Магеллан. Часть II. Егерь Ильичев Евгений

Глава 1 – Егерь.

Я хорошо помню первые дни жизни с Германом. Бывает, хочу припомнить, что происходило пару лун назад или хотя бы седьмого дня, но не могу. События так быстро сменяют друг друга, что путаются в памяти. Нет четкости. А первые дни с этим грубым молчаливым егерем помню как вчера.

Герман выкупил меня у сотрапезников, когда мне и восьми зим не было. Я тогда у них в хлеву работал. В основном ухаживал за скотом: чистил стойла, задавал на день помои, зимой топил снег, летом ходил по воду к реке. Единственная причина, по которой я не был заперт вместе со скотом – моя хилость. Кормилицы я не помню, но младшие из сотрапезников (их еще называли странным словом «дети»), рассказывали мне, что я родился у нее последним. Последним и самым слабым. Я не кричал, не елозил ногами, как мои утробные братья, и был от них в половину силы. Тех двоих от кормилицы отняли быстро, не прошло и трех лун. Меня же оставили. Решили, не выживу. На скот я не тянул, стало быть, мог пойти на корм самой кормилице или другим в хлеву. Но кормилица по какой-то неведомой мне причине пощадила своего последыша. Выходила меня, вскормила молоком. Еды своей часть отдавала, когда молоко больше не питало меня. Жевала сперва сама, потом мне в рот клала мягкую кашицу. Я морщился, но ел. Дворовые дети всё гадали, когда же приберет меня земля. Сначала давали не больше седьмицы. После отводили мне на жизнь не более двух лун. А когда я окреп и встал на ноги, пророчили не пережить первой зимы. Вопреки пророчествам, прежде чем меня отняли у кормилицы, я пережил две зимы и еще четверых утробных братьев и сестер. К третьей зиме сотрапезники поняли, что земля не спешит прибирать меня к себе, а мое присутствие в хлеву стоит кормилице ее веса. Меня отмыли, остригли и взяли в дом. Скорее как питомца, нежели для дела. Многие кланы сотрапезников так поступали со своим скотом. Первое время со мной возились их дети, а, наигравшись, забывали где-нибудь в доме. Старшие сотрапезники чаще отшвыривали меня от себя пинками – им я старался на глаза вообще не попадаться. Иногда их дети стравливали меня с другими такими же питомцами – так, потехи ради. Кормили меня объедками со стола. Поили чем придется. Порой забывали обо мне на несколько дней, тогда приходилось есть снег. К четвертой зиме я стал понимать речь сотрапезников. Меня учили выполнять простые задания по дому. Я мыл утварь после яств, ловил мышей, часто ими же и питался. Позже стали поручать задания посложнее: вычистить печную трубу от сажи, вычесать хозяйского пса или натаскать дров из дровницы. Старшие дети часто посылали с записками на чужой двор, где меня регулярно били более сильные последыши.

К пятой зиме хозяин посчитал, что в доме от меня пользы маловато, а ем я при этом все больше, и выгнал меня работать обратно в хлев. Кормилицу свою я там уже не застал. Хозяйка отрядила мне спать возле стойла, так было проще следить за очагом, и велела запоминать все, что делала сама. Спустя пару седьмиц она начала давать мне поручения, которые я старательно выполнял. Так я стал помогать хозяйке со скотом, вместе с которым жил, вместе с которым ел. Единственное мое отличие от него было в том, что моя нагота была прикрыта старой ветошью. И, конечно же, я понимал речь сотрапезников. Остальной скот был наг и глуп. Их растили на убой или для работы. Молочных почти не было, невыгодно стало продавать молоко. Ходили слухи, что другие кланы научились для этих целей выращивать страшных чудовищ из Пустоши, которых приводили егеря. Наш курень был на отшибе кнежити, а посему любые новшества до нас доходили в самую последнюю очередь.

Так, в заботах и работе с утра до ночи, прошло еще две зимы. А в восьмую свою зиму, самую лютую и голодную, я впервые в своей жизни увидел настоящего егеря. Стояла злая морозная ночь. В очаге едва теплился огонь, выхватывая у мрака с локоть пространства. В печи дотлевали алые угли. Вся скотина сбилась в одну кучу, стараясь согреться теплом друг друга. Я бросил в топку последние два полена, тут же схватившиеся робким пламенем. Это подарит нам еще немного тепла, а потом… О грядущем думать не хотелось. Я встал, пытаясь разогнать по ногам и рукам тепло, и поглядел в маленькое заиндевевшее окошко на луну, уже клонившуюся за лес. Стало быть, скоро утро. Вот-вот проснется хозяйка и принесет горючих камней для печи. Обрадовавшись этой мысли и вплотную задвинув крышку поддувала, чтобы поленья горели дольше, я полез в стойло. Хотелось поскорее прижаться к теплым собратьям и провалиться в чернь – это был единственный способ не замерзнуть насмерть в холодном хлеву. С трудом я протиснулся между чьими-то руками и ногами, от кого-то получил пару раз под ребра, но, уткнувшись все же в чью-то горячую спину, смог задремать. Помню, последняя мысль в ту ночь была не радостной. Если хозяйка проспит побудку, то, скорее всего, весь скот померзнет. И я вместе с ним. Я представил, как рассвирепеет хозяин, когда узнает, что в такую-то холодную зиму его клан остался без живой скотины. Ох, и не сладко же будет хозяйке. Ее я почему-то жалел, хотя не припомню, чтобы она была когда-либо ко мне особенно добра. Худо-бедно, до весны они проживут – в клане было всего-то срубов, сколько пальцев на руке. В каждом – по семье. Не так уж и много ртов. Мяса хватит аккурат до тепла. Если, конечно, правильно освежевать да заморозить. Солить уже нечем было, соль еще в прошлую луну закончилась. Проблема в том, что, если скот померзнет, на теплых менах клану нечем будет торговать. А это равнозначно его роспуску.

Я покачал головой, уже пребывая больше в черни, нежели в свете. Нет, не может такого быть – хозяйка обязательно подогреет хлев. Вот еще немного поспит и прибежит как миленькая. Кинет в топку лопату горючего камня, а может, сразу две. Зашипят они, мокрые еще, с мороза в снегу, да возьмутся ярким белым пламенем. И станет в хлеву жарко. Скот начнет потеть и расползаться друг от друга по стойлу. Я выползу из-под жаркой туши, под которую сейчас так рьяно зарываюсь, и пойду топить снег для питья. Работа – она греет.

Видимо, я уже дремал, представляя все это, когда ворота хлева настежь распахнулись. Я вздрогнул от грохота и проснулся. Холодный ветер ледяным клинком полоснул мою спину, заставил поежиться. Едва дыша, я открыл один глаз. Это не могла быть хозяйка, она вошла бы через дверь. В свете луны стоял незнакомец в странных одеяниях. Его огромная голова слегка светилась. Он оглядел хлев, словно прикидывая возможные варианты своих действий. Не найдя ничего лучшего, вошел внутрь. Незваный гость прикрыл за собой ворота, и в хлеву вновь стало не видно ни зги. Остальной скот то ли не проснулся ещё, то ли не счёл нужным придавать значения происходящему. Мне же стало страшно.

Ветер, впущенный незнакомцем, задул едва тлеющий огонь в печи. Очаг, судя по всему, уже давно погас сам. Еще немного, и кладка, и без того еле теплая, начнет остывать, а через пару часов в хлеву воцарится такой же холод, что и снаружи. Стаду все равно, они глупые и, вероятно, перед тем, как замерзнуть, даже черни не покинут. Но я, я-то не сплю. Я тут и все чувствую.

Немного привстав, я попытался разглядеть во тьме незнакомца. Озираясь по сторонам, тот медленно прошелся вдоль хлева. Убедившись, что в хлеву никого, кроме скота, нет, чужак снял свою верхнюю голову и положил ее перед собой. Под ней оказалась вполне естественных размеров голова сотрапезника, только густо заросшая седеющими волосами. Из верхней головы начал струиться белый свет, выхватывая из тьмы внешность незнакомца. Одет он был в странные одеяния. Никаких шуб или меха, вместо них – гладкий пятнистый полушубок. Надет он был поверх второй кожи цвета грязного снега. На ногах вместо привычной для такой суровой зимы меховой обуви – плотно прилегающая когтистая кожа черного цвета. Чужак снял со спины горб и, поставив его перед собой, стал в нем рыться. Отыскав что-то, незнакомец направился к потухшему очагу и поднял руку над ним на высоте своего роста, словно показывая всем вокруг странный округлый предмет. Затем убрал руку, а предмет остался висеть в воздухе, медленно вращаясь. Через мгновение это странное нечто начало вращаться быстрее и при этом излучать приятный свет. Не успел чужак вернуться к своей голове, как в хлеву стало заметно теплее. Летающий шар излучал тепло! Я, словно завороженный, смотрел на чудо, явленное незнакомцем, позабыв о всяком страхе. Чужак принес с собой тепло и спас стадо. И меня спас.

– Ты не голый, – грубый голос чужака заставил меня пригнуться. Но прятаться уже смысла не было, он заметил меня и повторил. – Ты одет, но ночуешь в хлеву. Почему?

Ответить я не мог, поскольку речи меня не учили, но при этом я прекрасно понимал незнакомца. Он говорил хоть и чудно, но все же на знакомом мне языке сотрапезников. Выбравшись из-под собратьев, я медленно вышел к незнакомцу. Он уже не казался мне настолько страшным. Я взял лопату и изобразил работу, которую выполнял ежедневно.

– Работаешь, значит, тут.

Чужак извлек из своего горба какой-то сверток и протянул его мне. Я отстранился, робея.

– Ну бери, бери! – подбодрил меня незнакомец и, словно желая показать, что сверток не опасен, сам его раскрыл. Это был хлеб! Самый настоящий хлеб, который ели сотрапезники по большим праздникам. Я пробовал такой лишь однажды. Украл со стола, за что позже хозяин меня избил до полусмерти, но оно, конечно же, того стоило.

Этот сотрапезник был очень странным. Сам, по своей воле отдает мне, скотине, свой хлеб. Чудной. В моем животе протяжно и монотонно заскулил Жии. И я, конечно, взял хлеб.

Незнакомец со мной больше не говорил. Он молча поел и растянулся прямо на полу, укрывшись своим верхним полушубком. Заснул мгновенно. Я подкрался к нему, чтобы рассмотреть поближе. Это был огромный, сильный сотрапезник. Лицо его, сожженное солнцем, было наискось изрезано двумя шрамами. Мне стало интересно, что еще может скрывать его горб. Хлеба, что дал мне незнакомец, конечно, не хватило, чтобы утолить зов ненасытного Жии. Но, только я поднес к горбу руку, как ее плавно, но довольно настойчиво отвело в сторону. Казалось, сам воздух вокруг горба не позволял мне дотронуться до него. Я попытался дотянуться до ноги чужака. Невидимая сила и тут не позволила мне приблизиться. Что ж, видимо, такова воля Богов, сообразил я и удалился к себе в стойло. От чудесного шара, висящего в воздухе, все еще исходил живительный жар. Скот быстро разморило, и сонные животные расползлись по углам, не в силах больше находиться вместе. Меня тоже потянуло в чернь, но в ту ночь уснуть мне так и не пришлось.

Едва забрезжил рассвет, я услышал во дворе шум. Хозяйка все-таки проспала. Хозяин поднялся раньше и теперь бранными словами гнал ее, сонную, проверять, не померз ли скот. Я отчетливо услышал несколько затрещин. Что ж, хозяина можно понять, не для того он все лето отлавливал с сыновьями скотину по лесам, чтобы разом лишиться посреди зимы всего хозяйства. Но едва они приблизились к хлеву, крики смолкли. «Увидели следы на снегу, что оставил за собой ночной гость», – сообразил я и, от греха, забрался в самый дальний угол хлева, откуда все было прекрасно видно. Дверь в хлев медленно отворилась, и на пороге появился хозяин с вилами наперевес. Медленно озираясь, он подошел к спящему мертвым сном незнакомцу и заглянул тому в лицо. У входа, согнувшись в три погибели и прижимая руки ко рту, осталась стоять хозяйка. Оценив ситуацию, хозяин медленно поднял над головой вилы.

«Заколет!» – похолодело у меня в груди, и, не в силах сдержаться, я вскрикнул, но тут же осекся. В тот же миг незнакомец открыл глаза, но хозяин уже послал ему в голову смертельный удар. Острие вил, казалось, уже достигло цели, как вдруг та самая неведомая мне сила отвела страшный удар в сторону. Вилы воткнулись в землю в локте от головы незнакомца. Хозяин оцепенел и попятился назад. Чужак медленно поднялся и взглянул на сотрапезника.

– Что же ты, Курьма? – спросил чужак, натягивая на плечи полушубок. – Никак, старого знакомца не признал? Я тебе скотину от гибели спас, а ты с вилами на меня? Ты должен мне. Был с прошлых мен должен. А теперь, – чужак оглядел хлев, – долг твой безмерен. Пусть твоя женщина натопит тут, а мы с тобою пока потолкуем. Пойдем, Курьма, в дом.

Глава 2 – Выкуп.

Все утро я работал на износ – так хотелось поскорее оказаться в доме. Я натаскал и растопил достаточно снега, вычистил ясли и задал корм скотине. Выгреб хлев и снес всю грязь в смердящую яму. После чего хозяйка выдала мне залатанный кое-как полушубок и велела натаскать к ночи дров из дровяника. Утро выдалось морозным, но холода я почти не чувствовал. Работа спорилась в моих руках, и уже вскоре в хлеву было достаточно поленьев, чтобы пережить еще одну ночь. Конечно, при условии, если с вечера хозяйка затопит печь горючим камнем. Покончив со всеми делами, я вызвался перетаскать в дом молоко, что хозяйка надоила в миски.

– Смотри у меня, – выругалась хозяйка, – отхлебнешь хоть глоток – высеку!

Я понимал, что угроза не напрасна. После утренней выволочки от хозяина ей нужно было выместить на ком-то злость. Чаще всего под ее горячую руку попадал я. Изобразив смиренный трепет, я усиленно замотал головой. Мне и впрямь было не до молока. В любой другой день я бы не упустил возможности отпить прямо из миски, затем разбавил бы и без того нежирный надой пригоршней снега. Дел-то… Но сегодня… Сегодня мое любопытство пересилило вечный голод.

Я накинул полушубок, взял миску с молоком из рук хозяйки и медленно, стараясь не пролить ни капли, направился в дом. На лютом холоде голые руки тут же задубели. Кончики пальцев начало нестерпимо жечь, но я уже не обращал на эти мелочи внимания. Узнать, о чем говорили путник с хозяином, – вот была цель моей вылазки в дом. Пройдя заснеженными огородами и свернув за баню, я оказался под навесом холодной кухни. Зимой она представляла собой склад ненужной кухонной утвари. Из нее в главный дом можно было попасть двумя путями: обогнуть сам дом слева и пройти через парадное либо зайти через конюшню с черного хода. Второй вариант показался мне более приемлемым, поскольку давал мне шанс остаться для домашних незамеченным. Большая часть дома еще спала, хозяйские дети не утруждали себя работой спозаранок. Была маленькая вероятность наткнуться на брата хозяина – в эту зиму он с женой и детьми жил в нашем доме, поскольку его дом сгорел еще осенью. Но, как правило, и они не вставали раньше первого поклонения Жии. Я поставил тяжелую миску с молоком на стол в холодной кухне и тихонько отворил дверь в конюшню. Горячий Гром, единственный уцелевший хозяйский конь, еще спал, лениво подергивая ухом в ответ на издаваемый мною шорох. Мне нужно было отворить эту дверь и дверь в саму избу, чтобы после вернуться за молоком. С тяжелой миской в руках одному в дом было не попасть. Я прошел к задней стене конюшни и, упершись, толкнул дверь. Та легко, почти без скрипа, поддалась. Петли этой двери я регулярно смазывал жиром именно для таких вот вылазок в дом. Прокормиться одним сеном было практически нереально, приходилось время от времени подворовывать.

Едва я заглянул внутрь, как послышались приглушенные голоса. Говорили явно на кухне, но дверь туда была заперта, и слов было не разобрать. Стена кухни выходила небольшим вентиляционным оконцем в уборную. В норме это была мойка, но в лютые зимы выбегать на улицу по нужде было проблематично, потому между домашними было условлено, что нужник в виде отдельно стоящего корыта временно располагался именно там. Остальной дом, казалось, спал беспробудным сном. Незамеченный, я на четвереньках прошмыгнул в мойку, предусмотрительно выставляя вперед руки, чтобы не вляпаться в корыто, еще полное испражнений с ночи. Таким образом я добрался до заветного оконца, что тускло светило под потолком. Оттуда тянуло табаком – сидевшие на кухне мужчины, очевидно, закурили. Первые секунды мне казалось, что их уже нет в доме, такая стояла тишь. Но вдруг из окна донеслись четкие шаги. Ходил незнакомец. Хозяйскую поступь я бы из множества узнал. Тяжелые шаги вдруг затихли, и я уловил тихий разговор:

– …Не думал ли ты, Курьма, что я прощу тебе долг? – сурово поинтересовался путник.

– Егеря не приходят сюда ежегодно, – ледяным тоном отвечал хозяин.

Я знал этот тон. То был тон лютой ненависти вперемешку с бессилием. Так, тихо, сквозь зубы, скрипя металлом, говорил хозяин лишь в моменты истинного гнева.

– Я решил, – продолжал хозяин, – ты не явишься ранее теплых мен. Я и сейчас-то не признал тебя, егерь. В такую погоду до нашего куреня не добраться.

– И ты решил поднять руку на спящего егеря, не разобравшись? – спокойно спросил незнакомец.

– Мне не нужны лишние рты. Зиме конца и края не видать, а у меня горючий камень на исходе, скотину и ту обогревать нечем. Придется забивать раньше времени…

– Я предупреждал тебя, Курьма! – грозно перебил егерь хозяина. – Твой курень у меня поперек глотки стоит, а ты, баран упрямый, сам привел своих людей к такому концу.

– Мне нечем тебе платить! – столь же яростно воскликнул хозяин. – Даже если ты решишь силой отнять, отнимать нечего!

– Ты, лис паршивый, не прибедняйся. Тебя на менах никто не заставлял бумагу великого кнеса подписывать.

– А ты мне кнесом не тыкай, с ним я сам договорюсь как-нибудь. До ближайшего куреня семь дней езды не лошади, которой у тебя, егерь, нет. А хоть бы и была – ты прежде околеешь от холода, нежели доберешься до первой теплой избы. Не помогут тебе ни твое чародейство, ни оружие твое. Кто ты такой? Такой же человечек, как и все. Мы все жалки и ничтожны во власти Богов!

Егерь резко встал. Было слышно, как ярость наполняет его легкие:

– Ты, душегуб, себя с человеком не сравнивай! Вы все в своей кнежити пали до грязных животных. Вы хуже животных – те убивают ради пропитания…

– И я убиваю ради пропитания! – заорал Курьма.

У меня похолодело внутри. Сейчас поубивают друг друга.

– Но не себе подобных! – осадил хозяина егерь. – Вы жрете людей!

– Они не люди! Это безмозглый скот! Они не знают ни языка, ни веры в богов! Они живут лишь инстинктами! Их невозможно обучить людскому!

Егерь отошел в другой конец кухни, помолчал немного и уже тихим голосом спросил:

– А вы разве пробовали их обучать?

Хозяин не ответил. Повисла гнетущая тишина, прерванная егерем:

– Ладно, мне нет дела до вашей нравственности. Придет время, и вас постигнет незавидная участь. Ты же отдашь мне долг. Сегодня.

– Мне нечем тебе платить, егерь, – повторил Курьма.

– Ты врешь! – ответил путник и с силой топнул ногой. Доски под тяжелым ударом с сухим треском надломились.

– Как? – голос хозяина предательски дал петуха. – Кто тебе рассказал про тайник?

Судя по звуку, хозяин резко встал и бросился к егерю. Послышалась короткая возня. Глухой удар о стену, за которой я прятался, заставил оконце звякнуть. Очевидно, короткая схватка была вчистую проиграна хозяином. С трудом вставая, он прохрипел:

– Если ты заберешь все, мы не доживем до тепла. Все умрут. Весь курень.

– Меня это мало заботит, – буркнул егерь, собирая что-то звонкое из подпола в свой горб.

– Ты все равно сдохнешь, егерь, – мстительно проговорил хозяин, осознав, что тягаться с путником не в состоянии. – Рубали не спасут тебя. В лесу дичи тоже нет. Только мы знаем, где охотиться. Без нас ты все равно загнешься. Приползешь через пару дней, если не замерзнешь насмерть.

– Разберусь как-нибудь, – буркнул егерь, выходя из кухни.

Еле живой от страха, я попятился назад. Что же это получается? Хозяин начнет забивать сородичей? А сородичи мои, по словам егеря, были людьми? Я не знал, что и думать. Руки налились свинцом, ноги не хотели идти. Мне стало страшно. Мы люди? И нас растили на убой? В груди стало так тоскливо, что я не мог больше дышать. Выходит, и я – человек?

Не разбирая дороги, с пеленой слез на глазах я вышел из конюшни в холодную кухню и тут же уткнулся во что-то теплое. Подняв взгляд, я увидел хозяйку. Та смотрела на меня со свирепым выражением на лице. Я перевел взгляд на стол, на котором до сих пор стояло молоко, о котором я благополучно забыл. Естественно, оно замерзло. В то же мгновение я получил настолько сильную затрещину, что на какое-то время мир вокруг погас. Очнулся я уже на улице, лютый мороз кусал мне голую спину. Я был привязан к стволу яблони, голый по пояс.

«Сейчас высекут», – подумал я.

Сзади послышался голос хозяйки. Та бранилась самыми последними словами, выбирая из кучи хвороста лозину позвонче. Несмотря на лютый холод, в это момент мне было жарко, как никогда. По всей видимости, это и был мой конец. После таких порок мало кто даже из взрослых сородичей выживал. Куда мне до них? Краем уха я услышал скрип снега за спиной. Кто-то подошел. Голос егеря заставил меня вздрогнуть:

– Чем провинился этот несмышленыш, женщина?

– А тебе какое дело, холера? – выкрикнула хозяйка и направилась ко мне, выбрав, видимо, лучшую из розог. – Ступай своей дорогой, не мешай людям хозяйство вести!

Свист рассекаемого лозиной воздуха заставил меня крепко зажмуриться. Но удара не последовало. Хозяйку вновь остановил голос егеря:

– На что тебе его сечь? Он маленький еще, не поймет. Помрет почем зря. Вам его и на обед-то потом не хватит.

– Не твоя забота. Ступай, говорю, куда шел, – огрызнулась хозяйка.

– Продай мне его.

Судя по молчанию, повисшему в воздухе, такого предложения хозяйка не ожидала. Наспех сориентировавшись, она спросила:

– А сколько дашь?

– Десяток, – ответил егерь.

Я зашелся кашлем, захлебнувшись кровью, что сочилась изо рта. Расценки я знал. За взрослого здорового корелла в базарный день давали не больше пяти рубалей, и то после горячих торгов. А тут сразу десять, да за меня!

– Двадцать! – начала торговаться хозяйка, тут же смекнув, что егерь понятия не имеет о рыночной стоимости кореллов.

– Согласен, – не торгуясь, ответил егерь. Но не успели они ударить по рукам, как откуда-то сзади послышался крик Курьмы:

– Сто!

Все обернулись.

– Сто! И не меньше! – задыхаясь от злобы, кричал Курьма, подходя к нам.

– Это половина твоего долга, – ответил егерь.

– Моя цена – сто рубалей за этого последыша. Не хочешь – не плати. Ну-ка, женщина, дай мне розги, я сам его сечь буду!

Хозяин выхватил у жены увесистую лозину и демонстративно замахнулся.

– Стой, Курьма! – остановил его егерь. – Я согласен. Я заплачу твою цену. Но сделаю это не потому, что ты вынудил меня, а потому, что этот последыш – человек, и жизнь его стоит гораздо дороже, чем ты себе можешь представить.

С этими словами егерь снял с плеч свой горб и отсчитал нужную сумму, бросая деньги прямо в снег. Хозяйка, ахнув, тут же упала на колени, подбирая драгоценную плату за жизнь никчемного последыша. Хозяин же с видом победителя не упустил возможности кольнуть противника словом:

– Хочешь заставить меня поверить, что покупаешь его из соображений совести? Как бы не так, егерь! Знаю я вашего брата… На людях полны добродетелей, нравственности учите. А какие вы в Пустоши? Думаешь, я поверю в то, что ты берешь его просто так? Ты сожрешь его в первую же ночь, как покинешь этот курень. Сожрешь и не побрезгуешь, потому что жизнь нынче такая. Сильный поедом слабого ест – вот единственный закон, по которому жить стоит!

Егерь ничего не ответил. Он молча подошел ко мне и одним резким движением обрезал крепкие веревки, что опутывали мои посиневшие руки.

– Иди оденься. Мы выходим немедля. А ты, Курьма, подготовь мне купчую! Да кнесову печать не забудь поставить.

Не веря в реальность происходящего, я поплелся в хлев. Но меня остановила хозяйка.

– Куда это ты намылился, щенок? Нет тут у тебя ничего своего! Ты скотина, а скотине одежды не положено! Пусть так идет! – с вызовом выкрикнула она в лицо егерю.

Я замер. На лице у старого егеря заиграли желваки. Глаза по-звериному прищурились. Казалось, сейчас он обоих моих хозяев одним махом испепелит. Но, сделав один глубокий вдох, путник успокоился. Взглянув на меня, егерь промолвил:

– Пошли.

Вырвав из рук Курьмы бумагу со свежей кнесовой печатью, он решительно зашагал прочь от куреня, надевая на себя вторую голову. Остановился посреди заметенной снегом дороги и обернулся.

Я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться. Кроме худых валенок на ногах да рваных порток на мне больше ничего не было надето. Я понимал, что в таком виде смогу пройти по лесу от силы с версту. Я смотрел на егеря умоляющим взглядом. Мне страсть как хотелось уйти с ним, но умом я понимал, что поход, который он мне предлагает, для меня означает верную смерть. Прав был хозяин. Сожрет меня старый егерь. Сожрет и не подавится.

– Ну… – поторопил он меня.

И я, очнувшись, бросился к нему, увязая в снегу, руками размазывая по лицу внезапно нахлынувшие слезы. Уж лучше такая смерть, быстрая и легкая, нежели под хозяйскими розгами.

Глава 3 – Первая ночь в Пустоши.

Вопреки словам хозяина, есть меня егерь не стал. Это сейчас я понимаю, насколько дикой была сама мысль о том, что Герман мог взять меня с собой в качестве пропитания. Но тогда мой детский разум, зашоренный и дремучий, рисовал ужасающие картины расправы старого егеря над слабым последышем. Масла в огонь добавляла сама натура Германа. Большой, сильный, грубоватый и малообщительный, поначалу он внушал мне неподдельный страх. Его доброе ко мне отношение я не принимал в расчет, не верил, что сотрапезник может быть добрым к скотине просто потому, что добр по натуре. Привычка ежеминутно ждать наказания от любого сотрапезника за любую провинность накрепко засела во мне и еще долго не отпускала.

Не успели мы выйти из куреня, как егерь укутал меня в свой пятнистый полушубок. Нахлобучив на мою голову капюшон и взяв на руки, он понес меня в пугающую неизвестность. До того дня я не задумывался об истинных масштабах мира, в котором жил. Собственно, для скота мир ограничивался лишь хлевом и полем, в котором он работал. Я же видел и слышал гораздо больше сородичей, но даже в самых смелых своих фантазиях не заходил дальше леса, что начинался сразу за куренем. Да и о размерах этого самого леса понятие я имел лишь самое общее. Знал, что он большой, что через него до ближайшего куреня не пройти летом и за седьмицу, а зимой так и вовсе сгинуть можно было в бесконечности его. Но знать какие-то общие факты о белом свете – совсем не то, что увидеть его воочию. В тот момент, когда Герман вынес меня за пределы куреня, мир предстал перед маленьким последышем во всем своем величии. Сейчас, с высоты прожитых лет, я вспоминаю то время, время блаженного неведения своего, с улыбкой. Если бы только знал я тогда, какие расстояния мне придется преодолеть, сколько вынести и скольким пожертвовать.

Утопая в огромном егерском одеянии, я быстро согрелся, а убаюканный мерным покачиванием и ритмичным дыханием Германа, сам не заметил, как провалился в чернь. Мы двигались на север от куреня. Егерь шел не быстро, вязкий снег не давал разогнаться, но настойчивость, с которой он продирался вперед сквозь снежные торосы, была достойна восхищения. Скоро мы оказались далеко за пределами владения сотрапезников, наедине со звенящей пустотой зимнего леса. Могучие ели, исполинские сосны и стройные березы стояли стеной по обе стороны от тракта. Отягощенные льдом и снегом, их верхушки клонились к дороге с обеих сторон, образуя причудливый ледяной тоннель. То тут, то там в морозной тиши леса раздавался глухой утробный треск до предела изогнутых стволов. Звук этот эхом разносился по всей чаще, словно намекая путникам на их хрупкость и уязвимость перед величием природы.

Первую остановку сделали еще засветло. Свернув с тракта, мы провалились в снег по пояс. Герман был очень высоким, поэтому его «по пояс» для меня было «с головой». Он бережно положил меня на снежный наст, от чего я и проснулся. Я был так легок, что сугроб подо мной лишь слегка промялся. Тяжелый же горб его, сброшенный им с плеч неподалеку, сразу провалился под снег. Свою вторую голову егерь тоже снял и положил рядом со мной. Я выглянул из-под полушубка и увидел его, бредущего к кромке леса. Тяжело дыша, разгребая руками снег, он двигался по нетронутой целине к едва приметному бугорку. Добравшись, начал истово разгребать сугроб. Спустя минуту, ухватившись за что-то, он поднатужился и поднял вверх огромную еловую лапу. Усыпанная снегом, она прикрывала собой небольшой лаз. Уперев ветку невесть откуда взявшейся корягой, Герман вернулся за мной и своим горбом. От тяжелой работы от него шел пар. Густая борода его и разлапистые ресницы на морозе сплошь покрылись инеем, таявшим от горячего дыхания лишь вокруг рта и широченных ноздрей. Тогда я плохо осознавал, на какой шаг пошел он ради меня. Морозы стояли страшные, а егерь при этом отдал мне свой полушубок, оставаясь лишь в своей второй пятнистой шкуре. Поистине, он обладал нечеловеческой силой и отменным здоровьем. Но, как я увидел впоследствии, и у его силы был предел.

Егерь вволок в импровизированную берлогу сперва меня, а затем и свой скарб, нагреб ко входу снега и практически замуровал нас, оставив лишь небольшое вентиляционное окошко. Затем он достал из своего горба уже знакомый мне парящий шар и подвесил его в воздухе. Шар осветил тесноту берлоги и начал излучать долгожданное тепло. Я огляделся. По всему было видно, что это место егерь уже не единожды использовал в качестве укрытия. Своды берлоги покрывала прочная корка льда. Кое-где свисали сосульки, под самой крупной из них стояла маленькая миска. Шар быстро нагрел воздух нашего небольшого убежища, и свод берлоги, немного подтаяв, начал наполнять миску водой. Ветки вдоль массивного ствола ели были обрублены, их егерь использовал как настил. Меня он отнес к самому стволу и сунул в руки пустую бутыль.

– Нужду справить, – пояснил он, поймав на себе мой вопросительный взгляд, и уточнил на всякий случай. – Ты же понимаешь мою речь?

Я кивнул.

– Почему же тогда не говоришь? – поинтересовался егерь, разворачивая какой-то продолговатый сверток, припрятанный в другом конце берлоги. Я ничего не ответил. Собственно, я тогда и не мог ничего ответить. Я действительно понимал язык сотрапезников, мог уловить не только смысл отдельных слов и фраз, но и интонацию, с которой они произносились. Это устраивало моих хозяев – можно было приказывать голосом, как собаке, но скорее было исключением из правил. Сама речь была прерогативой людей, их гордостью и отличительной чертой. Скоту разговаривать строжайше запрещалось. Любые попытки воспроизвести звуки или слова жестоко пресекались. Некоторым моим сородичам за неповиновение даже языки отрубали.

Несмотря на явное физическое сходство, в культурном смысле между скотом и сотрапезниками была пропасть. И, естественно, сотрапезники делали все возможное, чтобы эта пропасть ширилась. Выловленные в Пустоши еще детенышами и заключенные в хлевах кореллы – так нас называли сотрапезники – лишались возможности учиться языку. Единственный понятный им язык был язык силы. В неволе они быстро забывали все свои навыки и умения, которыми успевали овладеть в племенах, разбросанных по всей необъятной Пустоши. О кореллах же, рожденных в неволе, и говорить было нечего. Их быстро отнимали от кормилиц, не держали долго в одном месте, и век их был не долог. Как только они хирели и переставали приносить клану пользу как работники, их забивали на мясо. Редкий корелл доживал до пятнадцати зим.

Из моих воспоминаний меня вытянул звонкий лязг какого-то странного приспособления. Егерь методично кормил странную железную палку золотыми рубалями. Раньше я думал, что это деньги. На них сотрапезники обычно покупали необходимые вещи на менах. За них же продавали мед и скот. О том, что рубали можно использовать как-то иначе, я не знал. Пока я размышлял о прошлом, завороженный мягким светом чудо-шара, парящего под сводом берлоги, егерь успел натопить воды для питья и сотворить еды. Из своего необъятного горба он достал пару сухих лепешек, напоминающих тот самый хлеб, которым угощал меня в хлеву, и протянул одну мне. Преисполненный благодарности, я позволил своему Жии насытиться. Затем егерь бросил в миску с талой водой небольшой камень, и вода, словно по волшебству, закипела и изменила цвет. Запахло кухней. Егерь протянул мне миску:

– Пей, последыш.

Я отхлебнул горячего и с удивлением обнаружил, что вкусная жидкость, помимо жажды, утоляет и неуемную страсть Жии. Мне хватило нескольких маленьких глотков, чтобы наесться от пуза. Егерь улыбнулся. Отложив в сторону свою корявую железную палку, он забрал у меня питье.

– Теперь спи, – сказал он, тоже отпивая из миски, – завтра тяжелый день.

Он укутал меня в свой полушубок и притушил парящий шар до тусклого уголька. Затем, отвернувшись к своему горбу, он достал какого-то черного идола, положил перед собой и стал бормотать в него непонятные мне слова:

– Мэйдэй! Мэйдэй! «Е-1» на связи, прием. Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», как слышно? «Е-1» на связи, прием!

«Молится», – решил я и, потеряв к этому занятию егеря всякий интерес, постарался провалиться в чернь.

Скоту верить в богов было не положено. Об их существовании я знал лишь благодаря жизни в доме у хозяев. Мои сородичи в хлеву и знать не знали об этой стороне бытия. Второстепенных богов у сотрапезников было много, и каждый отвечал за определенную людскую слабость. Сотрапезники не могли договориться между собой, какому из них следует молиться чаще, поскольку, в зависимости от ситуации, каждый локальный бог мог как даровать свою милость, так и погубить слабого человека. Каждый из сотрапезников имел право отдавать свое предпочтение тому, кому считал нужным. Кто-то чаще поклонялся богу страха – могучему Лаогу. Разум иных был всецело поглощен богом похоти – Эрогом. Слабые и немощные видели смысл своего существования в поклонении Деору – богу боли. Но подавляющее большинство сотрапезников сходились во мнении, что над всеми богами верховодит один, самый грозный и самый сильный. То был бог голода – великий Жии. К нему ежедневно обращались все сотрапезники. Ему поклонялись перед каждой трапезой, его молили сжалиться, когда не ладилась охота или земля не рожала урожай. Его боялись все, поскольку считалось, что Жии был родителем остальных богов. Конечно, остальные боги были не менее жестоки, но суровее всех был все же именно Жии. Он жил в каждом живом существе. По его милости сотрапезники вымирали целыми кланами. Даже грозный Деор не мог похвастать такой кровожадностью. Жии боялись и Жии любили. Его восхваляли за каждый прожитый день и благодарили за каждую крошку во рту.

Ночью я проснулся по малой нужде. Шар перестал светить вовсе, и тьма стояла кромешная. Начало тянуть холодом. Не отойдя еще от черни, я не сразу понял, что в нашей берлоге я остался один. Только я наполнил бутыль, что с вечера дал мне егерь, как где-то неподалеку тоскливо воззвал к луне волк. У меня сердце в пятки ушло. Я и раньше слышал, как воют волки, но чтобы так близко – никогда. Чернь как рукой сняло. Через мгновение с другой стороны ему ответил еще один зверь, совсем близко от нас, судя по звуку. Я замер, боясь издать лишний шорох. Воцарилась такая звенящая тишина, что было слышно, как колотится в груди и рвется наружу, раздирая нутро, мой Лаог. Я попытался дотянуться до егеря, чтобы разбудить, но, как бы ни тянулся, нащупать его не мог. Наконец я набрался храбрости и одним махом прополз все расстояние от ствола до выхода из берлоги в надежде наткнуться на своего спящего спутника. Руки ухватили лишь пустоту. Не припомню, чтобы когда-либо боялся сильнее. В берлоге, кроме меня, никого не было. Егерь ушел. Из оцепенения меня вывел очередной волчий вой, уже совсем близко. Я отполз обратно к стволу и, закутавшись в егерский тулуп, стал прислушиваться.

Доводилось ли вам когда-либо слышать, как дышит волк, увлеченный охотой и раззадоренный близостью жертвы? Сначала я услышал именно это – частое и хриплое дыхание вперемешку с нетерпеливым скулежом зверя. Затем послышались и его скорые, семенящие шаги по скрипучему снегу. У самого входа в мое убежище волк остановился и стал принюхиваться. На мгновение повисла грозная тишина. Но тут зверь почуял, что совсем близко, буквально перед его носом умирает от страха легкая добыча. Рыча и поскуливая от нетерпения, волк принялся яростно откапывать вход в берлогу. За эти сутки я третий раз кряду попрощался с жизнью.

Глава 4 – Конь.

Я готов был поклясться, что, когда мы остановились на ночлег, на небе не было ни единого признака надвигающейся непогоды. Однако стоило только разъяренному зверю ввалиться в берлогу, как сквозь тонкий свод льда я увидел всполох молнии. Следом за вспышкой раздался оглушительный раскат грома. У меня заложило уши. Через секунду вязкая глухота сменилась веселым звоном. Казалось, молния ударила прямо в ель, под которой мы ночевали, но будь оно так, замертво в берлогу свалился бы я, а не хищник. Огромная вонючая туша зверя рухнула прямо передо мной, придавив мои ноги. Остро запахло кровью. Я ощупал себя, но обнаружил, что остался невредим. Не в силах от испуга мыслить рационально, я не сразу сообразил, что зимой гроз не бывает, во всяком случае, я видел их лишь в теплые луны. Хотя, признаться, на тот момент эта информация не была для меня принципиальной. Молния поразила волка, который пытался сожрать меня. К чему было протестовать против такого решения природы? Я только за.

Спустя минуту звон в ушах унялся, и в абсолютной тишине я смог различить скрип снега. Кто-то приближался. Я узнал шаги егеря. Герман вновь предстал передо мной в своей второй светящейся голове – должно быть, надевал он ее лишь в исключительных случаях. В его руках виднелась коряга, которую он с вечера кормил рубалями. Она почему-то дымилась. Егерь наклонился и, схватив бездыханного волка за задние лапы, вытащил его из нашего убежища. Я высунул голову наружу. Ночь была на излете. Далеко на востоке начинало сереть. Звезды тускнели, еле держась на небосводе, луна же вовсе пропала.

Егерь отволок тушу волка к тракту, снял с пояса нож и одним резким движением распорол зверю брюхо. Затем он выгреб волчьи внутренности прямо на снег. Еще горячее нутро волка парило на морозе, вокруг разнесся сладковатый запах. Возможно, от него, а возможно, и от всей картины в целом меня начало немного мутить. Заметив меня, егерь выкрикнул:

– Я стаю еще днем приметил, пока шли. Этот был самым слабым. У волков так заведено, последыш, – говорил егерь, методично отделяя голову зверя от туловища, – посылают к добыче самого слабого из стаи.

Он наконец рассек позвонки и поднялся во весь рост с головой волка в руках, заглядывая мертвому животному в пасть:

– Вроде как на разведку посылают.

С этими словами он зашвырнул отсеченную голову в ту сторону, откуда мы пришли, внутренности же разбросал вокруг освежеванной туши.

– Из хороших новостей, последыш, – кряхтел егерь, раскладывая кровавые ошметки по периметру. – Стая, что охотится за нами, теперь поостережется нападать. Волки чуют силу. А такое, – егерь окинул взглядом кровавую картину, обезобразившую снежную целину, – мог сделать только сильный зверь. Они не отстанут, но и напасть не посмеют. Хотя… – Герман еще раз наклонился к желудку волка и пощупал его, – зима затянулась, дичи в лесу нет. Они голодны.

Я смотрел на эту кровавую картину, не моргая. Ножом егерь орудовал искуснее Курьмы. Наконец Герман закончил изображать побоище. Вытерев свой тесак и умыв снегом руки, он вернулся ко мне.

– Главное, чтобы другие звери не пожаловали. Собирайся, выходим, – коротко скомандовал он и начал укладывать в свой горб тарелку, волшебный шар и своего черного идола.

Начал он с хорошей новости. Вероятно, была и плохая, но озвучивать ее Герман не спешил.

Быстро собравшись, мы вновь вышли на тракт. На этот раз егерь усадил меня в импровизированные сани. Когда только успел смастерить? В берлоге я выспался, и потому меня не укачивало. Весь следующий день мы упорно продвигались на север, следуя бесконечно долгим изгибам тракта. Герман по-прежнему не позволял мне идти пешком – было очевидно, что своим ходом быстро идти я не смогу. В таком одеянии (а полушубок егеря укрывал меня с головой) я мог разве что стоять, слегка качаясь, и то не в полный рост, настолько тяжела была егерская одежда.

Герман упрямо двигался вдоль тракта, периодически останавливаясь, чтобы прислушаться к морозному утру. Дорога по-прежнему уходила на север. Шло время, а для меня картина мира не менялась вовсе. Лес как стоял стеной по обе стороны от тракта, так и оставался стоять. Только егерь различал какие-то вешки, очевидно, оставленные им по пути в курень. Время от времени он начинал говорить, как мне казалось, сам с собой. Судя по тону, отчитывал себя.

– Дурак старый. Кому чего доказал? Мог и пацана забрать, и патроны не отдавать. Что ж ты за тряпка-то такая, а, Герман?

Собственно, именно тогда я и узнал, что егеря зовут Германом. Позже я также узнал, что он частенько общается сам с собой. Сказывалось его профессиональное прошлое. Но тогда мне эта его манера поведения показалась странной. Сам я не видел, чтобы кто-либо из сотрапезников водил беседы со своим я. Максимум в обращении к богам, ну, или если выругаться нужно было. Герман же все происходящее комментировал вслух, словно диктовал для кого-то. Частенько такие беседы были направлены на тех, кто окружал его. Так он указывал своим спутникам на их ошибки, не прибегая к обращению к конкретным людям. Но все это я узнал много позже. А тогда, укутанный в его полушубок, я просто ехал в санях и дивился его выносливости.

– Зря стрелял! – пенял он сам себе, тяжело дыша. – Могли услышать как те, так и эти. И эти наверняка услышали, коли погоня.

Егерь внезапно остановился и, обернувшись, обратился уже ко мне:

– Сколько в доме винтовок?

Я не понял вопроса. Мне было неизвестно это слово – «винтовка».

Герман не унимался:

– Винтовка? Автомат? Ружье? Должно же у Курьмы быть оружие! Сколько у него стволов?

Я лишь беспомощно хлопал глазами. Герман же, наконец сообразив, снял со спины свою корявую железную палку и показал её мне.

– Это – винтовка. Она стреляет. У Курьмы есть такие же?

Корявую палку я видел впервые, поэтому смело замотал головой. В курене я таких палок ни у кого не видел. Хотя, если разобраться, я мало что видел в курене на тот момент. Жизнь моя протекала в основном в хлеву. А чего там увидишь особенного? В поля меня не брали, поскольку мал еще был, а из дома выгнали две зимы назад. Несколько раз я видел, как сотрапезники уходили на охоту. Обычно они собирались несколькими избами, грузили все необходимое в сани или подводу и уходили в Пустошь на несколько недель. Если Великий Жии был благосклонен, они привозили мертвую животину, уже освежеванную и засоленную. А еще с охоты они пригоняли скот. Нагие, грязные, обросшие, со связанными руками, мои плененные сородичи медленно входили в курень цепью по три-четыре особи, плетясь между двумя подводами. Зимой скот не попадался. Говорят, прятался в своих норах. Потому зимой охотиться почти не ходили. Курень питался запасами с лета и приобретенным на теплых менах зерном. Как происходила сама охота, я не знал. Не знал также, где сотрапезники искали дичь и чем ее убивали. По сути, эта информация была для моих сородичей под таким же запретом, как и речь.

– Хорошо, коли так, – задумчиво ответил егерь, вновь впрягаясь в сани.

Весь оставшийся световой день мы плелись молча. Останавливались лишь попить и справить нужду. Уже темнело, когда егерь впервые остановился передохнуть. Я довольно сильно замерз без движения, хотя первые часы нашего пути холода совсем не чувствовал. Герман подошел к саням, где я лежал в обнимку с горбом. Достал из него свой волшебный шар и, посмотрев на него с досадой, сунул обратно. Он взглянул на меня, и в глазах его я прочел некое подобие тревоги.

– Замерз?

Я кивнул в ответ и, словно дав тем самым волю холоду, затрясся. Холод проникал всюду и, как ни кутался я в огромный егерский тулуп, он находил меня и заставлял дрожать еще сильнее. Егерь тем временем, сойдя с тракта, уже вовсю работал по пояс в сугробе, Закончив свою работу, он вернулся к саням и, вытащив из-под меня плотную ткань, что прихватил с собой из берлоги, устлал ею пол нашего нового укрытия. Завершив обустройство нашей стоянки, он вволок меня и свой горб в свежевырытую снежную нору. Затем он привалил ко входу наши импровизированные сани, а сам устроился поудобнее. К тому времени от холода я уже не чувствовал ни рук своих, ни ног. Герман вытащил из горба вторую голову и надел ее на себя. Она тут же начала светиться приятным белым светом, который, впрочем, не давал никакого тепла. Оглядевшись в тесной берлоге так, словно высматривает что-то за ее пределами, он вновь снял с себя голову и достал своего черного идола. На этот раз он молился своим богам более истово. Выкрикивал свое страстное «мэйдэй» так, словно от этого зависело качество молитвы. Просил выслать нам помощь, доказывал глухим богам своим, что у него больше нет какой-то энергии. Затем он несколько раз повторил какие-то непонятные мне слова, назвав их «координаты», и улегся спать. Несмотря на отчаянные попытки егеря докричаться до своих богов, те не спешили с помощью.

Есть в этот вечер егерь мне не дал. Мой Жии скулил, мешая заснуть. Ему вторил холод, который, несмотря на укрытие и егерский тулуп, все же проникал во все складки и щели, вытягивая из меня последние силы. В какой-то момент Герман протянул ко мне руку и, нащупав своей горячей ладонью мои заледеневшие ступни, ахнул в голос. Он тут же сдернул с меня свой тулуп и притянул к себе. Одной рукой он прижимал меня к своей горячей груди, другой шарил в своем горбу. Достав из него свою вторую голову, Герман надел ее на меня. Она была мне велика, но, как только я очутился внутри, мир вокруг резко преобразился. Слабо загудело в ушах, перед глазами появилось зеленоватое изображение лица егеря. Тот смотрел на меня с тоской в глазах, стараясь плотнее прижать меня к себе, попутно укрываясь тулупом. В его жарких объятиях я стал понемногу отогреваться. Сначала мне показалось, что егерь сам по себе такой горячий, но потом явственно ощутил разницу температур между его ладонями и грудью. Руки его были гораздо прохладнее. Вторая кожа его явно грелась сама по себе. Вот почему егерь мог проводить весь день на лютом морозе без тулупа и без второй своей головы. Впрочем, сейчас это открытие меня не сильно взволновало.

От холода соображал я туго, но, отогреваясь, стал понемногу проваливаться в чернь. Разглядывая сквозь сон маленькие зеленые полоски, бегающие перед глазами, я задумался над тем, а кем же был этот егерь? Он выглядел, как сотрапезник, но при этом не походил на них ничем, кроме внешности. Его боги, его магия, его повадки и речь – все говорило о том, что Герман не мог принадлежать к их числу. О том же говорила и лютая ненависть к нему Курьмы: соплеменников не пытаются убить при первом же удобном случае.

Маленькие зеленые полоски, за которыми я наблюдал сквозь сон, складывались из бесконечного числа маленьких символов. Некоторые повторялись чаще других, иные реже. Слева и справа были нарисованы контуры двух сотрапезников. Один из них был с изображением молнии на груди, другой с изображением перекрещивающихся полосок. Оба изображения были закрашены ярко красным до колен и пульсировали, словно предупреждая о чем-то тревожном.

Ближе к утру я проснулся от резкого звука. Голова егеря протяжно верещала, а изображение того сотрапезника, что был с молнией на груди, отчаянно пульсировало, закрашенное красным лишь до ступней. Я задергался, и егерь проснулся. Он быстро сдернул с меня свою голову и надел ее на себя. Вдруг звук стих, и голова погасла. Герман приподнялся на локтях и выругался, снимая ее с себя.

– Плохо дело, малыш, – сказал он хриплым со сна голосом. – Батарея сдохла.

Я не понял, кто именно умер, поскольку в сугробе, кроме нас двоих, больше никого не было. Может, ему приснилось?

– Автономки скафандра хватит еще на день перехода. Придется силовое поле отключить. Всю энергию на обогрев пустим. А дальше…

Он опять выругался. Затем, немного помолчав, ощупал меня.

– Согрелся? Ладно, пора выдвигаться. Скоро светает.

Сани мы бросили. Егерь уже не мог оставить меня в них, пусть даже и укутанного в тулуп. Стоя на коленях в нашем сугробе, он взвалил себе на плечи свой тяжеленный горб, а меня обвязал ремнями таким образом, чтобы я висел на нем спереди, плотно прижатый к его телу. Сверху он укрыл меня все тем же тулупом, взял в руки свою корявую палку, и мы выдвинулись в дорогу.

– Замерзнешь, – объяснял егерь свои манипуляции, когда привязывал меня к себе. – На санях никак нельзя. Вчера тебя всю дорогу ИКАС берег, пока заряд не иссяк.

Я уставился на него непонимающим взглядом.

– ИКАС – индивидуальный комплекс автономного существования, – пояснил Герман, но, видя, что понятнее мне не стало, поднатужился и разжевал еще сильнее. – Ну, шар этот летающий! Понял теперь?

Я кивнул.

– Ох, и заварил же я кашу с тобой, последыш, – жаловался Герман в пути. – Один бы я дошел уже. А с тобой, эээх…

Я понимал, что стал серьезной обузой егерю, но совершенно не тревожился по этому поводу. В конце концов, помереть в обществе этого косматого сотрапезника было моим выбором, а вот взять меня с собой – это уже было его идей.

Тем не менее, жалуясь и скрежеща зубами, егерь упрямо шел по снежной целине вперед. Ближе к середине дня вдобавок ко всему прочему начался снегопад. Идти стало совсем тяжко. Мелкий колючий снег полосовал старого егеря по лицу, пришлось надевать холодную голову. Егерь жаловался, что в ней плохо видно дорогу.

– Когда заряд в шлеме на нуле, толку от него, как от козла молока, – пояснял Герман, перекрикивая непогоду.

Причем говорил он это, кажется больше Пустоши, нежели мне, поскольку слова «шлем» и «на нуле» мне ни о чем не говорили. Я уже молчу про его странные попытки подоить козла.

– Но лучше в нем, – продолжал Герман, – хоть от ветра спасает.

Ближе к вечеру я начал замерзать. Было очевидно, что и костюм Германа перестал делиться своим теплом. Теперь единственным источником тепла для меня служил сам егерь. Я понимал, что, возможно, это наш конец. Не страшился его, нет. Но стало как-то совестно. Собственно, егерь не был мне ничем обязан. Почему же он решил погубить себя, взяв меня с собой? Мой маленький и скудный разум тогда не мог понять мотивов Германа. Каждый его шаг, казалось, был продиктован лишь одной идеей – спасти меня. Но за зимы своего прозябания в курене я настолько привык к мысли о ничтожности собственной жизни, что жертва богоподобного егеря мне казалась бессмысленной, глупой и абсолютно неестественной.

Чем сильнее я замерзал, тем сильнее мутился мой разум. Мне стали чудиться звуки, которых здесь быть не могло. Я слышал далекое ржание Горячего Грома – хозяйского коня. Но откуда ему тут взяться? Странное чувство овладело мной. Я понимал, что Гром мне мерещится, отдавал себе отчет, что ржание мне снится, но при этом чувствовал, что все осознаю. Может, егерь был прав? Может, я и впрямь – человек? Лицо мое озарила озорная улыбка. Мне подумалось, а что, если напоследок попробовать сказать вслух какое-нибудь слово? Я сам для себя решил, что если выговорю слово «конь», то умру с чистой совестью. Умру – человеком. Я вновь услышал ржание и, уже убежденный, что задумка моя имеет какой-то смысл, стал тренироваться. В голове я держал много слов сотрапезников. Знал, как они звучат, сотню раз их слышал и даже тайком пытался их повторить, когда никого рядом не было. Но произносить вслух при сотрапезниках всегда боялся. Сейчас же бояться было некого. Гром вновь заржал где-то в закоулках моей памяти, и я произнес шепотом:

– Кооо-нь.

Не услышав собственного голоса, я повторил попытку:

– Кооо-нь! – уж громче прохрипел мой голос, но все же еще очень слабо. Воодушевленный удачными попытками – на мой взгляд, получалось убедительно – я решился на крик. Набрал в грудь воздуха и что есть мочи закричал:

– Кооооонь!

Егерь вдруг остановился. Взглянул на меня, ошарашенный.

– Что ты сказал?

Я был вне себя от радости! Я – человек! Я умею говорить! Меня слышат! В отчаянной попытке доказать в лице егеря всему миру, что я тоже человек, я принялся выкрикивать:

– Кооонь! Кооонь! Коооонь!

Тут егерь резко снял шлем и отбросил его в сторону, затем присел и зажал мне рот рукой. С минуту мы сидели неподвижно. Плотно прижатый к телу Германа, я слышал, как неистово рвется в его груди сердце. И вдруг – опять ржание! На этот раз я услышал его очень хорошо и, судя по реакции Германа, он услышал то же самое. Он резко бросился с тракта в сторону. Изо всех сил разгребая снег руками, он продирался к стене леса. Меня обдало снегом, но холода я уже не чувствовал. Страх егеря передался и мне. В голове зашумела кровь, и я понял, что егерь не бежит – он убегает.

– Чертов Курьма! – ругался егерь, продираясь через сплошную стену кустарника и молодой поросли к массивным стволам векового леса. – Он все-таки решился на погоню. Ну, давай, гад! Посмотрим, кто кого…

Мы залегли прямо в снег. Сбросив свой горб, егерь накрыл меня своим телом и выставил вперед свою корягу. Что-то щелкнуло. Свободной рукой Герман достал своего черного идола. «Решил помолиться напоследок», – промелькнула в моей голове мысль.

– Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», ответь Е-первому! Мэйдэй! Энергия на исходе. Меня преследуют. Принимаю бой. Пеленгуйте!

Глава 5 – Бой.

– Ты молодец, малыш. Потерпи малость, – шептал егерь мне на ухо, стараясь сильно не наваливаться. – Времени отвязывать тебя нет. Мы не знаем, сколько их за нами гонится. Коль в такую пургу слышно коня, стало быть, они совсем рядом.

Я не мог пошевелить ни руками, ни ногами – егерь буквально впечатал меня в сугроб. Костюм больше не грел нас, и я чувствовал, как его потряхивает от холода. У меня же от холода просто зуб на зуб не попадал.

Герман выбрал удобную позицию. Укрытые стеной деревьев, мы прятались за широченным поваленным стволом березы. Снегопад с каждой минутой усиливался. Довольно скоро нас и наши следы присыпало снегом, но не заметить глубокую борозду в снежной целине, которую мы оставили, убегая с тракта, было невозможно.

– А вот и гости, – шепнул егерь, приставляя свой палец к губам и давая понять, что нужно повременить с речевыми упражнениями. Я был крепко привязан к Герману и находился спиной к тракту. Именно поэтому о тех событиях могу рассказывать лишь со слов самого Германа, который по своей старой привычке беседовать с корабельным ЦУПом принялся вслух комментировать происходящее.

– Мог бы и догадаться, старый дурак, что Курьма не отпустит тебя просто так, – бубнил себе под нос егерь. – Глянь-ка, целую облаву затеял. Цепью идут. Трое спереди подводы, трое сзади. Всех мужиков из куреня поднял. И у каждого винтовка. Эх, малыш, я же спрашивал… – Герман сплюнул в сторону. – Хотя ты мог и не знать. Они же ссыкливые там все. Они только толпой могут воевать да с винтовками. Да желательно – против вас, безоружных кореллов. Уроды.

По мере приближения группы Курьмы к нашей засаде Егерь пригибался все ниже, утрамбовывая меня в сугроб. Я попытался подать знак, что скоро начну задыхаться, но Герман рукой-ледышкой мне рот нащупал и зажал так сильно, что стало больно. Я терпел. Напряжение в воздухе висело нешуточное.

– Сейчас шлем увидят, – шепнул егерь и отпустил мне рот, ухватившись поудобнее за свою железную корягу. Как у него только руки к ней не примерзли на морозе? Она же на холоде обжигает. Пока шли, я пару раз приложился к ней, так, из любопытства, потом жалел.

Я лежал ни жив ни мертв. В курене ходили слухи, что егерей невозможно убить. Что они обладают такой магией, которая хранит их, даже когда те спят. Собственно, я сам тому был свидетелем. А их оружие по слухам было столь мощным, что один егерь мог запросто справиться со всем куренем. Хоть с вилами на него выходи, хоть с топором.

«Вскинет егерь руку, брызнет из нее свет, – брехали дети в доме, – и нет тебя, одни головешки остались».

Но сейчас мне в это почему-то не верилось – Герман натурально боялся открытого столкновения с сотрапезниками.

– Ага, – шепнул он мне, – заметили шлем. Озираются. Курьма верховодит, кому же еще… Таак, правильно все делаешь, одного вперед – на разведку, двоих назад, чтоб я с тыла к тебе не зашел. Остальные в круговую оборону встали. Смышленый гаденыш. А что у тебя в подвозе, интересно? Ох ты ж, червоточина рукотворная, – присвистнул Герман, – они пулемет приволокли. Представляешь? На тебя, соплю, да на меня в шестеро штыков да с пулеметом. Вот дурень! И это с сотней-то патронов. Вот как знал, нужно было все забирать. Пожалел кореллов, да убогих этих тоже пожалел. Им же по весне охотиться не с чем будет, а до теплых мен еще далеко.

Егерь пригнулся еще ниже, укрываясь за бревном.

– Тут видишь, брат, математика какая, – зачем-то принялся объяснять мне Герман. – У него сто патронов, и у меня после волка девяносто девять осталось. Если он нас грохнет и потратит на это, ну, пускай, до двух третей своих боеприпасов, по любому с моими патронами у них больше окажется. Больше патронов – больше шансов до теплых мен дожить. Даже если у них после боя окажется пять трупов и сто один патрон, они это за успех сочтут. А трупы освежуют и сами сожрут. Им, собственно, какая разница-то? Что корелл, что сотрапезник, все едино – мясо. Но это если я сам отстреливаться не буду. А я буду, – подмигнул мне егерь и вновь высунулся из своего укрытия. – Еще как буду!

Я вообще ничего не понял из сказанного. Патронами он, очевидно, золотые рубали называл. Но вот что за «математика» такая – бог, что ли, какой егерский? Не успел я пораскинуть мозгами, как егерь вновь зашептал:

– Глянь, разведчик возвращается. Ага, руками машет: вперед, мол, нет там следов. Сейчас они следы наши на целине увидят, и понеслась…

Герман вновь пригнулся, так что лишь глаза над бревном торчали да палка его кривая.

– А что, если?.. – подумал он вслух, но не договорил, прильнув к своей палке глазом. – Ага, так и сделаем, малыш. Если так в бой полезем, ну, двоих я уложить успею с такого расстояния, а остальные залягут, доберутся до пулемета и все, хана нам с тобой. Тут, в лесу, – он окинул взглядом Пустошь, – долго не побегаешь. Снега по пояс. А пулемет – дело серьезное. Надо только подгадать время… Ага. В кружок собрались, совещаются. Ну, давай, хватай шлем, Курьма! Ты же себе такой давно хотел. Еще в том году приценивался на менах. А тут валяется прямо на дороге. Настоящий егерский шлем от скафандра! А батарейку зарядишь как-нибудь. Вот, перестанешь людей кушать, читать научишься, физику изобретешь и тут же зарядишь себе шлем. Давай, бери его!

Егерь бубнил непонятные мне слова, видимо, впадая в забытье от холода. Голос его слабел, дыхание становилось все реже. В какой-то момент он даже клюнул головой, но, уткнувшись мне в макушку, очнулся. Вытер нос ледяной ладонью и вновь прильнул к своей палке.

– Ну же! Ну! Вот. Молодец. Бери его. Озираешься? Правильно, озирайся. Взял? Отлично. Теперь неси его к своим людям. Давай. Ай, молодец. Заткни уши, последыш.

Оглушительный гром ударил мне по барабанным перепонкам. Тело Германа слегка дернулось. Запахло неведомой мне гарью. Герман прильнул ко мне, укрывшись за бревном, и тут же со стороны тракта раздался неимоверной силы грохот. По бревну ударило что-то тяжелое, так, что оно качнулось в нашу сторону. С воем и свистом пронеслись мимо нас какие-то пчелы свистящие. Посеченные ветви начали падать на голову, затем нас накрыла огромная пелена снега, сбитого с макушек деревьев неведомой мне силой, и засыпала с головой. Как только все улеглось, Герман зашевелился, откапываясь, и привстал над своим укрытием.

– Ай да Мария! Ай да умничка! А я протестовал еще… Эх, век живи да век учись! – Герман ликовал. – Взгляни, последыш! Не зря амуницию минировали.

Он встал в полный рост и перемахнул через наше укрытие так, словно я вообще никак не сковывал его движения, и повернулся к тракту боком, чтобы я мог увидеть страшную картину. Посреди тракта виднелась глубокая черная воронка. Подводу разнесло в щепки. В стороне от воронки лежали обезображенные тела сотрапезников. Кто без руки, кто без ноги. Лиц было не разобрать, вместо них – сплошное кровавое месиво. Горячий Гром тоже лежал неподалеку. Бедный конь еще дергался и бил передним копытом пустоту перед собой. Его брюхо было вспорото, и на грязный снег вывалилась добрая половина его нутра. Но тут Герман опомнился:

– Ох, чего это я? – он резко закрыл мне глаза рукой. – Ты ж маленький еще.

Я был не против цензуры. Картина открывалась не из приятных.

– Ладно, нужно убираться подобру-поздорову. Сейчас прибегут те двое, – егерь указал в сторону, откуда пришел отряд Курьмы. – Жаль, пулемет не унести – тяжелый, не дойдем с ним.

С этими словами Герман вернулся к бревну, забрал свой горб и быстро пошел к месту взрыва. Но только мы вышли на тракт, как откуда-то из леса, прямо с той позиции, которую мы только что занимали, раздался раскат грома. Егеря что-то сильно толкнуло в спину, и он повалился вперед, впечатывая меня в снег. Но не успел я опомниться, как обнаружил, что Герман уже поднялся на ноги и изо всех сил карабкается в гору, забираясь на тракт. Тут же грянул еще один раскат грома. У моего уха что-то прошуршало и с шипением вонзилось в снег перед нами. Егерь наконец выбрался на более плотный снег тракта и прыгнул прямиком в черную воронку. Аккурат на то место, где несколькими мгновениями ранее погибли четыре сотрапезника.

Он улегся боком, стараясь не задавить меня, болтающегося у него на груди, словно тряпичная кукла, и схватил свою корягу. Я уже понял, что приспособление в его руках каким-то образом плюется огнем и рубалями. Плюется настолько сильно, что может сбить с ног даже такого здорового сотрапезника, как Герман. Я взглянул на него. Лицо егеря было белее снега. В глазах пустота. Зрачки сузились до двух махоньких угольков. Он тяжело дышал.

– Слушай сюда, малыш, – скомандовал он, хрипя мне в лицо. – Я сейчас в шоке. Через минуту-другую мне крышка, если не доберусь до медицинской укладки. Она в рюкзаке, такая желтая коробка с крестом.