Король утра, королева дня Макдональд Йен

Дневник Эмили, 12 октября 1913 года

Я была рада, очень рада покинуть клинику на Фицуильям-сквер, потому что атмосфера в Дублине стала гнетущей и зловещей. Куда ни посмотришь, группы людей выбирают имена и оружие, а также знамена, под которыми можно маршировать: Ирландские добровольцы, Ирландская гражданская армия, Фианна, Куманн на-Ман, Шинн Фейн, и куда же без уволенных рабочих[23]. Улицы взбешены, даже погода не в духе. Как далека эта недужная осень от нетерпеливых ласточек Крагдарры и от леса, наполненного голосами грачей. Меня все сильнее тянуло обратно. По утрам садовники подметали дорожки в сквере и поджигали кучки листьев, и аромата хватало, чтобы мгновенно перенестись мыслями домой! Прогулочные трости из терна[24] ждут своего часа в подставке у входа; из кухни доносится запах уксуса и специй для маринада, а еще – аромат пирогов в духовке и печеных яблок с гвоздикой; особый золотистый свет струится в тех частях дома, куда он почему-то не проникает в другое время года; в изножье кровати источает тепло глиняная грелка, и черепица погромыхивает от равноденственной бури.

Беда романтического воображения в том, что оно чревато постоянными разочарованиями: реальность никогда не соответствует представлениям о ней. В реальности всегда есть темные местечки, куда свет не добирается, есть отслоившиеся возле плинтуса обои, трещина на плитке с изображением тюльпана и пустующая тумба в холле, на которой должен стоять херувим.

Я написала, что с радостью покинула Дублин; я не утверждала, что была рада вернуться домой.

Они даже не встретили меня. Отправили за своей единственной дочерью служанку, миссис О’Кэролан, в двуколке, которой управлял Пэдди-Джо. О да, было приятно снова увидеть миссис О’К и Пэдди-Джо и ощутить их неподдельную радость от встречи со мной – миссис О’К с трудом произнесла пару слов, зато носовых платков потратила на целую неделю вперед.

С первого взгляда на знакомый фасад с колоннами я почувствовала неладное. Крагдарра изменилась. Это было нечто большее, чем неизбежное крушение романтического идеализма; я ощутила перемены в самом духе особняка. Осенний свет больше не проникал в труднодоступные места; тени победили. О, мама и папа встретили меня на крыльце вполне ласково. Мама плакала, а папа хмыкал и фыркал в бороду, хотя всем было ясно, что он и сам вот-вот расплачется, при этом, однако, они вели себя натянуто, сдержанно, в особенности по отношению ко мне, словно я была гостьей в доме, полном секретов. Лучше всего могу описать это как притаившуюся в глазах тьму – некую озабоченность тайной, чье сокрытие поглощало всю их жизненную силу.

А в самой Крагдарре трости из терна стояли в подставке у входа, яблочно-корично-ежевичный аромат пирогов миссис О’Кэролан просачивался из кухни во все уголки и закутки, октябрьское солнце, проникая сквозь световой фонарь, рисовало лучами на лестнице розу, но во всем этом ощущалось нечто нездоровое. Дом утомился и начал гнить, как будто осень поселилась в нем и наполнила комнаты безмятежным умиранием.

За ужином миссис О’К превзошла саму себя; все блюда – мои любимые, и я думаю, что ей доставляло больше удовольствия их подавать, чем мне – поглощать, но, несмотря на все ее усилия, вместо радостного события получилось нечто напряженное, натянутое, утомительное. Всякий раз, когда мама и папа спрашивали меня о клинике, докторе Орре и происходящем в Дублине, было очевидно, что ответы их не интересуют – родители прсто старались вести себя вежливо. Когда я спрашивала о том, как дела дома, они отделывались короткими фразами, продуманными и взвешенными до последнего слова. Стоило мне заметить, что разговор кажется немного отстраненным, как мама парировала: мол, со мной случилось столько всего, столько обидных и ужасных вещей за короткий промежуток времени, что я как будто превратилась в новую Эмили; все известное о прежней Эмили не годится относительно женщины в моем, кхе-кхе, положении.

