яркой и одухотворенной.
Скульптор был бездарен в любви. Он как будто лишен слуха жизни. Он умел только работать. А любить, принадлежать другому человеку, растворяться в другом он не умел. Он принадлежал только своему замыслу, был озабочен только своим духовным зародышем, который зрел в нем. А на остальное ему наплевать. Остальное – не важно.
Но остальное – это и есть Тамара, ее целая, неповторимая жизнь, Господний замысел. Тот, кто ее придумал, – не фраер. И если он запустил Тамару в жизнь, значит, она зачем-то нужна.
– Подыши на меня, – попросила Тамара.
Ей нравилось его дыхание. Так пахнут грудные дети – молочком, а значит, лугом, разнотравьем.
Она заснула в счастье.
А когда открыла глаза – светило солнце. Юра с кем-то разговаривал, потом вернулся. Он был обернут простыней, как древний римлянин в бане.
– Кто это приходил? – спросила Тамара.
– Жена. Я ее не пустил.
– А что она хочет?
– Не знаю. Она все время что-то хочет.
– Вот я уеду, ты к ней вернешься, – сказала Тамара.
Она понимала: от «Юр» не уходят.
– Я никогда к ней не вернусь. И ты никуда не уедешь. Мы будем жить хорошо. Так, как задумал тот, кто все задумал. У нас получится. Я знаю. Поверь мне. Просто поверь, и все.
Он опустился рядом. Обнял.
– Ты опять опоздал на работу, – напомнила Тамара.
– Я никуда не пойду. И ты никуда не ходи.
– И я никуда не пойду.
– Будем весь день вместе.
– А тебе не попадет?
– Не попадет, – успокоил Юра. – У меня есть отгулы. Я кровь сдавал.
– Зачем?
– Чтоб были отгулы.
– Но откуда ты знал, что встретишь меня?
– Я не знал, но я ждал… А когда честно ждешь, все получается.
– Ничего подобного. Моя подруга Нелка честно ждала и даже боролась. Наконец заполучила, а он взял и умер.
– Значит, не теми средствами боролась. Рождала духовных монстров. Они потом собрались и ей наподдали…
– Они ему наподдали, – уточнила Тамара.
– Вот и солдат твой не теми средствами боролся: врал, унижался и в конце концов преступил. Наплодил вокруг себя монстров и монстрят. Они его окружили и затолкали в тюрьму.
– Перестань сдавать кровь, – попросила Тамара. – Ты и так светишься.
Она обняла его, закрыла глаза, чтобы ничто не отвлекало. И они полетели, как на картине Шагала, когда двое летят над домами и крышами, над Петьками и судьями. Над делами и судьбами. Только он. Только она.
Тамара была – как Ева, вкусившая яблоко. Скоро должен кто-то явиться и выгнать ее из рая.
Поезд уходил, набирая скорость.
Тамара высунулась до середины, держась за поручень. Того гляди выпадет. Он бежал за поездом. Как в кино. Или в кино иногда бывает, как в жизни. Вот тебе и командировка по письму. Вот тебе и «радость солдата» – все в одну корзину: и горе-Петька, и ее «нечаянная радость в дальней дороге». И Москва впереди. За эти два дня она успела забыть, что у нее есть дом, муж, мотота. Сейчас все это надвигалось со скоростью сто километров в час. А она еще в раю. А впереди – ад. Как совместить эти два помещения и этих двух Тамар?
В купе сидел старик, комсомолец двадцатых годов. О нем нельзя было сказать: «старичок» или «дедуля». Он был именно Старик, во всей мощи этого понятия, как хемингуэевский старик, поймавший большую рыбу. Или рыба его.
Тамара разговаривать не хотела. Юра пообещал приехать через два-три дня, и тогда они все решат на московской территории. Тамара грезила наяву, отгородившись Юрой от Старика. А ему, наоборот, хотелось поделиться, он рассказывал о юбилее, кого он встретил из старых друзей. Почти все умерли. ТАМ больше, чем здесь. Но все же он встретил двоих. С одним из этих двоих он сидел.
– Где? – очнулась Тамара.
– Как где? В лагере.
– А за что? – Тамаре вдруг подумалось, что Старик тоже ударил тещу топором по голове.
– Вы что, не знаете истории нашей страны? Я – часть истории.
– Скажите, а тюрьма ломает? – наивно спросила Тамара. Она не могла отключиться от Петька.
– Как видите, остался цел.
– А что помогло вам выжить?
– Очень простые вещи: Вера, Надежда, Любовь.
– Любовь к женщине? – уточнила Тамара, поскольку могла быть еще любовь к Родине.
– К жене. Выжить только для себя одного неинтересно. А вот ради жены…
– А дети у вас были?
– Почему «были»? И есть. И внук уже женился. Хорошие ребята. В Анголу работать поехали. Я спрашиваю: зачем вам жить в таком климате? А они: денег заработать. Хотят машину, квартиру, мебель, все сразу. А нам в молодые годы ничего не надо было. Мы жили общими интересами, а сейчас каждый за себя и каждый себе.
– Время было другое, – предположила Тамара.
– Нам досталось время надежд. А вам – после надежд. А может, я просто устал и мне пора домой.
– Домой – это куда? – не поняла Тамара.
– Туда, где все.
– А любовь? – напомнила Тамара. – Пусть Вера и Надежда устарели. Но Любовь – вечная девушка, одинаковая во все времена.
– О! Где мои семьдесят пять лет… – посожалел старик.
– А сейчас вам сколько?
– Семьдесят шесть.
Тамара засмеялась. Купе было маленьким и моментально наполнилось радостью.
Вошла проводница, строго потребовала билеты и деньги за постель.
Проводница была та же самая. Она не узнала Тамару, хотя прошло всего два дня. А может, сделала вид, что не узнала. У нее были свои сложности, и какое ей дело до того, что кто-то выскочил из колеса в тюрьму, а кто-то в любовь.
Дома все было по-прежнему. Два дня – срок и большой и малый. В отдельной судьбе может все перевернуться за два дня, а мир и не заметит. И в этом спасение, иначе только успевай переворачивайся вместе с отдельными судьбами.
Муж пил в мастерской и не появлялся. Мать ходила молчаливо-сумрачная и агрессивная. Не огибала предметы, а шла напролом, и все за ней летело, грохотало, только что не горело огнем. Она не мирилась с тем, что зять пьет, и ничего не могла изменить. И у нее было такое чувство, будто она живет в выгребной яме и не может из нее выбраться.
Увидев Тамару, мать полыхнула глазом, метнула невидимую шаровую молнию. Но невидимая молния, как пластмассовый шарик, ударилась о Тамарину благостность. Она обняла мать, поцеловала в мягкую щеку. Вдруг подумала: «А ведь ее тоже, наверное, любили. И она любила».
Тамара вспомнила, как через какое-то время после отцовой смерти у матери один за другим появились два Яшки – худой и толстый. Домработница не одобряла Яшек, звала их «Яшка толстый» и «Яшка здохлый». У «здохлого» был сын. Этот сын остановил мать от решительного поступка. А Яшка толстый заведовал мебельным магазином, он достал мебель, но надул в деньгах. Надул незначительно, однако мать была глубоко оскорблена бытовой приземленностью своего рыцаря: сватался, предлагал руку, а другой рукой наживался на любимой женщине.
Обоим Яшкам не суждено состояться в ее судьбе.
– Мама, ты помнишь Яшек? – спросила Тамара.
– Тю… – подивилась мать. – Нашла что вспомнить.
В ее речи время от времени проскакивали украинизмы: тю, отож, не в року…
– Ну почему же? – возразила Тамара. – Зачем обесценивать свое прошлое?
– Был бы у меня старичок, не путалась бы у вас под ногами, – неожиданно грустно сказала мать. – Муж по-настоящему нужен после пятидесяти. Чтобы не быть одной.
Тамара не ожидала, что в матери зреют эти мысли. Ей казалось: она довольна старостью, если старостью вообще можно быть довольной.
– Но мы же есть у тебя, – напомнила Тамара.
– Вы у меня есть. А вот меня у вас нет.
– Не говори ерунды, – смутилась Тамара и пошла к сыну.
Она ушла от матери и от разговора, потому что в ее замечании был высокий процент правды. Они пользовались ее трудом, но игнорировали ее жизненный опыт. Мать не интересовала их как личность. Когда она принималась рассуждать и поучать, Тамара в глубине души мечтала, чтобы мать была глухонемая: все делала и молчала.
Зять и внук не замечали даже ее трудов. Им казалось, что чистота в доме, борщи, пироги с яблоками, чистые рубашки – появлялись сами по себе, без чьих-либо усилий. Мать в отместку звала их «исплотаторы». Тамара часто видела старух американок с голубыми букольками, путешествующих по свету в инвалидных колясках. И никому это не смешно. Наоборот. Уважение к жизни. А мать… ведь она не старая. Ей шестьдесят лет. Но живет без надежд, как сказал Старик, «после надежд». Нервы разрушены однообразием жизни. Тянутся дни – одинаковые, как под копирку, на общем неблагоприятном фоне. Может быть, кто-нибудь додумается и напишет диссертацию на тему: «Тещи алкоголиков». Но тещи в науке не учитываются. Тещи и Старики – это прошлое. Было и прошло.
– Мама, ты хотела бы поехать за границу? – громко спросила Тамара.
– Тю… – отреагировала мать.
Она не умела жить для себя. Не научилась.
Сын Алеша вторую неделю ходил в третий класс. Тяжело просыпался после лета. Он вообще тяжело просыпался, хоть водой поливай. Тамара водой не поливала, будила нежностью, обцеловывала с ног до головы. Он был худой, теплый, как кролик. Нуждался в ласке, как в кислороде, и сам был ласковый, как девочка. Когда они бывали на людях, Алеша не отходил от матери, клал голову ей на плечо, будто закреплял за собой: это мое. Иногда такая скульптурная группа была неуместна, скажем, в театре или в кабинете у врача. Тамара, как бы извиняясь, говорила: «Это не отогнать». Она не представляла себе, что Алеша когда-нибудь женится и будет класть голову на плечо чужой женщины. Она уже сейчас, заранее готова была истребить эту другую. В ней зрела свекровь.
Алеша открыл глаза, сел на кровати. Он измучился за два дня разлуки.
– А что ты мне привезла? – живо поинтересовался он.
Тамара всегда что-то приносила ему с работы, и он привык к празднично-дающим маминым рукам. А сейчас из другого города явилась с пустыми руками. Все забыла. Слава Богу, еще себя привезла.
Алеша снова нырнул под одеяло. Он вообще не мог резко менять среду обитания, и выйти из теплой постели на воздух было для него то же самое, что войти в воду. Тамара боялась, что у него нарушена терморегуляция. И вообще она боялась плохой наследственности. Все же сын алкоголика. Правда, ее материнская наследственность была мощная, жизнеспособная, разбавленная свежей крестьянской кровью. Тамара очень на это рассчитывала.
Во втором классе, то есть в восемь лет от роду, Алеша выковырял из плотно прижатых книг на книжной полке том «Илиады» и стал читать Гомера с той же увлеченностью, что «Муху-Цокотуху». Тамара испугалась патологии одаренности. Но врач сказал:
– Никакой патологии нет, одна одаренность. Очень яркий мальчик. Но яркость, как правило, проходит. Будет нормальный молодой человек.
И все же неблагоприятная наследственность могла проявиться в любом возрасте и в любом виде. Тамара все время напряженно всматривалась в сына, как бы пытаясь вовремя подстеречь, схватить невидимого врага и уничтожить на подступах. Это постоянное напряжение обострило ее любовь. Алеша платил тем же. Казалось, что у них общее кровообращение, как тогда, когда он был в ней.
Подруга Нелка иногда спрашивала:
– А что с тобой будет, если он в сорок лет объявит, что хочет один прокатиться на лифте?
Но до сорока далеко. А сейчас за окном бабье лето, и мать накрыла на стол завтрак: тертая морковь со сметаной, творог, овсянка.
Мать с большим авторитетом относилась к овсу. Лошади питаются только овсом и при этом работают как лошади. Стало быть, овес обеспечивает и массу, и энергетический запас. И корень жизни – не какой-то китайский женьшень, а именно овес, он должен входить в рацион каждый день. И тогда можно быть гарантированным от наследственности, от язвы и от чего похуже.
Алеша в своей недолгой жизни ненавидел четыре фактора: принуждение, равнодушие, овсянку и черную икру. Он ненавидел, когда его слишком замечали, когда его не замечали совсем, а от овсянки и икры, отдающей рыбьим жиром, его просто рвало.
Садились за стол с разными задачами: у бабки – втолкнуть во внука корень жизни, у Алеши – не допустить насилия, у Тамары – нейтрализовать обе стороны, предотвратить вооруженное столкновение.
Бабка любила внука истово, во всю силу своей мятежной души. И овсянка – тоже выражение любви. А поскольку жизнью правит диалектика, то любовь принимает иногда самые неудобоваримые формы и формулировки. За стол сели молча, свято помня свои задачи.
– По-моему, он скоро умрет, – начала бабка, имея в виду Алешу. Ход номер один. Если Алеша не съест овсянку, он не выживет. Может быть, Тамара испугается, возьмет ее, бабкину, сторону и вдвоем они сломают Алешу. Алеша начнет по утрам есть овсянку, станет здоров, как жеребенок, недоступен никаким болезням.
Тамара все понимала, но слово «умрет», поставленное возле Алеши, это словосочетание перетряхнуло ее.
– Мама, что за манера бросаться словами? – холодея глазами, спросила Тамара. – Что за словесное невоздержание?
Алеша почувствовал, что набрал очко в свою пользу. Орлом взглянул на бабку.
– Он у тебя не ест, а закусывает, – не сдалась бабка. – Одни бутерброды. На сухомятке.
Было нетрудно догадаться: закусывает тот, кто выпивает. Мать намекала на наследственность, сыпала соль на разверстые раны.
– Алеша, съешь хотя бы две ложечки, – попросила Тамара. – Зажми нос и съешь. Как лекарство.
– Мамочка, она скользкая. Она такая противная.
Алеша смотрел прямо на мать, и в его чистых глазах была одна правда и страдание за правду.
Тамара моментально сдалась. Перед правдой и страданием у нее не было аргументов. К тому же время шло, пора было отправляться в школу. Тамара не могла допустить, чтобы ребенок уходил голодным.
– Сделать тебе бутербродики?
– Только без брынзы, – попросил Алеша.
Тамара торопливо сооружала бутерброды. Мать смотрела фанатично пылающим взором попранной веры в овес. С такими лицами шли на костер за веру, и с такими же лицами на костер отправляли.
Тамара подвинула тарелку с бутербродами, рядом положила малосольный огурчик. Алеша любил острое. Творог и морковь тоже не имели авторитета, как и сама бабка.
– Еще рюмку поставь, – подсказала мать.
– Зачем? – не понял Алеша.
– Бабушка шутит.
Тамара не сердилась на мать. Она была виновата перед ней. И перед Алешей. Она пожелала быть счастлива без них. И вне их. А они?
На работе тоже все шло по-прежнему. Что могло измениться за два дня…
Тамара села в своем кабинете и стала ждать звонка. Они договорились: Юра позвонит на работу. Телефон молчал, и это было странно. Просто непостижимо. Она уже час на работе, и никаких сигналов. Если бы она была на Юрином месте, то позвонила бы уже раз шесть. Может быть, в этом и состоит разница между мужчиной и женщиной.
Раздался звонок. Но звонил внутренний телефон. Тамара сняла трубку. Это был Влад.
– Вы не согласились бы ко мне зайти? – попросила Тамара. – Я не могу отлучиться от телефона.
Влад задумался: с одной стороны, имело место нарушение субординации. Начни ходить по подчиненным, потом загоняют. С другой стороны, он был хоть и советский, но все же мужчина. А Тамара хоть и подчиненная, но все же женщина.
Влад пришел к Тамаре, удобно уселся в кресло, обтянутое дерматином.
Влад был грузный, лысоватый, с сонными глазами и тяжелым носом. Спящий мул. Провинившийся ангел романтичнее, чем спящий мул. Тамара вдруг подумала: а ведь и его кто-то обнимает, целует сонные глаза. И тогда он вдруг просыпается, глаза раскрывает до конца и становится красив…
– Что ты смотришь? – спросил Влад.
Тамара испугалась, что он догадается о ее мыслях, и торопливо протянула копию приговора суда.
Влад внимательно прочитал, потом поднял глаза.
– А о чем здесь можно писать? Что здесь интересно для читателя?
– Человек никому не был нужен и озверел, – сформулировала Тамара.
– Значит, надо было сделаться нужным, – возразил Влад. – Не нужно то, что ничего не стоит. Ничтожество.
– А может быть, его загнали в такое состояние…
– Что может загнать человека в состояние ничтожества?
– Любовь.
Солдат любил девочку со своей улицы, обнимал ее восьмеркины округлости, родил с ней ребенка, не хотел ничего другого. Она была его частью, он силой втаскивал ее в свою жизнь. А она выдиралась. Он хотел ее убить. Не вышло. Ситуация Кармен, с той разницей, что у Хозе вышло. Почему Хозе можно, а солдату нельзя. Почему Хозе – цельная личность, а Петько Довгань – ничтожество?
– Проспер Мериме об этом писал, и читателям было интересно, – напомнила Тамара.
– Проспер Мериме не был завотделом газеты. Он был просто Мериме. А у меня есть ролевая функция.
– Что? – не поняла Тамара.
– То. Мы должны воспитывать читателя на положительном примере. На героических поступках. Чтобы человек прочитал и подумал: «И я так могу». Надо возвышать человека в его собственных глазах. А после этой истории хочется пойти и повеситься. Ради чего мы будем копаться в этом мусоре?
– Ради солдата. Может быть, удастся сократить срок. Даже один год и то имеет значение. Не одиннадцать, а десять.
– Он где работал? – спросил Влад.
– Какая разница…
– Ну все же.
– В хлеву.
Влад промолчал.
– Я знаю, о чем ты молчишь, – сказала Тамара. – Ты считаешь, что он поменял один хлев на другой и общество не заметит его отсутствия.
– Совершенно не заметит, – подтвердил Влад.
– Но ведь общество – это не абстрактное понятие. Общество – это я, ты, он. Да, и он тоже. Он не в колбе жил. И общество должно ему помочь. В этом его гуманность.
– А может быть, гуманность в том, чтобы не помогать.
– Это твоя ролевая функция? А сам ты как считаешь?
– Я считаю: жизнь груба. Надо помогать людям выжить. Зажигать лампочку надежды. А не окунать лишний раз в мусорный бак.
Зазвонил телефон торопливыми, перебивающими друг друга звонками.
Тамара сдернула трубку. Подняла на Влада умоляющие глаза.
– Ухожу, – понял Влад и пошел из кабинета.
Тамаре казалось, что он уходит очень медленно. Вечность. У него была походка человека, который забыл надеть штаны и смущается своего голого зада. Наверное, ролевая функция была ему необходима, как штаны. Чтобы увереннее себя чувствовать. Ролевые функции надо поручать людям без комплексов.
Наконец Влад вышел и плотно закрыл за собой дверь.
– Да!!! – закричала Тамара.
– Это я.
– Почему ты так долго не звонил?
– Я не знал, что сказать. А теперь знаю.
– Говори!
– Вагон одиннадцать. Место тринадцать. Завтра я в Москве. До завтра.