Клинки надежды Волков Алексей
Слышавшие это солдаты невольно захохотали. Пусть обстановка не очень располагала к веселью, однако очень комично было представить эту разношерстную кучку в виде бравых вояк.
– Ну-ну, – покачал головой Сухтелен.
Он достал папиросу, чиркнул спичкой, но последняя сразу потухла.
– Черт! – выругался гусар.
Раден без тени подобострастия протянул подполковнику зажигалку.
– Вы что, так с оружием при банде и ходили? – небрежно осведомился барон, пока Сухтелен прикуривал.
– Походишь при них с оружием! Враз в распыл пустят! – Глаза лавочника продолжали перебегать с одного предмета на другой.
– Тогда откуда оно у вас? – продолжил расспросы ротмистр.
– Хто опосля ухода банды подобрал, а у кого и заховано было, – отозвался тот самый мужик, который говорил насчет банды.
– Тогда какого черта раньше не доставали?! – внезапно вспылил Сухтелен.
Ответом было молчание. Неприятно сознаваться в собственной трусости, и в то же время любое оправдание – это лишь завуалированное признание в ней.
– Ваше благородие, кони готовы! – Рослый унтер, шедший с бригадой с самого начала, подошел к подполковнику уставным шагом и четко вскинул руку в приветствии.
– Сейчас отправимся, – кивнул ему мгновенно успокоившийся Сухтелен и вновь повернулся к жителям: – Пассажиры где? Что с ними?
Рассказ Орловского о том, как банда снимала с поездов людей, давно не давал ему покоя.
Пленники замялись, стали переглядываться, кто со страхом, кто просто смущенно. О ком идет речь, они поняли сразу и теперь ждали, кто решится ответить.
– Порешили их бандюганы, – наконец выдохнул лавочник.
– Когда? – Сухтелен внутренне был готов к подобной возможности, но все равно внутри у него похолодело.
– Да, почитай, кажинную ночь энтим и занимались, – вновь встрял давешний мужик. – Все пакгаузы были трупами завалены.
– Всех?
– Откуда мы знаем? – зло бросил социалист. – Кого-то, может, приняли в банду. А остальных вместе с детьми…
– Мы их земле предали. В братской могиле, – дополнил лавочник таким тоном, словно в сделанном было нечто героическое.
Солдаты насупились. И вроде было не привыкать к всеобщему зверству, но каждый раз, сталкиваясь с бессмысленной жестокостью, воины чувствовали себя виноватыми перед жертвами. Ведь могли бы спасти. Или не могли? Везде не успеешь…
– Жителей тоже положили изрядно, – упреждая следующий вопрос, вздохнул лавочник. – Из дюжины разве что один уцелел.
– Свобода, черт! – зло сплюнул Сухтелен.
– Не вам говорить о свободе! – неожиданно вскинулся социалист. И откуда только в нем проснулась отвага! Или это нервы, оттого что реальность ни в чем не соответствует мечтам?
– И не тебе, – оборвал его подполковник.
Обращаться вежливо с подобной публикой он считал ниже своего достоинства. Тем более теперь.
– Сатрап! – взвизгнул социалист.
Нервы у одного из солдат не выдержали. Оскорбление командира – это оскорбление всех, кто служит под его командованием. Крепкий солдатский кулак обрушился на челюсть оскорбителя, и полуинтеллигент кулем рухнул на землю. Полежал некоторое время, затем встал. Облизнул окровавленные разбитые губы, однако возмущаться больше не стал. Сила зачастую является лучшим аргументом в споре.
Сухтелен чуть качнул головой. Действия без приказа он не одобрял, поступок – не осуждал. Некоторые люди сами напрашиваются на зуботычину.
– Двигаем к ближайшей церкви. Там соберем народ набатом. Сделаю объявление, – объявил подполковник.
Он повернул к лошадям и не видел, как стало меняться лицо пострадавшего. Социалист почувствовал вкус крови, и это подействовало на него самым странным образом. Глаза полыхнули красноватым отблеском, распухшие губы стали кривиться в недоброй усмешке, и даже в стойке появилось нечто хищное, словно у зверя, выжидающего удобный момент для нападения.
