Вторая жена Марлитт Евгения
– Ты должен быть монахом? Тебя принуждают к этому, Габриель? – быстро спросила Лиана.
– Говори правду, сын мой, кто принуждает тебя? – раздался вдруг сзади голос придворного священника, совершавшего сегодня брачный обряд.
Он стоял на пороге отворенной на веранде двери, и темная фигура его резко выделялась на облитых лунным светом розовых кустах. При виде его Лиана вспомнила о тени, виденной ею у колонны: значит, он подсматривал и следил за ней.
Лен присела, а священник с изящным поклоном, улыбаясь, вошел в комнату и сказал:
– Успокойтесь, баронесса, мы совсем не так жестоки в Шенверте, мы не позволяем себе таких возмутительных насилий, о которых повествуется легковерному свету в сказке о мальчике Мортаро, не так ли, дитя мое?
Он ласково положил свою тонкую белую руку на плечо Габриеля. Если бы не длинная монашеская одежда и не тонзура, белым пятном выделявшаяся на темной кудрявой голове его, никто не принял бы этого человека за духовное лицо. Ни тени той величавой медлительности в движениях, которая часто отзывается чем-то заученным, театральным, ни малейшего умиления в тоне и словах!.. Еще сегодня за столом, во время жаркого политического спора, его металлический голос звучал вызовом, подобно боевому кличу.
При его появлении больная снова уткнулась лицом в подушки и притихла, будто уснула; она походила на испуганную, дрожащую птичку, старающуюся укрыться от рук ловца.
– Что с ней опять сегодня? – спросил священник. – Она очень взволнована, – я даже в ризнице слышал ее стоны.
– Ваше преподобие, герцогиня опять проезжала сегодня мимо дома, а после этого, как вам известно, ей всегда бывает хуже, – почтительно ответила ключница, но с плохо скрытой досадой.
На губах священника мелькнула насмешливая улыбка.
– Но она должна свыкнуться с этим, – сказал он, пожав плечами. – Герцогиня, конечно, не откажется от своих прогулок по «Кашмирской долине» ради этой несчастной, да у кого же достало бы мужества требовать от нее подобной жертвы?
Он подошел ближе к кровати, больная содрогнулась.
– При всей вашей строгости, вы, верно, слишком снисходительны к больной, добрейшая госпожа Лен? – сказал он. – К чему эти тяжелые браслеты на разбитых параличом членах? К чему эти ожерелья на груди?
– Она умерла бы, ваше преподобие, если бы я лишила ее этих вещей, – сказала Лен сквозь зубы, с какою-то особой торопливостью, и маленькие глубокие глаза ее сверкнули.
– Не думайте так: она так слаба, худа и так изнурена, что едва дышит. Эта тяжесть при ее беспомощности тревожит ее больше, нежели вы думаете… Подойдите сюда, попробуем!
Теперь больная широко открыла глаза, они были полны ужаса. Прижавши к груди левую руку, она испустила тот же жалобный стон, какой Лиана слышала днем в своей комнате. Лен стала между кроватью и священником и положила свою широкую костлявую руку на маленькую, судорожно сжатую руку больной.
– Ваше преподобие, смею просить вас, уважьте мою просьбу! – протестовала она особенно резко и решительно. – Это ведь и меня касается!.. Если вы мне растревожите ее, кому придется не спать ночей? Все мне, несчастной… Я могла бы избежать этого, конечно, могла бы иметь покой, как прочие люди в замке, которые ни за какие блага не придут сюда… и я делаю это вовсе не из любви или сожаления, – я не из числа мягкосердечных и не хочу казаться лучше, чем я на самом деле… Да и какое мне до нее дело, – продолжала она спокойнее, но с досадой. – Если я здесь прислуживаю, так это из усердия к моим господам, которые меня кормят.
– Ах, вот вы из-за чего хлопочете! – произнес священник, с улыбкой покачав головой. – Но кто же сомневается в вашей верности и в вашем бескорыстии?.. Пусть останутся у больной ее игрушки, я не хочу осложнять ваши обязанности.
Во время этого разговора Лиана незаметно вышла. Все эти лица произвели на нее такое тягостное впечатление, что она почувствовала потребность снова увидеть прозрачное звездное небо над головой, снова дышать свежим ночным воздухом, услышать шум своих шагов по песчаной тропинке, чтобы убедиться, что она не находится под влиянием какого-то фантастического сна. Все увиденное ею казалось картиной, полной анахронизмов; странное худенькое существо, лежащее на тростниковой кровати, окутанное облаком белой кисеи, в тяжелых золотых украшениях, подобно индийской принцессе, и эта суровая женщина с ее простонародным немецким наречием, туго накрахмаленным фартуком, роговым гребнем в седой косе, представляли почти невероятную противоположность!
Воздух был полон опьяняющего аромата от множества роз. Легкий ветерок играл в их листве и, пробираясь сквозь освещенную луной чащу деревьев, разносил по саду тихие звуки эоловых арф. Молодая женщина невольно приложила похолодевшие руки к сильно бьющимся вискам и сошла с веранды.
– «Кашмирская долина» – рай, который не сумели понять первые люди и заградили его для всех нас, – сказал последовавший за ней священник и пошел рядом. – Большинство ищет его и, помня проклятие, минует его, не замечая; аскет добровольно и сурово отказывается от него на всю жизнь, издеваясь над всеми его радостями, пока не грянет гром, и повязка не спадет с его глаз и он не поймет, что был глуп; только тогда он познает, что не наследовал проклятия, а сам своею дерзостью призвал его на свою голову.
Его голос был глух, словно знойная июльская ночь душила его.
Лиана остановилась и взглянула на неправильные, но глубоко взволнованные черты лица священника; она хотела уже ответить ему, как вдруг кровь бросилась ей в лицо и залила даже белые нежные виски ее, а большие умные глаза стали холодны, как сталь, под влиянием огненного взгляда этого человека; чувствуя на себе его пламенный взор, она не хотела поддерживать такого волнующего душу разговора. Преодолевши свое смущение, она лишь холодно ответила:
– После таких стонов, какие я сейчас слышала, я не могу думать о рае… Кто эта несчастная женщина?
Лицо священника разом побледнело. Он с видимым раздражением посмотрел искоса на молодую женщину, сделавшуюся так неожиданно неприступной одним только гордым поворотом своей хорошенькой головки. Это была настоящая графиня Трахенберг, вполне достойная своих славных предков.
– Не возмутится ли ваша гордость, когда вы узнаете, что Шенверт служит приютом потерянной женщине? – сказал он с резкой иронией. – Нет ничего непреклоннее гордой своей добродетелью женщины, она счастлива! Но горе тем, которых увлекает пылкое сердце!.. Я видел этот целомудренно-холодный, осуждающий женский взгляд, он пронзает как нож!
Что за речи в устах священника!.. Он повернулся и указал на дом с тростниковой крышей, который терялся за розовыми кустами.
– Кто бы мог поверить теперь, что это разбитое параличом существо, рук и ног которого уже коснулась смерть, танцевало когда-то на улицах Бенареса? Она была баядерка, бедная индийская девушка, которую один из Майнау увез за море… Ради нее возникла эта так называемая Кашмирская долина под немецким небом, тратились тысячи, чтобы только вызвать на ее уста улыбку и заставить ее забыть небо отчизны.
– А теперь ее из милости кормят в Шенверте и отдали в распоряжение суровой женщине, – проговорила глубоко взволнованная Лиана. – А ребенка ее так мучат…
– Ввиду вашего собственного интереса осмелюсь просить вас не высказываться так резко в присутствии гофмаршала, – прервал он ее. – То был его брат, который своими любовными похождениями возбудил против себя негодование света. Он давно уже умер, но и теперь, когда заходит речь об этом предмете, старик приходит в сильное раздражение. Он ревностный католик.