Я ответила, что новая Эмили – это прежняя Эмили; если сравнить меня с тем, что произрастает в саду, я скорее зеленая ветка на старом дереве, чем какой-то совершенно незнакомый куст. Тогда папа откашлялся, как обычно, когда собирается сказать что-то, чего не хочет говорить, и заявил, что им нужно ко многому привыкнуть заново. Мои собственные мать и отец, сидя за нашим общим столом, обращались со мной как с чужачкой.

Я спросила, к чему привыкнуть, и вдруг поняла. Они стыдились. Стыдились меня! Я стала для них абсолютным позором. К этому времени новость распространилась по всему графству – видели ее, эту Эмили Десмонд? Беременна и даже не имеет представления об отце ребенка, не говоря уже о браке. Бесстыдство, какое бесстыдство. Кем надо быть, чтобы позволить такому случиться со своей дочерью? Ну что они за родители?

Не важно, что дитя мне навязали; не важно, что меня взяли против моей воли, изнасиловали. Почему они боялись произнести это слово? У них сложилась довольно простая картина: вот доктор Эдвард Гаррет Десмонд, некогда уважаемый астроном, с одной стороны, вот миссис Кэролайн Десмонд, известная поэтесса и специалист по кельтам – с другой, и между этой парой колышется здоровенное пузо.

Я уставилась на родителей и поняла, что выражение озабоченности на их лицах притворное. Внезапно я сильно их возненавидела, пожелала сдохнуть и провалиться в ад, не сходя с места. Что-то прокричала – не помню слов, – разбросала тарелки, ножи, вилки, соусницы и плоды трудов миссис О’Кэролан и бросилась к себе.

До сих пор вижу их бледные лица и вытаращенные глаза. В своей комнате я ходила из угла в угол, как зверь в клетке. Я хотела злиться, мне нравилось злиться, я продолжала злиться, потому что желала продемонстрировать им, сколько во мне скопилось злобы. Я нашла, куда ее направить: на дурацкие неодушевленные вещи, у которых вдруг прорезалась упрямая воля и разум, – моя левая туфля заупрямилась, когда я попыталась ее скинуть, поэтому я тянула, тянула и тянула, пока шнурки не порвались, затем швырнула ее в стену и сбила на пол светильник. Подняла его и снова бросила. Если этой штуке суждено упасть, то момент и место выберу я сама – и от удара об пол светильник раскололся надвое.

Мне не спалось. Голова разрывалась от боли в верхней части шеи, которая возникает, когда ты чересчур зол и не способен выразить свою злость. Проходили часы. Понимая, что, по всей вероятности, не засну до рассвета, я решила что-нибудь почитать. Не знаю, что заставило меня выбрать «Сельский справочник диких цветов Британии и Ирландии». Теплые деньки и полевые цветы давно канули в Лету, а ботаника никогда не была моей сильной стороной, и все же я чувствовала, что обязана взять эту книгу. Прислонившись к подушке, я открыла томик в том месте, которое выбрал он сам, и что-то выскользнуло на покрывало – что-то тонкое, озаренное луной и невесомое, как вздох.

Пара крыльев фейри.

Я аккуратно взяла их двумя пальцами, положила на ладонь и долго разглядывала. Потом сжала кулак и превратила находку в пыль.

Утром я поняла, что не хочу видеть родителей. Принесут или потребуют извинений, это лишь вновь меня разозлит. Под предлогом утренней тошноты я позвонила и попросила миссис О’Кэролан принести завтрак в комнату, что экономка и сделала. По крайней мере один друг у меня в Крагдарре остался.

Я пошла в ванную, чтобы умыться, и внезапно испытала откровение: увидела в совершенно новом свете вещь, презренную в своей обыденности. В конце лестничной площадки, у гладильного пресса, имелась дверка, ведущая на старую лестницу, к комнатам прислуги на чердаке. На моей памяти дверца всегда была заперта; мама говорила, что половицы прохудились. Миссис О’Кэролан обитает в спальне-гостиной рядом с чуланом для картошки – и утверждает, что жар от кухонной плиты помогает от ревматизма. Комнаты под крышей пустовали с самого моего рождения. Этим утром дверь оказалась слегка приоткрытой, на волосок. Разве я могла не устроить экспедицию?

Какое сокровище было похоронено и забыто в комнатах для слуг! Первая была заполнена старыми потрескавшимися альбомами и рассыпающимися коробками с фотографиями: мягкие, размытые дагеротипы с изображением усатых джентльменов в кепках и шароварах, гордо стоящих рядом со своими новыми велосипедами; дам, которые в несомненно душный летний день каким-то образом выглядели аккуратными и элегантными в гофрированном шелке и тафте; опирающихся на посохи охотников в твидовых пиджаках и сапогах до колен, с размытыми пятнами у ног – гончие двигались слишком быстро, чтобы камера могла их запечатлеть; маленьких мальчиков в матросских костюмах, готовых разрыдаться; парней, небрежно засунувших руки в карманы, подпирающих загородки на скачках в Слайго. Семьи лудильщиков застенчиво позировали в дверях своих домов, угрюмые и, судя по виду, немытые; девочки в платьях для первого причастия скромно стояли перед Драмклиффским крестом. Экскурсии на лодках, теннисные партии, поездки на двухколесном экипаже по местным достопримечательностям, продуваемые всеми ветрами семейные пикники в дюнах Страндхилла, свадьбы, крещения, Пасха, Рождество – так много минувших дней, так много запечатленных, застывших мгновений. Я перебирала содержимое коробок: пыльные воспоминания оттенка сепии, похожие на засушенные в Библии цветы… а потом вдруг замерла. Фотограф запечатлел девочку лет тринадцати, стоящую у солнечных часов в утопленном саду. На их циферблате сидело… нечто. Я не могла толком разглядеть, оно явно шевельнулось в тот самый момент, когда фотограф сделал снимок, и отпечаток получился размытым, но очертания очень напоминали крошечного человечка, ростом не более фута. Подпись гласила: «Кэроли и Лесная нимфа. Сад времени, август 1881 года».

В следующей комнате блеклый свет, пробивающийся сквозь потолочное окно, отбрасывал странные, беспокойные тени на голые доски пола. Повсюду стояли сундуки, в некоторых местах штабелями до потолка. Оказалось, что они набиты старой одеждой.

Но какая там была одежда! В первом попавшемся сундуке обнаружились охотничьи шарфы из чистого шелка; белые лайковые перчатки, все еще в упаковке; пышные юбки с разрезом для езды в дамском седле; кнуты, хлысты, стеки и жокейские сапоги; красные охотничьи куртки и бриджи, обработанные кожевенным маслом и задубевшие от слипшегося талька. В следующем не было ничего, кроме шляп на все мыслимые случаи жизни, от самых скромных до самых нелепых: черные невесомые траурные вуали из брюссельского кружева; конструкции, сочетающие райских птиц с фруктами и перьями для посещения скачек на ипподроме Фейрихаус; нарядные соломенные шляпки с лентами, все еще чистыми и хрустящими от крахмала. Третий сундук хранил зонтики с бахромой, расписные китайские веера и оперные перчатки из разных пар, расшитые жемчугом; четвертый – вечерние и бальные платья, все такие свежие, как будто только вчера завершился сезон в Дублине и миссис О’Кэролан сложила их ожидать следующего. Но самое лучшее, самое прекрасное хранилось прямо под потолочным окном: свадебный наряд из шелкового кружева шантильи. Я никогда раньше не видела такого красивого платья и никогда больше не увижу. Когда стану невестой, когда выйду замуж, надену такое же – из тафты, кружева шантильи и кремовой органди. Я вытащила его из сундука и прижала к себе; в крышке не было зеркала, так что я могла лишь воображать, как выгляжу. Казалось, платье сшили для меня, все эти годы оно пряталось в старых комнатах для прислуги и ждало, пока я его разыщу. Но примерять платье я не стала. Почему-то мысль о том, что оно коснется моей обнаженной плоти, встревожила.