Следом за Сухтеленом утратили интерес к пленным и солдаты. Не враги же, в конце концов, а кто и как себя вел, пусть Бог рассудит. Один лишь Раден чуть замешкался, собираясь вскинуть драгунку за спину, и краем глаза заметил, как интеллигент тянет что-то из кармана. Дальше сработал инстинкт. Тот самый, который позволял ротмистру выйти живым из самых разных переделок.
Барон машинально, нисколько не задумываясь, взмахнул винтовкой. Удар прикладом пришелся социалисту выше кисти. Будь лишнее мгновение для замаха – и кость непременно бы хрустнула, а так социалисту, можно сказать, повезло. Лишь выпал из руки браунинг.
Только сейчас Раден смог увидеть лицо несостоявшегося стрелка. Оно было перекошено не столько от боли, сколько от откровенной злобы и неукротимого желания бить, рвать, терзать. Подобные выражения лиц бывают в рукопашной схватке, когда разум замирает, тушуется и из человека прет звериная сущность. Показалось ли, нет, но из приоткрытого рта торчали клыки, этаким мазком для завершения картины.
В следующий миг интеллигент бросился на своего обидчика, однако тут навалились солдаты, скрутили, кто-то даже успел не очень сильно огреть прикладом по затылку, другой с чувством двинул ногой под дых…
Сухтелен стремительно обернулся, увидел, что его вмешательство не требуется, и спокойно произнес:
– Благодарю, барон. Будьте любезны, найдите священника и звонаря.
Вид у социалиста по-прежнему был звериный, только зверь теперь был не хищный. Так, хорошо побитая собака. Раден даже усомнился – может, пригрезилось? Красноватый блеск, клыки…
В возне с социалистом все как-то отвлеклись, перестали обращать внимание на остальных пленников. А зря.
Случайная кровь привлекла внимание горожан, пробудила в них нечто, доселе скрытое под привычной человеческой маской. Только в отличие от радетеля за всеобщее счастье простые горожане были более дружны. Даже не дружны – дружба чувство высокое и не может распространяться на всех, – а склонны решать проблемы всем миром.
Миром они и навалились на отвлекшихся солдат.
Нападение получилось неожиданно и страшно. Вдвойне страшнее оттого, что не имело никаких разумных причин и оправданий.
Лица вчерашних лавочников и сельских тружеников перекосились, как перед этим лицо социалиста, глаза стали безумными, налились кровью, а в приоткрывшихся ртах не одному барону померещились клыки.
Радену удалось отпихнуть ближайшего горожанина прикладом, перехватить винтовку наперевес, а в следующий миг откуда-то со стороны на барона бросился тот самый лавочник в поддевке. Его хищно изогнутые пальцы норовили вцепиться в офицера, и было не понять – в горло или в глаза. Хорошо хоть, что перед выходом ротмистр присоединил к драгунке штык. Выпад дополнился броском лавочника навстречу, и четырехгранное лезвие пробило нападавшего насквозь. Однако уже нанизанный на штык, словно бабочка на булавку, лавочник все продолжал тянуться к барону своими пальцами.
Раден невольно пятился, налегал на винтовку, норовя отодвинуть противника, а лучше – сбросить его со штыка. На беду, четырехгранный засел в теле плотно, застрял между ребер. Лавочник все напирал, и складывалось такое впечатление, будто он готов был всадить штык в себя еще глубже, только бы дотянуться до врага. Но глубже было некуда…
Рядом сопели, рычали, кхекали другие солдаты и местные, и некому было прийти на помощь барону.
До тех пор, пока откуда-то сбоку не подскочил Сухтелен и в упор разрядил в голову лавочника барабан нагана…
Глава пятая
– Орловский!
Голос Шнайдера прорезался над привычным гулом толпы, невольно напомнил то время, когда порою вот так же окликал в университетских коридорах.
Давно это было. Шумное веселье, бесконечные споры, два юноши в студенческих тужурках, далеко не всегда посещающие лекции… Прогуливать – не самое страшное. Все равно Яшка из категории вечных студентов постепенно перешел в профессиональные революционеры, а Орловский поменял задиристое вольнодумство на четкие догмы военного человека.