– Но его строгая вера вовсе не дает ему права угнетать бедного, невинного мальчика, чему я сама была сегодня свидетельницей, – неумолимо добавила Лиана.
В это время они вошли в чащу рощи; молодая женщина не могла видеть лица своего спутника, но слышала его смущенное покашливание. После минутного молчания он ответил отрывисто:
– Я уже сказал вам, что это потерянная женщина: она была неверна, как и все индианки; мальчик имеет столько же прав на дом Майнау, как и всякий нищий, стучащийся у ворот Шенвертского замка.
Лиана замолчала. Она ускорила шаги; ей было невыносимо душно под сводами густых ветвей. Ее разгоряченному воображению представлялось, будто от шедшего за ней человека веяло пламенем. Вдруг ей показалось, что одна из ее кос зацепилась за куст; протянув руку, чтобы освободить ее, она коснулась чьей-то быстро отнятой руки. Лиана чуть не вскрикнула. Если бы в действительности ей попалось под руку скользкое тело кобры, она не больше испугалась бы, чем этого прикосновения.
Выйдя из рощи, она невольно бросила робкий взгляд на освещенное лицо священника; оно было так спокойно, как изваянное из камня. Небольшое расстояние они прошли молча; когда же калитка проволочной решетки затворилась за ними, священник остановился; казалось, он подыскивал выражение для того, что хотел еще сказать…
– Шенверт – раскаленная почва для нежных женских ножек – из Индии ли они происходят или из немецкого графского дома, – произнес он глухим голосом. – Баронесса, теперь всеобщее мировое волнение и боевой клич его: «Долой ультрамонтанов, долой иезуитов!» Вам будут говорить, что я самый ярый из них, что я фанатик, вам будут говорить, что я умею подчинять своей власти высокопоставленных особ, что и составляет главную цель иезуитского ордена на всем земном шаре; думайте об этом, как вам угодно… Но если в тяжелые для вас минуты – а без этого здесь не обойдется – вам понадобится рука помощи, позовите меня – и я тотчас же явлюсь.
Он поклонился и быстрыми шагами направился к северному флигелю замка. Лиана поспешила к себе. Трепещущими руками заперла она стеклянную дверь и недоверчиво осмотрела все гардины – плотно ли они сдвинуты, боясь, чтобы внутрь не проник чей-нибудь непрошеный взгляд…
Никогда еще при мысли о том, что ожидает ее в будущем, не было у нее такой тяжести на душе, как в эту минуту, – никогда, даже и в те ужасные дни, когда по Рюдисфордскому замку раздавался молоток аукциониста, а ее мать, ломая руки, бегала по пустым залам и в отчаянии бросалась на пол, обвиняя Провидение, допускавшее умирать с голоду последних Трахенбергов… Тогда умная, энергичная Ульрика взялась за хозяйство и сумела сделать довольно сносной их домашнюю жизнь, и спасителем её и брата явился труд. Труд – более достойная поддержка, нежели «рука помощи» того католического священника! Нет, тысячу раз лучше пасть в борьбе с «тяжелыми минутами», нежели обратиться к нему за помощью!
Глава 8
Наутро Лиана открыла рядом со своей уборной скромно убранную, но веселенькую комнатку, очевидно, предназначенную служить ей гардеробной. Сюда перенесла она свой ботанический пресс, свои книги и рисовальные принадлежности, – тут будет она работать. Большое окно выходило на самые живописные части сада и на возвышавшиеся за ним высокие, покрытые лесом горы. Она заперла дверь на ключ и приказала горничной перенести гардероб в другую комнату. Горничная объяснила свое позднее появление обедней, и, действительно, от ее платья еще пахло ладаном.
– Придворный священник слишком строг, – жаловалась она, – и если больной человек в состоянии хотя бы ползать, то должен быть у обедни… Он гостит здесь иногда дня по два или по три; у него в Шенверте свои отдельные апартаменты, и он бывает еще строже самого гофмаршала. В столице говорят то же самое, господин придворный священник у герцогини первое лицо… – Затем она свое длинное объяснение заключила словами:
– Слава Богу, он только что уехал назад в город!
Это известие успокоило также и Лиану.
Вошел слуга и доложил, что в столовой подан завтрак. Столовая замыкала собой длинный ряд комнат гофмаршала; окна ее, обращенные на восток, выходили на обширный двор замка. Убранство ее состояло из массивной дубовой мебели, из множества оленьих и кабаньих голов, развешанных по стенам, и из массивных кубков в буфетах, – все это могло бы с гордостью служить украшением рыцарских обеденных зал средних веков. В одном из углов столовой топился камин, искры с треском летели на широкую полосу падавшего на паркет луча утреннего солнца. Теплота от камина достигала только кресла гофмаршала и стоящего около него, покрытого салфеткой столика, так как столовая была слишком обширна.
Подагра в ногах на этот раз, по-видимому, не так мучила старика: оставив свое кресло, но все-таки опираясь на костыль, он стоял у окна и смотрел на двор, когда вошла Лиана. Она увидела его фигуру в профиль. Этот человек был высокого роста, худой и, как все Майнау, был, вероятно, красив в молодости, если бы только черты его не были так мелки для мужского лица; сильное углубление между лбом и носом и слишком маленькое пространство от подбородка до носа составляли те особенности, которые делали в молодости его лицо пикантным, а теперь придавали ему довольно лукавое выражение.
Сквозь полуотворенную дверь соседней комнаты слышался громкий голос маленького Лео. Странное дело, при виде старика, стоявшего у окна, этот голос как-то успокоительно подействовал на молодую женщину… В стороне от гофмаршала в почтительном отдалении стояла ключница. В руках она держала книгу и разные бумаги, по-видимому хозяйственные счета, и тоже вытягивала шею, стараясь через плечо своего господина заглянуть на двор…
Когда Лиана, поклонившись гофмаршалу, прошла мимо нее, то не заметила по ее лицу, чтобы она помнила о происшествии прошедшей ночи, Гофмаршал повернулся и ответил на поклон Лианы хотя вежливо и любезно, но как-то торопливо; все внимание его, казалось, сосредоточилось на одном предмете во дворе.
– Вот, полюбуйтесь, – сказал он с волнением, обращаясь к подходившей Лиане, и указал ей на двор. – Эти безбожные повесы обрезали молодые деревья, только что посаженные в парке… негодяи! Они хорошо знают, что арапник висит на стене с тех пор, как я осужден сидеть на одном месте… Но на этот раз Рауль проучит их для примера: ведь это его касается – эти новые посадки сделаны по его желанию.
Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней прогулки верхом; он был в шпорах, с хлыстом в руке и в запыленном платье.
Перед ним стояли «безбожные повесы» – двое деревенских детей: мальчик и девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за плечо, делал доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон выглядывали головы; у сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив их на хлыст господина барона, которым тот, слушая доклад, хлестал воздух. Девочка горько плакала, утирая слезы передником, и маленькое грустное личико ее было бледно, как известковая стена.
Сторож окончил доклад; Майнау сердито журил детей, и его голос доносился в комнаты. Он раза два поднимал над головами маленьких преступников свой хлыст, угрожая строгим взысканием, если проступок повторится, потом указал им на ворота; девочка опустила передник и пустилась бежать, мальчик последовал за нею, и через несколько мгновений они скрылись за углом под громкий хохот замковых слуг.
– Глупец, глупец! – в бешенстве ворчал гофмаршал и, прихрамывая, побрел от окна к своему креслу. Он был в самом дурном расположении духа. Лен окутала его ноги стеганым одеялом, поправила в камине дрова и спросила, указывая на расходную книгу, какие будут дальнейшие приказания господина барона.
– Никаких, – сердито ответил он, – кроме тех, что я раньше отдал, – не давать больше мадеры там, в индийском доме!.. С ума, что ли, вы сошли, Лен! Вы, кажется, думаете, что у меня деньги с неба валятся? Почему бы вам уже не делать ей ванны из вина и бульона? От вас и это станется!
– Мне все равно, господин барон, какое мне до того дело, – возразила ключница равнодушно. – Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино в ложку, которую я подаю ей… Новый доктор просто сказал: она должна принимать мадеру.
– Пусть этот болван со всей его премудростью проваливается, куда знает! Ему незачем посещать ее.
– В тот день, как он вступил в должность замкового врача, молодой барон сам изволил проводить его туда, – возразила Лен, нисколько не смущаясь грубым тоном своего господина. – Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня, – будто я могу что знать! – не были ли у нее припадки удушья, прежде чем разбил ее паралич?
Между тем Лиана подошла к большому круглому столу, стоявшему посреди зала; на столе был приготовлен завтрак. Взявши кофейник, она стала спиной к говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое легкое батистовое платье: искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением гофмаршал мешал в нем своим костылем дрова.
– Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! – крикнул он со сверкающими глазами и указал на дверь. – Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!
Ключница с покорностью двинулась к двери, и уже взялась было за ручку. При этом шуме барон опять сильно ткнул в дрова костылем и повернул лицо к уходившей.
– Лен! – снова позвал он ее. – Вы самая несносная женщина, какую мне когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы, по крайней мере, имеете то преимущество перед прочей прислугой замка, что по большей части бережете мудрость свою про себя и не пускаетесь в рассуждения… – Тут он откашлялся. – Пожалуй, продолжайте давать ей мадеру, но только чайными ложками – слышите? – чайными, большая порция вина может причинить ей вред… Посещения же доктора я запрещаю раз и навсегда. Помочь ей он все равно не сможет, а только беспокоит ее своими осмотрами.
В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним последовал целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.
– Эй, что там! – закричал гофмаршал. – Да где прячется эта Бергер?
– Я здесь, – отвечала наставница, входя в комнату с обиженным, но все-таки смиренным видом. – Я все время была здесь в комнате… Лео сначала был такой смирный, послушный мальчик, но потом Габриель выронил из молитвенника картинку. А ведь вы, господин барон, знаете, что мальчик глуп и вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.
Маленький Лео не дал ей окончить; он своими сильными руками оттолкнул ее в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.
– Рвать она все-таки не должна была! Ведь это глупо было, дедушка! Не правда ли? – кричал он вне себя. – Мне очень хотелось иметь эту картинку, это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне; тогда она схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!
– Не могу не похвалить вашего неподражаемого решения, госпожа мудрость, – сказал гофмаршал с едким сарказмом наставнице, которая, настаивая на своей правоте, подошла было ближе, но теперь в смущении потупила глаза.
Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.
– Габриель! – позвал он строго и повелительно.
Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, и лицо сделалось бледнее обыкновенного.
– Ты опять малевал? – спросил резко гофмаршал, прищурив свои и без того маленькие глаза, и устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.
Габриель молчал.
– Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной решеткой, ты совсем другой… я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.
Эти слова потрясли Лиану; она нежно взглянула на мальчика: это были те самые песни, которые пел бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем, чтобы успокоить свою взволнованную мать.
Гофмаршал потер бумагу пальцами.
– И откуда у тебя такая великолепная бумага? – продолжал он допрашивать.
Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и приблизилась на несколько шагов; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.
– Это я дала ему, барон, – сказала она своим решительным тоном. Гофмаршал обернулся.
– Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это, вопреки моему непременному желанию и моей воле?
– Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов видеть благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку целый стол разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я целый год не забочусь о том – пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю; я и подумала так: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.
Гофмаршал смерил ее долгим, подозрительным взглядом.
– Не понимаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, – проговорил он, отчеканивая каждое слово.
Лен спокойно выдержала его взгляд.
– Милосердный Боже! Во всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.
– Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите ваши пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! – гневно сказал он и ударил костылем о паркет. – Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите ли?.. Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? – горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был правильно нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. – Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще помогаете ему… Отвечай! – скомандовал он мальчику, – какое у тебя призвание?
Читать бесплатно другие книги:
