Морфоз. Повесть белой лилии Алмазова Наталья

Introductio[2]

Подернутое поволокой небо расползалось удушливым саваном над шумным, озябшим городом, ни мало не тревожась о его комфорте. Полуистлевшие листья пустынных скверов уныло таращились своими мутно-желтыми глазами в недостижимую для них высь, хлюпая размякшей плотью под ногой редкого прохожего. Выцветшим флагом над горизонтом лениво реял закат, едва заметный за монотонными шеренгами туч. Поздняя осень. Обнажённая гниль, еще не покрытая снегом, пахла сыростью и тленом. Такой Земля предстала предо мною впервые – так звали эту крошечную голубую планету, затерянную в космической необъятности вместе со всеми своими опавшими листьями, ссутулившимися под дождем домами и витиеватыми лентами центральных улиц.

В сумерках подобно двум черным шлифованным обсидианам блеснули мои настороженные глаза, ощупывая каждый миллиметр представшей взору панорамы. Здесь я заново учился воспринимать действительность: видеть и слышать как те, кто населял данное космическое тело.

Бледные пальцы неспешно, однако уверенно потянулись к скорченному на ветке кленовому листу. Я решил что пять – вполне функциональное число. Оттого на моей узкой ладони пальцев оказалось столько же, что и у людей. Я не пытался добиться сходства, но, тем не менее, обнаружил, что весьма и весьма похож на уроженцев планеты океанов. Меня это не смутило и не озадачило. Я не привык задаваться вопросами: я привык знать. И наблюдать.

…Тонкая изящная рука, достигнув цели, сжала в ладони багряно-жёлтый, безжизненный лист, мокрый и холодный. Процессы синтеза в нем давно прекратились, уступая реакциям распада. Мне незнакомо было даже само понятие тления. Но удивляться на тот момент я еще не умел.

Поток информации закручивался вокруг меня вихрем подобно материи, попавшей в поле тяготения черной дыры. Я скачивал файлы непосредственно из банка данных места своего пребывания, имея доступ абсолютно ко всем без исключения сферам. Для меня не было закрытых дверей. Ведь я являлся ключом. Вероятно, самым уникальным и универсальным во всем необъятном Cуществовании. Но моя уникальность ничуть не тешила мое себялюбие. Я не знал, что такое «себя». Не имел понятия, что означает «любить». Я был исследователем и инструментом в одном лице. И, кажется, теперь ещё и кем-то другим. Новая роль. Смена декораций. Я, наконец, очнулся после долгого тяжкого анабиоза. Я здесь. И я есть я – вдыхающий осень чужого и странного мира. Впервые.

Но… Чем я являюсь по своей природе? Таков был мой первый вопрос, адресованный самому себе. Откликом на поступивший запрос перед моими глазами стали высвечиваться образы памяти чередой тусклых разрозненных кадров. Что это за мрачное, захватывающее дух неживой монументальностью, место? Кто эти создания, так похожие и вместе с тем непохожие на людей? Это странно. Почему они именно такие, ведь вариации форм неисчислимы? Я – один из них? От количества поспешно вводимых в поле поиска вопросительных конструкций у меня потемнело в глазах. Гибкие пальцы, оканчивающиеся длинными серебристыми когтями, коснувшись лба, плавно скользнули по идеально-гладкой коже вниз, ощупывая белое, как мел, заостренное лицо. Я взирал со стороны на тело, которым ныне владел: тонкое, высокое и хрупкое. Материальное. Моё. В голове же гулким эхом пульсировал голос знакомого светила. Звезды, ставшей моим спасителем. Звук, непохожий на звук, образы, лишенные языкового способа выражения. Salvator[3]. Так отныне я буду тебя называть, мое светлоокое солнце.

Глава I

Память Океана

«…Сомнения – пасынки чувств. Страхи рождают тревогу и неуверенность, подрывающие осознание возможностей собственной воли. А ведь волею созидаются миры. Сам Абсолют есть лишь её овеществлённая ипостась. Он – воплощение Воли в действии, её дыхание. Указанием перста Его на свет рождается творящий аспект, преобразующий материю: Демиург, Создатель – как угодно. Бог. Вероятно, вы назвали бы это явление так. Сама по себе Воля лишена формы и очертания, она не имеет границ и потому неспособна вместить себя в ограниченное, однако, подобно светилу, что озаряет обращающиеся вокруг него небесные тела, не испускающие потоки лучистой энергии самопроизвольно, так и Воля осеняет касанием своим материальные объекты, в зависимости от близости их к круговращающему центру. Ах, да, я не уточнил, что материя бывает различна. И даже такой невесомой и тонкой, что её практически невозможно ощутить. Мировой эфир – это тоже разновидность материи, только иного свойства. Материя наравне с духом – неуничтожима и вечна. Это качество более или менее точно описывается вашим определением пракрити[4]. Впрочем, не буду долго разглагольствовать по данному вопросу. Сейчас это тебе ни к чему, Мигель – мы уже достаточно о том говорили. И я многое поведал прежде, дойдя до предела понимания человека. Тратить время на пустую болтовню с использованием терминов, лишь в грубом приближении описывающих действительность – не слишком продуктивное занятие. Однако для таких, как вы, существует лишь два способа объяснения: трансцендентальное переживание, либо же речь.

Речь – отпрыск вашего чувственного осмысления мира, и для описания чего-то, лежащего вне умственного и визуально-тактильного восприятия, приходится использовать довольно затейливые аллегории, отождествляя явления духовные с материальными формами, которыми приходится оперировать для передачи сакральных апокрифических знаний. Символы делают полёт мысли более приземлённым. Любая формула, любой начертанный знак. Лишь вне выражения в формах обитают неомрачённые истины. Там, откуда я родом, мы не привыкли пользоваться речевыми конструкциями – они субъективны. Наше общение строилось на ментально-образном принципе передачи информации. Вне личностных оценочных характеристик».

Мне показалось, что монолог мой становится всё более туманным. Впрочем, невзирая на то, Мигель жадно ловил каждое моё слово. На бледном лице юноши отражалась молчаливая сосредоточенность. А в его светло-голубых глазах, опоясанных по контуру радужки сапфировою каймою, дробился рассеянный электрический свет, разбегаясь сотнями сверкающих бликов, похожих на солнечных зайчиков, пляшущих на поверхности бездонного озера.

Немного помолчав, я продолжил: «…Абрис духа, погружающегося в недра Несказуемого, размывает собственный силуэт до полного растворения. Капля, лишь отделённая от океана, имеет границу и оболочку, и положение в пространстве, как и чувствование этого самого пространства.

В пучине морской она вездесуща. Только движения Несказуемого – вздохи некоей божественной Воли, омывающей прибрежные скалы материи, порождают мириады искрящихся оформленных брызг. И каждая капля хранит в себе память целого Океана…»

Я снова отвлёкся. Но моего слушателя это уже не удивляло: он привык к моему своеобразному стилю изложения, с нескончаемою сменой тем. Мысли мои, некогда последовательные и логичные, стали путаться. Картотека познаний, в беспорядке разбросанная по лабиринтам души, представляла унылое зрелище. И всё же в хаосе и разрухе разорённой библиотеки порой попадались настоящие жемчужины. Откровения, которые этот молодой и увлечённый человек искал, и ради которых готов был слушать моё сбивчивое повествование хоть всю ночь напролёт. Он наивно полагал, будто бы мне известны все секреты мира, и я могу поделиться ими с ищущим сердцем. Я не желал разочаровывать Мигеля, потому до сих пор не развенчал этого заблуждения. Истории, что я рассказывал юному магу, причудливо сплетая вязь из множества реальностей, все до единой повествовали об эволюции Бытия, не имеющей ни начала, ни конца. О незатухающих колебаниях вселенского маятника меж Пустошью и Существованием. О беспричинности Первопричины, замкнутой на себе самой непрерывным законом Циклов. О пространстве духа и функциях материи. Материя, извечно облекаясь в формы, давала им назначение и свойства. Даже самая тонкая материя духа. Овеществлённые ею предметы, можно сказать, обретали индивидуальные имена. Я на миг задумался о себе самом: ранее у меня не было названия. Имя присвоил мне мой ученик, выхватив его из одной древней религии, как символ моего пути постижения – коллекционирования знаний – расчётливого, холодного и точного, как скальпель хирурга. Лишённого морали и жалости.

…Уйдя в раздумья, я, как видно, надолго замолчал, перебирая в острых когтях волокна искусственного света, подобно нитям тончайшей паутины. Discipulus meus[5] вежливо обратился ко мне по имени, дабы прервать затянувшееся безмолвие. И, не разделяя чертога мысли от произносимого в слух, я продолжил говорить, вновь изменив направление беседы: «…Здесь, на Земле, принято давать имена окружающим предметам, ощущениям и явлениям, таким образом как бы закрепляя их объективное существование. Консолидируя реальность. Я уже привык к этим некогда новым законам вашего мира. Адаптировался.

В нашей Обители всё было иначе. Ни имён, ни названий. Существовали лишь восприятие и знание. Общаясь, мы как бы обменивались друг с другом данными о том или ином объекте или категории. Виденье наше было объективно и неискаженно, и потому идеально подходило для передачи информации. Здесь в былые времена также существовало подобное. Я уже упоминал Атлантиду, как ты помнишь. Но непрерывная динамика вашей модели мироздания привела к нынешней системе устройства и её законам. И, знаешь ли, мне они даже нравятся. Если вообще допустимо говорить о том, будто бы мне что-то может нравиться».

Я поднялся и подошёл к окну. Вперёд, насколько мог охватить взор, пестрокрылою птицей под шёлковым балдахином ночи раскинулся город.

Сонмы огней, мерцая и переливаясь, играли бликами на мокром асфальте ветвящихся артерий дорог. Я видел это уже не в первый раз, но панорама не переставала казаться мне… прекрасной? Да, я привык. Я стал настолько человеком, насколько позволяла мне моя природа и память. Прожив не одну жизнь среди людей в их смертных телах, я, кажется, отчасти научился понимать этих занятных созданий. Только отчасти: ведь в человеческих оболочках под завесою чужой личности я не сознавал происходящего со мной, пребывая будто в глубоком анабиозе и не помня, кто я. Точнее, кем я был прежде. Хотя сейчас это «прежде» представлялось неясною далью. Недоступным островом грёз, объятым амиантовой дымкою. Но, невзирая на то, моя призрачная родина жила во мне. Жила неизбежно.

Я обернулся.

«Пожалуй, быть человеком не так уж и плохо. Что за саркастическая усмешка? Ты даже не представляешь, сколь велико число степеней свободы, дарованное представителям вашего духовного вида – уж позволь мне эту вольность выражения.

Я бывал в разных мирах в своё время. Ведь в этом смысл существования подобных мне: мы – цивилизация, общность, раса – как угодно – созданная Познавать. Вот наше предначертание, определенное нам Творцом. Однако избранный нами путь познания иной, нежели характерный для человечества способ: являясь в большей степени существами духовного плана, нежели материального, мы перемещаем свои проекции по неисчислимому множеству лабиринтов мироздания, вбирая в себя информацию об устройстве и формах тех вселенных, в которых нам предстоит очутиться. Это состояние подобно глубокому трансу. Свободное от ограничений сознание способно проникнуть в каждый закуток любого мира, настраивая энергоинформационный портал, как радиочастоту для передачи данных. И, доступное одному из нас, становится достоянием всех. Разнообразие сотворённых вселенных неисчислимо велико. А мы – мы подобны архивариусам, изучающим, собирающим и сохраняющим древние свитки – модели и образы существующих мирозданий – фиксируя вечное движение в неподвижности, как на фотопластинке. Можно сказать, что мы познаём разнообразные вариации путей познания… Бога.

Среди нас есть свои неофиты, иерофанты, ступени и степени посвящения: каждый работает со сферами своего уровня. Мы никогда не вмешиваемся в процессы ароморфоза[6] или деградации мирозданий: каждый Создатель осуществляет Высшую Волю согласно собственной расположенности.

Да, у каждой Вселенной есть свой Демиург, но он – лишь одна из персонификаций Абсолюта, в том время как сам Абсолют исходит из Непроявленного и Непостижимого. Безмолвного и лишённого формы источника, Ни-что. Он есть, и его нет. Это сложно понять, знаю. Я, впрочем, стараюсь без подробностей, лишь схематично описать тебе устройство многомерного Бытия, мой juvenis alumnus[7], указав на его первопричину как на аксиому – недоказуемый и не отрицаемый факт. Не каждый аспект Сущего нуждается в доказательстве, и это нужно уяснить. Когда мой взор был незамутнён, я видел дальше. Вероятно, в те времена мне удалось бы лучше объяснить все эти метафизические тонкости. Но с тех времён я изменился, и многие ключи от многих дверей утеряны мной. Вместе с тем однако, я начинаю собирать себя по осколкам сызнова. Это… так сложно: выстраивать разбитый на миллион частей витраж. Лишь твоё желание, ученик мой, познать сокровенные тайны божественности побуждает меня вспоминать их. Ведь мне самому эти таинства уже ни к чему.

…Моё возвращение из отсутствия было подобно новому рождению. И, будто младенец, покинувший чрево, однако ещё сохранивший смутные воспоминания о Запредельном – Той Стороне, откуда он пришёл – так и я вспоминаю некогда известное. Но то, что виделось простым вне земного бытия, уже таким не кажется. Однако я буду стараться прояснить и для себя, и для тебя эти смутные грёзы – миражи Вечности из кладовой моей памяти.

…Я снова вернулся в свою оболочку, наконец, собрав все её уровни воедино. Вернулся спустя столетия, проведённые мною в обличиях землян. Энергетическая атмосфера вашей планеты сделала мои тонкие тела более плотными и материальными, и всё же… я могу себя узнать».

Я устремил взор на холодное стекло в оконном проёме, отделяющее стихию ночи от шаткого покоя замкнутости бетонных стен. Сейчас, в чертах лица, того лица, что я носил когда-то в ином мире, я видел… своё прошлое. Зеркальная гладь окна отражала слабый отсвет уличных огней в бездне меланитовых[8] глаз. Вновь моих. Лишённые равно белка и зрачков, они не походили на глаза людей. Хотя весь мой облик в целом можно было бы назвать антропоморфным, однако, с присущим рядом отличительных черт. Я не без усмешки подумал, что напоминаю загримированного актёра из странноватого сюрреалистического спектакля. Снежно-белые кожные покровы, гладкие, но матовые, были похожи, скорее, на мрамор, нежели на человеческую плоть. Волосы аналогичного цвета, застывшие длинными иглами, будто известковые сталагмиты, сформировали на моей голове довольно незаурядную причёску, скрывая своим каскадом спину до линии талии. Впрочем, в собственной антропоморфности я не видел дилеммы: в этом и других мирах обитало великое множество материальных и полуматериальных существ всевозможных форм. Число вариантов было бесконечно, не исключались и повторы. То, что мы оказались похожими на людей или же люди на нас – всего лишь игра вероятностей. Пускай я и выглядел как сын Земли, по существу, я им не являлся: ведь внешнее сходство вовсе не означало тождественность внутреннего содержания.

У меня не было сердца.

Как, впрочем, и лёгких, и печени, да и вообще жизнеопределяющих систем человеческого организма. Это делало моё тело полностью автономным – самодостаточным, и, практически, независящим от внешних условий. В наличии имелось лишь нечто среднее между системой кровоснабжения и нервной системой, если уж сравнивать с людской физиологией. Но только эта замкнутая сеть была куда более разветвлённой, нежели кровеносные сосуды или нервные волокна, и вместо крови содержала в себе универсальный носитель – условно назовём его так. Уникальный медиатор.

Эфир. Передающий информацию куда быстрее любого нервного импульса и обеспечивающий мгновенный безошибочный отклик в действии единовременно с мыслью. Впрочем, я счёл, что приводить подробное описание своего внутреннего строения ни к чему: моего ученика не столько занимало моё уникальное тело, сколько волновал мой разум, мнящийся ему совершенным. Божественным. Потому мои повести отнюдь не были детальными обзорами законов и формул, закосневших в собственной непреложности. Скорее, они походили на дорогу, что рождается с каждым шагом идущего по ней странника – кажется, я слышал подобное выражение меж уроженцев третьей планеты…

…Вернувшись из мира собственных раздумий, я продолжил прервавшуюся беседу с моим учеником, как ни в чём не бывало: «…Знаешь, Мигель, я не привык задаваться вопросами «как?», «для чего?» и «зачем?». План Абсолюта совершенен. Путь реализации неисповедим. Его созидающие сверхсознательные аспекты выстроили многообразнейшие и причудливейшие концепции Бытия, распростёртые в беспредельности, одарив целью и смыслом каждое своё творение. Они объединили физическую и духовную природу, на границе сотворив множество существ переходного вида. Замкнули цепь эволюции от схождения в плотные слои материи до возвращения к духу, представляющему, однако, лишь разновидность материи тончайшего плана. В каждом из миров существует своя причинно-следственная связь – можно сказать, карма и дхарма – обусловленные закономерности и распорядки. Даже если на первый взгляд строй кажется хаотичным, поверь мне – он упорядочен, просто структура его неочевидна. Даже в броуновском движении траектории частиц предопределены совокупностью множества факторов: случайных перемещений не существует, только просчитать и учесть все варианты не так-то просто. В мире чувственных ощущений всё также неизбежно детерминировано. Вы, люди, привыкли поэтизировать чувства, считать их чем-то непостижимым, приходящим ниоткуда. Неуловимым ветром вдохновения. Я знаю, что это не так. Именно знаю. Ведь прежде, изучая ваш мир, ещё будучи адептом своего Храма, я отворил все двери этой реальности теми ключами, что были у меня. Мой дух – своего рода, универсальная отмычка. Он способен «подстраиваться», адаптироваться. Ключ – это код. Энергоинформационный шифр тонких тел. В том моя природа и смысл – отворять двери святилищ чуждых Богов, дабы разгадать их Тайну. Ваш мир изначально не показался мне особо примечательным. Я полагал, законы функционирования этой системы определяются вполне постижимыми причинами и даже представить не мог…»

Я замолчал. Мигель более не задавал мне вопросов, но я чувствовал его взгляд. В устремлённых на меня светлых внимательных глазах было куда больше, чем в любом произнесённом слове. За окном, пробиваясь сквозь скатанный войлок густых туч, едва брезжил мерклый рассвет, предвосхищая новый день.

Не оборачиваясь, я изрёк, обращаясь к юноше, так неосмотрительно разменявшему ночные грёзы на мои отстранённые чудаческие речи: «Ты устал. Отдохни». Я знал, что этот упрямый молодой человек вряд ли согласится по доброй воле отправиться в царство снов, зная, сколь зыбко само моё присутствие, и что в каждый момент я могу исчезнуть на неопределённое время, оказавшись где-то ещё. А ему придётся ждать. Жизнь ведь так коротка. Зато длинна вечность, из жизней состоящая.

Не слушая возражений Мигеля, я продолжил смотреть сквозь стекло и своё отражение в нём на сгорающую в неоновом пламени ночь и далёкие всполохи зарницы. Фраза моего ученика оборвалась на полуслове. В бессилии склонившись лбом на скрещенные на столешнице запястья, юноша уснул. Я решил, что так для него будет лучше. Порой мне тоже хотелось уснуть, обхватив колени своими холодными руками, закрыть глаза и падать, падать в неохватную бездну обрывков воспоминаний и событий, которые никогда не происходили. Забыться. Увидеть в садах Морфея то, о чём я даже не смел мечтать, мечтать не умея. И поверить в это…

Но подобные мне никогда не спят. Ныне я о том жалел.

Глава II

Пепел тайны

…За хрупкой стеклянною мембраной пульсировала жизнь. Она то шумно вздыхала в шелесте шин и пререкающихся гудках автомобилей, то тихо замирала ветром в красочных, но омертвевших листьях придорожных клёнов. Я вспоминал. И сквозь меловую завесу веков беспамятства начинали проступать знакомые образы, будто в густом тумане вдруг проявлялись очертания, порой возникающие из дымки внезапно, когда приближаешься к ним вплотную.

…Знакомый узор рассыпанных в бездонных глубинах небосвода светил, сплетающийся в галактики. Врата Храма. Лицо Учителя. Святая святых. И… бесконечно долгая, безысходная тьма саркофага.

Всему, что ранее было знакомо мне, всему, что прежде не имело названий, я дал имена, отождествляя с предметами Земли, проводя параллели и угадывая отдалённое сходство. Я научился оперировать образами и понятиями людей, вживаясь в их систему восприятия, и уже не мог с уверенностью ответить, какому из миров принадлежу.

Моя планета, на которой располагалась Цитадель, её лишённое жизни погасшее солнце и пустынный ландшафт, морионово-чёрные[9] стены Храма, испещрённые причудливыми арабесками – все эти образы восставали предо мною исполинами, пробуждающимися от оцепенения беспамятства. Я гнал их прочь, немеющею рукою царапая своё отражение в бесстрастной глади окна. Я знал, что рано или поздно придётся вспомнить и то событие, по вине которого я оказался здесь. Это не давало мне покоя. Я приложил немало усилий, чтобы сокрыть от самого себя своё прошлое и погребённые под пеплом его тайны. Но никакие печати не в силах были выстоять пред ликом воскресающей истины. Доходя до безумия, я даже надеялся, что Они придут за мной раньше, чем я успею прочесть криптограмму в собственной душе. Да, теперь я знал, что такое страх – человечность вросла в моё существо подобно раффлезии[10], что хищными своими корнями-гаусториями опутала сознание и пронизала тонкие оболочки моего духа. Но Они… Они были больше, чем страх. Сustodes Veritatem – Хранители Истины. Бдительные, беспристрастные Стражи.

…Когда я вновь увидел Мигеля, спустя несколько дней, что я провел, скитаясь по безлюдным улицам и паркам осеннего города и предаваясь безмолвному созерцанию, я рассказал ему о своих кошмарах. Для меня беспокойство и страх являлись новой, неизведанной областью, и я счёл нужным поделиться этими ощущениями с тем, кто имел больше опыта в данной сфере, а отнюдь не из желания разделить свои опасения. Я не надеялся на сочувствие и не нуждался в утешении. Мне просто необходимо было идентифицировать этот массив чужеродных данных, спонтанно возникший в моей безукоризненной духовной организации. Вот и всё. К тому же, мой ученик весьма кстати спросил меня, есть ли в мире хоть одна вещь, которой бы я боялся. И я ответил, рассказав ему, пожалуй, о самых прекрасных и величественных созданиях среди нас – Хранителях.

«…Когда-то я мог считать их своими братьями: взаимосвязь меж всеми нами так тонка, что я способен провести аналогию лишь с кровными узами между людьми.

Хранители же – Перворожденные – достигшие вершины духовного мастерства ранее всех прочих Сотворённых. Это изумительные существа, не допускающие ошибок и искореняющие любые сбои. Мне не хотелось бы, чтоб они видели меня таким. Я дисфункционален. Словно человек, подвергшийся деструктивному воздействию, к примеру, облучению мощным ионизирующим излучением. К тому же, я сбежал, выкрав собственное тело из изолятора – саркофага. Это серьёзный проступок. И глупый. Я должен был остаться, приняв свою участь как логичный исход. Но проявил малодушие. Я понимаю, что осуждать за то Хранители меня не станут: они – последователи безукоризненной Закономерности, лишённые даже зачатков чувствований низшего плана. Всё их поступки – неизбежность. Ни презрения, ни жалости не испытают они к такому слабовольному ничтожеству, как я. Лишь бесстрастно обратят мою душу в прах, завещав осколки Зыби – Пустоте. В её объятиях у меня уже не будет самосознания. И вообще ничего не будет. А я…

Я хотел бы умереть. Умереть, Мигель, да! Как умирают люди. Ваш Демиург одарил вас бесценным качеством – неуничтожимостью вашей глубинной Индивидуальности. Другими словами, посмертно ваше высшее «Я» всё же продолжает объективно существовать. Вы можете вспомнить любое из пройденных воплощений и вернуться в него, или же единовременно прожить эпизоды сразу нескольких воплощений. Время становится категорией относительной за гранью, и Вечность – это длящийся момент настоящего. Вы способны быть любым аспектом своего «Я» каждый миг. Вы зовёте это качество бессмертием духа, который продолжает свой путь и после разрушения материального носителя – физической смерти. А мы – мы никогда не умираем.

Ты знаешь, наши тела не имеют срока службы: другими словами, они существуют как более плотные оболочки наших душ. И составляют единое целое с нашим личностным самосознанием. Нам не нужно менять роли и качества, как вам, следуя по этапам духовного анагенеза[11]. Вы совершенствуете и утончаете чувства, перерождаясь, делаете ваши устремления более возвышенными, познаёте Первопричину посредством шлифования своего отношения к ней до кристальности. Вы зовёте Ваш путь постижения путём Сердца. Мы иные. Мы лишены субъективной оценки изучаемых нами явлений. Беспристрастные и гармоничные, наши действия подчинены Закономерности. Наше мышление – совершеннейшее воплощение логики и указаний Творца. В нас отсутствуют чувственные категории восприятия. И нет ни возможности, ни желания выйти «за рамки». Мы – совершенные дети совершенного Создателя. Мы отражаем свет центрального солнца без искажений, в то время как вы… преломляете его через призму собственного чувственно-ментального восприятия действительности».

Я умолк. Дождь что-то тихо прошептал поникшей жёлто-бурой листве старого дуба, запутавшись в его раскидистых ветвях. Собственная спонтанная исповедь опустошила меня. И ощущение внутреннего вакуума было таким глубоким, что мне почудилось, будто бы я одной ногою уже касаюсь Зыби.

Внимательные голубые глаза юноши, чутко слушавшего меня всё это время, неотрывно следили за изменениями в моём лице, в то время как сам я наблюдал за догорающей в медном зареве листьев осенью. Каждое слово меняло меня. Каждый обрывок воспоминания, воскресающий из пепла, оставлял след. Я не приглашал чувства в свой внутренний мир, и, тем не менее, бесцеремонно явившись, они принялись модернизировать старые обжитые интерьеры моей души на свой лад. Как ни пытался я выставить непрошенных гостей за дверь, мне это не удавалось. Я опасался, что однажды заплутаю безвозвратно в собственном перестроенном доме.

«С вами всё в порядке, Учитель?» Я вздрогнул, единовременно с тем озадачившись, почему Мигеля это вообще должно волновать. Я ведь просто подборка знаний, некогда рассортированных по алфавиту, но ныне спутанных. И ничего кроме. Зачем он спрашивает обо мне самом? Прежде я мало о себе рассказывал своему ученику, больше говоря о духовных законах и иерархиях его мира, открывая те сокровенные тайны, что этот сообразительный юноша так долго искал в непроглядной чащобе эзотерических учений и одряхлевших религий. Приподнимая завесу Изиды, я позволял ему видеть фрески вечности, но под тем углом зрения, к которому была расположена его душа. Однако последние несколько встреч Мигель стал задавать мне вопросы обо мне же. Это слегка удивляло и настораживало: я никак не мог взять в толк, к чему ему лишние и бесполезные сведения? Но лгать я не умел. Я ещё не научился этому весьма полезному свойству и потому отвечал как есть. Discipulus meus тревожился обо мне. Его участливое беспокойство ввергало меня в недоумение. Впрочем, я списывал всё это лишь на заботу об источнике данных: мой ученик очень бережно относился к старинным книгам и рукописям, которыми владел. Иногда мне казалось, что я для него – одна из таких вот редких и занимательных книг, нуждающихся в должном обращении и аккуратном пользовании. Потому молодого мага и волновало то, что порой я исчезал на недели, и даже месяцы. А затем без предупреждения появлялся вновь. Хотя я даже не покидал этого города: по нескольку дней к ряду я мог провести на одной из пустынных крыш, внимая шелесту дождя и пению ветра, или же прислушиваясь к людским голосам, читая в их интонациях надежды, мечтания, чувства… С рвением обречённого пытаясь постичь божественную Тайну бессмертных духом.

Глава III

Мечты перекрёстка Миров

Ветер, беспечно швыряющий листья на тротуар, казалось, разгуливал и в моих мыслях тоже. Ветер, чем-то напоминающий мне шорох человеческого дыхания. Я внезапно вспомнил, что в парке я не один. Безмолвно, не отрывая меня более от маниакально-захватывающей интроспекции, рядом шёл невысокого роста юноша, едва достающий до моего плеча. Длинные чёрные волосы его неряшливо спутал промозглый осенний сквозняк, цепляясь за полы поношенного пальто молодого человека. К подошвам остроносых туфель, расшитых причудливым узором, бесцеремонно льнула сырая листва. Я сверху вниз поглядел на своего молчаливого спутника. Это хрупкое, ранимое существо не раз меня удивляло собственным умением задавать каверзные вопросы. И вместе с тем неограниченно и терпеливо мне доверять. Иногда мне начинало чудиться даже, что для всех прочих представителей людской расы мы оба кажемся неправильными и странными в равной степени. Невзирая на то, что он являлся одним из них в силу своей природы, а я – нет. Время от времени я готов был поверить уже и в то, что и я, и юный маг – не из этих мест. Чужеземцы, не знающие языка и обычаев своего временного пристанища. Пускай и другие в этих чертогах тоже были всего лишь гостями, которые сочли себя за хозяев.

Быть может, по данной причине я и избрал себе в ученики именно Мигеля, предпочтя его множеству более одарённых и так же жаждущих истины искателей. Не за выдающиеся таланты этот человек был выбран мной, а только лишь за особые свойства своего сердца. Говоря о сердце, я, конечно же, имел в виду метафору, характеризующую особый план чувствования. И сердце это в действительности было крайне необычно: безграничное, как море, способное вместить и принять то, чему человеческий разум отказывался верить. Свободное от тщеславия и суетности, его сердце было идеальным сосудом для тех откровений, которые я ему раскрывал. Мне нравилось, что Мигель умеет слушать, воспринимая довольно сложную информацию, если и не посредством ума, так интуитивно. Для меня это было крайне важно: я полагал, что если он поймёт меня, я сумею понять его и, таким образом, достигнуть заветного рубежа – бессмертия, Вечности, пройдя до неё тропой человека.

Разумеется, беседуя с моим учеником о мироустройстве я о многом умалчивал: для каждого этапа развития характерно прочтение вселенской Скрижали в определённом направлении, хотя количество таких направлений безгранично велико. И каждый раз символы Бытия складываются в новые слова и предложения. Я пытался быть с моим слушателем на равных, чтобы он успевал следовать за мной в запутанных эзотерико-философских лабиринтах.