Наиболее сильное восхищение вызвала третья комната. Толкнув дверь, я узрела посреди пустоты чей-то силуэт. Вздрогнула и лишь потом поняла: это мое дурацкое отражение в зеркале в полный рост. Вот сижу сейчас, пытаюсь описать то, что почувствовала, когда вошла туда, и понимаю: надо представить, что я не осматривала комнату, а продолжала перебирать фотографии. Сепия – вот первое и главное впечатление; кремово-коричневый свет, порождение воспоминаний о минувшем. Тишина; пылинки повисли в лучах каштанового света; потолочные балки убраны гирляндами букетов, давным-давно оставленных сохнуть в недвижном воздухе и позабытых. В комнате витал причудливый аромат, вездесущий и не поддающийся определению; как будто пахло пеплом роз. Балки и подвешенные сухие букеты дробили охристый свет на плоскости и колонны. В дальнем углу виднелась шляпа пчеловода, снабженная сеткой, а рядом со шляпой – дымарь. Среди теней, сопротивлявшихся лучам цвета сепии, я заметила нечеткие контуры ступенчатых пирамид; оказалось, это сложенные рулоны обоев. В полумраке запах пересохшей на солнце бумаги, мягкой, старой, тронутой желтизной, показался мне волшебным.

Не помню, как долго стояла там, пока комната открывалась мне; по большей части я была потрясена. То, что за пятнадцать лет, на протяжении которых этот дом и прилегающие территории изучались до мельчайших мелочей, я не узнала тайны этих комнат, поражает меня сейчас, но тогда я как будто угодила под воздействие чар: прикосновением заставляла старые букеты покачиваться, пальцем обводила узоры на древних обоях и фризах.

Я бы там задержалась, но откуда-то снизу донесся голос миссис О’К, призывающий меня обедать. Как бежит время! С неохотой я закрывала дверь, в последний раз окидывая взглядом комнату и засушенные цветы. И кое-что увидела. Уверена, что видела. Никакой игры света; в зеркале отражалось свадебное платье из кружева шантильи – стояло, как невеста перед алтарем, надетое вместо тела на сложенные колонной мертвые букеты.

Крагдарра

Драмклифф

графство Слайго

Дорогой доктор Чемберс,

надеюсь, это письмо, полученное по прошествии столь долгого времени с той поры, как наши пути пересеклись в последний раз, не станет чересчур большим сюрпризом; даст Бог, оно застанет вас в добром здравии и благополучии. Возможно, вы помните нашу последнюю встречу – она случилась пять лет назад, в отеле «Глендалох Хаус», на торжественном ужине в честь нашего старого и любимого директора, доктора Эймса. Помню тот вечер так хорошо, словно все было вчера. Мы сидели друг напротив друга, и я наслаждался весьма энергичной беседой о гомруле и проблеме Ольстера – и вот эти темы, набившие оскомину, вновь у всех на устах. Я много раз собирался поздравить вас с назначением на пост директора Школы Балротери. Совершенно непростительная оплошность с моей стороны; позвольте выразить самое искреннее восхищение вашими прошлыми успехами и уверенность в успехах будущих.

По правде говоря, я обращаюсь к вам именно в официальном качестве, как к директору школы. Пожалуйста, простите за прямоту. Вы понимаете, меня вынуждают к такому чрезвычайные обстоятельства. Увы, вам наверняка известно, что за последние месяцы семье Десмонд довелось испытать немало злоключений. Несомненно, популярные газеты проникают даже в такой уединенный монастырь, как Балротери; и вот вследствие тех самых событий мне придется выставить Крагдарру вместе с угодьями на продажу, а самому довольствоваться жилищем поскромнее. В связи с чем я и хочу поинтересоваться, нет ли в школе вакантных преподавательских постов. Я осведомлен, что вы столкнулись с трудностями при подборе персонала, наделенного достойными знаниями в области естественных наук и математики – и обе сферы мне отлично знакомы ввиду прежней профессии. Буду весьма признателен, если вы учтете мою кандидатуру при появлении подобной вакансии в обозримом будущем. Вас не нужно уверять в моих академических заслугах, ибо знания мои безупречны, и я не сомневаюсь, что к любым слухам о моей персоне вы отнесетесь с тем презрением и пренебрежением, каких они заслуживают. Уверен, вас не нужно убеждать и в том, что мои услуги могут принести огромную пользу вашему учебному заведению. В заключение позвольте выразить горячую надежду на благосклонное отношение к моей просьбе и пожелать вам здоровья, благополучия и счастья.