Толпа невольно расступалась перед Яшкой, все таким же худощавым, иссушенным, разве что одетым не в студенческую форму, а в кожаную куртку, галифе и хромовые сапоги.
– Слушаю. – Невзирая на размолвку, просто так взять и послать старого приятеля не поворачивался язык.
Да и как ни крути, представитель власти. О легитимности спорить не будем. Став старше и опытнее, Орловский считал законной лишь власть, передающуюся по наследству. Она хоть от Бога…
– Давай отойдем… – Яшка чуть ли не вцепился в рукав, повлек прочь из собравшейся толпы.
Перед тем как пойти, Орловский убедился, что отправление отряда задерживается еще на некоторое время.
– Ну ты и зверь! Напал на меня на совещании так, будто я действительно виноват в случившемся! – Шнайдер откровенно посмеивался. Лишь глаза при этом оставались холодными как лед.
– А что прикажешь думать, когда Янис произносит пароль, известный лишь нам двоим? – уже без упрека спросил Георгий.
Если подумать, в жизни случается и не такое. Можно думать о Яшке всякое, однако вряд ли он будет гадить самому себе. В его положении входить в сговор с заезжей бандой нет никакого смысла. Проще создать свою собственную. Чтобы хоть не делить власть с уже существующим атаманом.
Да и просить удержать дворец лишь для того, чтобы избавиться от заподозренного приятеля… Абсурдно, ибо слишком сложно.
– Признаю, погорячился, – после краткого раздумья признался Орловский.
– Вот. Ты горячишься, а мне отдуваться. – Яшка старательно изобразил возмущение.
– Ангел нашелся, – не сдержавшись, хмыкнул Георгий. – Хочешь сказать, что безгрешен?
Но напоминать про интриги не стал. Захочет, вспомнит сам. Нет – будет с пеной у рта доказывать, что хотел как лучше. А уж что в итоге вышло…
– Ты тоже хорош! – Намек был проигнорирован. – Выслужился он. Скромняга!
Шнайдер кивнул на золотые погоны, где три звезды помещались среди двух просветов.
Ордена Орловский давно снял. Оставил лишь солдатские «Георгии» еще за японскую, да на шашке висели оба темляка, Анненский и Георгиевский.
– Я, между прочим, чины кровью заработал. По тылам не отсиживался и в штабах штаны не протирал.
– Ладно. Давай мириться. Как говорится, кто старое помянет… – произнес Яшка.
– Мы вроде и не ссорились. – Орловский пожал протянутую руку.
Конечно, Шнайдер был врагом. Его мир и мир Орловского ужиться вместе не могли. Но стоит ли конфликтовать в открытую? Тем более сейчас, когда от миров этих один пшик…
– А насчет всяких условий – инициатор не я. Это все Трофим. Он воду старательно мутит, – сказал Шнайдер.
Орловский чувствовал, что бывший приятель тоже имеет камень за пазухой, скорее всего – не один.
Тут откуда-то появился Курицын. Увидел, с кем разговаривает Георгий, и скромно остановился в сторонке.
– Извини, Яков. Скоро объявят посадку, а мне еще столько проверить надо.
– Между прочим, тобой очень интересовалась Вера. Передавала привет. Надеется на встречу. – Яшка подмигнул. Мол, ты и хват.
– Передавай и ей. – Привет ни к чему не обязывает. А встреча… Нужна ли она?
Яков прощально махнул рукой и решительно ввернулся в толпу.
– Что у тебя, Иван Захарович? – Курицын для Орловского был важнее всех граждан правительства вместе взятых.
Бородач замялся. Ему было неловко докучать просьбой, да, видно, иначе поступить не мог.
– Тут такое дело, ваше высокоблагородие, – как-то официально выдохнул соратник по последним странствиям. – Вдова Степана очень просила подсобить. Там делов-то на день. Ну и…
После освобождения Смоленска бородач так и остался при Орловском. Это получилось у него естественно, словно иначе быть не могло.
– Какие проблемы, Иван Захарович? Надо так надо. В списки ты не занесен. Да и дома, небось, ждут.
– Ну, нет, Егорий Юрьевич. Вместях вмешались в энто дело, вместях и до конца пойдем, – убежденно произнес солдат. – Да я токмо подмогну, а завтра ужо к вам.
– Договорились. – Улыбка Орловского была открытой. – Завтра жду. А пока считай себя в увольнительной.
Короткий гудок паровоза напомнил о скором отправлении.
– Ну, будь, Иван Захарович!
– Вам тоже счастливо, ваше высокоблагородие. Чтоб, значица, все было спокойно.
– А вот этого обещать не могу. Не от меня зависит.
– Господин подполковник! – послышался голос Петрова, и Орловский коротко отозвался:
– Иду.
В кабинете Яшку уже дожидались Либченко и Бородавкин. Новый начальник школы удобно устроился в гостевом кресле и коротал время, полируя холеные ногти. Бородавкин вел себя проще: уселся прямо на подоконник у раскрытого по случаю хорошей погоды окна и одну за другой смолил хозяйские папиросы.
– Скучаете? – осведомился Шнайдер, поглядывая на соратников с изрядной долей насмешки.
– Бездельники пусть скучают. Мне, к примеру, некогда, – подал голос Либченко и вновь вернулся к прерванному занятию.
– Ну-ну… – Как революционер старой закалки, Яшка франтовства не одобрял. Считал, что надо быть проще, понятнее народу.
Бородавкин затушил о подоконник выкуренную папиросу и с сожалением поднялся с насиженного места.
– Как дела в школе?
– Порядок. – Либченко оторвался от созерцания ногтей и поднял взгляд на хозяина кабинета. – Что с ней теперь сделается? Не сегодня завтра подпишу указ о роспуске, и одной головной болью будет меньше. Покойный полковник воспитал волчат. Теперь они все только и ждут, когда мы все одной дружной семьей вступим под команду славного Аргамакова. Ничего, недолго им уже осталось.
Шнайдер забрал у Бородавкина свой портсигар, достал папиросу и уселся на свое место.
Бородавкин с явным сожалением посмотрел на то, как его непосредственный начальник прикуривает и пускает дым в потолок.
– А ты знаешь, школу, пожалуй, распускать как раз и не надо, – изрек Яков в промежутке между затяжками.
– Как? – на редкость дружно выдохнули оба гостя. Взглянули друг на друга, и Бородавкин уточнил:
– Почему?
– Разве непонятно? – Губы Шнайдера слегка скривились в пренебрежительной улыбке. Мол, все надо объяснять и разжевывать, как несмышленым детишкам.
Судя по недоумевающим лицам соратников, с понятием у них было непросто.
Шнайдер перевел взгляд с холеного офицера на угрюмого борца с контрреволюцией и протянул многозначительно:
– Да…
– Ты это, лучше объясняй, а не наводи тут тень на плетень, – буркнул Бородавкин.
– Что объяснять? Ну, распустим мы школу, и куда денутся юнкера? По домам пойдут?
– К Аргамакову, – первым понял мысль Шнайдера капитан.
– Вот! – Для убедительности Яков даже поднял палец. – А этого нам не надо. И без них бригада как кость в горле. Поэтому надо сделать все, чтобы школа оставалась одним целым. В этом случае мы сможем держать волчат под контролем. Раз уж у Муруленко не вышло прижать их всех к ногтю до подхода Аргамакова. Сейчас хоть начальником свой человек.
Гражданин по борьбе чуть поклонился Либченко.
Капитан озадаченно прикидывал новые варианты. Он-то уже настроился распустить юнкеров к чертовой матери да и податься на менее хлопотное место: или в управление по борьбе с контрреволюцией, или в военный отдел. А там, чем черт не шутит, можно будет занять место самого Муруленко. И вместо этого опять скрывайся, делай вид, что исправно несешь службу и с пренебрежением относишься к новым порядкам! Надоело и, опять-таки, постоянно приходится переживать, что правда может выплыть наружу. Во всяком случае, часть правды.
– Это первое, что мы, вернее, наш доблестный капитан, должны будем сделать. Есть еще и второе… – Яшка вновь достал папиросу, но портсигар, к заметному сожалению Бородавкина, немедленно упрятал в карман. – Вступать в открытый бой с бригадой нет никакого резона. Разложить их при помощи баюнов-краснобаев тоже маловероятно. Раз уж с фронта дошли до этих мест, то народ там подобрался упертый, голым словесам не поверит.
– Ты намекаешь, что надо кого-нибудь из них приобщить? – На этот раз Яшкину мысль капитан понял сразу.
– Почему бы и нет? Не может быть, чтобы среди такого количества мужиков не нашлось никого, кто хоть на некоторое время не поддастся какой-нибудь слабости.
– Ну, это больше по Вериной части, – улыбнулся Либченко.
Сам он в число приобщенных попал именно через нее.
– Не только. Помнится, в школе была еще какая-то девица, – напомнил Яков.
– Ольга, что ли?
– Откуда я знаю: Ольга, Света, Лена?! – даже возмутился Шнайдер. – Хотя, раз вы знакомы, то это упрощает дело. Женщины вообще гораздо лучше поддаются приобщению…
Мужчины плотоядно усмехнулись. Только глаза их осветились не маслянисто-кошачьим, а каким-то кровавым блеском.
– Это для нас. Для них же легче приобщению поддаемся мы, – все с той же ухмылочкой поведал Либченко.
Шнайдер извлек очередную папиросу, повертел ее в руках и уже совсем другим тоном изрек:
– Есть еще один вопрос. Что-то в последнее время мне Муруленко совсем перестал нравиться. Толку от него никакого, а еще туда же, свою линию гнет…
После отправления второго и последнего отряда Аргамаков решил навестить запасных. У него не было ни малейших иллюзий по поводу людей, именовавшихся солдатами на том простом основании, что они были одеты в соответствующую форму. С первых мартовских дней заезжие агитаторы всех мастей изрядно потрудились в тыловых частях, пытаясь просветить военнослужащих в соответствии со своими партийными установками.
Дело свое политические просветители знали неплохо. В том смысле, что умели довести до аудитории вполне логичные аргументы в пользу очередной рвущейся к власти группы людей. Так как групп этих, еще именовавшихся партиями, а то и партийными блоками, было много, а по речам все они получались правы, – в бедных солдатских головах воцарился форменный кавардак.
Из расхлябанного человека никогда не получится воина. Извечное мужское ремесло, как никакое другое, базируется прежде всего на воспитании. Порушь соответствующую систему ценностей и приоритетов – и вместо защитника получишь ублюдка, которому глубоко наплевать на все, находящееся за пределами его мелких сиюминутных интересов.
Но попытаться стоило. Вдруг среди недисциплинированного, отвыкшего от службы и вообще от каких-либо дел стада найдется горстка людей, благодаря прежнему внутреннему стержню сумевших сохранить в себе человеческие черты? Сомнительно, конечно, учитывая возможность в любой момент уйти из этого бедлама, но все-таки…
В первом из запасных полков шла обычная послереволюционная жизнь. Большинство солдат где-то шлялись, благо погода была теплой, а обстановка в городе – спокойной. Оставшиеся спали, играли в различные игры, просто грелись на солнце, лениво обмениваясь замечаниями о том, о сем…
Ни дневальных, ни хотя бы часовых нигде не было. Разве что наряд по кухне, но забота о желудке – дело святое. В полках и оставались-то те, кого дома никто не ждал, или же просто туда не хотелось. Вступать в банды было лень, искать работу – тем паче. А тут пока кормят за счет худой республиканской казны, службой не обременяют, никуда не гонят, да еще и хвалят временами, гордо именуют защитниками свободы, демократии, надеждой и опорой губернского государства.
Кое-кто из запасных уже видел полковника на панихиде или в других местах, показывал на него остальным, что-то говорил…
Впрочем, тем, кто не видел, догадаться тоже было несложно. Чужие офицеры избегали появляться на этой запретной для них территории, свои же, немногочисленные, известные наперечет, были настолько затюканы, что предпочитали перемещаться вдоль малохоженых мест. Избави Бог, лишний раз нарваться на собственных подопечных!
Аргамаков же шел не таясь, совершенно свободно, в сопровождении одного-единственного Коршунова. Бояться солдат он не привык, да и кого здесь можно бояться?
Вид у полковника был настолько внушительный, что встречные запасные немедленно уступали ему дорогу, а кое-кто невольно отдавал честь. Только в одном месте группа развязных солдат попробовала встать на пути. Они уже привыкли чувствовать себя хозяевами, а тут, понимаешь, расходились всякие!..
Сворачивать Аргамаков не стал. Он только посмотрел на «хозяев» таким взглядом, что тем захотелось бежать без оглядки, лишь бы только не оказаться перед чужим, но начальством.
Полковник прошел через толпу, как нож сквозь масло, лишь у оказавшегося крайним запасного чуть приостановился и небрежно спросил:
– Так. Где у вас канцелярия?
– Вон та дверь, и на второй этаж… – Солдат чуть помедлил, а затем помимо воли докончил: – Ваше высокоблагородие.
Впрочем, чести все равно не отдал и даже не потрудился привести себя в порядок.
– Пуговицы на гимнастерке застегни. Не дай бог, простудишься, – не удержался Аргамаков.
Рука солдата скользнула вдоль ворота, вторая же машинально опустилась вдоль шва на грязных штанах.
Аргамаков ушел, и кто-то из дружков-приятелей не медля подковырнул:
– Чегой-то ты? Аль холодно стало?
– Станет тут, братцы! – под общий смех признался солдат. – Как он на меня посмотрел, я сквозь землю был готов провалиться! Серьезный мужик!
В канцелярии не было никого, кроме одинокого прапорщика. Того самого Иванова, который был представлен на совещании как нынешний, бог весть который по счету, выборный командир полка. Вид у офицера был настолько жалкий, что полковник с трудом подавил в себе чувство невольной гадливости. Для него, с кадетских лет воспитанного в понятиях чести, подобное забвение собственного достоинства не имело никаких оправданий. Правда, в отличие от поведения на совещании, прапорщик все-таки встал, кивком головы приветствовал старшего по званию:
– Чем обязан, господин полковник?
Новоявленный командир полка явно не знал, как себя вести со своим гостем. Заискивать в последнее время приходилось главным образом перед солдатами, держать же себя в соответствии с новым положением не позволял холодный вид Аргамакова.
Аргамаков оценивающе посмотрел на собеседника. Основное впечатление о нем сложилось еще на совещании. Явно случайный в армии человек, вынужденно надевший погоны и тяготящийся этим, ко многому обязывающим, грузом. Теперь же в глаза невольно бросилась то ли нарочитая, то ли изначально свойственная неряшливость. Сапоги не чищены, гимнастерка прохудилась на локтях, совсем как пиджак у какого-нибудь канцеляриста. Хотя, нет, таких канцеляристов ни один уважающий себя начальник держать не станет. Опять-таки, ворот…
– Застегните гимнастерку, прапорщик, – поморщился Аргамаков. – Не берите пример с солдат.
Он подошел к ближайшему стулу, посмотрел, не грязный ли, и только тогда присел.
Тем временем Иванов слегка трясущимися то ли от волнения, то ли после перепоя пальцами торопливо вдел пуговицы в петли.
– Так. Насколько я понимаю, никакой реальной силы ваш полк не представляет, – без осуждения, лишь констатируя факт, произнес полковник.
Прапорщик вздохнул.
– В общем…
– Бросьте адвокатские замашки. С одной стороны, с другой стороны. Четкий вопрос требует четкого ответа. Хотя какой тут может быть ответ? Меня интересуют две вещи. Первая – настроение солдат и их отношение к нынешней власти. Вторая – есть ли среди запасных здоровое ядро, готовое служить, а не лузгать семечки на улицах.
– Настроение… Какое может быть настроение, господин полковник? Сегодня оно одно, завтра – другое. Да и то, если не поменяется после обеда. Точно так же и отношение к правительству. То хвалят, то ругают, а в основном – безразличие. Разве что Муруленко наедет. Этот умеет мозги вправить, извините за выражение, господин полковник. Да и то ненадолго. А здоровое ядро… Откуда? Тех, кто был на что-то готов, свои давно заклевали.
– Но все равно, прапорщик, не в службу, а в дружбу, дайте объявление о приеме ко мне в бригаду. Вы сами-то как?
Глядя на командира полка, Аргамаков был уверен, что тот никакого объявления давать не будет. Просто побоится тревожить подчиненных.
– У меня здесь семья, – коротко и исчерпывающе ответил Иванов. – Правительство платит нам нерегулярно, но все-таки… А у вас с жалованьем как?
Видно, подумал, а вдруг полковник платит своим больше и вовремя? Конечно, прапорщик – не чин, но учитывая последнюю должность…
– У нас служат не ради жалованья. – Аргамакову захотелось сплюнуть. Уж очень задел его вопрос полкового командира. – Но объявление подайте. Впрочем… Честь имею! Удачи вам на грядущих выборах!
Все-таки плюнул. Не буквально, так словами.
В другой полк Аргамаков не поехал. Ясно, что там ожидает точно такая же картина. Разве что нюансы могут быть чуть другими. По крайней мере, Нестеренко показался Аргамакову не потерянным человеком, плывущем по течению, наподобие Иванова, а скорее прирожденным демагогом. Вроде тех, которые составляли губернское правительство. В данном конкретном случае – что в лоб, что по лбу.
Зато в бригаде все было спокойно. Люди приводили себя в порядок после долгого похода. Автомобилисты возились с капризной техникой. У ворот виднелись часовые. Обычная жизнь обычной воинской части.
Праздношатающиеся горожане пытались пройти на территорию. Кто-то хотел выразить благодарность, большинство – по приобретенной в последнее время привычке шляться везде без всякого запрета.
На этот раз никого не пускали, и многие возмущались возвратившимся произволом. Правда, возмущались тихо, без злобы и угроз, как бы следуя обычаю хаять любое распоряжение вне зависимости от степени его разумности.
– Так. Связь с уехавшими есть?
– Пока ничего, Александр Григорьевич, – чуть пожал плечами Канцевич. – А у вас как?
– Никак. Запасные – откровенный сброд, готовый жрать на халяву, спать круглыми сутками и при этом считать, будто охраняет завоевания революции. Да этого и следовало ожидать. В общем, если кто поступит в бригаду, то это будут либо не связанные с запасными офицеры, либо горожане.
– Может, к лучшему, – спокойно произнес начальник штаба. – Зачем нам человеческий мусор?
– Вы правы. Только не слишком ли много мусора развелось? – Аргамаков вдруг ощутил навалившуюся усталость. – Если честно, то порою, Александр Дмитриевич, я начинаю элементарно сомневаться в успехе нашего предприятия. Такое впечатление, что большинству оно абсолютно безразлично. Можно одолеть неприятеля, но как победить врага в людских душах? Тут поневоле опускаются руки. Если бы был Государь, чтобы бросить клич Его именем! Как ни крути, здоровая часть населения продолжает испытывать симпатии к царскому имени. А местные баюны… Пока их слушают, согласны, потом начинают что-то понимать. Не власть, а убожество. Не вижу у нее никаких перспектив. Видимость, она видимость и есть. Сыт ею не будешь.
Вид у командира был предельно усталым. Словно у человека, долго и упорно карабкающегося в гору, добравшегося до вершины и понявшего, что восхождение не имело смысла. Перед другими Аргамаков сумел бы собраться, вновь выглядеть образцовым командиром, однако Канцевич был одним из немногих, от кого у Аргамакова не было тайн.
– Все преходяще, Александр Григорьевич. Если захотят удержаться у власти, то поневоле займутся делом. Нет – найдутся другие. Свято место пусто не бывает.
– Оно и плохо. Когда слишком много кандидатов, побеждает не самый лучший, а самый беспринципный. Как вылезет наверх этакий Муруленко, и будет конец. Даже не знаю, может быть, стоит отдохнуть, а потом идти дальше? Вдруг где удастся напасть на следы Императора?
Узнать, что Государь жив и где-то собирает верных людей, было самой заветной мечтой не только Аргамакова, но и всех бойцов отряда. Без этой мечты они бы ни за что не устояли против обрушившихся напастей и тем более не смогли бы организованной силой проделать поход сквозь хаос и кровь рухнувшего в одночасье мира.
– А вы знаете, Александр Григорьевич, как называют себя наши бойцы? – Канцевич решил хоть отчасти отвлечь командира от тяжелых раздумий.
– Как? – без особого интереса спросил Аргамаков. Очень уж тяжело и муторно было на душе.
– Аргамаками, – невозмутимо поведал Канцевич.
– Как?!
– Аргамаками, – повторил начальник штаба.
Найти ответ Аргамаков не сумел. Он несколько раз собирался что-то сказать, приоткрывал было рот и в конце концов произнес лишь одно многозначительное слово:
– Да…
– Сам услышал недавно. Тут после боя наши стали говорить с горожанами, и на вопрос, откуда мы взялись и кто такие, солдаты с гордостью сообщили: «Мы – аргамаки!» – позволил себе улыбку Канцевич. – А тут смотрю, и господа офицеры стали именовать себя не иначе.
Командир бригады в задумчивости принялся теребить бороду. Весть погасила усталость, и на душе стало по-хорошему радостно. Нет ничего плохого в том, чтобы служить предметом гордости своих подчиненных. Напротив. Сумел заслужить любовь, значит, не зря даны тебе двухпросветные, а то и беспросветные погоны. Если командир не пользуется уважением в собственной части, то это не командир, а так… Пустое место, наподобие местного правительства. И высший идеал – Суворов. Человек, одно имя которого заставляло воинов совершать чудеса. Манией величия Аргамаков не страдал, рядом с генералиссимусом себя не ставил, но людям был благодарен за их любовь и преданность. О том, что эту преданность он сумел заслужить, как-то не подумалось.
– А вы знаете, Александр Григорьевич, в городе находится Селивачев. – Канцевич, как всегда, выглядел невозмутимым, но глаза под пенсне смотрели на командира с явным удовольствием. Мол, вот и вылечили тебя. А то – устал, опускаются руки!..
– Тот самый? – встрепенулся Аргамаков.
Весь долгий поход он мечтал, что найдет кого-нибудь старше по званию, кто сумеет повести людей за счет одного имени. Как ни крути, одно дело знаменитый генерал, и другое – обычный полковник, каких в императорской армии было пруд пруди.
– Да. Живет частным образом, никуда не лезет. Даже на улицу, говорят, выходит нечасто.
– Так. Надо будет кого-нибудь к нему послать. Впрочем, что это я? Надо самому съездить. – Аргамаков испытал одновременно и облегчение оттого, что сможет переложить на кого-то свою ношу, и некоторую досаду. Бригада-то его.
Он быстро прикинул текущие дела и объявил:
– Наверное, сейчас и съезжу. Пока все тихо.
Начальника штаба Аргамаков с собой звать не стал. Не те времена, чтобы, уезжая хоть на час, не оставлять на месте прямого заместителя.
– Поезжайте, – вздохнул Канцевич.
Для самого себя по нынешнему смутному времени лучшего начальника, чем Аргамаков, он не желал.
Как оказалось, Селивачев снимал в Смоленске небольшой одноэтажный домик. Жили вчетвером. Сам старый генерал, его пожилая супруга, ее служанка и старый же денщик. После развала и отставки особых средств у генерала не было. Жил кое-как, ничуть не лучше простого обывателя. Но все-таки жил. Очень уж многие соратники и сослуживцы были убиты за то, что имели счастье служить Родине и Государю.
У входа в дом Аргамаков еще раз оглядел себя и впервые пожалел, что не имеет парадной формы. Впрочем, сам Государь с начала войны надел обычную гимнастерку с защитными погонами и объявил, что не снимет ее до конца войны. Война же, как понимал ее Аргамаков, так и не кончилась, и кончится ли когда-нибудь, Бог весть.
– Так вы и есть тот самый Аргамаков? – Селивачев посмотрел на явившегося к нему полковника с определенной гордостью. Вот, мол, жива еще армия!
– Наверно, он, ваше высокопревосходительство.
Читать бесплатно другие книги:
