Клинки надежды Волков Алексей

Глава тринадцатая

К дому правительства ехали, соблюдая армейскую субординацию. Впереди машина с Аргамаковым, следом – с Либченко.

Аргамаков хотел ехать с одним адъютантом, но в последний момент в «паккард» заскочил Изотов с неизменным пулеметом. Полковник посмотрел на поручика строго, безмолвно спрашивая, что это за самодеятельность.

– По приказу начальника штаба, – бодро отрапортовал Изотов, правильно поняв вопрос в глазах командира. – Велено сопровождать машину на всякий случай. В городе неспокойно.

Что в городе неспокойно, Аргамаков прекрасно знал и сам. Смерти он не боялся. Первым побуждением было отослать Изотова, людей слишком мало, чтобы выделять их на охрану. Но забота Канцевича невольно трогала, и, коротко поразмыслив, полковник решил, что начальник штаба, возможно, прав.

Смерть ведь тоже бывает разной. В том числе – глупой, приносящей лишь вред делу. Манией величия Аргамаков не страдал. Просто был он объективен, понимал, что бригада во многом держится на его авторитете, и кто знает, что случится с небольшой частью, погибни он сегодня где-нибудь на улице?

Канцевич – офицер боевой, начальник штаба отменный, вообще, правая рука во всех начинаниях, да только по силам ли будет ему оказаться во главе дела? И честно ли взваливать на кого-то другого собственную нелегкую ношу?

– Ладно. Начальника штаба надо слушаться, – улыбнулся Аргамаков. – Раз уж он считает, что ваш проезд по Смоленску успокоит город, попробуем этот способ.

В районе казарм все было тихо. Люди, попадавшиеся на улицах, отнюдь не стремились собираться в толпу, митинговать, выносить резолюции, что-то поддерживать и против чего-то голосовать. А может, здесь просто не появлялись ораторы, местные баюны. Без них же какой митинг?

Ближе к центру картина начала потихоньку меняться. Все чаще стали попадаться группы возбужденных запасных. Как всегда, при оружии, расхристанные, они провожали автомобили ненавидящими взглядами. Кое-кто выкрикивал бранные слова. Некоторые грозили кулаками, правда, при этом прячась за спины своих более робких приятелей. Лишь нападать пока не осмеливался никто.

Штатские тоже менялись на глазах. На одной из площадей кипел митинг. За шумом моторов слова оратора были неслышны, однако возбужденные лица слушателей и тон выкриков говорил, что митингующие чем-то резко недовольны.

Но больше всего народу было перед правительственной резиденцией. Окна красовались новенькими стеклами, и только многочисленные вмятины от пуль и остов неубранного броневика перед подъездом напоминали, что недавно здесь шел жестокий бой.

Люди заполонили площадь, о чем-то переговаривались, поглядывали на окна, явно ждали какого-то решения своих правящих представителей.

Здесь было особенно много солдат, пожалуй, не меньше полнокровного батальона, но и у многих гражданских мужчин за спинами торчали винтовки.

Перед автомобилями толпа расступалась неохотно, на ехавших офицеров посматривала косо с какой-то малопонятной смесью злобы и страха. Словно присутствующим очень хотелось растерзать офицеров, да только до дрожи в коленях каждый опасался, чтобы эти же офицеры не перебили их всех.

Обе машины одна за другой развернулись, подали задним ходом и рядышком застыли у подъезда. Понятно, с тем расчетом, чтобы при отъезде достаточно было тронуться вперед.

– Никуда не отлучайтесь. Ждите здесь, – тихо распорядился Аргамаков.

Едва полковник вместе с Либченко исчезли в здании, Изотов хмыкнул и демонстративно положил пулемет на капот, толстым дулом в сторону толпы.

Жест произвел впечатление. Ближайшие попятились, постарались уйти с директрисы огня. Перед «паккардом» в густой толпе образовалось невольное разряжение. Как будто гиганту-поручику было трудно мгновенно направить «льюис» в другую сторону!

Толпа понимала и это. Злобных взглядов хватало, но ни угрожающих жестов, ни обидных слов не было. Ссориться хотят лишь с теми, кто не в силах дать отпор.

В обширном кабинете Всесвятского собрались практически все граждане правительства. Плюс командиры обоих запасных полков и несколько неизвестных Аргамакову штатских лиц. Не хватало только Муруленко, но, учитывая отношение к гражданину по обороне, полковник из-за этого отсутствия не страдал.

Одни из собравшихся выглядели довольными, другие – озабоченными, кое-кто был собран и деловит. Единственное, что объединило всех, – при появлении офицеров разговоры стихли и в кабинете повисла настороженная тишина.

И Аргамаков, и Либченко вели себя одинаково. Четко поздоровались, проследовали на свободные места. На повисшее напряжение внимания они старались не обращать.

Некоторое время молчали все. Аргамаков ждал, пока ему объявят причину вызова, те же, кто должны были это сделать, никак не решались приступить к делу.

Каждый из граждан выжидательно поглядывал на остальных. Конечно, чаще всего взгляды обращались на Всесвятского, а тот, вопреки привычке, старательно отводил глаза, не находил слов и лишь чуть обиженно сопел.

– Так. Не соблаговолит кто-нибудь сообщить мне цель данного совещания? – В отличие от остальных, Аргамаков привык ценить собственное время и долго играть в молчанку не мог.

– Тут …э… такое дело, – наконец протянул в ответ Всесвятский. – Одним словом…

И замолчал опять. Видно, никак не мог подобрать это самое одно слово, когда по каждому поводу и без повода привык произносить их тысячи.

Странно. Насколько знал Аргамаков, говорить первый гражданин был готов всегда. Кроме тех случаев, когда требовался четкий, лишенный двусмысленностей ответ.

За большим столом кое-кто из собравшихся курил, и полковник потянулся за портсигаром.

– С вашего позволения.

Всесвятский тихонько вздохнул. Он старался не смотреть на Аргамакова, словно процесс прикуривания был глубоко интимным, нарушать который ни при каких обстоятельствах не годилось.

Полковник деликатно выпустил струю дыма к потолку и повторил свой вопрос:

– Что случилось?

Пока первый гражданин вновь подбирал соответствующие слова, Шнайдер не выдержал и четко произнес:

– Сегодня ночью убит гражданин правительства Смоленской губернской демократической республики Муруленко. Убит предательски. Четыре пули в спину и две в голову.

Сказал и жестко посмотрел на командира бригады, явно пытаясь оценить его реакцию.

– Так, – выдохнул Аргамаков.

Изображать скорбь он не стал. Не нравился ему грубый и наглый революционер, олицетворяющий часть тех сил, которые всегда боролись против империи. Радости, правда, полковник тоже не испытал. При всех отрицательных качествах покойник все-таки был членом правительства, и его убийство могло осложнить и без того непростую обстановку в городе.

Кое-кто из правительства был явно доволен случившимся. Муруленко любили далеко не все. Многие втайне желали избавиться от сурового и нелюдимого главкома. Чувствовалась в нем непримиримая ненависть ко всем, кто не разделял его взгляды. Таковых же было немало. Еще хуже отношение к Муруленко стало после нападения банды, которое он не сумел ни предотвратить, ни отбить. Можно говорить что угодно, однако собравшиеся прекрасно сознавали: если бы не неожиданный подход аргамаковской бригады, заседать здесь сегодня им бы не пришлось.

– Вас больше ничего не интересует? Или вы знаете об этом происшествии больше нас? – поинтересовался Яков.

Оба командира запасных частей смотрели на полковника враждебно, как будто последний был виноват в смерти их непосредственного начальника.

– О происшествии я узнал только что от вас, – четко ответил Аргамаков. – Что до остального, я строевой офицер, а не сыскарь. Если вы не нашли убийцу, то помочь вам я ничем не могу. Нашли – его имя мне наверняка ничего не скажет. Учитывая мое недавнее пребывание в городе и отсутствие здесь знакомств. Но подробности меня интересуют. Если вы соблаговолите мне их сообщить.

– Соблаговолю. Еще как соблаговолю, – не предвещающим ничего хорошего тоном произнес Яков. – Все дело в том, что по показаниям свидетелей убийцей был офицер.

Нечто наподобие этого Аргамаков уже успел предположить. Согласно элементарной логике и явно враждебному отношению главы местной политической полиции и горе-помощников Муруленко.

Оказавшиеся в Смоленске офицеры большей частью в бригаду вступать не спешили, не верили, будто такими силами и в такой обстановке можно спасти обезумевшую от свободы страну. Но одно дело – неверие, и совсем другое – месть. Постоянные буйства запасных, убийства ими офицеров неизбежно должны были вызвать ненависть к поощрявшему подобные выходки главнокомандующему. Ненависть, в один прекрасный момент вырвавшуюся наружу.

Да, вреда от случившегося Аргамаков видел гораздо больше, чем пользы.

– Или человек, переодевшийся офицером, – высказал еще один вариант полковник.

– Не думаю. В наши дни многие военные, наоборот, стараются не афишировать свое прошлое. А уж чтобы кто-нибудь самозвано напялил мундир, такого я вообще не представляю. Кому это надо? – возразил Шнайдер.

– Кому – не знаю, а зачем – представить могу. Довольно эффектный ход, дабы пустить следствие по ложному следу. Офицеру, наоборот, как раз-то лучше переодеться в цивильное. Хоть таким способом стать неузнанным.

– А очень может быть, – оживился Всесвятский. – Если вдуматься, то очень неглупый ход как в том, так и в другом случае. Притвориться кем-то другим, сбить всех с толку, а самому сотворить злодейское дело, ставшее в один ряд, не побоюсь этого слова, с казнью декабристов, столыпинским террором и прочими, наиболее гнусными, преступлениями царского режима.

– Скорее, с убийствами губернаторов и других государственных служащих во время многочисленных терактов, – не выдержал Аргамаков. – Учитывая должность Муруленко в правительстве.

Если в первые дни революции ошеломленный внезапной бедой Аргамаков скрывал свои взгляды, то теперь они то и дело вырывались наружу. Не нынешним трепать светлое имя Государя, взваливая на него собственные грехи.

– Это даже сравнивать нельзя, – чуточку заикаясь, возразил кто-то из граждан-правителей, чьего имени и должности полковник не запомнил. – Царские губернаторы были палачами и тиранами, а Муруленко – одним из вождей свободного народа.

– В данный момент это не главное, – прервал коллегу Шнайдер. – Всем нам известно, кто был Муруленко и его вклад в установление народной власти в нашей республике. Об этом мы и так проговорили все утро. Гораздо важнее другое. Кто посмел убить нашего товарища, подняв в его лице руку на завоеванную народом свободу? И мы это обязательно узнаем. Вы, гражданин Аргамаков, можете сколько угодно придумывать разные отговорки, однако факты – упрямая вещь. И эти факты устами свидетелей говорят, что после убийства офицер, а с ним еще один всадник помчались верхом в сторону казарм, где остановилась ваша бригада.

Вот это уже было новостью!

Полковник торопливо прикинул, покидал ли кто расположение части в течение ночи. Судя по рапортам командиров, никто. За исключением дежурного караула на железнодорожном вокзале да припозднившегося с возвращением ротмистра Радена. Сверх того, даже без рапортов Аргамаков был уверен в своих людях. Каждый офицер был просто обязан понимать ситуацию, и предпринимать кардинальные шаги без ведома руководства – такого в бригаде быть не могло.

Пауза затянулась.

– Что скажете, гражданин Аргамаков? – нарушил ее Шнайдер. Как гражданин по борьбе с контрреволюцией и, следовательно, человек, отвечающий за порядок в городе.

– Лишь то, что кто-то старательно вводит вас в заблуждение. Мои люди всю ночь находились в казармах. И, во-вторых, не вижу способа проследить путь двух всадников, по вашим словам, помчавшихся прочь с места убийства. Разве что нестись за ними на коне или автомобиле.

– Так уж и никто не покидал казармы? По крайней мере, двое были в городе с моей секретаршей, о чем она сама рассказала мне. Один из них – барон из вашей бригады. Как же его? Еще фамилия у него не русская. – Шнайдер наморщил лоб в попытке вспомнить.

– Ротмистр фон Раден, – пришел ему на помощь полковник. – Только, надеюсь, ваша секретарша не забыла вам сообщить о том, что эти двое спасли ее от напавшей солдатни?

– У вас неверные сведения, господин полковник. – Нестеренко, бывший писарь, выбранный недавно командиром одного из запасных полков, попытался ожечь Аргамакова взглядом. – Солдаты встретили девушку на улице, решили проводить, и тут налетели ваши люди и без малейшего повода напали на компанию. Двух человек они убили, трех ранили, причем один останется инвалидом, захватили несчастную секретаршу и куда-то увезли. Очевидно, хотели изнасиловать, да только узнали, кто она, и испугались.

– Выбирайте слова, господин писарь, – полковник подчеркнул прежнюю должность Нестеренко. – Мои люди – не насильники и не бандиты. В отличие от ваших. Или вы сейчас извинитесь, или…

Продолжать Аргамаков не стал, но его взгляд был настолько выразительным, что писарь сжался и втянул голову в плечи.

– Что это за история? – заинтересовался Всесвятский. – Яков, раз вы в курсе, что произошло на самом деле? Или, быть может, позовем Веру?

В нем явно проснулся прежний присяжный поверенный.

– Все было так, как рассказал Аргамаков, – признался Шнайдер и повернулся к полковнику: – Только не говорите, что я плету против вас интриги и голословно обвиняю во всех преступлениях. Мы всегда стараемся полностью разобраться в случившемся и встать на защиту правой стороны. Народ не простит, если кто-нибудь пострадает напрасно.

Аргамаков кивнул. Тот факт, что идейный противник принял его сторону, давал ему надежду на примирение перед лицом общей угрозы и совместную работу по спасению родной страны.

К Нестеренко отношение было другое.

– Я жду, – холодно напомнил полковник клеветнику.

Командир другого запасного полка молчал. Люди были не его, отношения к случившемуся он не имел никакого, боялся одинаково и своих солдат, и командира сборной бригады. Лучше уж не лезть не в свое дело.

– Мне так рассказали, – тихо выдавил из себя Нестеренко. – Вот я и подумал… Но раз все было иначе, то приношу извинения.

– И все-таки, гражданин Аргамаков, всадники были, скорее всего, ваши. Почему бы тому же барону, проводив Веру и случайно наткнувшемуся на Муруленко, не свести с ним старые счеты? Вы же не будете утверждать, будто вы лично и ваши офицеры питали к покойнику хорошие чувства? Признайтесь, вы его ненавидели! – опять вступил в разговор Яков.

– Гражданин Шнайдер, – в тон ему отозвался полковник. – Любить или хотя бы уважать вашего командующего нам было решительно не за что. Разве за то, что вы все при его попустительстве едва не стали жертвой банды Яниса. Но убивать из-за угла в моем отряде не принято.

– И все-таки я настаиваю, чтобы барон Раден прибыл в мой отдел для дачи показаний. Если по вашему утверждению ничего не было, то и бояться не надо. Мы разберемся и сразу отпустим его. Если хотите, даже извинения принесем. Но следствие должно знать точно, кто убил нашего коллегу. Для этого мы должны проверить все версии, вплоть до самых невозможных.

– И в самом деле, господин полковник, по-моему, это лучший выход из положения, – поддержал Якова Всесвятский. – В простом народе уже циркулируют нежелательные слухи, умы некоторых граждан возбуждены. Тем более что многие знают о вашем неприязненном отношении к покойному. Да и ваши порядки поневоле заставляют воспринимать бригаду как сборище контрреволюционеров. Простите, ради Бога! А так люди увидят, что ни для кого не делается поблажек, Яков во всеуслышание заявит о невиновности вашего барона, и в городе восстановится мир.

Обвинение в контрреволюционности нимало не задело полковника. Его бы оскорбило обратное. Однако определенный резон в словах Всесвятского был. Раз выдвинуто обвинение, то должно быть и опровержение. Слухи – страшная сила. Неясно, кто их пустил, однако, раз начав циркулировать, они так и будут ходить в народе. Возможно, даже тогда, когда многих из присутствующих уже не будет в живых.

И лишь Яков вызывал подозрения. Невольно вспоминалось мнение Орловского о бывшем приятеле, а также непосредственный род занятий бывшего революционера. Как говорили многие в том же народе, люди, попавшие к Шнайдеру, обратно не возвращались. Тех же, кому повезло, было не узнать.

– Ротмистр Раден в данное время очень занят по службе. Поэтому отпустить его в город я не могу. Лучше приезжайте к нам. Там спокойно побеседуете с бароном. Свободных помещений у нас достаточно, – объявил свое решение Аргамаков.

Шнайдер едва заметно скривился. Встречное предложение полковника его явно не устраивало.

– Гражданин Аргамаков, вы придерживаетесь на службе своих правил, а мы – своих. Закон одинаков для всех, и при всем уважении к вам, мне бы не хотелось его нарушать. Речь-то идет, в сущности, о ерунде.

Насколько знал Аргамаков, ни один закон в республике до сих пор принят не был. Кроме закона о том, что вся власть на территории губернии принадлежит правительству, а сама губерния отныне является республикой.

– Извините, но не могу, – твердо произнес Аргамаков. – Бригада находится на казарменном положении. Все военнослужащие заняты подготовкой к боям, и отпустить кого-либо из них – значит ослабить боевую мощь остальных. Ждем вас у себя.

Показалось, что глаза Шнайдера на мгновение блеснули красноватым светом.

Впрочем, это было наверняка следствием усталости и расшалившихся нервов.

В следующие мгновения и об усталости, и о нервах было забыто. Дверь широко отворилась, пропустила внутрь молоденького офицера с полевыми погонами прапорщика и закрылась вновь.

Среди граждан правительства пронесся сдержанный ропот. Это же черт знает что, когда каждый желающий без приглашения вваливается на закрытые заседания!

– Господин полковник, разрешите обратиться!

Штатских прапорщик проигнорировал, а из военных его командир был самым старшим по званию.

– Разрешаю. – Аргамаков невольно поднялся.

С хорошими вестями так не ходят, а значит…

– Получен телеграф от Орловского. Со стороны Рославля отряд атакован бандой численностью не менее восьмисот штыков и сабель при поддержке бронепоезда. Первая атака противника отбита. Орловский высказывает опасение, что долго держаться не сможет и что у врага возможны резервы неустановленной численности.

– Так. Быстро в бригаду. Передайте полковнику Канцевичу: тревога! Пусть готовится к немедленному выступлению. Я подъеду в ближайшее время.

– Есть передать Канцевичу! – Прапорщик торопливо козырнул и выскочил из кабинета.

– Что это значит? – как-то тихо и подавленно спросил Всесвятский.

– Только то, что какая-то банда пытается ворваться в Смоленск. Судя по наличию у них бронепоезда, похоже, та самая, о которой мы вам говорили. Единственный практический вопрос. Я могу рассчитывать на какую-то поддержку? – В отрицательном ответе Аргамаков был уверен, однако не спросить не мог.

– Черт! И Муруленко так некстати убили! – выругался кто-то чуть в сторонке от стола.

– Толку от этого Муруленко! – возразил другой. – Он уже однажды показал, на что способен.

– Как вы понимаете, господин полковник, так сразу ответить трудно. – Глава правительства заметно побледнел. – Надо выяснить настроение людей, провести среди них соответствующую разъяснительную работу, вдохновить на защиту города и демократии… Думается, ближе к вечеру будет ясно…

– Ближе к вечеру будет ясно многое. Например, возьмет Горобец Смоленск с налету, или его удастся отбить, – перебил Всесвятского Аргамаков. – От вас мне надо только одно: чтобы где-нибудь ближе к городу на самый последний случай были подготовлены запасные позиции. Остальное я сделаю сам.

Он посмотрел на стушевавшихся командиров запасных, презрительно хмыкнул и повернулся к Либченко:

– Что скажете вы, господин капитан?

Прежде чем дать ответ, начальник школы для чего-то посмотрел на Шнайдера, уловил едва заметный кивок и лишь тогда произнес:

– Мы выступаем с вами, господин полковник! Всей школой до последнего человека.

– Благодарю, капитан. По готовности двигайтесь к вокзалу. Там встретимся. Честь имею, господа!

Аргамаков твердой походкой направился прочь и не слышал, как Яков тихо, одними губами, шепнул капитану:

– Чем меньше юнкеров вернется, тем лучше. Понял?

Либченко понимающе кивнул в ответ.

Отвечать вслух он побоялся. Хоть в кабинете и поднялся гвалт, однако вдруг кто-нибудь случайно услышит? А если еще и поймет?

Раден не предполагал, что его обвинят в убийстве гражданина по обороне. Как и то, что мрачный Муруленко убит. Слышанные им в отдалении выстрелы были не редкостью в последнее время. Напротив, редкостью давно стала тишина. Мало ли кто и в кого мог стрелять прошедшей ночью? Судя по звуку, пока доберешься к месту скоротечной схватки, победитель сто раз успеет перейти в другое место, найти же в темноте труп…

Да и не только в темноте. Пробитое пулями тело Муруленко было переброшено через забор в кусты, а так как дом в глубине двора уже с неделю был необитаемым, то и наткнулись на него абсолютно случайно. Наткнулись вездесущие мальчишки, затеявшие игру в казаки-разбойники. Прежде испугались, хотели поскорее убежать, а потом один из них узнал городского главнокомандующего. В итоге о находке было сообщено, куда следует, к дому подъехали борцы с контрреволюцией во главе с самим Шнайдером, погрузили тело в машину, наскоро опросили возможных свидетелей и уехали.

Никто из свидетелей свидетелем не был. Бурные времена быстро отучили людей от излишнего любопытства. Теперь, если где-то стреляли, каждый торопливо проверял запоры в собственном доме и старался не высовываться, чтобы самому не оказаться вольной или невольной жертвой.

Но главное – это не видеть, а говорить об увиденном. Угрюмые сотрудники Шнайдера быстро зачитали выбранным людям о том, что они видели в минувшую ночь, заставили подписаться под заранее написанным текстом, а сам текст выучить наизусть. Ну и, конечно, коротко предупредили, что бывает с двоечниками, неспособными запомнить короткий рассказ, а также с теми, кто любит рассказывать другим о процессе учебы.

Всего этого Раден не знал. С самого утра он был занят обучением новоявленных гусар. Натаскивал их в обращении с винтовкой, демонстрировал, как устанавливать прицелы, тренировал в заряжании и сборке-разборке оружия, проходил учение «пеший по-конному», показывал приемы владения саблей.

Изредка барон признавался себе, что его неудержимо тянет к Ольге. Он видел, как девушка прошла в госпиталь, да сам сходить к ней никак не мог. Главное – служба. Ротмистр слишком хорошо усвоил, что в бою учиться чему-либо поздно. Успел отработать загодя какой-нибудь прием, сумеешь его применить, нет – разговоры излишни. Другой продемонстрирует тебе свою ловкость во владении оружием, и это будет последнее, что тебе удастся увидеть в жизни.

Вот и приходилось гонять неоперившуюся молодежь. Гонять неистово, до седьмого пота, самому же молиться, чтобы судьба дала побольше времени на столь необходимую учебу.

– Перекур пятнадцать минут, – к радости усталых бойцов наконец бросил барон.

Ни у кого из вчерашних гимназистов часов все равно не было. Да хоть бы и были! В армии единственно правильно идущие часы – это часы непосредственного командира.

Интуитивно, без всякой осмысленной мысли Раден перед самым перекуром переместился с новобранцами так, что вход в госпиталь оказался рядом. Теперь ему надо было сделать лишь несколько шагов, а там долгожданная прохлада коридоров, двери в палаты и подсобные помещения, а за одной из дверей – она. Девушка, которая вчера вечером была так ласкова с ним.

Многое учел на подсознательном уровне барон. Многое, кроме одного. Того, как сильно будет биться сердце и внезапная необъяснимая робость заставит подыскивать предлоги, чтобы отказаться от своего плана.

И вроде не кадет перед первым свиданием. Если подумать, то все в жизни уже было. Прогулки под луной, страстные объятия, любовь настоящая и любовь продажная, расставания и встречи, измены, предательства. Раден давно относился к женщинам спокойно, без излишней суеты. Попадался момент – пользовался им, нет – не особенно огорчался. Помнил, что будет жить – будут и женщины, а нет – на том свете воспоминания ни к чему.

Сейчас же он стоял на ступеньках и, соблюдая видимость спокойствия, курил. Перекур все-таки, не просто отдых.

Черт, как любит приговаривать Сухтелен! Как же заставить себя войти внутрь? Порой необычайно трудно сделать простейшую вещь. А ведь не сделаешь – и будешь потом проклинать себя за упущенный миг возможного счастья.

Гусар же, в конце концов!

Последний аргумент подействовал. Раден отбросил недокуренную папиросу и со вздохом (решительно не получилось) вошел в здание.

Заданные словно невзначай вопросы, путаные неопределенные ответы… Слава Богу, навстречу вышел Барталов, достаточно бодрый по случаю утра и отсутствия свежих раненых.

– Здравствуйте, милейший барон! – Стоило доктору хоть раз поговорить с кем-либо подольше, и он считал своим долгом беседовать с ним каждый раз, когда позволяла обстановка и время. – Вы слышали новость из этого, как его, Рябцева? Целое село оборотней! А я, так сказать, надеялся, что случаи буквального превращения человека в животных останутся единичными. Похоже, процесс идет по нарастающей.

– Павел Петрович, насколько помнится, начало революции было вполне нормальным. В смысле, не отмеченным ничем сверхъестественным. – Говорить хотелось о другом, однако Раден постарался быть терпеливым и соответствовать настрою доктора.

– Правильно заметили. – Барталов посмотрел на собеседника с долей уважения, что с ним бывало не очень часто. Да и больные, его обычные собеседники, предпочитали говорить о своих ранах, а не философствовать на общие темы. – Зверства случались с первых дней, но буквального, так сказать, превращения в зверя тогда еще не наблюдалось. Или для подобных злых чудес необходима некоторая критическая масса свободы? Перерастание ее в некое новое качество. Хотя, может быть, пробуждение скрытых способностей тоже требует времени. Беда в том, что у нас не хватает данных. Знать бы заранее, чем все, так сказать, обернется, можно было бы провести соответствующие наблюдения, а так…

– Так не до наблюдений ведь было, – напомнил Раден.

До конца перекура оставалось не очень много времени, и ротмистр чувствовал себя словно на иголках. Но как-то неловко было уходить от разговора, спрашивать без перехода об одной из медсестер, а уж идти к ней…

– Наблюдать, милейший барон, полезно всегда, – наставительно изрек Павел Петрович. – Я, например, смотрю на вас и вижу, как приятный во всех отношениях молодой человек разрывается между желанием повстречаться с некой особой и невозможностью обидеть меня. Полно, барон, разве можно обижаться на чувство?

Если бы Раден умел краснеть, обязательно покраснел бы. К счастью же для себя, отвык еще в первых классах кадетского корпуса и потому просто смутился.

– Ладно-ладно. Я же все, так сказать, понимаю и даже несколько завидую. Светлое чувство на фоне всеобщего изуверства – это, знаете ли, штука, способная перевернуть мир. – Барталов ободряюще хлопнул ротмистра по плечу и слегка подтолкнул его. – Идите, отважный герой! Ваша принцесса находится за третьей дверью слева. Одна, наедине с постельным бельем.

Доктор добродушно улыбнулся и двинулся дальше. Радену же не осталось ничего другого, как воспользоваться его советом. Пусть волнение заставляло сердце биться сильнее и каждый шаг давался с трудом, однако стоять в коридоре было нелепо.

– Можно?

Стук в дверь получился робким, несвойственным для бравого офицера.

Открыл – и обожгло ледяной голубизной глаз. Ольга взглянула так, словно не было вчерашнего вечера, а еще раньше – громыхающей выстрелами ночи, темной комнаты и Егерского марша, призывно звучащего вдали.

– Честь имею, Ольга Васильевна! – голос прозвучал глухо. Уж не понять, от волнения или недоумения.

– Здравствуйте. – Чувствовалось: если бы не воспитание, Ольга вполне могла оставить его приветствие без ответа.

– Я на несколько минут. Выдался небольшой перерыв в занятиях, вот и решил узнать, как вы здесь? – Слова казались банальными, но какими еще они могут быть при равнодушии другой стороны?

– Прекрасно, барон. Во всяком случае, здесь нет ни благородных странствующих рыцарей, ни легкомысленных девиц, в порыве благодарности бесстыдно бросающихся своим спасителям на шею! – отчеканила Ольга.

Не ожидал! Нет, конечно, друзья-офицеры добродушно посмеивались над ночным приключением Радена, но Ольга?! И при чем здесь бесстыдство, когда ничего подобного не было?

Будь Раден менее ослеплен своими чувствами, он мог бы уловить в словах девушки благоприятные для себя признаки. Когда человек безразличен, ему никто не станет пенять в вину ни мнимых проступков, ни подлинных.

– Никто мне на шею не бросался, – с пылкостью возразил гусар. – И вообще, по-вашему, я должен был проехать мимо и оставить девушку в беде?

– Не прибедняйтесь, барон. Мне все рассказали. Вплоть до того, как вы с ней целовались прямо на лошади.

– Во-первых, у меня конь. – На этот раз Раден был несколько смущен.

Пусть он не целовался с Верой, но, во всяком случае, был недалек от этого. Если бы не жест Веры, отдергивающей руку от «Владимира», кто знает, чем мог закончиться небольшой эпизод.

– Да хоть верблюд!

Раден представил себя на верблюде. Зрелище было бы еще то!

– Во-вторых, не знаю, кто вам рассказал о вчерашнем, однако в любом случае он все сильно преувеличил.

– Вы хотите сказать, что не дрались с солдатами, защищая секретаршу Шнайдера?

Даже кого защищал – и то узнала!

– Если это можно назвать дракой. Их разогнать – плевое дело.

Барон сказал, а затем подумал, что сказанное может восприниматься как откровенное хвастовство.

– Их хоть и было больше, но это же запасные. На фронте они не были, воевать не умеют, учиться этому не хотят. Таких можно взять нахрапом. Главное – нанести пару удачных ударов, а затем у остальных срабатывает стадное чувство, и они убегают прочь, – довольно подробно поправился Раден.

Сказал – и лишь тогда заметил, что слова падают в пустоту.

Ольга стояла рядом, можно дотронуться рукой, только глаза смотрели в сторону, а мысли явно витали где-то далеко.

Кто может точно сказать, о чем думает другой человек, особенно если этот человек – женщина? Раден не мог и даже не пытался. Для него было достаточно того, что думают не о нем. Неведомый благодетель приукрасил пустяковый эпизод, и вот барон стоит, без вины виноватый. Почти без вины. Только не считать же виной минутную слабость, тем более когда она ни к чему не привела! Каждый порою грешен в мыслях, но мысли – не дела.

– Вы очень лихой офицер, барон, – задумчиво произнесла девушка.

Неужели что-то слышала из напрасной речи?

– Я – обычный. Есть гораздо лучше меня.

– Вы очень лихой, – повторила Ольга. – Врагам от вас нет пощады, а после боя вы подчеркиваете свою лихость, кружа головы каждой встречной женщине в расчете на награду.

– Я никому ничего не кружу и никакой награды не требую, – как-то без воодушевления возразил ротмистр.

Назначенный им перекур подходил к концу, а он не сумел ни в чем убедить свою бывшую спутницу. Как оправдаться за то, чего не совершал?

– Не лгите. Офицеру не к лицу. Лучше признайтесь, скольких девиц вы спасли? Сказала бы: погубили, да они готовы на это сами. Мне ведь рассказали, в каком виде была эта секретарша. И сесть вместе с мужчиной на лошадь, пардон, на коня!

– В каком виде были бы вы, если бы на вас, не дай бог, напала толпа насильников? – Раден несколько повысил голос.

Все нервы!

– Не кричите, барон. Вам никто не давал права кричать, – холодно отчеканила девушка. – Или кричите, но на нее. Ко мне я прошу больше не подходить. Вы меня поняли, гусар?

Рука Радена сжала рукоять сабли. Он стоял и отрешенно думал, какая странная вещь – судьба! Вот уж воистину не знаешь, чем и как может все кончиться… Уж лучше было тогда поддаться соблазну. Не так обидно было бы теперь.

Хотя наверняка так же горько.

О том, что могло бы быть вчера, барон даже не подозревал.

Ольга отвернулась, подошла к стопке белья и принялась делать вид, что старательно пересчитывает застиранные до серого цвета простыни. Счет почему-то не шел, после четырех сразу следовало шесть, да и сами простыни виднелись сквозь какую-то влажную пелену.

Неудержимо захотелось разрыдаться, зареветь во весь голос, однако спиной Ольга чувствовала присутствие барона.

– Вы еще не ушли?

Если бы она оглянулась!

Раден стоял пошатываясь, а вид у него был настолько дикий, что было непонятно, как он вообще удерживается на ногах.

Тревожно и призывно запела за окном труба. Этот сигнал поднимал порой полуживых, заставлял повиноваться привычному гласу, пробуждал в душах чувство долга, напоминал, что никакой смерти для солдата нет…

– Прошу прощения, Ольга Васильевна. – Привычно звякнули шпоры.

За что просил прощения? За вчерашнее или за то, что так и не сумел доказать свою невиновность?

Теперь уже все равно.

– Честь имею!

Подтянувшийся Раден поспешил на выход.

Труба все звала, и за ее зовом совсем были неслышны девичьи рыдания.

Да и сколько слез пролито под напев трубы? Не счесть…

Глава четырнадцатая

Горобец молчал. Он молчал уже долго, битый час. Лишь время от времени сопел да смотрел на все налитыми кровью глазами.

От одного взгляда любые враги попадали бы замертво, но до врагов было далеко, и выйти на дистанцию взгляда не удалось бы никому.

Подступы к станции были усеяны мертвыми телами тех, кто хотел подойти поближе. С той стороны стреляли умело и метко. Цепи нападавших давно залегли. Время от времени без всякой команды они открывали огонь по противнику, пытались подняться и почти сразу залегали опять.

Изредка небо украшалось облаком шрапнельного разрыва. Это «Хунхуз» пытался нащупать станцию своими орудиями. Только с того места, где стоял бронепоезд, станция не просматривалась, и разрывы с неумолимым постоянством возникали в стороне или ложились недолетами. Подойти поближе не позволял взорванный мостик.

Если бы не он, то бой бы давно закончился. Бронированное чудовище одним рывком могло влететь на станцию и в двадцать четыре ствола расстрелять там все живое.

Могло бы… С полсотни человек пытались навести для бронепоезда переправу, подтаскивали материал, мастерили, потом убеждались, что импровизированное сооружение не выдержит тяжести стального мастодонта, и начинали переделывать еще не законченное.

– Слышь, Яшка, интересно, это те же, что нападали на нас, али в Смоленске есть власть? – тихо спросил Григорий.

Они стояли поодаль от батьки с расчетом не попадаться главарю под горячую руку и в то же время увидеть или услышать его сигнал. Если таковой последует.

– А я знаю? – Янкель сдвинул на затылок широкополую шляпу и перекинул папиросу из одного уголка рта в другой.

– Дык интересно же! – Здоровяк осторожно выглянул из-за служивших им укрытием кустов.

Отсюда до станции было не меньше версты, и разглядеть творившееся там было трудно. Помимо расстояния мешали деревья, постройки. Лишь было понятно, что у врагов тоже есть эшелон. Судя по тому, что он притаился за укрытиями, отнюдь не боевой.