Дорогие мои мальчишки Кассиль Лев

Глава 6

«Испытайте ваши нервы»

День был свежий, с Волги дул резкий ветер. Еще не подсохла весенняя грязь. На пустыре стояли большие лужи. В них отражались тягучие облака и синие просветы неба.

Из одной лужи пила курица. Попив немного, она всякий раз закидывала вверх голову, словно каждый глоток заучивала наизусть. Капка присвистнул и вспугнул курицу. Она шарахнулась, растопыря крылья. Капка прошел через пустырь. В стороне остался школьный сад. Галочьи гнезда темнели в еще сквозной путанице недавно обзеленившихся ветвей. За кирпичной оградой сада, чем-то крайне обеспокоенные, галки то и дело срывались стаей с деревьев и, крича, носились над парком. В саду пропела какая-то незнакомая дудка. «Что это, пионеры, что ли? – подумал Капка. – Не похоже что-то. Рань такая, и галки разорались…»

Потом ветер донес сдвоенные удары колокола. Звон был тоже незнакомый. Капка даже приостановился, вслушиваясь. Будто склянки бьют, как на пароходе. А с пристаней сюда не слышно. Но Капке было некогда разузнавать, что все это значит. Ему надо было еще заглянуть на базар. Капка свернул в переулок, а потом перешел на другую сторону, чтобы не проходить близко от сада, где жила презлющая старуха и не менее злопамятная собака. Отношения с обеими у Капки были испорчены еще с давней поры.

Но собака и старуха уже заметили спешившего по другой стороне Капку. Пес сварливо залаял, гремя цепью, ходившей по проволоке. Пес бегал, проволока гудела, словно трамвай шел. А старуха, грозя колючим кулаком через палисад, кричала Капке издали: – Иди, иди сторонкой! Знаем мы вас, так и зыркают глазами, чего бы такое схватить!

Капка шел, не глядя в эту сторону и как бы не слыша крика. Соседка, выйдя из своей калитки, успокаивала старуху:

– Это ты, Митриевна, напрасно. Что ты его костеришь? Они, ремесленники, ребята старательные.

– Уж я знаю, какие старательные, – не унималась старуха. – Вчера, скажи, глянуть не успела, а вот такой же «старательный» мигом полотенце с веревки и сдернул. А тоже при фуражке, и пуговицы казенные. Да сам здоровый такой, цельный мужик ростом, а как припустился!

(«Проклятый Лёшка! Верно, это он побывал тут!»)

Вот и базар. Час был ранний, народ пока только собирался. Длинные тени тянулись от возов. Базар еще был чистым, не замусоренным. Ветер гнал пучки сена между пустовавшими пока рядами. Но уже сидел близ дороги рябой, коротко стриженный слепец, вперив свой незрячий взор в поднимавшееся солнце. Слепца окружали тихие бабы. Одна из них качала головой в такт словам слепого, который медленно водил пальцами по выпуклым знакам на странице гадальной книги.

– Ожидается ему вскоре подполнение жизни, – говорил певучим голосом слепец, – и выходят ему при большой награде благополучные обстоятельства.

– А сам-то живой, здоровый? – спрашивала баба.

– Книга на сие ответствует, что можете иметь надежду и судьба придает счастливое свидание, если не выйдет исход фортуны.

И, слушая эти туманные предсказания, кивала бедная баба головой и крестилась:

– Ну, слава тебе господи! Спасибо, дорогой.

Уже хлюпала где-то, пиликая и подтявкивая, шарманка. Эвакуированный из Ялты чистильщик сапог уже успел развернуть свой полотняный зонт с фестонами над высоким стулом красного бархата и присел на скамеечке подле ящика, на котором под деревянным следом был звонок, что было новинкой в Затонске. Мальчишки молчаливой толпой окружали чистильщика, который уже прошелся алой бархоткой по сапогам какого-то лейтенанта, хлопнул щеткой о щетку, перевернув, сложил их и, ударив по рычажку звонка, возвещая конец сеанса, небрежно бросил скомканную трешку в ящик, снова звякнув при этом.

Но Капке некогда было любоваться работой мастера, хотя только что на красный бархатный трон взошел человек в ярко-желтых, совершенно желтых ботинках и маль чишки замерли, предвкушая роскошное зрелище.

Встретился лоточник, веселый, разбитной, как всегда изумивший Капку своим красноречием. Удивительно легко и гладко получалось у него: «Имеется, граждане, курительная бумага на закурку для махорки, марки почтовые, заколки для женского персонала, годится бумажка на оберточку для пудры и для других надобных целей, марки кому угодно, художественные открытки с видами роз и цветов». Но не до цветов и видов было Капке. Не остановился он и у замечательного сооружения, около которого сидел интеллигентный старичок в соломенной шляпе. Полукруглый циферблат венчал высокую деревянную колонку, дрожала стрелка-егоза, вились зеленые провода, висели по бокам две ручки, какие бывают на детских скакалках. И надпись гласила: «Испытайте ваши нервы». А снизу была прибита еще одна дощечка, и на ней значилось: «Аппарат изобретен Эдисоном, безвреден для здоровья. Только один рубль».

Конечно, это было очень соблазнительно. Всего лишь один рубль! Чистая выгода: всего лишь за один рубль узнать, какова у тебя выдержка и на что ты годишься. Но Капка не остановился и здесь. Ему предстояло в этот день более серьезное испытание нервов, чем на аппарате Эдисона, вполне безвредном для здоровья.

Капка отправился туда, где сбывали с рук всякие случайные вещи. Здесь какие-то темные личности в некогда военных стеганках и пилотках без звездочек торговали махоркой, пробками к электрическим счетчикам, примусными иголками, телеграфными фарфоровыми роликами. Здесь можно было купить случайно щипцы для завивки волос, старый велосипедный насос, ванночку для промы вания негативов, спиральку для электрической плитки, старый пугач и всякий иной ржавый технический хлам.

Прежде Капка частенько заглядывал сюда в поисках нужной гайки или шурупа, которого недоставало в сложном Капкином хозяйстве. Руки у Капки были золотые, и он сам вечно мастерил то детекторный радиоприемник, то флюгер с вертушкой, то чинил звонок, исправлял керосинку «Грец» или какой-нибудь другой аппарат домашнего обихода. Но сегодня Капка зашел сюда не как покупатель. Долговязого Лёшку, позор и несчастье всей бригады, Лёшку Дулькова хотел поймать тут с поличным Капка Бутырёв – вожак фронтовой бригады ремесленников, которая недавно еще значилась в графе под самолетом на доске соревнования, а сегодня из-за проклятого Лёшки едва не оказалась под велосипедом.

Известно было, что Лёшка Дульков в свободное время слонялся здесь, на базаре, промышляя чем попало, от срезанного им где-то выключателя до зажигалок, которые он искусно мастерил из краденной на заводе меди.

Вчера, когда щит соревнования, выставленный на заводском дворе, окончательно обесславил Капкину бригаду, с Лёшкой было крепко поговорено на собрании в самом высоком стиле и затем растолковано в более крепких выражениях за воротами завода. Лёшка прикинулся больным: и так, мол, он пострадал на производстве – у него нарывает палец, поврежденный резцом. Он заявил, что уйдет на бюллетень. И действительно, палец у Лёшки распух и потемнел, потому что он его чем-то искусно растравил. И вот теперь Капка был уверен, что встретит здесь своего нерадивого бригадника. Так и вышло. Капка сразу увидел в толпе долговязую фигуру не по годам вытянувшегося Лёшки Дулькова.

Но Лёшка тоже сразу заметил своего бригадира и, выхватив из рук оторопевшего покупателя новенькую зажигалку, живо упрятал ее под полу шинели и пытался скрыться в толпе.

Капка бросился за ним и быстро настиг.

– Дульков, что так спешишь?

Дульков остановился, не оборачиваясь, посмотрел через плечо на маленького Капку.

– А чего мне спешить, я на бюллетене. Палец, понимаешь, нарывает. Всю ночь, понимаешь, дергало так, прямо терпежу нет.

– Да ну-у? – иронически протянул Капка.

– Вот тебе и «ну». Доктор говорит, придется, понимаешь, вскрытие делать.

– Вскрытие только покойникам делают, – мрачно сказал Капка, – а ты еще заметно живой. Я лично еще не замечал, чтобы покойники зажигалками торговали.

– А кто торговал? Ты видел? Докажи.

– Ох и гнус же ты, Лёшка! – медленно, негромко, от всего сердца сказал Капка и пожалел, что дело происходит не во сне, где можно было бы дать волю рукам.

Он отвернулся, чтобы не глядеть на долговязую, нескладную фигуру Лёшки, не видеть его маленьких нагловатых, а сейчас с деланой обидой моргающих глаз.

– Чего вы ко мне все прицепляетесь! – заговорил Лёшка своим писклявым, очень не вяжущимся с высокой фигурой голосом. – У меня и так покоя нет, палец донимает, а тут еще ты привязался, как болячка! Ну вас, на самом деле! Отец, отец, оставь угрозы…

Лёшка Дульков любил неожиданно щегольнуть литературным оборотом речи. Для этого применялись им ни к селу ни к городу подписи под иллюстрациями в собрании сочинений Лермонтова. Самой книги Лёшка, конечно, не читал, но то, что было напечатано под картинками, запало ему в голову, и, надо не надо, он пускал в ход: Вы странный человек!.. Так вот все то, что я любил!.. О други, это мой отец… „Мне дурно“, – проговорила она… Блеснула шашка. Раз, – и два! И покатилась голова… Ходуля вполне обходился этими познаниями.

– Слушай, Лёшка, – произнес Капка, и голос у него был такой, что Лёшка сразу замолк. – Слушай, Лёшка, я не доктор, болячки твои под микроскоп класть не собираюсь, но только скажу тебе, чтобы ты сегодня же был у места, а не то жить тебе на свете будет очень даже тошно. Это я тебя честно предупреждаю.

– Не ты ли уж мне эту повесточку прислал? – сказал вдруг Лёшка, вынимая из-за пазухи скомканную бумажку и расправляя ее.

Капка увидел в уголке бумажки радужный лук и стрелу. Он плотно сжал свой маленький крепкий рот.

– Какие-то еще синегорцы мне грозятся, про то да се пишут, корят, стыдят… «Мне дурно», – проговорила она… Нечего незнайку строить!.. Твоих рук дело, ваша браш ка работает?

– Стану я на тебя бумагу тратить! – сказал Капка. – И ты мне зубы не заговаривай, Лёшка. Чтоб был на заводе, и всё. Да, погоди, – остановил он двинувшегося было Лёшку. – Ты вчера у сестры, видно, забыл, так возьми. – И он протянул ему зажигалку, взятую у Римы. – Твоя?

– Ну моя, – пробормотал Лёшка.

– На, забирай, – сказал Капка, – и не приваживайся.

Ходуля в нерешительности повертел в руках свою зажигалку, не зная, спрятать ли ее скорей в карман, или еще поломаться немножко.

– Взял бы, – протянул он, – пригодится все-таки. Вы странный человек!.. – добавил Лёшка напыщенно.

– Обойдемся, – ответил Капка.

Тут Лёшка впервые за весь разговор рискнул посмотреть Капке в лицо, заметил с удовольствием отек под глазом и не удержался.

– Висит скелет полуистлевший, из глаз посыпался песок, – сказал он насмешливо. – Зачем тебе зажигалка, когда свой фонарь под глазом! Где это тебе колотовка была? Аж закуривать можно.

Капка до хруста сжал кулаки. Эх, если бы он не был бригадиром…

– Давай, Дульков, про то не будем, – глухо проговорил он, – а то как бы на тебя самого не отсветило.

– А я тут при чем? Докажи.

– Я на тебя не доказываю, – спокойно сказал Капка. – Ты свое знаешь, и я свое знаю.

– Ну вот, оба знаем – и хорошо.

И они разошлись: Лёшка – в одну сторону, Капка – в другую. Он не видел, как из толпы вынырнули трое парней и подошли к Ходуле.

– Чего он? – спросил один из них, с изрядно вспухшим носом.

– На завод велел идти.

– Так ты же на бюллетене.

– Мало ли что. Грозился чего-то, верно, прознал.

– А чем докажет?

– Это верно. А здорово, видно, ему вчера вклеили! Глаз-то как чугунка.

– Это его Бирюк так.

– Я, – скромно признался тот, кого назвали Бирюком.

Губа у него была рассечена. На лбу справа набрякла хорошая шишка: верно, Капке вышло вчера под левую…

Они не видели, как сторонкой за ларьками прошли два мальчугана в пионерских галстуках. Один был маленький, с нежным лицом и большими глазами. На нем были деревянные сандалии-стукалки и тюбетейка. Другой – тяжеловесный, плечистый, очень рослый, с большим пухлым ртом. Пока шел разговор Капки с Ходулей, эти двое все время стояли в стороне, за ларьком, готовые вмешаться при первой же необходимости. Теперь, никем не замеченные, они продолжали издали следить за Капкой.

Глава 7

Твердая рука

Вот он идет по берегу в черной фуражке, сверкая серебряными пуговицами на длинной, не по росту, шинели.

– Гей-тя-тьё-оу! – кричат ему из воды мальчишки. У них красные с синевой тела. Вода еще очень холодна, а купальщикам уже не терпится. – Капка, гляди!

И мальчишки ныряют, показав пятки. Капка, не глядя, спешит на работу.

День начался правильно. Все идет, как намечено. Вот уже протрубил первый гудок на Судоремонтном, надо прибавить шагу. Проехала длинная машина ЗИС – за товарищем Плотниковым, секретарем горкома. Разбрызгивая лужи, мелькнула за углом черная «эмка» с начальником Затона.

Промчался военный комендант на зеленом газике. Затарахтел по мостовой тарантас – это поехал директор Судоремонтного завода. Посыльный проскакал верхом. Бухгалтер из заводской конторы, степенно объезжая лужи, прокатил на своем велосипеде, держа портфель у руля. Серёжа, знакомый паренек, пронесся вниз по взвозу на самодельном ролике. Верхом на хворостине, волоча ее через лужи, занося немного вбок и нахлестывая кнутиком, проскакал до бровей измазюканный в глине малыш, похожий на маленького кентавра из Риминой книжки. Он сам погонял себя, гикал, ржал и бил пятками по мутной воде.

И только Капка шел совсем пешком. Верхом на палочке он, ясное дело, уже давным-давно не ездил. На самокате прокатиться Капка был бы не прочь, но не к лицу бригадиру фронтовой бригады ремесленников скакать на одной ножке при всем честном народе. Вот если бы велосипед, когда-то обещанный отцом… Со звонком, фонариком, педальным тормозом, насосом и багажником… Но где уж в военное время думать о велосипеде, когда Риме скоро и пешком-то ходить будет не в чем!

Капка взялся за козырек и, сдвинув фуражку слева направо и обратно, несколько раз потер ею лоб, что было у него признаком глубочайшей и невеселой задумчивости.

Да, забот хватало. Много их легло ему на плечи. За все отвечал он, Капка, – и на заводе, в бригаде, и дома. Недаром соседки, носившие чинить ему ходики, примусы и плитки, говаривали: «Все-таки как-никак мужские руки в доме».

А горе пришло в дом Бутырёвых в первый же год войны. В мае сорок первого года мать уехала под Белосток проведать заболевшую сестру, которая там работала. И больше Капка не видел матери. Потом какие-то люди написали, что мать вместе с другими беженцами шла пешком по шоссе и на них в жаркий полдень среди поля спикировал немецкий самолет и сделал один заход, а потом второй и третий. И на третьем заходе пулеметной очередью в упор скосил мать. В семье уже давно подозревали, что с матерью что-то неладно, но, когда пришло то страшное письмо от незнакомых людей, на руках у которых умерла мать, с горя словно заново содрали кожу, и оно зазияло всей своей безнадежной достоверностью. Когда отплакались, отец сказал хриплым, незнакомым голосом: «Им же хуже: злее будем». И вскоре уехал на фронт, хотя у него была броня на заводе и его сперва не хотели отпускать. Было непривычно видеть, как этот коренастый, прежде веселый, добродушный человек, внезапно осунувшись, твердил: «Нет, не уговаривайте, мою беду только ихней кровью оттереть можно, и вы мне не доказывайте…» И наверно, беда долго не оттиралась, велика была обида и крепко томило горе этого славного человека, потому что уже через полгода был он награжден двумя орденами и медалью за неистовую отвагу в бою. Был он и у партизан, отличился под самой Москвой, потом сражался у Воронежа. Но вот уже четыре месяца не приходило писем, и Рима с Капкой старались не говорить про отца при маленькой Нюше.

В первую осень войны Капка пошел в ремесленное училище. Теперь ему уже дали четвертый разряд – он работал фрезеровщиком на Судоремонтном заводе в Рыбачьем Затоне. Тут чинились небольшие волжские пароходы, нефтеналивные баржи, ледоколы, землечерпалки. Капка перенял страсть отца ко всякому техническому ремеслу. Руки у Капки были действительно золотые. Он и прежде мог мастерить всякую всячину. Мастер Корней Павлович Матунин сразу отметил старательного и ловкого в деле паренька.

– В оца идешь, в Василия Семёныча, – говорил мастер. – Соображение у тебя, Бутырёв, имеется.

Капку никто не называл Капитоном Васильевичем, как иногда называют с полушутливым уважением хорошо работающих авторитетных ребят. В этом всегда есть чуточку снисходительного умиления. А Капку в училище и на заводе уважали по-настоящему, всерьез, без лишних ахов.

«Работник!» – говорили про него. Только ростом он был еще очень мал, да и годами еле-еле вышел для училища.

Не в меру длинная шинель стегала его по пяткам. Издали казалось, что движется большая черная кадка, из которой торчит голова в фуражке. Но, когда дразнили его, мастер Корней Павлович Матунин останавливал задир:

– Шинелка, конечно, маленько свободна, а насмешки ни к чему. У Бутырёва все на рост покроено – и шинелка, и работа сама. Все чуток не по годам, чтобы развитию простор был. Ничего, подрастет – догонит, войдет в размер. Обуживать такого нет расчета… А ты не слушай их, Бутырёв, шагай себе.

И Капка шагал.

Он шел сейчас, искоса поглядывая на свою тень, которая стала короче, так как солнце уже довольно высоко поднялось над Затоном. Хозяйки шлепали бельем по воде у мостков. Рыбаки возвращались на исады[4] после утреннего осмотра вентерей[5], и длинные остроносые лодки глубоко сидели в воде. Видно, богатый был улов. На берегу у Клуба водников знакомые мальчишки играли в городки. Капка невольно замедлил шаг. Когда-то он был непобедим по этой части. Мало кто в Затоне имел такой точный удар и мог с одной биты выбить бабушку в окошке, или покойника с попом, или паровоз со стрелочником, или пушку, не завалив при этом ни одной чурки. Но теперь ему было не до этого: время пришло серьезное. Некогда бросаться палками, да и поотстала, верно, рука, отвык глаз, нет уже, должно быть, прежней точности.

Когда Капка поравнялся с площадкой, где ребята играли в городки, там как раз была выложена самая трудная фигура – письмо. Четыре чурки, называвшиеся марками, лежали по углам квадрата, а одна стояла посередине городка. Это была печать. Капка с насмешливым сожалением глядел на игрока, который прокинул даром уже третью палку и только одной чуточку зацепил левую переднюю марку, что, по правилам игры, не считалось, так как сперва надо было выбить задние марки. Времени оставалось уже в обрез, надо было спешить. Но тут Капка не выдержал.

– А ну-ка, дай я распечатаю, живо только, – сказал он, подходя к играющим.

Мальчишки разом бросились собирать для него биты. Все знали, каким игроком был когда-то Капка Бутырёв. Капка расстегнул пояс, потом шинель. Пояс бросил на землю, чтобы замах был свободнее, шинель спустил с левого плеча, ибо был он, как вам известно, левшой. Прикинул на руку несколько бит, одну за другой, выбрал сперва самую тяжелую, прицелился, держа палку двумя руками, как ружье. Потом, измерив расстояние до цели одним глазом, благо другой и закрывать особенно не приходилось сегодня, он резко отвел левое плечо назад, занеся биту далеко за спину, отступил и, коротко шагнув вперед на черту, с силой метнул. С порхающим свистом понеслась бита к городку, раздался звонкий, будто на ксилофоне, удар – клёк! – и одной марки как не бывало. Не сходя с места, Капка нагнулся за второй битой, прицелился, отступил, шагнул. Мальчишки рты раскрыли от уважения. Исчезла вторая, задняя, марка.

Клёк!.. Клёк!.. Одна за другой Капкины биты выхватили из углов городка две передние марки. Теперь оставалась одна лишь печатка. Но это было уже нетрудное дело, и Капка, уверенный в успехе, решил блеснуть особым ударом. Он метнул биту с оттяжкой, так, что она полетела, вертясь на лету, как бумеранг. Искусство здесь состояло в том, чтобы рассчитать точно вращение биты, которая, казалось, сперва летела как бы с промашкой и вот уже словно миновала цель, но в самое последнее мгновение, развернувшись в воздухе, задним концом своим выбивала чурку из городка. Причем трудность была еще в том, что, если бы чурка выкатилась за переднюю черту, удар был бы недействительным. Но удар был на славу, и печатка далеко отлетела в сторону, так что мальчишки, стоящие там поблизости, чтобы видеть своими глазами эту чудо-игру, присели: свистящая чурка едва не задела их по головам.

Капка обил ладонь о ладонь, сунул левую руку в рукав, застегнул шинель, стянул ее кушаком и зашагал к заводу, провожаемый восхищенными взорами мальчишек. Каждый из них видел, какая гуля была у чемпиона под глазом, но никто не спросил об этом у Капки, и только в душе ужасались мальчишки, какие же есть на свете силачи, если они осмелились поднять руку на та кого парня, как Капка Бутырёв.

Глава 8

История города Затонска и его окрестностей

Когда Капка скрылся в проходных воротах завода, слева, из-за опрокинутого дощаника на берегу, и справа, из-за угла амбара, высунулись две головы. Они тотчас исчезли. Потом над дощаником заблестело и кинуло зайчика в сторону амбара маленькое зеркальце. Из-за угла амбара вышел высокий парень, толстый и круглоголовый, и, тяжело, по-медвежьему ступая, слегка переваливаясь, зашагал навстречу мальчугану в тюбетейке, который тут же перелез через дощаник. Они двинулись посередине улицы, ведшей к заводу.

– Видел, Тимка, как ему присадили под глазом? – спросил маленький.

– Есть будто, – буркнул большой. Вопрос был ему явно неприятен.

– Как же это ты вчера недосмотрел? А сказал – провожу. Эх ты, Тимсон!

– А если он мне не велел!

– Мало ли что! Надо было сторонкой идти, незаметно.

– Ладно, в следующий раз пусть только полезут еще.

– «В следующий раз»! – кипятился маленький, развязывая и завязывая тесемки над папкой, которую он прижимал локтем к боку. – Жди теперь! Что они тебе, каждый день будут, что ли?

– Ничего, еще попадутся мне, – проворчал большой, которого товарищ назвал Тимсоном.

Это и были Тимка-Тимсон с Валерием Черепашкиным, которого попросту звали Валерка. Валерий Черепашкин занимался в историческом кружке затонского Дома пионеров. Он не расставался со своей папкой, в которой вечно таскал дневник для собственноумных мыслей и общую тетрадь, куда заносилась «История города Затонска и его окрестностей», ибо Валерка Черепашкин был историком города Затонска и аккуратно записывал в свою памятку все выдающиеся события и явления и интересные случаи, которые были в городе. Впрочем, событий пока что было немного, и это очень удручало Валерку.

Отец у Валерки работал механиком на теплоходе, и всю навигацию его не было дома, а мать служила библиотекаршей в Клубе водников. Маленький историк города Затонска был человеком начитанным, ибо хватал без разбору все книги, которые ему удавалось достать у матери. Был он из тех ребят, о которых отцы обычно говорят: «Вы об этом моего Ваську (или Петьку, или Гришку) поспрошайте. Он уж это в точности вам изложит». И действительно, у Валерки всегда можно было узнать, что сегодня сообщает Совинформбюро – какое новое направление появилось на фронте, и что за картина будет завтра в кино у водников, и какой пароход придет из Астрахани, и у кого выиграл Ботвинник, и каков размах крыльев у южноамериканского кондора. Он был очень тщедушный и часто прихварывал. Его мучили приступы малярии, но это не мешало ему быть очень живым, подвижным, хотя в драке он мало чего стоил – слишком легко его сбивали с ног. Валерку обычно и не допускали до крепкого дела. Перед началом схватки ему обыкновенно сдавали на хранение карандаши, перочинные ножички, вставочки, чтобы не потерять или не повредить их в бою. Зато был Валерка невероятный фантазер и выдумщик. Ему вечно приходили в голову необыкновенные затеи, и если уж он над чем-нибудь задумывался, то непременно старался сам найти решение вопроса, а когда затевал что-нибудь, то обязательно упрямо и неукоснительно добивался своего. Мальчик он был мечтательный и безобидно озорной. В школе и Доме пионеров его любили, так как он вечно всех забавлял своей вдумкой, неожиданными, часто странными суждениями и сказками своего собственного сочинения.