«…Тебя интересует, почему для побега я остановил свой выбор именно на Земле? Потому, что ваша планета – особенная. Это перекрёсток миров. Здесь пересекается множество порталов и путей. Ты, вероятно, привык думать, что вокруг тебя всего лишь люди – но вглядись внимательнее! Насколько вы все отличны друг от друга. И дело даже не в расовой принадлежности или географическом факторе, не в генетике и не в воспитании, да и социальная среда играет лишь опосредованную роль. Вы – многие из вас – принадлежите к разным ступеням развития, пространствам различных частот и закономерностей. Но здесь правила игры унитарны для всех, и вы подчиняетесь законам этого места, учась сосуществовать и находить точки соприкосновения ваших интересов. Здесь каждый уникален. Понятие, что так приелось в звучании – «серая масса» – абсурд. Ваша планета – самая пестроцветная мозаика, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Да, среди вас есть классы существ одного типа. Но многообразие этих кластеров так велико, что нет возможности выделить какую-либо одну довлеющую над другими разновидность. Я приметил вашу Вселенную и эту планету потому, ученик мой, что здесь меня не так просто будет найти. А вот добраться сюда особой сложности не представляло, особенно для того, кто ранее тут бывал. Однако сейчас, когда я вернул свою истинную оболочку, я, таким образом, позволил Великим Стражам определить направление моего бегства. Но выбора всё равно не было: моё тело в саркофаге нашли покинутым духом. И мне пришлось его спешно забрать, хотя я способен был обходиться и без него. Я не знаю, когда Хранители явятся за мной, вычислив точный маршрут и распутав цепочку следов меж мирами. Это может произойти через несколько часов или же столетий. Временные перипетии переходов настолько зыбкие, что предугадать момент их прибытия мне никак не удастся. Потому у меня есть к тебе одна просьба, discipulus meus: когда я покидаю тебя на неопределённый срок, перестань ждать моего возвращения – это ни к чему. Я буду учить тебя пока я здесь, и пока я… существую. Но в любой момент это может прекратиться. Ты и так многое уже видел. Тебе стали доступны такие вещи, к пониманию которых иные идут не одно воплощение, очищая свой дух от земных страстей и привязанностей. Становясь богоподобными при жизни, они постигают тайны Творения, но путь этот труден. Избранных ведут к прозрению создания более тонкого плана, обитающие в околоземных сферах на разных уровнях, поддерживая и наставляя своих адептов в учении. Долгие-долгие годы. А тебя этой короткой потайной тропою провёл я. Можно сказать, тебе открылся вид с вершины горы, на которую ты не взбирался. А просто оказался там. И если искатели истины, следующие тернистым путём наверх по крутому склону, по дороге сдирают с себя всю чувственную человечную часть в нескончаемых подъёмах и падениях, отдаляясь от материальных и астральных привязанностей, брошенных ими у подножия гор, то ты – ты по-прежнему человек. Твои желания не омертвели и, как прежде, живут в тебе. Но ты видел, какой вид открывается с вершины хребта. Зная финальную цель, подниматься, быть может, станет проще. Иного выхода нет. Восхождение – стезя эволюции данного мироздания. Даже если ты и видел панораму с горного пика, тебе придётся вновь взобраться на него, но уже самостоятельно, оставив ношу привязанностей у подошвы гор».

Я на некоторое время прервал собственные разглагольствования, одарив моего юного спутника серьёзным пристальным взглядом, как и подобает строгому ментору, объясняющему ключевой момент. Ответом мне был открытый, светлый взор голубых, как небо, глаз, контрастно обрамлённых длинными чёрными ресницами. У меня самого не было ни ресниц, ни век.

Правда, последнюю деталь, спустя некоторое время к своему образу я всё же добавил. С помощью неё проще было имитировать людские эмоции на собственном белокаменном лике.

«Знаешь, Мигель, – уже мягче заговорил я. – Мне… даже нравится твоя способность чувствовать и эмоционально переживать каждый момент настоящего. Вероятно потому, что сам я некогда был этой способности лишён. Теперь для меня то качество, от которого вы так стремитесь избавиться, возвышая дух, именно эта особенность стала самой священною и желанной. Мне нравится быть живым, мой ученик, живым в плане ощущений и переживаний. Не гуру, достигшим просветления, но простым человеком. Плакать, смеяться, испытывать страх и смятение, надеяться… У вас, у людей, я, кажется, научился… мечтать. Ведь мечты – не что иное, как порождения желаний. А желания – чувственный аспект человеческой жизни. Мечты бывают возвышенными и альтруистичными или же прагматичными, обусловленными эгоизмом. Так или иначе – это удивительная способность! Для меня каждый миг на этой планете – величайшее чудо. Наблюдая за тобой, я не перестаю учиться тончайшим граням ваших эмоций. Те воплощения, что я прошёл в человеческих формах, не в счёт – это были лишь печати забвения, ловушки для моих воспоминаний. Из опыта подобного рода я почти ничего не усвоил. Только вновь став собой, вернув изначальную индивидуальность, я начинаю познавать этот мир изнутри. Твоё присутствие играет в этом процессе большую роль. «Docendo discimus»[12]. Равно как и я твой, ты – мой Учитель».

Я, благообразно склонив голову, едва заметно улыбнулся бледными губами, глядя на своего ученика, смущённого подобным признанием. В его немного растерянном взгляде передо мной разворачивался удивительный мир непознанного сокровенного Таинства, которое я назвал Человечностью. Я замер, прислушиваясь к чудной мелодии Жизни – бытия, равно осенённого сознанием и чувством. Юноша же в смятении глядел на меня, и я отчётливо видел вопросительную интонацию в точёных чертах его лица: как может он, смертный, научить меня, всеведающего странника, хоть чему-то, пускай даже и малому? Он себя явно недооценивает, – подумалось мне. Было в этих задумчивых, слегка изумлённых глазах и нечто неуловимое, но я не сумел угадать призрачный оттенок ускользающей эмоции. Мне вдруг захотелось поразмыслить обо всём об этом наедине с собой.

…Лёгкий порыв ветра, срывающий янтарную листву с деревьев в парке, отвлёк Мигеля от созерцания моего лица, а когда он вновь обернулся, меня в поле его зрения уже не было. Я издали наблюдал, как недоумённо молодой человек оглядывается по сторонам, слушал шелест его запылившегося от городской копоти старого пальто и то, как мой ученик окликнул меня этим странным, но ставшим уже таким родным, именем. Именем – криптограммой. Я ощущал себя в тот момент почти живым, не смотря на то, что тело моё было твёрдым и холодным, подобно изваянию из камня, и ничуть не напоминало собой биологический объект. Но то, что люди зовут жизнью – это не только ток крови в стенках сосудов, не сокращения сердца, не выдох и вдох. Это…

Нить моего размышления прервалась: будто удар, пришедший изнутри, странное ощущение наполнило моё существо. Медленно, со скрипом отворялись старые заржавевшие врата, которые некогда я собственноручно запер, не желая помнить, так как память для меня стала пыткой. Но время пришло.

Глава IV

Наперегонки с Воспоминаниями

Мешаясь с серым дождём угрюмых улиц, забытые эпизоды былого рвались наружу, желая изобличить себя. Будто хищные гарпии, кружились надо мной разрозненные кадры далёкого прошлого, затерянного в блеске полихромного сияния звёзд, укрытых муаровой дымкой междумирья. Прошлого, такого ирреального и вместе с тем настоящего. Острым лезвием секиры полоснув сознание, пред взором моим восстал из праха небытия холодный насмешливый взгляд. Я не смел осуждать Его. Но не мог и простить, поклоняясь как Богу Тому, кто не являлся даже одним из нас. Откровение, что я некогда выкрал из-за чёрных неприступно высоких стен Цитадели, оказалось слишком разрушительным для моей не ведающей сомнений убеждённости. Я думал, поверженные кумиры, сброшенные со своего пьедестала, немеют, скованные вечным молчанием развенчанности. Но Он… Он смеялся. И это было хуже всего.

Черты лица мои исказило страдание. Сжав голову руками, я чувствовал внутри себя всевластие изощрённой пытки пронзительным ледяным взором своего разоблачённого божества. Бросившись прочь, не разбирая дороги, я пытался, казалось, оторваться от погони преследующей меня собственной тени. Но разве возможно это? Обогнать Память, прикованную к твоим следам? Я бежал, не отдавая отчёта, что делаю. Одинокий и чужой в шумном, переполненном транспортом и людьми мегаполисе. Машины резко тормозили в считанных сантиметрах передо мною, грубо взрывая воем клаксонов тонкий осенний воздух. Через некоторые легковушки, возникающие на пути моего дикого бегства, я просто перепрыгивал, отталкиваясь от их крыш, чем, вероятно, немало удивлял случайных свидетелей таких выходок. На моём маршруте, лишённом всякой логики и изящества, преградой выросла стена невысокого дома, по которой без особых трудностей я взобрался наверх, затратив на то не более двух секунд: мои когти на руках и ногах были остры и прочны, тело – гибкое и безукоризненно-точное в своих движениях. Вероятно, я мало напоминал антропоморфное существо, передвигаясь подобным образом. Скорее, химеру – странноватую смесь человеческого с потусторонним.

Сосредоточенность на движении отвлекала от мысли, и потому я бежал, увлечённый собственной грацией. Мне никогда прежде не приходилось ни от кого и ни от чего убегать. Оттого я не ведал, что способен делать это столь элегантно. Мой дальнейший путь пролегал по крышам. Мне вдруг стало совершенно безразлично, сколько людей увидят меня и как будут увиденное трактовать. Прежде я старался ничем не смущать землян, и вёл себя соответственно принятым меж ними моделям речи и действий, хотя внешне несколько отличался от среднестатистического городского жителя. Впрочем, указанное обстоятельство – досадное визуальное несоответствие, которое я не пожелал устранить – при наличии двух рук, двух ног, двух глаз и ушей, представлялось не более чем экстравагантностью выражения, а никак не аномалией, чего нельзя было сказать о прыжках по крышам. Но в тот момент, когда рушится твоя система мироустройства, всё прочее теряет какую бы то ни было важность. Потому я ни мало не беспокоился о том, какой вред способно нанести психике созерцание моих действий случайными очевидцам.

Так я достиг набережной, где благополучно спрыгнул на тротуар с высоты пятого этажа. Я сознавал, что могу бежать хоть вечно, опоясывая Землю кругами, и не устану. Понимание этого факта заставило меня, в конце концов, остановиться. Будто в бессилии, я опустился на гранитные ступени у самой воды, скрестив руки на коленях. Я был измождён внутренней борьбой, которую затеял по своей же инициативе. В подвижном, колышущемся зеркале отражений я пытался угадать ответ на вопрос, задаваемый себе самому. В заострённости черт собственного лица, в нервном блеске глаз – во всём угадывались тревога и страх. Чувства владели мною, а не я – ими. Вот она, оборотная сторона людской жизни. Не к тому ли я стремился, пытаясь стать одним из них? Не это ли в прежние времена влекло меня в представителях рода человеческого? Их необъяснимая способность поступать вопреки – и законам природы, и духовной эволюции, да и самим себе. Я, неукоснительно следовавший Абсолютной Закономерности, был впечатлён и поражён этим странным, алогичным свойством. В конечном итоге я понимал, что все их отступления – не что иное, как Замысел, размеренный и обусловленный. Но, не заглядывая в надзвёздные сферы, рассматривая эту особенность саму по себе, я не переставал удивляться. И теперь я стал изумлять сам себя.

…Тонкими пальцами бесцельно рассекая собственное отражение, я пытался немного успокоиться и отрешиться от того, что так взволновало мой дух. Какие у Него были глаза!.. У представителей нашей расы, у любого существа, принадлежащего нашему миру, не было и быть не могло таких глаз, и я мог поклясться, что это невозможно. Как случилось подобное?.. Откуда у не-человека взялся человеческий признак?! Я готов был смириться с любою иной деталью внешнего сходства с людьми, но только не с такой! Однако Его сиятельные очи были и не совсем людскими. В них отсутствовал главный фактор принадлежности к земному – чувство. Холодные, безразличные и опустошённые до бездонности, они будто смеялись над всеми моими попытками разгадать их иррациональную тайну. И при всём при том принадлежали эти глаза воплощённому Богу – Посвящённому Иерофанту Храма, исповедующему волю Творца.

Я вздрогнул от собственных размышлений, ударив по хрупкому отражению в воде, раздробив его на сонмы разлетающихся брызг. Меня трясло как от холода, однако, хотя я и способен был ощущать температурный режим окружающей среды, мёрзнуть я никак не мог. Мысль – энергоинформационная субстанция, которая вполне овеществима, а потому… меня трясло от своих же раздумий, потоки которых ледяными струями пульсировали под моей кожей. Я крепко сжимал плечи дрожащими ладонями, глядя на то, как размытое миг назад отражение вновь обретает целостность в лоне реки. Мне нужен был ответ. И, мнилось, нет иного выхода, как только самому отправиться за ним. Возвратиться в объятия своей покинутой родины к упирающимся в чернильное небо, гротескно-величественным стенам Цитадели. Я знал, что адептам-неофитам, относительно недавно закончившим эволюцию в оболочках космических светил, которым являлся и я, вход сквозь мрачно-возвышенные врата Superius Sanctuarium[13] закрыт. И при всём при этом единожды мне всё же удалось побывать за чертою запрета. Именно этот безумный поступок повлёк дальнейшее моё заключение в саркофаг и последующий побег на Землю, и мои многовековые мытарства в оковах человеческих тел и человеческих личностей, которыми я благоразумно сковал сам себя, зная, что лишь так мне удастся скрыть своё местонахождение – стать кем-то другим. Однако теперь, когда отсутствие моё было обнаружено, мне пришлось спешно возвращать своё наиболее плотное и материальное из тел. Ныне Хранители могли явиться в любой момент, и каждый миг я ждал их. Так что ж дурного станется с того, если я сам приду за некоторыми разъяснениями? И расскажу другим… Ах, как жаль, что они не станут и слушать, а просто расправятся со мной!.. А мне вовсе не хотелось терять свою личность в бездонной и неохватной утробе Зыби, растворяясь всецело в Несуществовании, лишаясь души и Духа – божественного присутствия. А ведь именно эта участь ожидала меня при встрече со Стражами Истины. Полная аннигиляция. Но, сия незавидная доля, тем не менее, в нашем мире не считалась чем-то неестественным и жутким. Только среди смертных я понял, что это именно так. Для нас, адептов Храма, высшая мера наказания и закономерный исход для каждого были идентичны. Подобно смертной казни среди уроженцев Земли. Только… мне проще было опустить голову на плаху, нежели шагнуть в бесформенный абсолютный вакуум, пускай в вакууме и не будет ни боли, ни страха. Но я предпочёл бы испытать их, нежели пройти путь, проистекающий из Вечного и упирающийся в Бездну – от врат Цитадели до врат Пустоши, возвращения из которой более не будет. Казалось бы, что здесь такого? Ранее меня это ничуть не беспокоило. Теперь же я боялся. Пустота как всевмещающее отсутствие стала моей навязчивой фобией. Я желал бы, чтобы хоть что-то осталось. Крошечный импульс… Ломкий блик света… Однако Ничто не терпит отступлений от канонов собственного совершенства.

Глава V

Высота

Молчание разбегалось по тёмной воде маслянистой рябью. Мне вдруг сделалось до нестерпимости одиноко. Третий день я не сводил глаз с колеблющегося полотна замутнённых вод беспокойной реки и размышлял на отстранённые темы. Всё это время люди мало обращали внимания на меня – в большом шумном мегаполисе ведь полно чудаков.

Было около трёх часов ночи. И ни одна звезда не сияла на дымном, розовато-сером небосклоне, вбирающем в себя зарево ночных огней города. Звёздная высь была плотно затянута многослойным войлоком туч, не имеющим ни единой прорехи, куда могла заглянуть хотя бы одна космическая искра. А я ведь так любил слушать беседы искристых небожителей стылыми зимними ночами, когда небеса всё же прояснялись. Звёзды… они наравне с людьми были осенены дыханием божественного. И уж являлись куда более разумными: светила я понимал, пожалуй, лучше всех прочих созданий этого мира. Их голоса звучали так прекрасно, что мало кто пожелал бы слушать песни детей Земли, после того как услышал бы мелодичную звенящую речь далёких солнц. Но я всё же желал.

Я вспомнил последнюю встречу со своим учеником. Как только посмел я чему-либо его учить вообще?.. Сейчас я искренне презирал себя за такую самонадеянность. Ведь все эти знания тревожили хрупкую человечную душу, хоть мои речи и зажигали его взгляд. Зачем Мигелю понадобилось меня слушать? Рано или поздно он своим путём бы добрался до всех без исключения откровений и открытий. К чему было показывать Высоту ещё неоперившемуся птенцу? Вероятно, тому виной моя гордыня и неприкаянность. Я был одинок. Здесь и в миллиардах иных вселенных. Неизбывно, бесконечно. Чужой и отвергнутый всем, чему я некогда служил. Предав собственные идеалы, я вместе с тем хотел быть полезным, нужным. Хоть кому-то. Моя природа настойчиво требовала смысла в собственном существовании. Раз я сам не мог более служить своему Богу, так решил… стать Богом для человека. И я достиг своей цели: мой ученик восхищался мной, как кумиром, легкомысленно прощая за ошибки. Он так искал Бога, он жаждал его, не сознавая, что, то, что он именовал Богом, никогда не покидало его, испокон времён пребывая в нём самом неотлучно. Но пытливый человеческий разум требовал доказательств. А что может быть проще? «Verba docent, exempla trahunt[14]». Я провёл Мигеля скрытыми тропами до вершин, разворошив тайники Древней Мудрости и дав ему вволю позабавиться с бесценными сокровищами как с безделушками. Пред душою его грех мой был тяжек – ведь я самовольно вторгся в процесс пермутации[15] элементов высшего плана, тем самым, нарушив естественный ход вещей. Хотя я не думал, дабы и это выходило за рамки замысла Абсолюта. Ведь выйти за эти рамки при любом исходе дел невозможно. Любой путь был спланирован Им, верховным архитектором Бытия. И не существовало той возможности или ответвления тропы, не являющейся Его частью. И всё же я знал, что discipulus meus мог прожить иную жизнь. И, вероятно, многомерные аспекты его души уже проживали в смежных с этим мирах. Однако меня на данный момент волновало только «здесь» и «сейчас».

…Ветер скользил сквозь неподвижные длинные и острые, как иглы, пряди моих волос, не тревожа их. Я провёл узкой ладонью по собственной голове, и с лёгким шелестом весь этот колючий частокол прильнул к черепу, в последующий же миг распрямившись вновь. Ныне я забавлялся над собственным обликом. Хотя ранее считал его вполне совершенным. И не желал больше думать. Ни о чём. Не изобретя ничего лучше, как искать изъяны своей наружности и смеяться над ними, что часто делали случайные прохожие, когда я бродил в запутанных капиллярах городских улиц, я вновь уставился в чёрную переменчивую гладь. Я улыбнулся. Сам себе. Di boni[16], что за ужасающее зрелище это было! Два ряда острых слегка загнутых внутрь клыкастых зубов стального цвета навряд ли могли послужить материалом для обворожительной улыбки. Скорее, вышел звериный оскал. Однако у меня возникли сомнения, что на этой планете водятся такие опасные звери. Я вздохнул. Это было непросто осуществить при отсутствии лёгких, бронхов, трахей и голосовых связок. Тем не менее, я научился имитировать визуальные проявления абсолютно всех человеческих эмоций. Мне нравилось походить на них. Однако я опасался полной идентичности, страшась в таком случае позабыть, кто я есть на самом деле.

Тот странный образ, те очертания, которые на данный момент имело моё низшее по вибрации и самое плотное из тел не были обусловлены никакими причинами жизненной необходимости. Вместо ушей я мог слышать и кончиками пальцев, вместо глаз – видеть кожей. Вероятно, наша раса приобрела наружность подобного плана от собственных древних предков, строение которых подчинялось задачам выживания и функционирования вида. Тогда нос, зубы, язык и прочие физические атрибуты ещё имели смысл, но с тех пор минули эоны веков, – размышлял я, объясняя самому себе такую высокую степень визуального сходства меж жителями заметно разнящихся меж собою удалённых вселенных.

Проделав долгий путь эволюционного развития в разных формах – я смутно припоминал фазы перемен состояний – наши души вновь возвратились к варианту компактных физических конструкций. Внутреннее содержание наших тел изменилось коренным образом, но визуальное соответствие с обликом прошлых тысячелетий было сохранено, по всей видимости, как напоминание о замкнутости циклов, о нескончаемости вечного движения по уходящей в безграничность спирали, где каждая точка расположенного выше витка лежит на одной оси с некоей точкой витка низлежащего, и, в определённом плане, имеет ряд тождественных с нею черт. К тому же, даже самая материальная из наших оболочек была весьма пластична и могла быть подвергнута любым метаморфозам в связи необходимостью. Я полагал, это качество довольно редко использовалось, так как практически любые задачи, которым мы посвящали себя, могли быть решены в состоянии развоплощённого сознания. Тела нужны были лишь для контраста, дабы существовало контекстуальное поле ситуаций. И не более того. Но здесь, на Земле, физическим формам отводилась куда большая роль. Они были и инструментом деятельности, и качеством восприятия, и мерою оценки. Назначение тел мнилось столь многообразным! Тела чувствовали. И, что сперва показалось мне странным: слой низшего плана, которым являлась физическая оболочка, оказывал весьма значительное влияние на слои плана более тонкого. Я видел это своими глазами: когда один человек касался рукою другого, а трепетала… душа. Вероятно, здесь дело было в медиаторстве астральной оболочки. Вот в чём состояло глубинное отличие наших цивилизаций и миров. Эти энергетические сферы в нас развились по-разному: мы не испытывали много, чему открыто человеческое сердце. Наша цивилизация и её путь – получение абсолютно объективных знаний без их искажения субъективной оценкой восприятия. Проще говоря, у нас не было чувств, но развились последовательность и логика. Вместе с тем наша логика во многом могла показаться иррациональной представителю рода человеческого. Мы руководствовались Абсолютной Закономерностью в каждом своём проявлении, то есть подчинялись высшим духовным канонам нашей Вселенной. Но не из-за особых моральных качеств мы следовали этим путём. Мы просто были такими от Сотворения. Не более того, не менее.

…Заметив вдруг, что измышления мои увели разум далеко от изначальной отправной точки, я усмехнулся. Что же, я стал мыслить непоследовательно, сплетая причудливую нить из многоцветных волокон, переходя с темы на тему, почти как… человек в собственных размышлениях. Жаль, что человеком я был только «почти». Но за этим нехитрым словом из пяти букв притаилась целая пропасть несоответствий, отделяющая нас от них. Бездна, заполонённая до края смехом моего жестокого Творца, предначертавшего судьбу нашей расы. И Он, как мне казалось, совершенно ни в чём не раскаивался.

Глава VI

Возвращение света

В мутном небе размывчатый контур месяца едва просвечивал сквозь плотную текстуру туч. Если б я был одним из сынов Земли, мне должно быть, стало бы неуютно на холодных гранитных ступенях у тёмной как нефть воды. И от заупокойных стонов ветра замирало бы сердце и стыла кровь в жилах. Я пытался представить свои ощущения, будучи одним из них, отпрысков планеты океанов. И, почудилось, будто бы мне удалось это осуществить. Чувство собственной неприкаянности и одиночества в очередной раз накрыло мой мятущийся дух студёной волною. Три дня в диалоге с собственными сомнениями. Но долее я не пробуду здесь и минуты, – твёрдо заявил я сам себе. И решительно поднялся, вознамерившись пойти к Мигелю, как единственному, кто мог меня ждать в этом чужом, но всё же таком безнадёжно прекрасном мире.

…Мой ученик спал. Я бесшумно опустился в кресло подле его кровати. О, как велик был соблазн подсмотреть его сны! Тем не менее, я сдержался. Сейчас я чувствовал себя одним из заблудших духов, что, привязавшись к материи, никак не могут покинуть нижние сферы Земли и скитаются меж живыми, жадно следя за каждым их шагом, вторгаясь в миры их сновидений, подпитывая свою слабеющую эфирную плоть от чужих энергетических тел, дабы продлить собственное существование. Таких астральных паразитов я видел вдоволь: они боялись меня. Как и многие подобные им обитатели Порога. Я был чужым, однако, знающим, и потому, опасным. Сильным. Мигель считал меня таким. Но я был слаб. Хранителям, явись они за мною, не доставило бы труда схватить меня. И пусть для землян я казался чем-то богоподобным, я знал, что, по сути, это не так. Я – всего лишь неофит, жалкий, напуганный безысходностью, отступник. Мои способности здесь мнились столь значимыми только оттого, что этот мир находился на ступени развития, подразумевающей господство материи и угнетение духа. Но это всего лишь переходная стадия. Далее последует восхождение и чаша весов сместиться: когда-нибудь людям станет доступно то, что ныне они считают привилегией ангелов.

…Погрузившись в раздумья о небожителях и смертных, я слушал, как с лёгким шорохом ползёт секундная стрелка по циферблату часов, как проезжают за окном редкие машины. Я слушал мерное дыхание спящего юноши, слегка завидуя его способности дышать. Внимательно и сосредоточенно я всматривался в черты его лица. Менее симметричные, в отличие от моих собственных черт, они вместе с тем таили что-то запредельное. Моё тело было безукоризненно правильным, лишённым дефектов: ни шрамов, ни асимметрии, ни пигментации. Тело же моего ученика было иным – хрупким, подверженным постоянным изменениям и нарушениям структуры. Он мог чувствовать боль – боль физическую. А я даже не представлял, что это. Ни один материал на Земле не способен был оставить на коже моей и царапины, не говоря уж о том, чтобы отсечь мне какую-либо конечность, пусть даже и мизинец. Я был полностью неуязвим в этом плане: невозможно физическому объекту нарушить структуру более тонкую, как нет шанса ножу разрезать воздух, поделив его на сектора.

Хранители прекрасно знали о прочности наших особенных тел, поэтому их оружие воздействовало в первую очередь на области энергетические – нижние эфирные, плотно прилегающие к оформленной оболочке. Разрушая их, они могли вызвать и повреждения слоя более материального, дабы предотвратить попытку бегства. А сбегал ли хоть один адепт прежде?.. Я осознал, что ответом на свой же вопрос не владею. Проклятье… я опять думал о Них. Это непрестанное ожидание конца измотало меня. Я чувствовал, что выдыхаюсь. Сколько ещё ждать?.. Предугадать я не мог.

…Мигель повернулся во сне. Я замер, подумав, что он проснётся. Моё присутствие могло его испугать, чего я никак не желал. Хотя… может я и заблуждался. Нет, discipulus meus не боялся. Он знал, кто я и что я. Ни моя своеобразная наружность с душком потусторонщины, ни те скрытые от очей человеческих вещи, что я позволял видеть ему, не затуманивали ясность светлого взора. Мой ученик был верен избранному пути и желал Истины. Жаль только, что с проводником он ошибся…

…А, тем временем, Солнце нехотя взбиралось на небосклон, будто преодолевая невероятно крутой подъём. Дымчато-серое небо слегка прояснилось и гиацинтовый луч, скользнув меж оконных рам огненным лезвием, озарил моё меловое лицо. Я протянул ладонь утреннему предвестнику света. Моя мертвенно-белая кожа от касаний его сделалась золотистой. Заворожённый, я любовался эти зрелищем, следя, как дробятся и отражаются сверкающие нити в моих длинных когтях, к собственному удивлению, даже и не заметив, что Мигель проснулся и наблюдает за мной. Пожалуй, мне стало неловко: ведь я собирался уйти ещё до рассвета, дабы не застать его пробуждения. Я ждал неизбежных расспросов о том, что я здесь делаю в неурочный час, но их не последовало. От чтения же мыслей я заведомо отказался, уважая право молодого человека на личное пространство.

Мой ученик просто, молча, смотрел на меня, так, как наблюдают за восходом Солнца. И всё. Я прекратил играть с бликами и благообразно сложил руки на коленях. Моё красноречие меня покинуло. Какими же странными были эти ощущения. Я мог прочесть и мысли и чувства, но не хотел! Это ведь даже забавно, когда знаешь… не всё. Остаётся возможность удивляться.

…Я ждал, когда юноша отвернётся или отвлечётся хотя бы на миг, дабы мне ускользнуть, но, будто нарочно, зная это, он не спускал с меня глаз. По неизвестной причине сложившаяся глупая ситуация меня развеселила, и я засмеялся. Мигель вздрогнул, чуть уловимо дёрнув плечами, от моего холодного приглушённого смеха. Указанную эмоцию воспроизводить было не так уж и просто, но я старался, как мог. Опёршись рукою о подлокотник кресла, и опустив подбородок на запястье, я улыбнулся плотно сомкнутыми губами и продолжил неотрывно изучать лицо моего безмолвного зрителя. Он же как-то странно улыбнулся в ответ и отвёл глаза. В следующий за тем миг меня в комнате моего ученика уже не было. Лишь потоки золотистого света, преодолев границу горизонта, сверкающим расплавом хлынули сквозь полупрозрачный тюль, стирая след моего недавнего присутствия, будто предрассветный сон.

Глава VII

Антропоморфизм

Я стоял на крыше. Мне доставляло неизъяснимую отраду наблюдать город с высоты. Хмарь вновь сгущалась, и рассеянный свет причудливо играл на барельефах темнеющих облаков. Я думал о том, как же неописуемо стал дорожить вот этим многоголосым мегаполисом, синей планетой возле жёлтой звезды, миром, приютившим меня и своим учеником, упиваясь каждым оттенком чувства, переживаемым мной будто впервые, хотя я уже более восьми сотен лет обитал здесь. Но столь красочно ощущать эмоции я научился только сейчас: все предыдущие воплощения и память о них пришлось заархивировать, следуя распорядку, заведённому в данной Вселенной, дабы восстановить в прежней чистоте свою изначальную Индивидуальность – стать вновь таким, каким некогда я явился в этот мир. В противном случае мне не удалось бы вернуть свою материальную оболочку – тело. Таков был Закон. В исконном же образе обретался я в этих краях уже около года, большую часть времени проведя в медитации, путешествуя по тонким планам затейливой малоизученной планеты, и по частям собирая себя в единое целое.

…Я стоял на крыше. На самом краю. Ветер нашёптывал мне весьма занятные истории, но я не слушал его. Я был взволнован, но не мог точно истолковать почему. Необъяснимого в моём поведении становилось всё больше, понимания – всё меньше. Путеводная нить Ариадны выскользнула из моих цепких ладоней, и теперь я растерянно озирался вокруг, шаря по стенам лабиринта в поисках зацепок. Хотя нет. Я сам выпустил эту нить, освободившись, тем самым, от ценного, но довольно тяжкого груза всезнания. Я не предвидел больше события, не различал мысли за масками лиц, не ведал срока, когда придут Хранители, не понимал, что твориться в душе Мигеля, да и что происходит в моей собственной душе, я уже не знал наверняка.

…Опять этот острый, как лезвие бритвы, взгляд восстал исполином на пропастью моего беспамятства. На сей раз, моё воспоминание стало более развёрнутым и дополнилось ещё и контурами лица. О, Боги… ни у одного из адептов – ни у одного – не было черт более антропоморфных. Он был здесь, и Его схожесть с людьми – отнюдь не простое совпадение. Его очи видели этот мир, Его стопы касались осенних листьев… Как, когда, зачем?!.. И что это за выражение лица? Усмешка?.. Тающая в шорохах осыпающихся прахом звёзд…

Всё внутри у меня похолодело. Выдохнув в бессилии и слегка качнувшись над бездной, я упал вниз. Я не терял сознания, но в сознании всё же не находился. Я совершенно не мог ни вспомнить, ни представить, как пролетел двадцать три этажа до земли. Да и сам момент свидания с ней мне не запомнился. Я рухнул лицом вниз, с высоты на асфальт. Интересно, как это смотрелось со стороны? Такой была моя первая мысль по возвращении в себя. Видимо, эффектно, – немедля пришёл я к выводу.

…Кто-то неустанно теребил меня за плечо. Я тяжело приподнялся на руках и огляделся. Это был Мигель. Испуганный и бледный. Ах, да, крыша его дома… Но как он… Я не успел закончить своих смутных раздумий. Сознание, подёрнутое пеленой, всё никак не прояснялось, и я мало понимал происходящее. Сколько вокруг людей, – отметил я про себя, туманным взором обведя собравшуюся толпу, галдящую и изумлённую. Зачем они меня снимают, что пытаются запечатлеть? – озадачился я мигом позже, инстинктивно по-человечески щурясь от проблесков фотовспышки одного из очевидцев. В любом случае эти потуги зафиксировать нечто диковинное были тщетны: фото и видео вряд ли вышли бы успешными – я ведь представлял собой ходячую электромагнитную аномалию, создающую значительные искривления пространства, особенно когда я плохо себя контролировал.

Наконец, собравшись с мыслями, я решил встать. Discipulus meus поддерживал меня под руку. К чему это? Видимо, пытался помочь мне подняться, – заключил я. Юноша дрожал, напряжённо стиснув моё предплечье. Я отрешённым взором смотрел куда-то сквозь пространство. Всё было таким расплывчатым, словно потёкшая акварель, но моя рассеянность вовсе не являлась следствием падения или травм. Лишь признаком того, что сознание ещё не до конца возвратилось в плотную оболочку. Частично я был вне и частично – внутри. Я видел не то людей, не то иных существ из других реальностей. Живых и мёртвых. Непроявленное и проявленное – всё смешалось. Мигель шептал мне, кажется, на латыни… или на санскрите, что нужно уходить. Я что-то сказал в ответ, но мой ученик меня не понял. Я выбрал не тот язык. Слишком древний, смытый океаном со страниц истории. Юноша его попросту не знал. Не помнил. Я ошибся. Да что же это со мной… Я стоял, не шелохнувшись, и все попытки молодого мага увести меня прочь от любопытной толпы ни к чему не вели. В конце концов, я всё же опомнился.

Скорая помощь, спешащая по чьему-то расторопному вызову, на деле оказалась не слишком и скорой. Я заметил её белый, исчерченный алыми крестами корпус ещё за два квартала. Тревожный же вой сирены услышал и ещё ранее того. Мне не хотелось ни с кем объясняться и ломать их устоявшееся мировоззрение очевидностью фактов. Я знал, каково это, когда в столпах твоего пантеона истин появляются трещины, а затем тебе на голову неотвратимо падает каменная крыша собственной безоговорочной веры. Никому бы не пожелал такой пытки. Потому я благоразумно решил переместиться куда подальше, прихватив и Мигеля с собой. Очаровательно и немного растерянно улыбнувшись моим зрителям во все зубы, сколько их у меня было, что заставило стоящих рядом ко мне отшатнуться, а особо восприимчивых вскрикнуть, я исчез из их поля видения. Рассеявшись, будто мираж в пустыне, к которому неосмотрительно подошли слишком близко.

Глава VIII

Лики Красоты

Я давно облюбовал один парк на окраине городской черты, видимо, за его безлюдность и дикость. Это был настоящий лес. С изумительным аккуратным озерцом в своих пределах. Мне вообще нравилась вода с её переменчивым живым характером. На моей родной планете водоёмов не было. Как не было и атмосферы, деревьев и вообще любых живых форм, кроме нас – адептов в материальных телах или развоплощённых сущностей. Полнейшее единообразие. Наше светило в пору своей молодости нещадно метало свои огненные стрелы в каменистую поверхность, лишённую газового слоя, а в преклонных летах довершило процесс, раздувшись и приблизившись так, что весь горизонт представлял собой пылающее зарево, а ландшафт обратился в чёрную обугленную пустыню. Однако на закате дней бурный нрав своевольного солнца сменился: оно сжалось, и последние несколько тысячелетий, как и подобает благовоспитанному старцу, медленно тлело голубовато-белой крупной звездою, делая восходы и закаты довольно причудливым зрелищем, пока, наконец, исчерпав силы и пройдя свой материальный и духовный эволюционный путь, не угасло совсем. В наших краях тогда воцарилась вечная ночь. Я всё это помнил. Я помнил… свою тоскливую родину – ведь теперь я знал о смысле данного понятия.

Мы с моим учеником, скользнув сквозь червоточину, оказались как раз у водоёма, на его пологом, мягко спускающимся к воде берегу. Мигель был изумлён, так как раньше я никогда не переносил его через порталы в пространстве, которыми была испещрена Земная атмосфера, как сочный плод ненасытным червём. Хотя и сам юноша прекрасно владел теорией подобный путешествий. Но только теорией.

Я сел напротив едва вздымающейся от ветра сверкающей глади, обхватив колени своими бледными тонкими руками, обтянутыми подобием митенок[17] из материи чёрного цвета по виду напоминающей плотный атлас или латекс. Заканчивались эти так называемые перчатки значительно выше локтя, а с нижнего же конца увенчивались клиновидным краем, оставляя пальцы и ладони, лишённые линий, обнажёнными. Я ранее никогда не обращал внимания, во что одет, сымпровизировав своеобразный костюм из самых плотных по текстуре энергий при материализации собственной формы. Моё облачение напоминало, скорее, платье, нежели что-то ещё из предметов земного гардероба: опускающееся до пола, плотно охватывающее тело одеяние без рукавов, чёрное с матовым блеском. До плеч же почти доходили перчатки, оставляя на виду полоски белоснежной кожи не более сантиметров десяти. Тонкую талию обрамлял серебряный пояс с затейливым узором – объёмным и многоплановым, отражающим символы моего Посвящения. Ноги также были плотно обтянуты материей. Ниже колена эта материя переходила в некоторое подобие тканевой обуви или гольфов, подобно митенкам на руках, завершающихся заострённым краем, оставляя притом открытыми подошву и пятку. Каждая деталь моего экстравагантного наряда была испещрена причудливыми, однако, строго прямыми линиями, которые можно было бы сравнить со швами. В каждой такой линии языком сложной символики отражались внутренние изменения, и рисунок этих линий всякое мгновение становился иным, меняясь незаметно для человеческих глаз, будто подвижное покрывало воды, или очертания созвездий за тысячелетний срок.

Само по себе наличие покрова в виде одежд являлось символом, ведь обусловленной внешними факторами необходимости в том не было: только метафора, означающая оболочку, наподобие скорлупы, что заключает в себе суть. Ближе к понятию второго слоя кожи, нежели элементов гардероба. Вместе с тем визуальное сходство с вещами в человеческом мире всё ж отнесло бы эту подвижную «ткань», затягивающую моё тело сверху донизу, к костюму.

…Мой ученик, опустившись рядом на пожухлое покрывало травы с любопытством и некоторым недопониманием наблюдал за тем, как я внимательно изучаю своё облачение, сосредоточившись в данный миг на левой ноге. Я взглянул на Мигеля, и он сразу же отвернулся, будто бы всё это время глядел на зыблющуюся поверхность озера, а не следил за моими нелепыми действиями. Люди часто так делают. И это весьма… забавно. Я улыбнулся. Юноша медленно повернулся и улыбнулся тоже. Несколько секунд я пристально смотрел на моего ученика, пока он не спросил, в чём дело. Тогда я задал вопрос, на моё усмотрение, весьма простой и доходчивый. Однако, выслушав меня Мигель сделал вид, будто не понял, о чём я толкую: лицо молодого человека отразило смятение и недоумение. Тогда я повторил второй раз, всё так же неотрывно глядя ему в глаза, хотя, думаю, повторяться не было нужды: мой juvenis alumnus и в первый раз понял, что я имею в виду. Так вот я спросил, красив ли я. Я знал, что понимание красоты субъективно. Именно субъективность термина и делала его интересным для меня. И всё же, несмотря на личностную окраску, которую каждый индивидуум придавал означенному качеству – качеству красоты – меж людей существовали некоторые общие универсальные нормы, её определяющие. Именно о них я и спрашивал. По моему мнению, я вполне мог им соответствовать, но у меня всё-таки оставались сомнения на сей счёт. Вместе с тем я был правильно сложен, гармоничен, высок, строен, все пропорции были соблюдены до мелочей, а симметричность в парных частях тела доведена до идеальности. Я был совершенен, невзирая на специфичность оттенка кожи, цвет глаз и экстравагантность причёски. Но вот красив ли? Однако, раз Мигеля не смущали вышеперечисленные особенности, и оказать влияния на его оценку не могли, мне хотелось услышать подтверждение или опровержение собственной гипотезы. И я ждал ответа с полной серьёзностью. Мой ученик, ещё более смутившись от моего бдительно-настороженного внимания, как-то неестественно посмеиваясь, ответил, что я слишком высокий и тощий, к тому же, моя бледность добавляет мне сходства с призраком. Пару секунд я сосредоточенно размышлял, хорошо это или плохо. Затем, понял, что, вероятно, юноша пошутил.

«…А знаешь, Мигель, в моём мире не было такого понятия как Красота. Представь, мы понятия не имели, что это, так как нам не с чем было сравнивать. Красота рождается лишь в контексте, иначе она не существует. Все адепты Храма – все абсолютно из нашей расы – никогда не имели изъянов конструкции. Демиург создал нас равноценными. И его последующие персонификации, сходя до Верховного Иерофанта Цитадели…» Я запнулся на полуслове. Но, взяв себя в руки, всё же решил закончить предложение: «…одинаково совершенны. Ваш мир же функционирует иначе. У вас есть более или менее оформленное понятие о красивом, но, наряду с ним, существуют и уродства, которые проявляются в физической неполноценности и неспособности выполнять базовые функции: к примеру, отсутствие или поражение органов, их видоизменённая форма. Совместно с приятными ароматами существуют отвратительные запахи гниения и тлена, мелодичным звукам противопоставлены иные, резкие и невыносимые для слуха. Хотя сами по себе ни звуки, ни запахи, ни формы не имеют объективной оценки. Оценивает их человек, создавая категории и дробя явления на сектора в зависимости от их мнимого великолепия.

И ты так и не ответил на мой вопрос».

Я умолк, ожидая услышать мнение своего ученика на счёт меня. Однако юноша, запинаясь, проговорил, что ему трудно судить о моей красоте. Мне было не ясно, в чём суть подобной дилеммы. Но, спустя пару секунд, он продолжил, завершая свою мысль, сказав, что, во-первых, я – его Учитель. А, во-вторых, в их нынешнем обществе мужчинам не принято оценивать друг друга – это считается вульгарным. Я был глубоко поражён подобным заявлением и невозмутимо парировал его тем, что я – не мужчина.

«…У меня ведь вообще нет какого-либо определённого пола. Могло статься, что подобное качество люди отнесли бы к понятию андрогинности. Ты озадачен, ученик мой? Что здесь такого? В нашей цивилизации разделение полов отсутствовало изначально. В том никогда не было потребности: такие, как мы, не нуждаются в созидании биологических форм с использованием перекрёстного генетического материала. Это издержки вашего мира: тела людей изнашиваются и дряхлеют, оттого был введён в оборот процесс рождения и воспроизводства форм, дабы обеспечивать души физическими пристанищами. И каждый раз эти формы меняются. Наши же оболочки нельзя в полной мере назвать материальными – это иной уровень существования, подобно сгущению и разряжению газа. Если газ охладить до низкой температуры, он становится жидким или же твёрдым, в зависимости от частоты колебаний и степеней свободы молекул. Если снизить частоту вибраций эфира, он приобретает консистенцию более плотную. Однако эфир не является веществом. Даже переходя на стадию сгущения. Потому мы не умираем – умирать в нас просто нечему. Ничто не разлагается, не гниёт, не тлеет. Эфир пластичен – он просто меняет форму и частоту вибраций. Оттого наши тела способны иметь разнообразные внешние очертания в зависимости от этапа развития, на котором мы находимся. Они достаточно пластичны для того. Быть громадной звездой или небольшим компактным созданием, как я сейчас – не имеет значения. Как видишь, половая дифференциация тут совершенно излишня: обретаясь на одной ступени развития иметь разнящиеся меж собою тела мужской и женской конституции? Зачем? Адепты и иерофанты, каждый из нашей расы всегда ощущает взаимосвязь с другими и, в некотором роде даже, тождество – равнозначность оболочки также способствует этому. Нет зависти, что кто-то лучше тебя: правильнее, сообразнее… Нет гордыни, что ты лучше кого-то. Это не означает, однако, что мы все полностью идентичны, как набор оловянных солдатиков. Ведь среди нас существует вариация функций и разница частотных характеристик в зависимости от выполняемых задач. Эти различия проявлены и в некоторых визуальных дифференциациях. Каждый совершенен и каждый уникален, как и его назначение. Упрощая задачу представления, скажу, что сложением практически все мы одинаковы, но вид и цвет глаз, оттенки кожных покровов и волос разнятся меж собою. Нужды же в различиях более значимых, как то первичные и вторичные половые признаки, нет.

К слову говоря, одна из последовательных эманаций Непроявленной Воли – тот преобразующий материю принцип, что вы зовёте Творцом, Демиургом или Богом, также является андрогинным. Однако в вашем мире Его нисходящие эманации разделились на «мужские» и «женские», расщепляясь таким образом и далее, дойдя до оформленного материального мира. Однако в нашей Вселенной этот путь был пройден иначе.

Но возвращаясь к истоку беседы – понятию о Красоте. Так что же это, если не совершенство? В чём её потаённая суть? Меня занимает данный вопрос, так как, наблюдая людей, я сделал выводы, что их представления об этом нечто во многом иррациональны. Порою существенные отклонения от нормы функционирования организма проходят незамеченными и особь, вопреки очевидности, признаётся красивой. Я никак не могу осознать смысл такого несоответствия. Вероятно, виной тому некие социально-культурные предпосылки, хотя и они не всегда прослеживаются в подобных случаях. Но более всего меня поражает субъективность оценки одного и того же объекта разными людьми: они могут расходиться до полной противоположности! Не смотря на схожесть внутреннего строения и систем секреции, так как многие эмоции определяются на уровне ферментативных реакций, невзирая на в целом согласующиеся характеристики тонких тел, один считает объект уродливым, а другой тот же объект прекрасным. Вот очередная из загадок, что преподносит ваш чувственный мир».

Я прервал поток своих красноречивых размышлений и взглянул на своего ученика, размышляя о субъективности Красоты. Глаза его, пожалуй, можно было назвать прекрасными: светлые, зеленовато-голубого оттенка с контрастным тёмным ободком по краю радужки, они выглядели весьма необычно в сравнении с большинством виденных мною среди людей. Чёрные тонкие брови, слегка опущенные длинные ресницы, подчёркивали их задумчивое, даже, несколько лиричное выражение. Однако выражение это могло изменяться, в зависимости от внутренних переживаний обладателя. У меня же самого глаза были однотонными, без выделенной радужной сферы или области зрачка, угольно-чёрные, с лёгким матовым блеском. Брови, ресницы и любая иная растительность на лице, отсутствовали. Тем не менее, придавать оттенки эмоций выражению глаз я научился, копируя мимику людей.

Я продолжил рассматривать внешность Мигеля. Прежде, я не обращал на то значительного внимания, сосредотачиваясь больше на энергетических оболочках и их оттенке, но сейчас меня заинтересовала данная особенность.

…Черты лица моего ученика были, скорее, аристократичны, нежели мужественны, нос прямой, без малейшей горбинки, красиво очерченные скулы, заострённый подбородок. Волосы цвета воронова крыла, длинные и гладкие, с лёгким переливом как у шёлка, плавно струились на спину, скрывая её до лопаток. Ростом юноша был относительно не высок, сложения стройного, однако не худощавого. Ладони у него были узкие, пальцы изящные, кожные покровы светлые, с лёгким синеватым флёром. Вместе с тем его и моя бледность разнились меж собой невероятно: его бледность имела едва уловимые градации цветов, которые угадывались и в тонких бескровных губах Мигеля, и во впалых щеках, и в каждой малейшей чёрточке лица, осеняя трепетным дыханием жизни всё его существо. Моя же бледность была белоснежностью мрамора – безжизненной и холодной.

Я перевёл взгляд на серебристо-серое зеркало воды. Нет, я не был похож на живого. Равно и на мёртвого не был похож. Совершенный, но… лишённый хрупкости человеческой красоты. Мне никогда не стать одним из них. Не быть в их глазах… красивым. Различия меж нашими в чём-то похожими системами мироустройства всё же слишком велики.

Вероятно, я сделался печален, размышляя о подобном: я так вжился в образ, что многие эмоции в лике моём начали отражаться спонтанно. Discipulus meus взирал на меня с тревогой и участием. Интересно, о чём он думал? Может быть, моему ученику стало меня… жаль?

«…Земная красота тленна и, тем не менее, вечна. У каждого мгновения и каждого предмета в этом мире есть шанс на бессмертие, Мигель». Я говорил очень тихо, едва перекрывая своим голосом шёпот ветра в бурых, скорчившихся в последней муке агонии, листьях. «…каждый человек располагает возможностью познать Нетленность собственного Бытия, обрести нерушимость своей божественной Индивидуальности… каждый… не зависимо от степени своего совершенства. Этот путь открыт для всех: любой из вас может в итоге взглянуть на мир… глазами Его Верховного Создателя, слившись с экстатическим ритмом дыхания Вечности.

…А мы… Мы исчезаем бесследно. Так, словно нас не было и не будет…

…Таем, словно апрельский снег, не успевая коснуться земли, паря в тёплом воздухе лишь долю мгновения. Сгораем в блеске всеохватного величия Абсолюта, рассыпаясь до Пустоты.

…Сотворивший нас не дал нам этого шанса – познать нечто большее. Лишь ненасытное чрево Зыби завещано подобным мне, как последний рубеж Бытия.

…Мигель, я… так хочу… бессмертия, доступного вам, смертным».

Я, не мигая, смотрел на своё отражение в серебряном блюде пруда. По моим белоснежным щекам текли слёзы. Слёзы… да, я мог сотворить даже это, мог… плакать… как они, хотя лицо моё при том делалось каменным и безразличным. Слушая шёпот облетелой листвы, я буквально кожей ощущал смятение моего ученика. Ведь он привык считать меня всеведающим и сильным. Пришедшим из недр несчётных миров мудрым странником, закалённым в пути. Ныне же, видя мою слабость, Мигель не знал, как ему поступить. Замерев, будто боясь шелохнуться, он безмолвно следил за мной. Но я… явно чувствовал напряжённую вибрацию струн его души.

Медленно опустившись на покрывало увядшей травы, я склонил голову на колени своего ученика, который не смел ни оттолкнуть меня, ни утешить. Мои слёзы были так холодны, что, стекая по щекам, застывали, обращаясь в ледяную пыль – снежный пепел. Я лежал недвижно, словно каменное надгробие, и сам взгляд мой будто окостенел. Сознание, измождённое вопросами без ответа, размывая границы, выпорхнуло из отведённых рамок, своими крылами объяв и миниатюрное озерцо, чья гладь стала ровною, будто она из стекла, и, роняющую последнюю листву, рощу, и пыльный и суетный город, и весь этот неохватный, торжественный в великолепии своей неуничтожимости мир, вливаясь в океаны безмолвия за чертой самосознания.

Глава IX

Антакарана[18]

…Когда я очнулся, было уже темно. Я по-прежнему лежал, опустив голову на колени Мигеля, чувствуя, как медленно онемевшим пальцами он гладит прямые колючие пряди моих волос. Должно быть, discipulus meus замёрз: в осеннюю пору ночи стылые и ветреные. Да и моё тело, подобное сухому льду, только усугубляло ситуацию, разливая вокруг себя потоки нездешнего холода.

Сомкнув и размокнув веки, я поднялся. Однако юноша даже не вздрогнул. Лес вокруг, склонившееся к земле разнотравье, ресницы Мигеля, его волосы – всё было расчерчено серебрящимися в блеклом лунном свете узорами инея. Взгляд моего ученика был тусклым и отрешённым. Функционирование его физической оболочки было нарушено длительным воздействием пониженной температуры, эфирное тело существенно ослаблено, астральное – истощено. Я склонился к неподвижно смотрящему во тьму молодому человеку и поднял его на руки. В тот момент сознание покинуло свой измученный остов: оставленное разумом тело на моих руках обмякло, словно брошенная кукловодом марионетка.

…Я отнёс молодого мага к нему домой. Если б я пришёл в себя часом позже, его было б уже не вернуть: душу Мигеля его охранители бы мне не отдали, а забрать её у них силой я хоть и мог, но вряд ли посмел бы: ко мне и так отнеслись слишком доброжелательно, позволив остаться здесь. Кроме того, нарушать чужие сакральные законы я не привык. Но антакарана осталась цела, и потому я способен был всё исправить без вреда.

Довольно скоро юноша пришёл в себя. За окном едва брезжил рассвет. Мой ученик поднялся, огляделся, прошёл по квартире, будто пытаясь вспомнить произошедшее, и как он здесь очутился. Мигель меня не видел. Но я наблюдал. Спустя некоторое время он вновь возвратился в комнату и, присев на краешек кровати, закрыл лицо руками, почти беззвучно заплакав. Его тихий плач, похожий на немую молитву безразличным небесам, был пропитан такой болью, что мне стало совершенно невыносимо видеть это. Мне казалось, будто юноша оплакивает вовсе не свои страдания, но мои. Оплакивает мою потерянную душу, иссушенную и обречённую.

…Я бродил по хмурому городу, утопая в нём, как в трясине. Я ничуть не опасался, даже после выходки с прыжками по крышам машин и своего падения с высоты, что на меня обратят внимание, кроме ставшего уже стандартным недоумения по поводу моей экстравагантной наружности. Самый лучший способ затаиться, как я понял – держаться всегда на виду. И я следовал этой простой истине.

Блуждая по мокрым улицам, я снова пришёл к мысли о возвращении в свой мир, к немым стенам Цитадели, ревностно охранявшей свою самую туманную и непостижимую тайну. Но я боялся. Боялся Их – безразличных, абсолютных в собственной непогрешимости, Стражей. Точнее того, что ждёт меня, попадись я Им в руки. Зыбь… омертвение самой души, потеря последней возможности на возвращение и возрождение. Её голос звучал в моей голове, хотя был нем и беззвучен. Он звал меня. Днями и ночами он звал меня в свои постылые объятия. Нестерпимо и неотвратимо. Я ненавидел Зыбь. Всеми фибрами своего существа, как только умел. Отвращение моё к этому колодцу безвременья, лишённому дна, было воистину велико. Хотя ранее, когда я ещё являлся адептом Храма, Зыбь внушала мне лишь бессловесное почтение пред своим всесилием и неизбежностью. Но с тех времён всё изменилось. Я изменился, научившись меж людей страху, смеху и слезам. А, самое главное, желанию быть. Во что бы то ни стало.

Глава X

Элементал

Минуло около семи дней, как я без цели скитался в индустриальных лабиринтах мегаполиса. Иногда шёл снег. Тогда я внимательно следил за траекториями плавно вальсирующих хлопьев, просчитывая, куда они опустятся, или, поймав крошечное кристальное чудо в ладонь, в которой оно не таяло, рассматривал затейливую многогранную структуру. Я знал причины и принципы, согласно которым капля воды приобрела ту или иную форму, но всё же научился видеть в снежинках нечто сверх того. Не геометрию кристаллов и их симметрию. Я научился видеть в этом застывшем кружеве его красоту.

…На восьмой день, отрешённо созерцая плавные пируэты зимы, я внезапно ощутил подле себя некое присутствие. Чувство, пронзившее мой разум, было резким, щекочущим и неприятным. Пелена обречённости, рухнув тяжёлым занавесом, затмила для меня Солнце: энергии, что я распознал, принадлежали моему миру. Неужели… вот так всё завершится? Бездарно, не успев и начаться? Однако мигом позже я понял, что существо, опутавшее меня своими бесплотными щупальцами переменчивой пульсирующей энергии, являлось созданием довольно низкого плана. Это был элементарий, не имеющий даже зачаточного самосознания. Я стал рассеян, раз сразу не понял, в чём дело. Видимо, страх пред встречей со Стражами Истины довлел надо всеми моими размышлениями. Ещё секунду спустя я догадался, кто притащил эту сущность сюда.

«Мигель!..» Мой ученик вздрогнул и обернулся, рукою задев восковую свечу, коптящую на столе. Она упала, и грязно-желтый воск растёкся бесформенным пятном, запачкав манжету белой рубашки устаревшего кроя. О, на сей раз, я был зол не на шутку. Ведь я запретил ему, СТРОЖАЙШИМ ОБРАЗОМ запретил! Как посмел он преступить чрез моё слово? Как отважился на такое?

…До встречи со мной, discipulus meus достаточно практиковал магию и имел неплохую осведомлённость в сфере демонологии, хотя и был молод по человеческим меркам. Он даже умел приручать и использовать в своих целях примитивных земных элементалов – низших духов, лишённых собственного развитого сознания и представляющих собой стихийные силы. Я научил его большему. Куда большему. Показал, как распоряжаться тонкими сферами с достаточной долею свободы. Мне это казалось совсем не сложным. Однако на практическом примере я решил разобрать ситуации наиболее трудные, неосмотрительно совместив несколько задач в одну: взаимодействие различных миров, выстраивание перемычек меж вселенными, когда это допустимо, а также внепространственную связь всех существ единого мироздания. Всё вышеперечисленное я без зазрения совести продемонстрировал и объяснил на примере мира собственного и мира людей. Однако я никогда не доводил процесс до конца, предусмотрительно завершая эксперимент до достижения критической отметки, и уж тем более не притаскивал всяческих тварей сюда, распахивая «форточки» в столь опасные для человека области как моя Morati. Ведь для понимания сути явления хватало и полуфаз. Я и помыслить не мог, что мой ученик дерзнёт поступить подобным рискованным образом. Хотя… Но что свершить такое ему в принципе удастся – вот уж чего я точно не представлял! Элементарии иных миров зачастую весьма опасны и враждебны, особенно если оказываются в чужеродной среде. С таким же успехом можно попытаться вытащить крокодила из воды за хвост. Нелепо и безрассудно! Элементал моей Вселенной, привлечённый в чуждый ему мир, обладая притом наибольшим энергетическим сродством со мной, нежели с какой-либо иной сферой или существом Земли, буквально прошёл по моим следам: будто стальная стружка, тяготеющая к магниту. Он нашёл меня. А это значит…

Пару секунд я не находил слов дабы выразить своё негодование по поводу поступка моего ученика. Юноша же, тем временем, медленно поднялся из-за стола, обернувшись ко мне. Он был бледен, как мел, но улыбался. Непростительная беспечность!.. Я, сложив руки на груди, и приняв вид отрешённый, но серьёзный, заговорил первым, спросив с холодком в интонации: «Твои объяснения? Я жду». Мой голос звучал спокойно и ровно, хотя в груди пурпурным заревом бушевало пламя почище геенны огненной. Недопустимая опрометчивость могла стоить и самому Мигелю, и мне по более жизни. Наверное, почувствовав моё настроение, юноша перестал улыбаться: лицо его приняло сосредоточенный вид. Чуть дрожащим голосом мой juvenis alumnus тихо ответил, что искал меня, и иного способа у него не было. Элементарии его родной планеты были в данном деле непригодны: они не могли меня «учуять». А вот низшие духи моего мира для этой задачи вполне подходили. Молодой маг не учёл лишь одного, хотя, видно, просто не подумал о том: притащив такое существо сюда, он, можно сказать, указал пальцем всей моей Вселенной на то, где меня следует искать – и время, и место. Мы ведь связаны с каждым созданием своего мира. И связь эта прочна. Я так долго путал следы в многомерной пространственно-временной сетке мирозданий, и всё пошло прахом из-за одной глупой человеческой оплошности! Я вдруг ясно представил себе безучастные глаза Хранителей и то, как медленно под моими ногами разверзает своё ненасытное жерло Зыбь. Моя ненависть к ней была беспредельна. Как и мой страх, что свирепым псом терзал останки благоразумия, обгладывая их, словно окровавленную кость. Внезапно я ощутил внутри себя жгучее и бесконтрольное чувство, что уподобилось расплавленному металлу, выплеснувшемуся за края переполненной изложницы. В том, что этот кошмар, мой самый страшный кошмар, случится так скоро, была и его вина – моего легкомысленного ученика!..

Я чуть склонил голову вперёд, чувствуя во всём теле упругое напряжение, подобно раздразненной, готовящейся к броску гадюке. Миг спустя, я, оскалившись, вцепился своими холодными пальцами в плечо изумлённо раскрывшему глаза юноше, прижав его спиной к ребру столешницы. Последняя из свечей опрокинулась, разбрызгав восковые капли по сторонам, но, тем не менее, продолжила гореть, да и сам стол чуть не перевернулся. Однако опёршись на столешницу второй рукой, мне удалось удержать его в равновесии. Я не до конца осознавал, что творилось со мной в ту секунду. Будто разумная уравновешенная часть моего «Я» стремительно ушла под воду, а на поверхности оказалось то, что я и вообразить не мог. Я ли это вообще? Или кто-то другой, смотрящий моими глазами? Кто-то новый, рождённый здесь, совершенно иной. Тот, кто умеет чувствовать. Способный ненавидеть и бояться. Склонный к заблуждениям. Допускающий ошибки. Я стал абсолютно другим существом. Подобно здоровой клетке, поражённой раком.

…Продолжая скалить зубы, и едва сдерживая желание придушить Мигеля, прежде переломав ему все кости и вырвав все позвонки по одному, я едва процедил сквозь плотно сомкнутые челюсти единственную фразу: «Ты понимаешь, что ты натворил?!» В ту пору мне было не до литературных изысков и изящных объяснений. Если бы я дышал, то, вероятно, от злости бы задохнулся. Discipulus meus, опираясь двумя руками позади себя на плоскость столешницы, дабы не быть опрокинутым на неё, ни мало не опасался смотреть мне в лицо, хотя, думаю, я был страшен – не хуже легиона тёмных гениев. В обсидиановых зеркалах моих глаз плясали янтарные искры бьющегося на свечном фитиле огня, тем самым подчёркивая их холодную мрачную глубину. Правильные черты заострённого лица, сведённые спазмами гнева, приобрели плотоядное выражение, особенно вкупе с хищным, почти, что животным оскалом. За ошибки нужно платить, – стучала в моей голове невесть откуда взявшаяся мысль. Светлые глаза Мигеля, глядящего на меня, лихорадочно блестели, но в целом лик его хранил спокойное, хоть и слегка напряжённое выражение. Время будто замерло меж нами вязкой тягучей массой, застыв льдинками в неподвижности взглядов. Ещё мгновение, всего один жест и я освобожусь от этого невыносимого напряжения. Я убью его.

Зазвучавший в тиши людской голос вмиг отрезвил меня, словно контрастный душ: мой ученик осторожно заговорил со мной. Юноша признался, что после того как я исчез, мысль о том, будто Они забрали меня, не давала ему покоя. Всю эту неделю он почти не спал и не ел, и ни чём не мог думать, кроме того. Моё странное поведение в последнее время, отрешённость, уныние – все в совокупности настораживало и мучило его. Он думал, это из-за Них, что Они где-то рядом, и я скрываю это от него. А ещё… Ещё discipulus meus сказал, что я стал ему очень дорог: не только как наставник, Учитель, но и как отец и как брат.

Я выдохнул и отпустил его. Тьма, охватившая меня с ног до головы своим плотным покровом, отступила, оставив после себя смятение и хаос перепутанных с чувствами мыслей. Я чуть было не совершил то, о чём бы горько сожалел до самой аннигиляции. Неужели я впрямь был способен на такое?.. Нет, я – нет. Но то новое существо, родившееся вместо меня здесь, в колыбели голубой планеты… это существо, кажется, было способно на всё. Как вирус в моём лишённом иммунитета теле, человеческие эмоции достигли чудовищного размаха и численности. Я втрое сильнее испытывал любое чувство, нежели представители рода людского. Это был разрушительный, но необратимый и неконтролируемый процесс. Правда, мои чувствования несколько разнились с тем, что ощущали сыны Земли: они вовлекались в эмоции всецело, я же, участвуя в красочном представлении переживаний, частично всё же стоял в стороне, наблюдая за самим же собой, но не вмешиваясь.

…Скинув иго страха и злости, я, наконец, пришёл в себя. Прозрачные как топаз глаза. Последние конвульсии пламени и прожженный стол. Запах воска и гари. Отойдя к противоположной стене, я плавно сполз по ней спиною на пол, уставившись в несуществующую точку. Мигель без опаски подошёл ко мне и опустился рядом, склонив голову мне на плечо. Я мог причинить ему вред, а он даже не дрогнул. Этот хрупкого телосложения и невысокого роста человек, казалось, ничего не боялся. Даже такого опасного и непредсказуемого гостя, как я. Пожалуй, его смелость превосходила мою собственную. Опрокинутые свечи на столе потухли, и в комнате воцарилась темнота, нарушаемая лишь всполохами фар, проезжающих за окнами машин, да рыжим светом уличных фонарей, который закрадывался подобно вору, по подоконнику, и мягко струился по стенам и потолку. Я слушал, как бьётся в груди сердце Мигеля. И не знал звука, что был бы прекраснее этого метронома жизни. Я так устал… ждать и бояться.

«…Прости меня», – едва слышно прошептал я новую, непривычную фразу, словно пробуя каждое слово на вкус. Странная горечь. Словно запах перечной мяты, резко ударивший в нос. Мой ученик тихо ответил мне, что он сам виноват, и это он должен просить прощения за то, что ослушался моего слова. После нескольких минут последовавшего за тем молчания, Мигель нежданно задал вопрос о том, какая она, моя Morati? Обитель, о потере которой я бессловесно, но глубоко горевал. Одарив его рассеянно печальным взглядом, я заговорил, поведав юноше о своей безучастной, но незабвенной, родине. Я никогда прежде не говорил с ним об Обители. Мне тяжело было воспроизводить эпизоды прошлого, но я всё же переступил сию черту. На этот раз воспоминания не лишили меня сознания, вытолкнув его в леденящие межзвёздные просторы, как бывало прежде, когда я глубоко задумывался о Morati. Возможно, потому что ныне я чувствовал рядом живое бьющееся сердце, участливо отзывающееся на каждый вздох моей израненной души. Я поведал, как сумел о том, о чём мог поведать. А потом мы двое долго ещё глядели на неразличимые людским глазом безучастные звёзды, парящие где-то в дымной вышине подобно недвижным снежинкам.

Мигель так и уснул, уткнувшись лицом в моё ледяное плечо. Я отнёс его в постель, а сам до утра смотрел в окно, на всё то же туманное беззвёздное небо, и мнилось мне, что Зыбь похожа именно на такое небо, на бесформенные мутные тучи, что пожирают светила.

Глава XI

Immortalitas[19]

…Утром я опять ушёл. Я оставил Мигелю записку, взяв клочок бумаги с прикроватной тумбы. Проткнув свой палец своим же когтём, я написал серебрящейся подвижною жидкостью, похожей на ртуть, что дальнейшие наши встречи и уроки излишни, что те знания, которые он получил от меня, более чем достаточны для него и для его вполне счастливого и безбедного существования, если мой ученик, конечно, будет разумно распоряжаться силами, контроль над которыми получил. Я слегка лукавил, говоря о счастье постижения, понимая, что во многих знаниях кроются и многие печали. И сознавал я это как никто иной.

Витые линии букв стальными змейками разбегались по белой бумаге и исчезали. Я о том не тревожился: я был уверен, что молодой маг сумеет прочесть даже такое странное послание. Закончив, я внимательно поглядел на чистую, слово снежное поле, поверхность листа, а затем причудливо изогнул его края. В итоге череды манипуляций у меня получилось нечто, похожее на два сцепленных ангельских крыла. Такой я и оставил записку на письменном столе юноши.

…И почему я никак не могу решиться и покинуть этот город? – раздумывал я. – Ведь на Земле хватает изумительных мест, где можно было бы быть. Но этого я почему-то не желал, с жадностью упиваясь урбанистическим пейзажем, блуждая меж заводов на окраине, и следя, как снег укрывает серую вязкую грязь своим чистым, жемчужно-белым сверкающим саваном. Я плакал. Смеялся. Когда никто не мог слышать и видеть меня. Я жил… да, пожалуй, это именно так. И вспоминал.

…Довольно часто я вспоминал Мигеля. А, кроме того, свою родину: мертвенную и мрачную Alma Mater. Выгоревшее солнце. Черный каменистый песок. Арабески на вратах и стенах. Учителя, что посвящал меня, вновь воплотившегося неофита. И… Цитадель. При мыслях о ней воспоминание делалось невыносимым. Тогда… я начинал думать… о Нём – Верховном Иерофанте, нашем хладнокровном Создателе – ибо Он был пламенем, а мы – только бликами. Эта сущность, которой мы поклонялись как Божеству, владела самым вожделенным качеством, которое я только мог вообразить себе – бессмертием, являясь неугасимою свечою, нерушимой Индивидуальностью, Творцом. И вместе с тем как могло статься…

Когда я начинал размышлять о дальнейшем, мне неукоснительно делалось дурно – разум мой покидал границы самой замкнутой из оболочек и уносился в надзвёздные сферы, дабы внимать тихому насмешливому шёпоту древних и вновь рождённых светил. Так проходили дни или даже недели. Я приходил в себя, будучи занесён плотным, много сантиметровым слоем снега. Я поднимался, отряхивал слежавшийся снег, и продолжал свои бесцельные скитания.

…А Хранители всё не шли за моей заблудшей душой. Я даже начал, было, беспокоиться по этому поводу: всё ли в порядке с нашим Храмом, почему Они так долго ищут меня после того, как должны были явиться, по моим предположениям практически сразу после необдуманного поступка Мигеля?.. Сомнения эти множились и плодились во мне с каждым днём, будто ряскою, затягивая озеро моего сознания. Вероятно, я бы лишился сна, если б спал. О, я страдал. Терзался и чувством вины и неизвестностью, и смутной тревогой за мой родной мир. День ото дня, час за часом. И ещё что-то мучило меня, но имени тому я не знал.

…Опустошённые холодные глаза, обжигающая дух усмешка… Его лик представлялся иным, нежели лики всех прочих адептов и иерофантов. У Него были брови, как тонкий росчерк чёрного угля на матово-белой коже, длинные шёлковые ресницы и даже волосяной покров над верхнею губою, по сторонам от губ и на подбородке. Все эти особенности были не характерны для нашей расы. Такое я видел только…

…на Земле…

…Когда я вновь очнулся, уже наступила весна…

Глава XII

Картотека человеческих Судеб

Я сидел на краю недостроенной высотки и смотрел на горизонт. Закат омывал небо пурпуром и золотом, безрассудно смешивая цвета, подобно начинающему художнику, не заботясь о том, насколько естественно будет выглядеть нарисованный им пейзаж. Я беседовал с Солнцем, и оно весьма благосклонно отвечало на мои вопросы. Я ведь сам когда-то прожил не одну жизнь звезды, и нам с ним было о чём поговорить. В нашей беседе со светилом не было ничего сверхъестественного: физический масштаб, расстояние, состояние вещества в мире духовном теряют всякое значение. Каждый атом находится в непрерывном диалоге с галактикой на своей частоте. А потому мы прекрасно понимали друг друга.

Общение моё с лучистой матерью Земли длилось с восхода и затянулось до самой темноты. Простившись с Солнцем и возвратив сознание в земные рамки, я спустился вниз с вершины остова строящегося здания по строительным лесам и отправился бродить по ночным улицам. Невзирая на то, что я мало контактировал с людьми непосредственно, я сумел завязать достаточно интересных знакомств в этой Вселенной, болтая о том, о сём со звёздами и планетами, вливаясь в стихии природы, перешёптываясь с легкокрылыми ангелами – существами тонких планов, наделёнными самосознанием, однако не брезговал я и обществом элементариев. Среди всех этих разнообразнейших обитателей мало кто проявлял враждебность к моей персоне: для них я сам был целым миром, таинственным и непознанным. Благодаря исконным жителям этих мест, я проникал в различные сферы и измерения данного мироздания, силясь познать его новым, ранее неведомым мне путём – путём Сердца, пропуская информацию через призму субъективных чувств.

…Увлечённый одной из подобных полуэфемерных бесед, я брёл по стихшему городу. Ночь густой чёрной гуашью затопила улицы, и дрожащее янтарное зарево вспыхнувших ей в ответ фонарей неверными бликами дробилось в подёрнутой мелкою рябью поверхности реки. Я шёл вдоль набережной, предоставив ветру свободно распоряжаться моими мыслями. Он же беспечно уносил их в непостижимые дали. И в те редкие моменты, когда мне удавалось отвлечься и забыться, с головой погрузившись в переменчивую пульсацию жизни, я был… кажется, счастлив? Однако я не знал наверняка, так ли это. Рассматривая в переменчивых отражениях колышущейся воды своё бледнокожее лицо и пробегая вместе с тем быстрым взором по острым прядям длинных волос, так похожих на лучи звезды, я улыбался наблюдающей за мной Луне – моей верной сумеречной спутнице. В последнее время я старательно избегал людей и редко видел их. Вероятно потому, что в каждом человеке мне чудилась мучительная и непостижимая загадка, получить ответ на которую представлялось невозможным, даже пользуясь, как инструментом, самым совершенным и логичным знанием. Демиург был талантлив в искусстве шифрования своих божественных тайн. И я пока, что не мог тягаться с ним на равных в своём мастерстве разоблачения.

Свернув в один из переулков и случайно наткнувшись на вестибюль метро, я, не ведая зачем, спустился вниз: потоки людских мыслей и эмоций хлынули на меня шумным каскадом, окатив с головы до ног, поражая притом своей разнородностью. Я читал каждую душу внимательно и осторожно, наслаждаясь необъяснимой иррациональной человечностью. Меня уже не смущало то, каким зачастую малозначительным вещам уроженцы третьей планеты присваивали глубокий смысл. Возможно, в том и был весь их секрет. Задумавшись, я сосредоточился на паре, стоящей передо мной на эскалаторе. Двое таких несовместимых людей обнимали друг друга: дуэт не комплиментарных, чужих душ, виделся мне, будто сложенные вместе детали паззла, относящиеся к разным частям картины. Заинтересовавшись мотивом их выбора, я, образно выражаясь, беззастенчиво запустил свои тонкие пальцы в голову каждого, прошерстив список переживаний и надежд странной пары сверху донизу и разыскав необходимые блоки данных без особых трудов. Итак. Она: боялась одиночества. Он: хотел доказать своему окружению собственную полноценность, посредством наличия полового партнёра. Прежде я мало обращал внимания на многие поведенческие тонкости людей, а их оказалось так много! Будто шагнув с ярчайшего потока света чистого Знания в непроглядный мрак чувственного мира, я плохо различал предметы, но постепенно моё виденье становилось всё глубже, и очертания различных вещей привлекали всё больше внимания, вызывая желание понять, для достижения какой цели они были созданы изначально. Потому вышеупомянутая пара озадачила меня.

Сойдя со ступеней спешащей ленты эскалатора, я, опустив руки на плечи этих двоих, мягко, но уверенно развернул их к себе лицом, дабы задать один-единственный вопрос: и всё-таки для чего? В первую секунду молодые люди слегка испугались моей эффектной наружности, по-видимому, от неожиданности. Затем, опомнившись, мужчина грубо оттолкнул меня прочь, бросив пару нелицеприятных выражений в полную раздумием бездну моих глаз. Оглядевшись после того, как несовместимые партнёры удалились, я осознал, что таких, как они, очень много. Я, признаться, пришёл в замешательство. В связи, с чем люди так стремятся обрести пару, и в отсутствии подходящих вариантов выбирают наименее годные? Для чего? Неужели всё дело лишь в непреодолимом инстинкте продолжения рода? Почему они так боятся быть одни? Нет, не только генетическая программа размножения правит этим сумасшедшим балом: ведь я наблюдал людей, выбирающих себе в партнёры и особей одного с ними пола, что никак не вязалось с стремлением к рождению потомства.

Я стал пристально рассматривать энергетические оболочки землян, их социально-культурные условия жизни и физиологические особенности. Мне казалось, что я забрасываю крючок в тёмную пучину, в надежде наудачу вытащить нужный мне ответ, хотя все мои действия и алгоритмы были планомерны и выверены до мелочей. Опершись на каменную стену, впитавшую в себя тени эмоций и обрывки мыслей, я изучал их: алогичных жителей небольшого небесного тела под названием Земля. Я собирал информацию, сортировал её, сравнивал. Иногда я дотошно просматривал даже ряды предшествующих воплощений одной души. Но, находя факты, которые на первый взгляд могли объяснить причину, я, вникая глубже, неизменно приходил к осознанию, что суть не в том. Разматывая бесконечную нить этого клубка, я видел, как она истончается в моих цепких пальцах, становясь почти эфирной, призрачною и неуловимой. Когда мнилось, что новый виток принесёт долгожданный ответ и прояснит всё, за ним, нераспознанной, оказывалась целая спираль. В определённый момент мне даже стало казаться, хоть я и понимал, что это абсурд, будто причины, как таковой, не существует ВООБЩЕ.

Измучив себя своей же некомпетентностью, я вздохнул. Чужой мир никак не желал выдавать одну из своих сокровенных тайн. Я искал ответ, и люди тоже искали его. Они ошибались, оступались и падали на своём пути. Они… довольствовались суррогатами вместо неподдельной истины. То, что они искали – истоки самых возвышенных, незамутнённых чувств – эти искристые нити паутины, прозрачные до неощутимости терялись в вышине, недоступной даже звёздам: они тянулись к Богу – явлению вне возможностей понимания человека. И вместе с тем явлению, составляющему человека.

Медленно отстранившись от холодной стены, я неспешно прошёлся по платформе. До прибытия следующего поезда оставалось двадцать восемь секунд. Спустившись на рельсы, я направился в тоннель, дабы ещё раз спокойно пересмотреть собранную в единый архив картотеку человеческих судеб. Никто мне не воспрепятствовал. Спустя некоторое время по сырым стенам подземных путей пробежал жёлтый свет фар. Я оглянулся, увидев, как изменилось в выражении лицо машиниста: он принял меня за призрака – угрюмого скитальца, блуждающего в потёмках неупокоенного духа.

Рассеянно проводив пронёсшийся сквозь меня поезд взглядом, я продолжил своё размеренно шествие. Воздух в тоннеле был затхлым и тяжёлым. В подобной атмосфере и вправду обитало немало сущностей низкого плана, что, завидев меня, сонмищем теней бросались в рассыпную по склизким грязным стенам. Я не желал пугать этих существ: для меня все формы проявления Сущего были равноценны. Просто мои вибрации были слишком высоки и невыносимы для созданий такого плана.

Я долго блуждал во тьме подземных ходов, подбирая ключи к закрытым наглухо дверям. Одна из которых оказалась… частью меня самого. В итоге уже утром, дойдя до конечной станции, я выбрался на платформу и направился к выходу, прочувствовав, как тянется по моим пятам шлейф недоумевающих взглядов. Люди не верили собственным глазам, отрицая очевидное. Мои действия казались им невозможными, мой облик – ирреальным. Оттого я не опасался лишних вопросов: когда нечто существенно выходит за рамки привычного, человеческий разум, зажатый со всех сторон тисками стереотипов, просто откидывает эту аномалию, как несостоятельную. Проще сделать вид, будто и не заметил вовсе. Только бы и дальше пребывать в умиротворяющей утробе Системы, её вязком, как клейстер, сне. Мне же данное обстоятельство было только на руку: ведь я никого не собирался будить. Моя хроническая «бессонница» – моё проклятие, – размышлял я. Или дар.

Пробираясь в заспанной душной толпе к выходу на поверхность, я то и дело получал тычки под отсутствующие у меня рёбра. Я мог использовать порталы, но мне нравился человекоподобный способ перемещения в пространстве. Он, конечно, был длителен, но и я никуда не спешил: когда время теряет значение, нисходит покой. Именно его-то мне и не доставало.

Глава XIII

Повесть белой лилии

…Я вышел из вестибюля, шагнув в прохладное весеннее утро. Небеса осыпали меня витражными бликами собственной синевы, будто пытаясь увлечь своим естеством, так, чтобы я навеки вечные позабыл о людях и их хитроумных шарадах. Мир расцветал, пробудившись от зимнего анабиоза. Воздух в это время года будто менял свойства. Я не дышал, но всё же эфемерно наслаждался им, не в состоянии объяснить творящегося со мной. Вдоль дорог и в скверах распускались перловой белизны соцветья вишен и яблонь. И мне был глубоко безразличен состав эфирных масел, обуславливающий их дивный пьянящий аромат, хотя я мог ясно представить его себе. Сам город, уставший от затяжной серости, будто улыбался – робко и нежно, беззаботно и мечтательно.

Застыв подле ваз с цветами, выставленными на продажу, я принялся рассматривать их, ощущая дыхание живых растений: розы, лилии, герберы, хризантемы – я знал историю каждого цветка и каждого бутона. Я знал… его душу. Срезанные цветы были прекрасны, сохраняя своё очарование ещё некоторое время после того, как острая сталь рассекла их стебель, но обречены. Я вдруг провёл параллель между собой и таким вот цветком. Метафора мнилась очевидной и простой.

Протянув свою бледную узкую ладонь, я вынул из воды одну из веток белых лилий. На ней располагалось три цветка: один полностью раскрытый, другой едва распустившийся и третий – плотно сомкнутый бутон. Я рассматривал эту ветвь справа и слева, изучив все её изъяны. Проник в каждую её клетку. Мне не мешали в моих изысканиях. Я даровал этой ветви частицу себя: флёр далёкого, запредельного мира, впитавшись в плоть растения, сделал каждый лист и лепесток её совершенным. Но от увядания идеальность очертаний спасти не могла. Ни этот цветок, ни меня самого.

Поразмыслив немного, я отнёс лилию Мигелю, оставив на письменном столе в его комнате, как память о нашем последнем разговоре. И как многозначительный символ. А потом… Потом я всю ночь рассказывал Луне, какими прекрасными могут быть человеческие глаза, если изнутри их озаряет присутствие высшего проявления духа – Божества. Бледноликая Диана слушала внимательно, едва насмешливо: люди ведь когда-то были её детьми, но с тех пор человечество претерпело значительные метаморфозы. Мы говорили с владычицей ночи о перипетиях становления расы людей, хотя ныне сама среброоокая была мертва и её мало занимали дела живущих: её оболочка неотвратимо разрушалась, и слои тонкого плана медленно разлагались. Но часть сознания ещё теплилась в хладном и безжизненном теле Астарты – королевы ночей. Белоснежном, искристом, словно лепестки лилии. Прекрасном, но тленном.

Глава XIV

Фата-моргана

…Постепенно весна полностью вошла в свои права: сады благоухали, и, не успевшая покрыться копотью, свежая изумрудна зелень радовала взор. Купаясь в ставших такими тёплыми солнечных лучах, я бродил по одному из парков в центре города. Я рассматривал ухоженные клумбы с пёстрыми цветами, обрамляющие круглый пруд, размышляя о человеческом стремлении создавать Прекрасное. И разрушать его. Людей вокруг было не много, оттого я полностью ушёл в созерцание и раздумья. И так увлёкся, что не заметил прозвучавших за моею спиной шагов. Лишь в последний момент, обернувшись, я внезапно встретился взглядом с глазами моего ошеломлённого ученика. Как видно, эта случайное скрещение путей в огромном городе явилось для него полнейшей неожиданностью, как и для меня самого. То же, что в отразилось в глазах Мигеля, я не взялся бы живописать при всём своём ораторском искусстве… Будто бы жрец древнего культа внезапно обрёл свою потерянную святыню, случайно отыскав её среди бессчетных обломков разрушенного пантеона. Неужто я в действительности был так важен для него? Мигом позже я озадачился уже другим вопросом: когда мы виделись в последний раз? Кажется, минуло около полугода. Интересно, а это много или мало для людей? Их память… так непостоянна: что-то они забывают за неделю, иные моменты помнят годами. А есть вещи, запечатлевающиеся в их сознании на всю жизнь.

…Мигель прижимал пальцы левой ладони к губам, видимо, не веря глазам своим и в величайшем изумлении.

…Длинный расстёгнутый плащ чёрного цвета, из под которого виднелась белая рубашка простого, однако давно вышедшего из моды пошива. Классические со стрелками, брюки. Ремень с металлической пряжкой в виде довольно качественно выполненной головы дракона или змея. Ботинки с заострёнными носами и незаурядною вышивкой, кожаная сумка через плечо, так же исполненная в устаревшем стиле, с причудливым узором швов. Серебряный перстень с обсидианом на среднем пальце левой руки – неизменный магический амулет моего ученика. Глаза, волосы, губы: за секунду я рассмотрел и запечатлел все мельчайшие детали образа юноши. Будто он – фата-моргана, которая может в любой момент исчезнуть, не оставив и следа. Секундой же позже Мигель кинулся мне на шею, сжав в объятиях так, будто хотел меня задушить. Я стоял недвижно, опустив руки, ошеломлённый произошедшим. А он… рыдал. Смеялся… Говорил что-то невнятное на давно умерших обеззвученных языках… Но больше всего… больше всего меня поразили те чувства, что испытывал discipulus meus. Каждое ощущение ведь имеет свой неповторимый оттенок. Так вот, это был настоящий фейерверк красок! Из невнятных отрывочных высказываний юноши я понял, что он полагал, будто меня больше нет. Что всё закончилось так, как и должно было: Они пришли. Они наконец-то пришли – ведь я так ждал их! И увели за собой в свои мрачные ледяные чертоги. Сквозь тьму и холод до неизбежности. Слушая человеческий голос, перешедший на сбивчивый шёпот, я, осторожно сжав талию Мигеля своими ладонями, отстранил его от себя, однако руки молодого человека по-прежнему оставались лежать на моих плечах, вцепившись в них онемевшими подрагивающими пальцами, так, словно мой ученик, зная о моём пристрастии внезапно исчезать, хотел таким образом удержать меня. Удержать от падения в объятия Зыби своё потустороннее божество. Защитить от мертвящих лобзаний Небытия. И не отдавать больше никому и никогда. Даже Стражам – Хранителям Истин о сути вещей.

В мои глаза никто прежде так не смотрел. Это озадачивало и настораживало: что он, дитя Земли, мог видеть в их непрозрачной, бликующей, как металл, черноте? В очах моих было пусто и темно, будто в зеве высохшего колодца: я, как никто, знал свои глаза. Такие же, как и у многих адептов моего Храма. Но Мигелю, ему в этой немой непроглядной тьме виделось нечто большее. Меня обеспокоило то, что молодой маг приметил нечто, мне самому недоступное. Это было невозможно. Иррационально. Алогично. Неправильно. Он не мог видеть больше, чем мог я. Он человек. Он не способен. Да и что это за эфемерное «нечто», заставляющее моего ученика так глубоко всматриваться в безгласную стылую бездну?

Мне стало не по себе, и я отступил на шаг. Мои плечи выскользнули из тёплых людских ладоней. Мой juvenis discipulus в недоумении посмотрел на меня, заметив, как я переменился в лице. Он спросил, неужели я не рад его видеть. Я промолчал. И ненароком прочёл фрагмент мысли юноши. Что я мог сказать в ответ на это? Странный, неверный мираж людских устремлений… Нужны ли были слова? Разве только: «Это ни к чему, Мигель»… А затем, тихо уйти, – так я решил. – Растаяв, стать ветром, запутавшимся в его шёлковых волосах. Ветром, заплутавшим в паутине времён, затянувшей фрески древнего Собора.

Я знал, так будет лучше.

Глава XV

Быть тем, кто не может забыться

…Короткая встреча с meus discipulus привела все фибры моей окоченевшей души в движение. Я хотел скорее забыть наше внезапное свидание, и всё с ним связанное. Забыть эти глаза, видящие во мне не отступника и предателя, но… Бога.

Уйдя в глубоко медитативное состояние, я застыл, подобно мраморному изваянию, на одной из пустынных крыш, вне зоны доступа жадных людских взоров, терзающих моё тело своим плотоядным любопытством. Я желал оказаться среди звёзд, в участливо ласковых объятиях бессчётных солнц, но обнаружил себя в совершенно неожиданных краях: Morati… Alma Mater. Моя… родина.

Мягко ступая по антрацитово-чёрному песку, я ощущал, как тихо он шуршит под моими ногами. Я был потрясён до неизъяснимости: слишком странным казалось творящееся вокруг. Даже не сам мой внезапный визит в некогда покинутые края ошеломил меня. Тревожило что-то ещё, но я никак не мог сообразить, что именно: многоликая стая эмоций вскружила мне голову. Однако чуть погодя я осознал, что было не так в моём сумеречном мире: тишина.

Я взглянул на звёзды. Прежде знакомых очертаний созвездий мой взор отыскать не сумел, да и вообще никаких созвездий: до горизонта, покрывая весь купол неба, раскинулась иссиня-чёрная тьма – лишённый текстуры и формы погребальный наряд. Меня затрясло будто от сильнейшего электрического разряда или холода. Я дрожал в суеверном ужасе, не слыша голосов ни светил, ни их сателлитов. Да и сама планета молчала, словно лишившись души. Ни одного элементала, ни единого существа я не ощущал – НИКОГО. Непостижимо… Невозможно!

«Этого просто не может быть!..» Но мой крик в отсутствии атмосферы был нем, как всё окружающее. Я опрометью бросился к своему Храму. Я бежал, непрерывно спотыкаясь. Ноги мои вязли в песке… Я забыл о перемещениях, я обо всём на свете позабыл…

Вот он… Tempulum meum[20]. Гагатовые стены оказались до основания раскрошены: в разрозненных останках угадать изначальные черты масштабного сооружения представлялось абсолютно невозможным. Только осколки и прах, лишённые былого величия. Я отшатнулся прочь, будто обжёгшись, от разбросанных истлевших камней. «Нет!..» Я кричал… На языке Земли, на всех её языках, которые помнил, путаясь в мыслях… Шепча на латыни обрывки несуществующих молитв. Из мёртвых языков мой ученик предпочитал именно этот за его благозвучность… Благозвучность отзвучавшего. Паническою дрожью свело все мои члены, будто в них были мышцы из живой плоти. Я не знал, сколько времени продлился приступ безумия и паники, ибо время для меня остановилось.

«Magister!.. Учитель!..» В отчаянии я принялся звать его словами и образами, до конца не веря в происходящее. На лице моём застыла маска ужаса и страдания: в зеркальных гранях каменных валунов я видел своё испуганное отражение.

Цитадель…

Не отрывая взор от некротического ландшафта развалин Храма, пятясь спиною, я начал отступать назад. Затем, сделав резкий разворот, бросился прочь, так быстро, как только умел. Я вёл себя, скорее, как человек, а не адепт тогда – Знания и Разум покинули меня, и лишь чувства, которыми я не мог управлять, владели моею душой. Я бежал, запинаясь и падая. Не знаю, как долго. Я бежал.

О, Священнейшая из Священных!.. О, великая Нерушимая Цитадель!.. Обитель воплощённого Бога!.. Её грандиозные врата на горизонте за горною грядою, наконец, открылись моему взору. Я стремился к ней так, как тонущий в океане к спасительной лодке. Достигнув, наконец, титанических врат, я замер на кратчайшее мгновение, а затем упал на колени, сложив руки в принятом жесте почитания, прислонив ребро левой ладони ко лбу. Меня трясло. Я рыдал. Но оставался недвижен в своей сакральной позе. Мне казалось, что минули несчётные века. Сколько прошло времени на самом деле, я утверждать затруднялся. В конце концов, я опустил руки, зарывшись ладонями в безжизненный и бездушный песок, похожий на каменноугольную крошку. Рассеянно и вместе с тем сосредоточенно я зачёрпывал его обеими руками и высыпал обратно, глядя на то, как чёрные крупицы струятся сквозь мои лилейно-белые пальцы. Вот и всё. Мне некуда было больше идти. Нечего бояться. Не о чём скорбеть.

…Передать, как я был ошеломлён, услышав голос, обратившийся ко мне сквозь эти поля безмолвия на ЗЕМНОМ языке, просто невозможно. О, этот голос… был тёмным и бархатным, если описывать его в цвете и текстуре. Он произнёс лишь одну фразу: «Теперь ты остался один. Твой путь превратился в точку. Видишь, каково это – быть тем, кто не может забыться? О такой ли Вечности ты мечтал?» Холод пронизал каждый мельчайший фрагмент моего тела и духа. Я медленно поднял глаза. И увидел… Его.

Он смотрел на меня Своим безразличным сверкающим ледяным взором. Но мне показалось, что в неохватной глубине кристальных очей едва различимою тенью затаилась печаль. Я не смел вымолвить и слова Ему в ответ, не отваживался оформить и мысли… Он… Тот, кто не должен был носить людского лица. Но обладал им. Лишённый голоса, но говорящий со мною. Развенчанный Творец, но всё же… кумир. Существо, мотивов которого я не понимал и не мог постигнуть, изо всех сил пытаясь.

Собрав последние силы и всю волю, всё так же стоя на коленях, я прижался бледной щекою к Его ногам, сжав в когтях своих онемевших пальцев полы Его траурно-чёрных одежд. И закрыл глаза. Над моим прежним миром, раскинув крылья подобно чудовищных размеров птице, простиралась Зыбь…

Я резко очнулся. Мои обсидиановые глаза молниеносно распахнулись, как после удара плетью.

Крыша. Бетон. Пламенеющее в закатном зареве небо. Что было со мною?