Империи песка Болл Дэвид

Глава 7

Казалось, эта маленькая деревянная телега не пропускала ни одной выбоины на дороге. Две спицы сломались, и их скрепили проволокой для вязки тюков. Потом не выдержала и починка, которую, в свою очередь, стянули кожаными ремнями. Каждый новый ремонт приближал телегу к полному развалу. Однако пока она тряслась и грохотала, двигаясь по дороге. Ее тянул мул, выглядевший еще хуже телеги. За ней двигались обозные телеги, а за ними – две цепочки по семьдесят три человека. Каждый идущий был прикреплен железным кольцом к цепи. Сама цепь одним концом крепилась к задней стенке последней обозной телеги, а другой волочился по земле, гремя, клацая и вздымая пыль. Впереди колонны ехал сержант жандармерии, а по бокам и сзади – несколько вооруженных стражников.

В телеге Жюль сидел один. Он ехал, тогда как другие шли. То было жестоким снисхождением к его рангу. Отделенный от остальных, он приковывал к себе внимание и выглядел чем-то диковинным на дороге из Мо в Париж, по которой сейчас двигалась колонна. Его ноги сковывали железные кандалы. Хорошо еще, что снаружи кандалы не были заметны, однако всякий увидевший его понимал: это такой же арестант, как и остальные.

Шалон промелькнул перед ним, как в тумане. Приехав туда с солдатом Делеклюза, он обнаружил, что военный лагерь почти пуст. Основная часть солдат и офицеров гарнизона покинули Шалон, и город являл собой бледную тень того Шалона, каким он был всего несколько дней назад. Улицы опустели и приобрели вполне мирный вид. К жителям вернулась свобода передвижения, которой они какое-то время были лишены. Жюль ожидал быстрого разрешения своего дела; достаточно лишь поговорить с любым здравомыслящим офицером. Он рассчитывал встретиться с командиром лагеря генералом Дюкре – прекрасным человеком, когда-то преподававшим в Сен-Сире, однако генерала отозвали. Заместителем Дюкре был полковник Мерьер, которого Жюль тоже знал, но и он уехал в Орлеан. В лагере не осталось офицеров рангом выше майора Кабасса. Тот Жюля видел впервые и не откликнулся на все протесты полковника де Вриса и уверения в невиновности. Майор прочитал рапорт Делеклюза, повествующий о дезертирстве Жюля, затем перевернул лист и прочитал приписку сержанта, помешавшего ему совершить побег. Кабасс не имел никакого желания ввязываться в историю, которая дальше наверняка станет только отвратительнее.

– Отсюда в Париж отправляется арестантская колонна, – сказал майор. – Вас включат в ее состав.

Жюль горячо возражал. Чем дальше он окажется от своих солдат, от преступлений, совершенных в крестьянском доме, и от этой части страны, тем труднее будет ему продемонстрировать свою невиновность. Его возражения пропускали мимо ушей. А затем он в полной мере испытал свалившееся на него унижение. Он распинался перед майором, младшим по званию, который должен был бы проявить чувство офицерской солидарности. Однако тот, не дослушав жаркую речь Жюля, попросту повернулся к нему спиной и молча вышел.

«Этого не может быть, – думал Жюль, когда его уводили. – Такое попросту невозможно».

Сержант, управлявший колонной арестантов, оказался человеком добрым и отзывчивым. Он один проявил к Жюлю должное уважением. Усаживая полковника в телегу и защелкивая кандалы на ногах, он извиняющимся тоном произнес:

– Я вынужден это делать, сир. Приказано. – Закончив, сержант протянул Жюлю горсть сигар. – Это скрасит ваш путь, господин полковник.

– Благодарю вас, сержант, – ответил Жюль, обрадовавшись сигарам и еще больше обрадовавшись этому мигу проявленной к нему человечности.

Они отправились в Париж. Сержант верхом, полковник на телеге, за которой шли арестанты: убийцы, бунтовщики и дезертиры. Колонна двигалась по узкой дороге, тянущейся вдоль берега Марны. Покинув Мо, они через час остановились на ночлег. Пешие арестанты, утомленные и пропыленные дорогой, повалились на землю. Жюль попытался устроиться в телеге. У него была вода, но ни крошки еды. Его это не заботило. Чувство голода осталось где-то позади.

В эту предосеннюю пору днем еще было по-летнему жарко, но к ночи ощутимо похолодало. Светила полная луна. Жюль лежал, не в силах заснуть. Время тянулось еле-еле. Несколько раз он садился, закуривал сигару и смотрел на призрачные черные тени, окруженные лунным светом. Его разум находился в смятении. Перед мысленным взором возникали темные безумные глаза Делеклюза. Потом появлялись тела гвардейцев, обильно политые керосином. Он видел убитую малышку, лежащую на материнской груди.

Жюль яростно жевал конец сигары. Он ни секунды не сомневался, что справедливость восторжествует. У него есть влиятельные друзья. Гнусная ложь с его «дезертирством» раскроется. Настоящий преступник будет пойман и предан суду. Жюль сам завяжет Делеклюзу глаза и поставит к стенке. Он будет командовать расстрельным отрядом. Он из жалости добьет смертельно раненного капитана. На протяжении долгой холодной ночи он сотню раз видел, как умирает Делеклюз.

Наутро, когда солнце начало припекать, к колонне подъехал крестьянин, везший зерно в Париж. Заднее колесо его подводы застряло в опоре моста и было безнадежно сломано. Всякий раз, когда оно поворачивалось, телега с мешками вздрагивала, угрожая развалиться. На мешках лежал раненый солдат с повязкой на глазах. Повязка была грязной и окровавленной, но кровь успела высохнуть. Правая нога солдата заканчивалась чуть ниже колена.

– Можете довезти этого парня до Парижа? – спросил у сержанта крестьянин. – Мне с таким колесом дальше никак, а у него там родня.

Сержант пожал плечами. Разумеется, его никто не обязывал спрашивать Жюля, но он был вежливым человеком.

– Полковник, вы не возражаете? Он поедет с вами.

– Ничуть. Укладывайте его.

Жюль пододвинулся. Сержант с крестьянином переложили раненого с подводы на телегу. Когда его переносили, парень морщился, видимо, от своих ран, но помогал, как мог. Его положили на дощатое дно телеги. Парень был совсем молодым, бледным, с волосами песочного цвета и белыми ровными зубами. Рослый, сильный, невзирая на боль, он старался улыбаться. Улыбка его была заразительной. Такие люди вызывают инстинктивную симпатию у окружающих. Устроив раненого, сержант забросил в телегу его вещмешок.

– Полковник, вас не затруднит подложить это ему под голову вместо подушки? – спросил сержант.

– Полковник? – Жюль видел, как парень оцепенел. – Так вы… вы полковник, сир? – спросил он со смешанным чувством почтения и восторга.

Оторопевший парень не знал, как себя вести. Он с усилием поднялся и сел «по стойке смирно», пытаясь определить, в какую сторону повернуть голову.

– Отставить, рядовой! Лежи спокойно. Да, я полковник де Врис из Императорской гвардии.

Парень даже присвистнул:

– Простите, что вынужден вас стеснять, господин полковник. Надеюсь, я вам не слишком мешаю. – Раненый говорил все это искренне, больше заботясь об удобстве для полковника, чем для себя самого. – Черт бы меня побрал, господин полковник, я впервые нахожусь рядом с настоящим офицером! Никого выше капитана не видел. Я про капитана Фроссара, господин полковник. Так и то мы видели его со спины, на лошади. А таких, как вы, даже издали не видели. Рядовые вроде меня – они всегда видят важных людей только издали.

– Думаю, я ничем не отличаюсь от обычных людей. Как тебя звать?

– Мийяр, господин полковник. Рядовой Этьен Мийяр.

Даже повязка не могла скрыть волнения на лице раненого. Кожа у него была еще мальчишеская, мягкая и гладкая. Даже бриться не начал. На подбородке поблескивал пушок. Жюль прикинул возраст солдата: лет шестнадцать или семнадцать. Парень все не мог привыкнуть, что находится рядом с полковником.

– Императорская гвардия, господин полковник? Значит, вы видели самого императора? В смысле вблизи?

– Много раз. Наша штаб-квартира размещается… точнее, размещалась в Тюильри.

– Во дворце?

– Да, во дворце.

Несколько минут Этьен переваривал услышанное. Преодолевая слепоту, он пытался представить человека, находящегося с ним в одной телеге, человека, видевшего императора, причем не на параде, когда император находился так далеко, что казался игрушечным человечком.

– Я очень рад, что еду с вами, господин полковник. Добираюсь на перекладных из Форбака. Я хорошо повоевал. Хочу домой. После ранений меня отпустили. Сказали, теперь от меня никакого толку. Еще сказали: «Если хочешь, добирайся сам». Иначе неизвестно, сколько бы я еще дожидался. Я валялся в палатке. Вернее, возле палатки, когда мне ногу оттяпали. Внутри места не хватало. – Обо все этом Этьен говорил буднично, без тени эмоций. – Господин полковник, вы едете прямо в Париж? Мне туда и надо. Но если вам не туда… я не хочу вас… я просто…

– Да, прямо в Париж. Завтра ты будешь там.

– Великолепно, – пробормотал довольный парень, чувствуя, что находится почти дома. – Наверное, вас отправили по важному делу, раз послали самого полковника.

Вопреки настроению, Жюль улыбнулся наивности парня. Потом, думая над вопросом, содержащимся в утверждении Этьена, он испытал незнакомое доселе чувство, престранное чувство, еще ни разу не посещавшее его. Это было чувство неловкости. Он, полковник, оказался в одной телеге со слепым, изувеченным парнем. И сейчас он не знал, что сказать в ответ.

– Мы движемся с колонной военнопленных, – только и мог объяснить Жюль.

Этого хватило. Этьен удовлетворился таким объяснением.

– Если хотите знать мое мнение, господин полковник, вам бы стоило поубивать их, а не брать в плен. Они же звери. Нас с вами они бы убили, не раздумывая.

Парень явно думал, что Жюль сопровождает колонну прусских военнопленных. И вновь Жюль почувствовал жуткий гнет от необходимости врать, от ситуации настолько чудовищной, что ее и не объяснишь. Он не совершил никакого преступления, а этот мальчишка было всего-навсего рядовым. Казалось бы, мнение какого-то солдата не должно его волновать. Но оно почему-то волновало, и он вновь не представлял, что говорить.

– Ты куришь?

– Когда удается достать, да, господин полковник.

Жюль протянул ему сигару. Парень взял ее, ощупал. Сигара была толстой и ароматной. Этьен поднес ее к носу. Лицо расплылось в довольной улыбке.

– Благодарю, господин полковник, это чудесная сигара.

Жюль зажег ему сигару. Парень блаженно привалился к вещмешку, затянулся и тут же закашлялся. Кашель потянул за собой спазмы боли, перекосившей лицо солдата, но Жюль ничем не мог ему помочь. С минуту Этьен приходил в себя и глубоко дышал, восстанавливая силы.

– Извините, господин полковник. Мне давно не доводилось курить такие прекрасные сигары.

– Ничего страшного. Следующую будет курить легче.

Телега подскакивала на дороге. Каждая выбоина ее сотрясала, и встряска распространялась по всему телу Жюля. С такими неудобствами он еще не ездил. После нескольких часов пути у него ломило спину, руки и ноги. Он догадывался, каково сейчас парню, но Этьен не жаловался. Время тянулось медленно, как и окрестный пейзаж. Колонна двигалась в сонном ритме. Поверхность Марны была сплошь покрыта сучьями и корягами, лениво проплывавшими мимо. Жюль смотрел на реку и разговаривал с парнем. Он обрадовался неожиданному попутчику, помогавшему скоротать время. Он отвечал на вопросы любознательного Этьена, касавшиеся Алжира и Италии, и рассказывал про военную историю. Не привыкший к праздным разговорам, Жюль поначалу говорил неохотно, однако характер у парня был настолько легким, что вскоре полковник расслабился и почувствовал себя вполне в своей тарелке. Этьен жадно слушал, завороженный историями об иностранных походах, о давно умерших генералах и давнишних победах. Он и сам не молчал, с большим энтузиазмом принимая участие в разговоре. Этьен был единственным сыном плотника и уборщицы. Его небогатая семья жила на Монмартре. До вступления в армию он не мог найти себе работу. Став солдатом, он прошел всего трехнедельное обучение, после чего их погрузили в поезд и отправили на фронт.

– Я заменитель, – с гордостью сообщил он, и это слово для него много значило; произнося его, Этьен размахивал сигарой в воздухе. – На призыве сын биржевого торговца вытащил «плохой номер». У него была страховка, и я пошел вместо него. – Парень затянулся сигарой, но уже не закашлялся. – Моей матери это принесло полторы тысячи франков. Таких денег она давно не видела, как пить дать. Ей пришлось соврать насчет моего возраста, чтобы меня… – Этьен замолчал и покраснел, поняв, что сболтнул лишнее. – Господин полковник, я знал, что так нельзя, но матери очень нужны были деньги…

– Не волнуйся, – успокоил его Жюль. – Твоя тайна дальше меня не пойдет. Как бы то ни было, а ты показал себя храбрецом.

Это было довольно распространенной практикой. Если во время призыва кто-то вытаскивал «плохой номер», он мог заплатить другому призывнику, и тот отправлялся служить. Стоило это полторы тысячи франков. Существовали даже страховые конторы, продававшие дешевые полисы тем, кто мог их купить. Всегда находился заменитель, которому требовались деньги, и вопрос воинского долга перед родиной был решен.

– Где тебя ранило?

– Под Спишераном, господин полковник. Я так думаю. Карт у нас не было. Кто-то говорил, что мы находились в Жифере. Я знаю, там лес. Так что, может, и там. А могло и в другом месте. Мы вечно сбивались с дороги. Бродили, сами не зная где.

– Мне знаком лес Жифер. Я там бывал.

Жюль проезжал через те места намного раньше, еще до сражений. В лесу было тихо и пусто, и он ничем не отличался от всех других мест, где полковнику пришлось бывать в первые недели войны.

– Жифер или другое место, но там-то мы и увидели пруссаков. Ей-богу, – сказал Этьен. – Задали им трепку, господин полковник. Пустили на них все боеприпасы, какие у нас были. В то время шли сплошные дожди, трудно было разглядеть, что к чему, но нам удавалось. Вестовые говорили нам, куда идти, потом направление менялось, но нас это не заботило. Мы видели, как пруссаки лезут на холм. У нас были винтовки Шасспо. Мы лупили по пруссакам, а те даже не знали, откуда по ним стреляют. – Этьен замолчал, словно раздумывая, насколько приукрасить собственное участие в сражениях. – Вообще-то, не думаю, чтобы я кого-нибудь уложил из своей винтовки, – виновато признался он. – Стрелял я много, до ствола было не дотронуться, но ни разу не видел, чтобы тот, в кого я целился, упал или даже споткнулся.

– В сражении тяжело бывает что-то разобрать. Ты не знаешь, и никто не знает. Стреляешь, и все. Зато, думаю, пруссаки убедились, что по ним палят.

Эти слова заставили Этьена улыбнуться.

– Да, господин полковник. Они в этом убедились. Поняли, что я на позиции. У нас была еще и митральеза, но никто не умел из нее правильно стрелять.

Перед войной Жюль видел это орудие в действии. Устрашающее, бьющее точно и наверняка. За его основу была взята картечница американца Гатлинга. Митральеза намного превосходила все, что имелось в арсенале пруссаков, разрабатывалась в обстановке строжайшей секретности и поступила на вооружение накануне войны. Неудивительно, что на фронте лишь немногие подразделения умели пользоваться всеми ее преимуществами.

– И все-таки сколько-то пруссаков мы из митральезы угробили. Это я точно знаю. Но потом стало темнеть, а в темноте особо не повоюешь. Нам говорили, что против нас стоят тридцать немецких рот. Первая и Вторая армии, прячущиеся в лесу, на другой стороне ущелья. Ей-богу, мы вломили и им, пока их артиллерия не начала стрелять. А после, – Этьен покачал головой, – пруссаки поперли на нас. Лезли на наши позиции, окружали со всех сторон. Еще и дым повалил. Деревья загорелись от прусских снарядов. И вот тогда… – Парень замолчал, затянулся и выпустил струю сигарного дыма. – Вот тогда, господин полковник, я завалил пруссака. Это я видел собственными глазами и потому знаю. Он наскочил на меня. Думал, захватит врасплох. Но я видел, как он приближается. Стрелять уже времени не было, и тогда я ударил его штыком. Проткнул, как свинью, в тот самый момент, когда он наскакивал. Он понимал, что сейчас помрет. Я держал его на штыке и чувствовал… чувствовал, как он корчится.

Этьен тяжело дышал, вновь переживая поединок с пруссаком, однако испытывал не ужас, а гордость. Он сделал то, чего от него ожидали, заплатив полторы тысячи франков. Штык его винтовки нашел и прикончил жертву Этьена.

– Я видел его глаза. Испуганные. Рот у него был открыт. И язык его я видел, распухший. Он шевелил языком. Похоже, пытался что-то сказать. Только он как будто подавился, и его вывернуло прямо на меня. Это последнее, что я видел; в смысле, когда его вывернуло. Я его и прикончить не успел, когда прилетел снаряд. Я слышал, как тот летит. Думаю, если бы не пруссак, которого я приканчивал, меня бы убило на месте. А так большинство осколков досталось ему. Пруссака отшвырнуло от меня. Но знаете, господин полковник, я уверен: его все-таки убил я, а не снаряд. Уверен.

Чувствовалось, для парня эта разница очень важна, и он не раз думал о своей победе. Никакой снаряд, особенно прусский, не мог лишить Этьена его победы.

– Я тоже уверен, что это ты, – подбодрил его Жюль. – После штыковой раны не попрыгаешь.

Этьен энергично закивал, воодушевленный подтверждением его заслуги полковником.

– Нет, господин полковник, он больше не прыгал. Снарядом его отшвырнуло, но и мне досталось. Глаза мне разнесло. Один сразу вдребезги, а второй, чувствую, на жилах болтается. Я как понял, что это, тут же его на место запихнул, но вряд ли этого было достаточно. Сомневаюсь, что я теперь хоть что-то увижу.

Лицо Этьена помрачнело. Жюль видел, что парень находится на грани. Еще немного, и он зальется слезами, закричит или как-то еще выплеснет свою душевную боль. Этьен на мгновение напрягся, словно собираясь открыть внутренние шлюзы, но прошло несколько секунд, и напряжение спало.

– Я провалялся в лесу всю ночь. Ни разу сознания не потерял. – И вновь в голосе Этьена звучала гордость. – Обвязал рубашку вокруг ноги. Ногу уже не видел, но чувствовал, что ее тоже разнесло. Вот так валялся ночь напролет и слушал. Это все, что я мог делать. Повсюду рожки трубили. На холме и вокруг, отчего собаки начали лаять. Лают, словно друг другу рассказывают про недавний бой. По всему лесу лай стоял. Целую ночь не умолкал. Потом я услышал, что где-то рядом говорят по-немецки. Я изо всех сил притворился мертвым, поскольку знал: увидят пруссаки, что я жив, убьют. Наверное, они и впрямь меня за мертвого приняли, если никто не остановился. Пруссаки бегали и бегали рядом. А когда сражение закончилось, вокруг такой гвалт поднялся. Крики, стоны, вопли. Да, господин полковник, это было хуже того, через что я прошел, если собрать вместе. И это продолжалось, не смолкая. Я рта не раскрыл. В смысле, ни слова не произнес, не закричал, не заплакал. Даже когда мне ногу оттяпывали, господин полковник.

Пока Этьен рассказывал, Жюль сражался с чувством острой неловкости, охватившей его. Этот шестнадцатилетний мужчина, а по сути еще ребенок, этот солдат-заменитель, необразованный, кое-как обученный за три недели азам воинской науки, участвовал в войне, в которой полковнику де Врису участвовать не довелось. Этьен искал врагов, храбро противостоял им и заплатил огромную цену. И тем не менее парень с почтением смотрел незрячими глазами на господина полковника и робел в его присутствии, что делало Жюля жалким обманщиком. Он чувствовал себя униженным перед этим ребенком. Он чувствовал себя мошенником.

– Я горжусь тобой, рядовой. Ты служил с честью и выполнил свой долг. Это все, что способен сделать мужчина. Ты хороший солдат.

Этьен раздулся от гордости:

– Господин полковник, мне сказали, что меня наградят медалью. Дадут нашивку или что-то в этом роде. На месте их не хватало, но капитан сказал, в Париже мне дадут.

– Это правда. Ты получишь нашивку.

– Бьюсь об заклад, господин полковник, у вас нашивок полным-полно, – сказал Этьен. – Может, вы разрешите мне дотронуться хотя бы до одной, чтобы… чтобы почувствовать.

Жюль скосил глаза на свой порванный мундир. Его медали, нашивки, все символы его прежней жизни, все знаки отличия, говорящие о его достижениях и доблести, даже его пистолет и сабля были отобраны капитаном Делеклюзом и его головорезами. Остались лишь дыры. И потому третий раз за день он поймал себя на том, что говорит Этьену полуправду. Нет, попросту врет, рассказывая слепому и увечному парню нечто более удобное, чем правда.

– Этот мундир у меня без нашивок.

– Я понимаю, господин полковник, – закивал Этьен. – Думаю, рядовым все равно дают другие нашивки.

Парень докурил сигару и швырнул окурок на дорогу. Жюль выгреб из кармана остатки сигар и вложил в ладони Этьена:

– Бери. Они тебе помогут скоротать время.

Около полудня они покинули дорогу, вьющуюся по берегу Марны, и свернули на ведущую к Парижу. Там было людно и шумно. В облаках пыли двигались повозки с грузами и беженцами. Был прекрасный солнечный день позднего лета с синим безоблачным небом и приятным ветерком, шелестящим в листве деревьев. Казалось, природе нет дела до взбудораженных человеческих потоков. Стали появляться всадники, а с ними наконец-то появились и известия. Вскоре новости уже волнами захлестывали колонну пленных, следуя почти беспрерывно. Теперь колонна буквально тонула в них. Известий было слишком много, и все безрадостные.

Капитуляция в Седане… Смертельная западня… Сдача, полное поражение…

А всадники все продолжали появляться в пыли жаркого дня, и их мрачные лица передавали очередную печальную новость раньше, чем языки. После каждого такого известия Жюль закрывал глаза, словно услышанное сильно и больно било его в живот.

Тридцать тысяч убитых и раненых… Сражение врукопашную, бои на каждой дороге и в каждом саду… Базей сожжен, женщин и детей убивали, как собак…

– Господин полковник, эти люди говорят неправду, – сказал Этьен, хмурясь после известия очередного всадника. – Это невозможно. Такого просто не может быть.

Его лицо побледнело от тревоги. Он ждал подтверждений от полковника – высочайшего авторитета, какой только можно представить. Сейчас господин полковник скажет, что все это – гнусная ложь. Однако у Жюля такой уверенности не было. В нескончаемом потоке трагических известий ему слышался колокол правды.

Император взят в плен… Мак-Магон ранен… Сплошной артиллерийский обстрел… Негде укрыться… Вся армия в Шалоне взята в плен и отправлена в Бельгию…

Каждого всадника Жюль расспрашивал о судьбе Двести двадцатого полка, о майоре Дюпре и гвардейцах. Но всадники либо ничего не знали, либо, видя его в кандалах, не считали нужным отвечать.

Кавалерия генерала Маргерита… Массовый героизм при наступлении… Генерал мертв… Всё брошено на бойню у Флуана… Две трети солдат убиты, остальные ранены или взяты в плен… Никто не уцелел, ни одной души…

Маргерит! В главном сражении Двести двадцатый вполне мог находиться под его командованием. Жюль не оставлял попыток.

– Вы что-нибудь слышали о Двести двадцатом? – спросил он последнего всадника.

Тот подъехал к телеге и теперь двигался рядом. Это был угрюмого вида гусар в голубом мундире с белыми манжетами, забрызганными кровью; явно не его собственной. Судя по его облику и состоянию лошади, Жюль заключил, что гусар много чего повидал и несколько дней провел в седле. Всадник презрительно взглянул на изорванный мундир Жюля, затем на ножные кандалы.

– А с чего это вы меня спрашиваете о каком-то полке?

К ним подъехал конвоир.

– Жалкий трус – вот он кто, – пояснил конвоир и нахмурился. – И в самом деле, зачем тебе понадобилось узнавать про Двести двадцатый полк?

Этьен оцепенел и даже сел.

– Что?! – крикнул он. – Что?! Как вы смеете так говорить с полковником?!

– С полковником? – насмешливо переспросил конвоир. – Ты хотел сказать, с трусом! Я всех дезертиров так называю! Он тоже пленный!

Лицо Этьена стало мертвенно-бледным. Ум парня силился понять и осмыслить услышанное.

– Как это понимать? Как вы можете так говорить?

– Ослеп ты, сынок, потому и не видишь! Думаю, он забавлял тебя военными байками. Что, было? Так вот, твой полковник – пленный! Арестован за дезертирство. Мало того, по пути в лагерь он попытался сбежать и чуть не убил своего конвоира. Ей-богу, он больше похож на прусского полковника!

Этьен в ужасе отпрянул. Жюль торопливо подыскивал слова, желая объясниться и рассказать слепому парню жуткую историю своего ареста, однако слова не находились, и он молчал. Для разума Этьена каждая секунда молчания становилась все ужаснее.

– Господин полковник! – умоляющим тоном произнес он. – Господин полковник!

– Да… да, рядовой, я действительно нахожусь под арестом, – наконец сказал Жюль, чувствуя, как у него дрожит голос. – Но я не делал того, что они…

– А идите вы к черту! Вы мерзавец! – во весь голос выкрикнул Этьен. – Вы мне врали! Оказывается, вы просто трус, испугавшийся войны. Вы нарочно смеялись надо мной? Вы свинья! Как вы могли своими россказнями дурачить меня?

– Рядовой, выслушай меня! Обвинение в дезертирстве – ложь!

Но Этьен мотал головой, трясся всем телом, стонал, говорил сам с собой, раскачиваясь вправо и влево. Он понимал: уж если арестовали полковника, должно быть, все остальное – правда.

– Нет, это вы мне лгали! Полковников ошибочно не арестовывают! Вы мерзавец! Вы меня обманули!

Сделав над собой неимоверное усилие, парень сел и, отталкиваясь одной ногой, отодвинулся к другому краю телеги. Он сделал это быстро и с большой силой, держась за борт подпрыгивающей телеги. Затем он полез в карман и вытащил сигары, отданные ему Жюлем. Этьен более не желал иметь ничего общего ни с Жюлем, ни с этими сигарами, не хотел ехать с ним в одной телеге. Из-под повязки потекли слезы гнева и разочарования. Повязка намокла. Слезы текли по одной щеке, розовые, смешанные с кровью. Этьен плакал, давя пальцами сигары. Потом стал выплевывать слова:

– Я… не… поеду… вместе… с… трусом!

У Жюля стучало в голове. Каждое слово ранило его до глубины души. Он опять подыскивал слова, чтобы помочь Этьену понять, привлечь внимание, успокоить, а затем поговорить. Но дальше случилось неожиданное. Все произошло настолько стремительно, что Жюль не успел вмешаться. Желая успокоить парня, он подался вперед. В этот момент телега наехала на очередную выбоину, и их обоих подбросило. Этьен беззвучно выпал из телеги, отчаянно размахивая руками. Схватиться за борт он не успел. Жюль был не в силах что-либо предпринять. Этьен пропал из виду, а ножные кандалы не позволяли Жюлю перебраться на противоположную сторону телеги, поэтому он даже не видел, что произошло с парнем.

– Arrtez![36] – заорал он сержанту. – Остановите телегу! Быстро!

Сержант огляделся по сторонам, не понимая, в чем дело. Он натянул поводья своей лошади, но мул за его спиной тронулся дальше. И все равно было уже слишком поздно. Телегу, наскочившую на преграду, сильно тряхнуло.

– Arrtez! – снова крикнул Жюль.

Он яростно схватился за цепь, удерживающую ногу. Лязгнул металл, ударившись о доски телеги. Железное кольцо впилось ему в лодыжку, но не поддалось. Жюль силился хотя бы немного пододвинуться к противоположному борту, вытягивал шею, но ничего не увидел, кроме одной ноги, согнутой и неподвижной. Вокруг валялось с полдюжины раздавленных сигар.

Сержант в ужасе спешился, подбежал к распростертому телу Этьена и опустился на колени. Жюль видел лишь гримасу на его лице. Сержант покачал головой. Колесо телеги переехало Этьену плечо и шею, едва не разрезав парня пополам.

– Нет! – тихо всхлипнул Жюль. – Это неправда! Все неправда! Нет! Нет!

Он упал на колени, занозив одно из них, но даже не почувствовал этого. Он мог лишь всхлипывать снова и снова, чувствуя себя сокрушенным, раздавленным, испуганным. За годы он видел не менее тысячи смертей, но ни одна не била так больно по нему.

Впервые на своей памяти Жюль де Врис, полковник Императорской гвардии, ощущал потребность плакать.

– Это неправда, – шептал он. – Не верь им, рядовой! Это неправда, неправда…

– Да здравствует республика! Долой империю! Смерть императору!

Гул голосов на площади Согласия постоянно нарастал. Был воскресный полдень. Устроившись на каменной стене, Мусса и Поль во все глаза смотрели, как людские толпы стекаются на площадь. Ребята ходили в город каждое воскресенье, однако такого еще не видели. Сегодня все было вверх тормашками, везде царил хаос. Повсюду на приставных лестницах стояли люди, иной раз опасно балансируя возле статуй и символов империи. Пилы скрипели по мраморным шеям, ненавистные головы падали вниз, где ликующая толпа перебрасывала их, словно мячи, пока те не оказывались на мосту Пон-Нёф и там, сопровождаемые громким одобрительным ревом, не летели в воды Сены

Повсюду сверкали штыки Национальной гвардии. С оград и колонн срывали позолоченных орлов, а тех, что не удавалось содрать, закрывали бумагой. Толпы опрокидывали статуи. Каменных львов империи разбивали о тротуарные плиты. В воздух летели шляпы и цилиндры. Парижане восторженно рукоплескали трехцветному флагу. В Отель-де-Виле портреты императора выламывали из рам и выбрасывали на улицу, где их топтали и на них плясали французские граждане, опьяненные славным республиканским духом.

– Мы что, ночью победили в войне? – спросил Мусса, глядя на ликование народа.

– Должно быть, – отозвался Поль, – хотя твой отец говорил, что мы проиграли.

– Слышал. Тогда чему все так радуются?

– Не знаю. Наверное, республике.

– А что такое республика?

Поль пожал плечами. Мусса задавал слишком много вопросов. Оттуда, где они сидели, был виден сад Тюильри, по которому нервозно расхаживали зуавы, неся караул. Над дворцом по-прежнему развевался флаг империи, свидетельствуя, что где-то во дворце сейчас находится императрица Евгения, которая в отсутствие императора являлась регентом Франции. Только теперь она не была уже ни регентом, ни императрицей, ни кем-то еще. Ее страшили толпы вокруг дворца; толпы, которые вот-вот получат свою республику.

– На гильотину эту ведьму! – орал какой-то республиканец.

– Перестрелять их всех! – крикнул другой, размахивая над головой мушкетом.

С одной стороны, Муссе и Полю хотелось остаться, но с другой – они видели, что толпа вооружена и под внешним весельем таится угроза. Несмотря на приподнятое настроение, мальчикам было страшно. Никто не хотел признаваться первым, но, когда внизу раздался винтовочный выстрел, Поль сказал:

– Думаю, нас ждут дома.

– Я тоже так думаю, – сказал Мусса.

Оба слезли со стены и исчезли в бурлящей толпе.

А в это время в город вступила мрачная процессия и двинулась по авеню де Венсен. Она привлекала внимание лязгом ножных кандалов пленных, бредущих за небольшой телегой. Кандалы глубоко врезались в их ноги, оставляя кровавую дорожку. Угрюмым заключенным было жарко. Их настроение стало еще более угрюмым после приема, который они встретили, едва вступив в предместья города. Воздух трещал от человеческих страстей: парижане остро переживали гибель французских войск на востоке страны и одновременно восторгались новой республикой. Но независимо от настроения окружающих пленных встречали негодованием. Толпы улюлюкающих горожан добавляли им душевных мучений. Конвоиры, ехавшие по бокам, не делали попыток хоть как-то их защитить. Конечно, убийств они не допустят, а на унижения смотрели спокойно и не пытались прекратить. Кто-то выплеснул из окна второго этажа содержимое переполненного ночного горшка, которое едва не задело Жюля и расплескалось по мостовой позади телеги. Ребятня бросала камни, до крови царапающие кожу. Кто-то наскоро соорудил таблички с оскорбительными надписями, которые повесили на шею заключенным. Жюль был одним из них. Он как мог отбивался от горожан, когда они влезли на телегу, однако конвоир сильно ударил его прикладом винтовки. Задыхаясь, Жюль сел на пол. Там ему и надели табличку.

«Я БЕЖАЛ ОТ ВРАГА», – гласила надпись.

– Дезертир! – прочитав написанное, выкрикнула старуха. – Позор!

Ее муж подошел к телеге и плюнул в Жюля.

– Свинья! – бросил ему старик. – Мой внук сейчас на фронте, сражается вместо таких, как ты!

У кого-то в руках оказалось яйцо.

– На, трус, подкрепись!

Заметив это, Жюль повернул голову, но яйцо попало ему в лоб. Оно текло по его лицу, обжигало глаза и капало с подбородка.

Жюль справлялся с позором, глядя прямо перед собой и не останавливая взгляд ни на чем. Шум толпы, оскорбительные выкрики, проклятия, плевки и презрение, летевшие в него, стали чем-то вроде сна, медленным, нереальным танцем ненависти, отошедшим на задний план. Опустив голову, он смотрел на свои связанные руки. С того момента, как юный Этьен выбросился из телеги и погиб под колесом, Жюль постоянно держал в руке игрушечного солдатика, подаренного Полем. Казалось, давным-давно он стоял на платформе вокзала, прощался с женой, сыном и племянником, ожидавшими от него уничтожения пруссаков в большом количестве. А теперь он возвращался к семье вот в таком виде… Он тряхнул головой, испытывая отвращение к себе и решив вырваться из гнетущего состояния.

Ты Жюль де Врис. Ты полковник Императорской армии и должен вести себя подобающим образом. Ты не совершил никакого преступления! Ты служил родине в двух войнах. Ты немедленно прекратишь эту отвратительную жалость к себе и будешь держаться, как подобает офицеру!

Он взглянул на солдатика с кривой улыбкой на деревянном лице и прутиком вместо руки и снова повторил про себя: «Ты не совершил никакого преступления!»

Колонна пленных пересекла мост Аустерлиц и двинулась по бульвару Сен-Марсель, а затем по бульвару Монпарнас, звеня кандалами и держа путь к Военной школе, используемой в качестве тюрьмы для прусских военнопленных и проштрафившихся французских военных. Город был одержим республиканскими идеями, однако везде, где проходила колонна, ликование сменялось колючими взглядами, оскорбительными выкриками и брезгливым любопытством.

Заключенные вывернули на авеню де Бретей, где это и произошло.

Мусса и Поль уже возвращались домой, когда Мусса услышал впереди шум и крики. Он и смотреть не хотел, поскольку был перевозбужден и переполнен таким количеством впечатлений, какое редко кто получает. Подумаешь, очередная толпа сторонников неведомой республики. Однако сейчас, отойдя на достаточное расстояние от площади Согласия, он почувствовал себя в большей безопасности и осмелел. Поэтому Мусса влез на тумбу железного фонарного столба, оказавшись выше моря людских голов. По улице в его сторону ехали всадники, телега, а за ними длинной вереницей брели какие-то люди.

– Кто они? – спросил Поль.

– Не знаю. Наверное, солдаты. Пленные.

– Пруссаки?

Голос Поля звенел от возбуждения. Ему захотелось увидеть прусских военнопленных. Интересно, люди ли они вообще, а может, у них две головы и они едят детей? Он слышал о пруссаках и то и другое. Поль подбежал к столбу, выискивая место, чтобы забраться самому.

– Нет, это не пруссаки. Выглядят как французские пленные!

– Французские? Зачем же брать французов в плен?

Мусса вгляделся в лицо человека на телеге. Поначалу мальчик не узнал его из-за грязи и еще потому, что никак не ожидал увидеть в таком положении. Он думал, что этот человек сейчас должен быть далеко от Парижа, на фронте. Но нет. Мусса присмотрелся, и у него замерло сердце. На телеге сидел дядя Жюль.

– Поль, взгляни, – в ужасе прошептал Мусса.

Полю наконец удалось влезть и найти место, откуда и ему было видно. Он посмотрел на телегу, на которую указывал Мусса.

Несколько секунд было тихо. Затем из горла мальчика вырвался крик, который никто из слышащих уже не забудет.

Глава 8

– Граф явился позлорадствовать.

Генерал Распай взирал из-за письменного стола на графа Анри де Вриса, вошедшего к нему в кабинет. Со времени светского приема в шато прошло менее двух месяцев. Тогда они спорили о готовности Франции к войне с Пруссией. В тот вечер мундир Распая был сшит из чистого шелка высокомерия. Он хвастался и всячески превозносил французскую военную мощь. Генерал отмахивался от предостережений Анри и едва не набросился на графа с кулаками. Сейчас низкорослый генерал выглядел хрупким и усталым: воспаленные глаза, согбенная поза, обвислые усы и понурые плечи, на которые давил двойной груз поражения и недоверия. В генеральских глазах Анри увидел агонию. Когда Распай коснулся воспоминаний о своей тогдашней, ничем не подкрепленной уверенности, голос его был полон горечи:

– Поберегите слова, де Врис. Вы оказались правы. Я это признаю.

– Генерал, я бы не пришел к вам злорадства ради, – сказал Анри. – Война – трагедия для всей Франции. Очень жаль, что в нашем споре ошибся не я, а вы. Однако меня привело к вам совсем не это. Я пришел по поводу Жюля.

– Конечно, – указав на стул, пробормотал Распай. – Располагайтесь.

Анри сел. Сегодня ему понадобилось все его влияние и немало времени, чтобы преодолеть царящую неразбериху, найти брата и теперь оказаться перед измученным генералом. Никто толком не знал, куда могли отвести арестованных. Внимание Парижа было сосредоточено совсем на другом. Мальчики не последовали за Жюлем, а сразу помчались в шато. Поль заливался горькими слезами. Мусса задыхался от быстрого бега и выглядел испуганным. Они-то и поведали взрослым о случившемся.

– Отец, он был в числе арестованных, – сказал Мусса отцу. – Я видел его кандалы. Я прочитал надпись на табличке, которую повесили ему на шею. Там было написано, что он бежал от врага.

Поль выглядел совсем несчастным.

– Нам не удалось приблизиться. Нас не подпустили.

Анри тут же отправился на поиски брата. Перво-наперво он поехал в Тюильри, в штаб-квартиру Императорской гвардии, пробираясь через хаос внутренних кабинетов, один из которых совсем недавно занимал его брат. Все кабинеты и коридоры пустовали, если не считать единственного солдата, бродившего среди груды обломков. Здесь успели похозяйничать дворцовые слуги и толпы, прорвавшиеся снаружи. Бумаги куда-то увезли, мебель растащили, со стен сорвали обои. Анри объяснил солдату, что ему нужно. Тот посмотрел на него как на сумасшедшего:

– Императорская гвардия? Нет больше никакой Императорской гвардии, месье. И императора тоже нет!

Анри пробился сквозь запруженные народом улицы к Отель-де-Вилю, где находилась неофициальная резиденция новой республики. В ратуше с ним поделились слухами о всеобщей амнистии для заключенных, но самих заключенных он там не нашел. Ему посоветовали обратиться в палату депутатов – скопище полной неразберихи, где никто ничего не знал. Наконец толковый офицер Национальной гвардии предположил, что их могли отвести в Военную школу. С помощью подкупа Анри проник внутрь, где и нашел брата в импровизированной камере на общем дворе. Эти закутки отделялись друг от друга рядами проволоки.

Встреча братьев была короткой и болезненной. Под улюлюканья заключенных братья обменялись рукопожатием. Руки Жюля сковывали кандалы. Некоторое время оба молчали. Жюль пытался сохранять достоинство. Он предстал перед старшим братом немытым, в порванной форме и сейчас искал слова для объяснения. Потом они хлынули потоком. Дважды у него дрогнул голос, выдавая внутреннее состояние.

Анри слушал с ощущением нереальности; к негодованию, охватившему его, примешивалась глубокая печаль за брата. Гордый Жюль был вынужден предстать перед миром в столь жалком, униженном состоянии.