Мой большой… Босс Зайцева Мария

Без вины виновата

– Говорила я тебе, непутевой, с Варькой не шаландаться? Говорила? Но ты ж не слушаешь никогда! Ну ладно… Ладно, не реви. Не реви, говорю! Ох, беда ты моя…

Бабушка садится рядом на кровати, обнимает, и я благодарно и с облегчением утыкаюсь носом в ее сухонькое плечо.

И рыдаю. Так, что все внутри сотрясается от боли и спазмов. А она уже не ворчит, просто гладит меня по спине, вздыхает только.

Ну да, что тут говорить?

Все уже до этого сказано.

Да я и сама понимаю, что глупая. Что , в самом деле, не надо было. Не надо с Варькой, не надо ночью выходить, не надо быть такой доверчивой.

Но черт… Я же не в городе!

Это там я все время осторожничаю, потому что привыкла, что люди чужие, все незнакомые, никому до меня дела нет.

И особенно становится мало дела, когда выясняют, что я – немая. Это как клеймо, словно то, что не говорю, автоматически означает умственную неполноценность.

За столько лет я уже привыкла и внимания не обращаю. Даже особенно не цепляет. Но вот раньше, в самом начале, после травмы, было тяжело. А, учитывая, что лечение не помогло, совсем нерадостно.

В городе, в большом областном центре, мне было сложновато.

А в деревне, у бабушки, где все знали и косо не смотрели, я словно выдыхала. Напитывалась за лето солнечным теплом, как цветок, жадно старающийся ухватить как можно больше света за короткий жизненный цикл.

И никак, ну вот никак не могла я ожидать, что здесь, где всегда было безопасно, где все знакомо и просто, меня будет подстерегать беда!

Утром того дня, когда уехал Темирхан, я , не в силах сдерживать внезапно задрожавшие губы, убежала к себе и долго лежала на кровати, уткнувшись в подушку и не реагируя на бабушкины тревожные вопросы.

В конце концов, она решила, что я заболела, и позвала тетю Маню.

А та посмотрела, покачала головой, как мне показалось, словно понимая, из-за чего со мной это все, и приказала заваривать успокаивающий сбор.

Я его послушно пила, но вообще не успокаивалась.

Да и как тут успокоишься?

Он уехал! Просто уехал! И даже… Даже…

Ох, глупая Майка! А что он, по-твоему, должен был сделать? Зайти попрощаться? Или с собой позвать? Ага, сразу замуж! Да…

Даже то, что у меня мысли в эту сторону повернулись, указывало на основательно слетевшую крышу.

И успокаивающие травки тети Мани были в тему, да.

И особенно стали необходимы, когда в полдень по деревне пронеслась весть, что васильевский Гарик в больнице с сотрясением мозга и переломом двух ребер.

Это как же… Это с какой же силой приложил его Темирхан?

Я четко помнила один удар всего. И его хватило, чтоб такие травмы получить!

Конечно, Гарика мне было не жаль, потому что, несмотря на свою некоторую отмороженность, могла себе представить, что случилось бы, не появись Темирхан.

Но все же мощь моего спасителя впечатляла… Как и то, что при такой звериной силе он мог легко сломить мое сопротивление… Несуществующее, да.

Не зря я чувствовала исходящую от него дикую опасность.

И все же зверь не стал трогать. Отпустил. А потом и вовсе… Уехал! И не попрощался! После его жадных поцелуев и тяжести рук это казалось настоящим предательством.

А я себе казалась редкой дурой.

Впрочем, я такой, наверно и была.

Потому что, когда на следующий день пришла Варька, как всегда, шухерясь от бабушки, я не спустила ее с порога поганой метлой, а позволила зайти в дом.

– Слышала, чего с Гариком? – вместо «привет, прости за то, что я так поступила» выдала она, бодренько топая через сени в комнату, – говорят, память отшибло. Не помнит ничего. Кто это его так? Ты?

Я молчала, показательно сложив руки на груди и хмурилась, удивляясь про себя невероятной Варькиной непрошибаемости.

В отличие от Гарика, потерей памяти я не страдала, прекрасно помня и взгляд ее злобный, и саму подставу.

Прощать ничего не собиралась, конечно, но думала, она хотя бы повинится.

Но нет.

Варька была из тех, кому в лицо плюнут, а она утрется и дальше пойдет.

– А у вас, вообще, было че? – она прошлась по комнате, старательно не глядя мне в лицо и делая вид, что все отлично, – а то ушли вы вместе… А потом его пацаны нашли в кустах неподалеку от ставка.

Я стояла, рассматривала ее, как музейный экспонат, не имея ни малейшего желания как-либо реагировать на вопросы. Уже поняла, что пустила зря. Не извиняться пришла моя подружка закадычная, а просто информацию выяснить. На разведку.

– Ладно… – она выдохнула, уселась на табуретку и впервые посмотрела на меня прямо, – Майк… Сердишься? А это мне надо сердится! Я, между прочим, за Гариком уже два года бегаю! А тут ты пришла и отбила!

От такой наглости я растерялась даже.

Я? Отбила? То есть, мои слезы и сопротивление – это флирт такой?

А не сошла ли с ума моя подружайка?

– Ну чего смотришь? – неожиданно повысила голос Варька и заговорила быстро, с обидой и презрением, – думаешь, удастся все такой же чистенькой казаться? Не получится! Тоже мне, принцесса Несмеяна городская! На пацанов не смотрит, ходит, гордая, нос воротит!  А вот я знала, что ты не такая! Стоило Гарику поманить – и рванула с ним в кусты! Так я и знала, что ты – прошмандовка! Наверняка,  это из-за тебя Гарику по башке дали! Спала с кем-то, наверно, с женатым! Вот он и подкараулил! Из-за таких, как ты, шалав, потом нормальным девчонкам мужиков не достается!

И тут я не выдержала творящегося бреда, усмехнулась.

Грустно, на самом деле. Осознавать собственную дурость всегда грустно.

Варька, видно решив, что я над ней смеюсь, вскочила, обложила меня матом трехэтажным и выбежала из дома.

Напоследок она пообещала устроить мне веселую жизнь.

Тогда я, удивленная и ошарашенная произошедшим, не восприняла ее слова всерьез.

И, как выяснилось, очень даже зря.

Потому что слухи по деревне поползли тем же вечером. Мерзкие слухи. В них фигурировала я, парни, еще какие-то женатые мужики, наши соседи…

И много чего еще.

Гарик выходил невинной жертвой, которую я коварно сманила в кусты и там на него напал мой любовник, страшно меня ревнующий.

Бред полнейший, но, как и все самое бредовое, вирусно распространившийся не только по нашей деревне, но и до Васильевки доползший.

Я, признаться, не сразу оценила масштаб катастрофы.

Да и поначалу все казалось не таким страшным.

Ну, поговорят и прекратят…

Но, помимо шепотков возле колодца, косых взглядов на улице, начались неприятности похлеще.

Например, на нашем заборе кто-то написал матерные угрозы. Масляной несмываемой краской.

Бабушка, сначала удивленно посылающая сплетников в одно интересное место, схватилась за голову.

И за меня.

Попыталась вытрясти правду, но, кроме того, что я ничего не знаю и не понимаю, за что так со мной, не получила.

Свидетелей того, как мы с Гариком уходили в кусты, было много.

И ни один из них не сказал, что меня туда тащили против воли.

Выходило так, что я пришла в компанию, села в Гарику на колени, позволила себя лапать и целовать, а потом так же легко позволила себя увести в кусты.

Затем Гарика нашли без сознания, а я пропала.

Не иначе, специально приходила, чтоб любовника своего позлить. В любовники записали сразу  нескольких мужиков, среди них даже председатель колхоза фигурировал.

Я перестала показываться на улице, потому что жены тех, кого мне приписывали в любовники, устроили концерт под  воротами.

Особенно старалась молодая жена председателя колхоза, кряжистого мужика под полтинник.

Разговоры набирали обороты, уже приезжали васильевские  выяснять, что тут за шоболда такая объявилась, из-за которой их первый парень на деревне в больнице валяется.

Я растерянно бродила по дому, не понимая, за что мне такое? И как вообще все эти люди, столько лет приветливо улыбавшиеся мне, добрые, хорошие люди, вот так, по мановению руки, превратились в озлобленных дегенератов, верящих гнусным сплетням.

Я же никогда даже повода не подавала! Не мешала никому жить! Самая тихая, самая неприметная девушка в деревне! За что такое?

Это последнее было самым обидным, самым невыносимым.

Бабушка, несмотря на свой авторитет в деревне, ни на что повлиять не могла. Забор нам больше не пачкали, но дохлых собак подбрасывали, кур с отрезанными головами и прочие гадости, на которые так богато воображение распаленных травлей людей.

Самое ужасное, что мне и податься сейчас было некуда!

Уехать в город не могла, потому что мама с отчимом еще месяц назад умотали отдыхать в Европу, и назад планировали только к сентябрю, когда моей младшей сестре необходимо будет идти в школу.

Квартиру они на это время сдали.

Да и потом я тоже возвращаться не планировала. Хотела в сентябре начать поиски работы, пусть не по специальности, потому что кто возьмет молодого специалиста, дизайнера-графика, на хорошую работу? Да еще и с моей особенностью.

Потому мне самая дорога была в рекламные агентства, или типографии, где была возможность выполнять несложные заказы и общаться с клиентами посредством электронной переписки.

Платили там немного, но все же я рассчитывала , что удастся снять комнату, откладывать немного на интересные курсы повышения квалификации, набираться опыта   и попутно заниматься поиском хорошей работы.

Но все это – не ранее сентября, потому что в квартиру не попасть, а жить мне где-то , до того момента, пока не решу жилищный вопрос, надо было.

Боже, почему я так долго вообще тянула?

Но вот проявила слабость. Очень мне хотелось после окончания колледжа, перед взрослой жизнью, вернуться в детство. Насытиться бабушкиной бесконечной лаской, ее любовью, природой родного села, глубоким темным летним небом с миллионом звезд, падающих на меня…

Казалось, что стоит  провести лето, как обычно, и запас жизненной энергии будет восполнен, его хватит на все. На все мои планы.

И вот теперь мне еще полмесяца нужно как-то здесь… Существовать.

А затем уехать и вообще забыть про мое любимое место силы.

Потому что его больше нет. Уничтожено.

За что? Почему?

Я плачу все горче и горче, а бабушка поит меня травками, взятыми у тети Мани. И вздыхает тяжко.

Она, как никто, понимает, насколько памятливые в деревне люди. И насколько тяжело мне будет восстановить доброе имя.

Не просто тяжело. Невозможно.

Шанс на новую жизнь

– Мы не можем вернуться раньше, мам, – отрывисто отвечает мама бабушке по телефону. Звук разносится по всему дому, так что я волей-неволей слушаю. И вздрагиваю от холодности в голосе мамы.

В принципе, могла бы и привыкнуть за столько лет, но все равно цепляет. Особенно сейчас, когда мне очень-очень нужна ее поддержка.

– Марина, вот вы там по европам своим катаетесь, а тут девчонку со свету сживают! – бабушка голос не повышает, наоборот, старается говорить тихо и, подозреваю, косится в сторону моей комнаты. Не хочет лишний раз тревожить.

Но маме на все эти предосторожности плевать, она орет в трубку, не пытаясь хотя бы немного приглушить звук:

– А нехер было по кустам с парнями лазить! И вообще… Не ожидала я от нее такого. Ишь ты, тихоня-тихоня, а все туда же! Еще надо проверить, не беременная ли. Только этого мне не хватало! И куда ты смотришь там, мам?

Я вздрагиваю от несправедливости и начинаю тихо плакать, уткнувшись лицом в подушку.

В кухне бабушка посылает свою дочь матом в «ее сраную Европу» и клянется, что если она «или твой хахаль переступят порог дома, то поганой метлой вымету!».

После этого отключается и какое-то время раздраженно гремит посудой.

Затем заглядывает ко мне.

– Слышала, что ль?

Я не отвечаю, не поворачиваюсь, чтобы не видно было, насколько больно по мне мамины слова ударили.

Бабушка вздыхает, присаживается на кровать, гладит по плечу:

– Не слушай ее, дура она. Вот нельзя так про дочь родную… Но не в нашу породу пошла, дура-дурой… В папашу своего заполошного. Тот тоже, бывало, выжрет самогонки бутыль –  и ну по селу скакать с гармошкой. Все думал, что первый парень на деревне. Был когда-то, это да. Потому и глянула на него ласково… А мне за то, что матерью твоей забеременела, бабка ремнем всю спину ободрала… Батюшка мой вступился, отобрал… Сильный был человек, Царство ему небесное… Сказал, ничего страшного, путь рожает. Кровь наша, говорил…

Она гладит мне плечо, а я затихаю, не шевелясь, слушая историю, которую бабушка никогда не рассказывала. Она вообще не очень любит вспоминать своего первого мужа, отца моей мамы, да и свою семью тоже.

И эта откровенность ее – словно дар мне, непутевой, знак того, что семья поддержит, семья – за меня. Мои предки, стеной за спиной встающие. И становится легче. Правда, легче.

– А Мишка-то, – продолжает бабушка, – как узнал, что я тяжелая, обрадовался… Жениться собрался. К отцу своему пошел. А тот оглоблю схватил, да погнал его по деревне. Кричал, что не достоин он нашей семьи. Опозорит… Тоже хороший был человек. Хоть и запойный пьяница. Потом мы с Мишкой поженились, потом мамка твоя родилась… Эх, неправильно я ее воспитывала. Пороть надо было, пока поперек лавки лежала, а потом уж поздно было… Ну ты не плачь больше, Майк, слышь? Не к лицу тебе это. Ты, слава Богу, в меня пошла, в батюшку моего, в нашу породу, Сомовых. А Сомовы – это тебе не пьянь подзаборная. Нас всегда уважали. И тебя уважать должны. Оступилась, подпустила близко к себе тварь… Бывает. Ты у меня чистая же, неиспорченная, людям веришь. А люди – они недобрые. И тебе надо строже быть. Не пускать к себе, поняла? Урок  тебе будет, Майка. Урок.

Голос бабушки журчит тихо-тихо, спокойно так, и я успокаиваюсь. Предательство мамы, очередное в моей жизни, уже не так остро ощущается.

– Хозяева! Галя! – голос тети Мани разрушает нашу тишину, – дома, что ль?

– Дома, дома, – бабушка торопливо встает и идет встречать гостью. Дверь в мою светелку прикрывает заботливо.

Я укрываюсь с головой пледом, стараюсь выровнять дыхание и, может, уснуть.

Голоса бабушки и тети Мани звучат глухо. Что-то они на кухне обсуждают. Меня, наверно, опять. Я теперь на деревне – главная тема для разговоров.

Гадко как, гадко, гадко!

Скукоживаюсь под теплым лоскутным пледом, обхватываю себя руками. И, кажется, в конце концов засыпаю.

– Ну чего, лежишь все? – голос тети Мани вырывает из дурмана, заставляет подпрыгнуть на кровати, сонно вытаращив на гостью глаза, – не прыгай, чего ты? Дело у меня к тебе.

Протираю лицо руками, пытаюсь пригладить волосы, торчащие в разные стороны, прийти в себя. Дело… Какое дело может быть у деревенской ведьмы ко мне?

Тетя Маня присаживается на кровати, смотрит на меня внимательно, а затем продолжает:

– Племяш мой, которого ты видела, помнишь? Приезжал тут недавно… Так вот. У него бизнес свой. Большущий. Дома он строит по всей стране. И нужен ему художник. Ну, или как это там называется? Дизайнер по домам, во!

Я смотрю на нее, пытаясь осознать слова, потом торопливо подхватываю блокнот, пишу: «Архитектор?»

Тетя Маня читает, отвечает:

– Нет! Тот, кто внутри делает дизайны. Он видел твою картину, помнишь, ты мне дарила? Я ж ее на видное место повесила, так ему сильно понравилось! Говорил, талант большой. Еще чего-то говорил, но я не запомнила… Я ему тут позвонила, спросила, возьмет он тебя, так он согласился. В понедельник, сказал, ждет тебя в офисе.

– Где в офисе? – спрашивает бабушка, – во Владимире?

– Нет, конечно! В Москве!

Я смотрю на нее круглыми от удивления глазами, затем ощущаю, как щеки начинает заливать краска. Хватаюсь за них ладонями, пытаюсь прикрыть.

Он… Темирхан… Ему понравилась моя картина? Правда-правда?

Он хочет, чтоб я работала? На него? Правда-правда?

– Так что, Майя, я сказала, что ты приедешь в понедельник, – еще больше вводит в ступор тетя Маня, – давай, не подведи меня.

– Да ты с ума сошла? – сурово спрашивает бабушка, – куда ей в Москву-то? Она ж еще дитё!