Искренне ваш,

Эдвард Гаррет Десмонд,

доктор философии

Дневник Эмили, 5 ноября 1913 года

Мною овладели лень и апатия. Я давно тебя не открывала, дорогой дневник. С последней записи миновало почти десять дней. Могу придумать кучу оправданий: настроение; ощущения; общая вялость, от которой кости как будто наливаются свинцом; ну и существо в моем чреве. Иногда кажется, что я всего лишь замысловатая складка плоти, обернутая вокруг этой крошечной, нечеловеческой твари с целью ее защитить. Порой чувствую себя большим, жирным и ленивым пузырем теплого масла, надутым до предела, готовым лопнуть от малейшего прикосновения. Но, по правде, честность твоих страниц, открытость твоего сокровенного сердца пугают меня. Ты упрекаешь меня; ты требуешь исповеди.

Что ж, если надо, я исповедуюсь. И в каком грехе сегодня признается Эмили? Лень? Пройденный этап, синие чернила все записали – и бумага стерпела. Может, гнев? О да, дорогой дневник, пожалуй, речь и впрямь пойдет о нем.

Они выглядели очень виноватыми и вели себя с необычайной осторожностью и предусмотрительностью, боясь, что какое-нибудь небрежное слово заставит меня вновь опрокинуть стол вместе с завтраком и умчаться в свою комнату. Мне все объяснили так медленно и продуманно, в таких простых словах, будто имели дело с иностранкой или идиоткой.

До сих пор вижу улыбку на полных, влажных маминых губах, до сих пор слышу нотки самодовольной вежливости в ее голосе: «Эмили, нам придется уехать из Крагдарры. Понимаю, всем будет нелегко – мы очень любим этот дом, – но за деньги, которые твой отец выручит от продажи поместья, мы подыщем милое местечко где-нибудь вблизи от Дублина и там попытаемся вновь стать семьей, а также наймем обещанную гувернантку, чтобы ты могла продолжить учебу, и, быть может, хватит на няню для ребенка».

Я представила себе это «милое местечко», какую-нибудь «городскую джентльменскую резиденцию» в Боллсбридже или Пальмерстауне: терраса из красного кирпича со ступеньками, ведущими к входной двери, комнаты для слуг в подвале, дым из труб и пейзаж за окном: другие трубы, тоже извергающие дым, крыши и телефонные провода. Место, где дикий дух земли закован в цепи, приручен и задушен «респектабельностью», «порядочностью» и «прогрессом», причем случилось это так давно, что он сдох и сгнил, а этого даже не заметили. Ужасно! Чудовищно! Я вскочила, опрокинув стул, и закричала: «Нет! Нет! Нет! Нет! Вы не можете продать Крагдарру. Вы не можете продать мой дом. Вы не можете, вы не посмеете вынудить меня переехать в Дублин. Я убегу, вот увидите…» Я была уже на полпути к двери, когда они одновременно сказали: «Объявления уже размещены в газетах» и «Куда ты пойдешь в таком состоянии, девочка моя?»

Гнев, дорогой мой дневник, гнев и растущая, сокрушительная, серая туча уныния. Кажется, в глубине души я всегда принимала неизбежность продажи Крагдарры. Но разве можно радоваться неизбежности? Смерть – самое неизбежное из неизбежных явлений, но это же не значит, что ее надо ждать с нетерпением. Я отдыхала от гнева и растущего день ото дня, час за часом отчаяния лишь на чердаке – особенно в той комнате, которую назвала Комнатой Парящих Цветов. В ней царит необычайная атмосфера безмятежности и умиротворения, ощущение красоты и чуда, ждущих, когда кто-то их обнаружит. Эта аура меня привлекает, но вместе с тем я ее боюсь, ведь она представляет собой дух старой магии, магии камней, небес и моря. Странно… Одни и те же вещи меня отталкивают и притягивают, ну что я за извращенное существо.

Я открыла для себя прекрасное и совершенно не требующее усилий развлечение: с помощью швейных ножниц миссис О’Кэролан вырезаю из обоев в старых рулонах красивые и сложные узоры. Вырезав вьющийся виноград, стебли, плетистые розы, густую листву и фантастических, наполовину пламенных птиц, я перемещаю фигурки по полу, расставляя и переставляя, смешивая и комбинируя, превращая в забавных маленьких гибридных существ: цветочных химер; облачных драконов; уродливых и потешных маленьких василисков из спутанной листвы; гоблинов и фей, сотканных из завитушек и прочего орнамента. Сами узоры подсказали мне это времяпрепро-

вождение; они казались какими-то незавершенными – частями чего-то большего, изолированными и пойманными в ловушку, неподвижными, утратившими силу, втиснутыми в бумагу. Я всего лишь восстанавливаю связи между давно разделенными фрагментами.

Примечательный факт: сидя на подушке на полу, возясь с ножницами и горшочком клея, я теряю ощущение времени. В какой-то момент оказывается, что решетчатый прямоугольник бледного осеннего света незаметно переполз с левой стены чердака на правую и миссис О’Кэролан зовет меня ужинать. Возможно, на чердаке стрелки часов бегут проворнее. Возможно, накопившаяся там масса прошлого, словно привязанное к тросику грузило, быстрее вытягивает время из будущего, разматывая его, как катушку. Или, если мыслить более приземленно, дело всего лишь в том, что я становлюсь старше с каждым годом и пережитое превращается в груз, который постоянно тяжелеет, заставляя катушку грядущего разматываться с нарастающей скоростью. Наверное, это ужасно – дряхлеть и ощущать, как свитая из мгновений веревка становится короче, как само время тащит твое бренное тело к могиле, словно торопясь от тебя избавиться.

Я намеренно не спешу описать случившееся во время Мессы благодарения за урожай – не потому, что исповедь моя идет к зениту (или, скорее, к надиру?), но потому, что увиденное очень сильно встревожило меня и тревожит до сих пор.

Мне всегда нравились великие церковные праздники. В такие моменты, в такие дни я чувствую, что Церковь преуспевает в объединении духовной и мирской сфер. Мерцающий свет рождественских свечей; терпеливый звон железного колокола над зимними полями, призывающий всех отпраздновать смерть года и рождение Искупителя; мрачная и бледная скорбь Страстной недели – чистая, лишенная красок и орнаментов – всегда чудесным образом контрастировала с ликующим празднованием воскресения и возрождения в сам день Пасхи. Когда Церковь обращается к своим древним, стихийным корням, небо и земля как будто сближаются сильнее всего. Это особенно очевидно во время мессы в честь урожая с ее стогами из снопов ячменя, аккуратными пирамидами яблок и груш, корзинами с крыжовником и ежевикой, ящиками с мытой морковью и пастернаком, луком-пореем толщиной с запястье, золотистыми луковицами и головками цветной капусты, бушелями овса и ржи, мешками и грудами картофеля. Нет, там целые горы благородных корнеплодов, за которыми присматривают куколки из кукурузы и соломенные кресты святой Бригитты. Все празднуют доброту и святость земли, по которой мы ходим. Для меня это всегда было главное событие церковного календаря. В этом году, как и раньше в день Праздника урожая, я проснулась под пение жаворонка и приготовилась к мессе. Нарядилась в лучшее, всё – землистых оттенков; выбрала из гардероба вещи красновато-коричневого, желто-коричневого, горчичного и елово-зеленого цветов. Мало что сходилось на животе, но все равно к половине одиннадцатого я ждала папу в холле. Он вышел из гостиной, натягивая автомобильные перчатки, и очень удивился.

– Эмили, – сказал он, – что ты делаешь?

– Иду на мессу.

– Моя дорогая, – начал он, и эти два слова прозвучали так, что я сразу поняла: хорошего не жди. – Моя дорогая, в этом году тебе туда не надо. Мне жаль, но придется посидеть дома.

Я подавила приступ ярости.

– Почему я не могу пойти с вами?

Тут из гостиной вышла мама, завязывая ленту своей воскресной шляпки бантом под подбородком, и гнев затопил меня, потому что мама никогда, никогда не ходит в церковь. Единственная небольшая победа, которую она одержала в битве с папой римским, заключалась в том, что я буду ходить на мессу по желанию; сама она оставалась убежденной протестанткой.

– Эмили, милая, – произнесла она, – сегодня утром ты такая нарядная.

– Она хочет пойти на мессу, – объяснил за меня папа.

Мама посмотрела на меня как на больного ягненка или комнатную собачку.

– Но, дорогая, в твоем состоянии это невозможно. Эмили, доченька, ты можешь подхватить там какую-нибудь заразу – ты же не хочешь как-то навредить малышу, верно? Давай пропустим этот год, хорошо? Еще столько всего впереди.

Да, словно я была комнатной собачкой или больным ягненком. Мною овладело бешенство такой силы, что, пока они садились в машину и отъезжали, я могла лишь стоять с отупелым лицом, будто превратилась в соляной столп. Миссис О’Кэролан, смущенная и удрученная, помахала мне с откидного сиденья сзади. Я увидела, как они миновали ворота и свернули в сторону Драмклиффа. Мамин шепот кружился в моей голове, повторяя одно и то же снова и снова. Но слова были не те, которые она сказала, а те, что подразумевались: «Дорогая, милая доченька, мы не можем допустить, чтобы тебя увидели в таком состоянии. Пойми, ради всего святого, что подумают арендаторы, священник, соседи, мои друзья, когда увидят незамужнюю беременную девушку, которой нет и шестнадцати, нагло заявившуюся в Божий дом?»

И тогда я решилась. Меня не запрут и не спрячут, словно отвратительный плод греха и позора. Одна мысль звенела в моей голове, когда я бежала по подъездной аллее к воротам: я должна оказаться там, в первом ряду; буду стоять на коленях перед родителями, всем приходом и Господом. Они стыдились меня; они винили меня в произошедшем; они считали, что именно я несу ответственность. Болезненный спазм в животе показался требованием капитулировать, но я лишь еще сильнее разъярилась. До церкви было полторы мили, и я прошла их за двадцать минут.

Отец Хэллоран как раз собирался начать проповедь (несомненно, очередную тираду, обличающую нечестивых протестантов-юнионистов из соседнего графства и социалистов-атеистов из Дублина[25]); я вошла, когда люди, помолившись, вставали с колен, чтобы послушать проповедника. На самом деле я хорошо помню лишь то, как все таращились. Сначала отец Хэллоран уставился на меня, и, заметив этот пристальный взгляд, прихожане стали оборачиваться, желая узнать, что привлекло его внимание. Мой собственный отец покраснел от смущения, быстро поднялся и поспешил ко мне, чтобы вывести наружу. Сама я тоже таращилась – но не на вывернутые шеи и выпученные глаза, а на центральную часть экспозиции, посвященной урожаю. Посреди кукурузных снопов, плетенок из пшеницы и крестов святой Бригитты высилась Она, одетая в шелк шантильи и кремовую органди; свадебное платье, набитое сухими цветами.

«Айриш таймс», раздел объявлений

«Карсуэлл и Грир: Агенты по недвижимости»

Продается

(В рамках частной сделки или на аукционе)

Крагдарра – дом и угодья

С удовольствием предлагаем заинтересованным покупателям превосходную недвижимость в Драмклиффе, графство Слайго: замечательная сельская резиденция в георгианском стиле, окруженная зрелыми ландшафтными садами площадью 2,5 акра; также наличествуют угодья площадью 180 акров. Поместье, расположенное в восьми милях от города Слайго, подле южного склона горы Бен-Балбен, рядом с Брайдстоунским лесом, местной живописной достопримечательностью, объединяет в себе всё очарование сельской жизни с удобствами и изысками жизни городской – и, согласно нашему обоснованному мнению, станет идеальной загородной усадьбой для взыскательного джентльмена-фермера, отставного военного или колониального администратора.

Особняк Крагдарра-хаус датируется 1778 годом и был создан в палладианском стиле мистером Джеймсом Гэндоном, впоследствии руководившим строительством Дублинской таможни. Крагдарра-хаус – отличное доказательство того, что уже на раннем этапе профессиональной деятельности мистеру Гэндону превосходно давались небольшие загородные дома.

Первый этаж, спроектированный Джоном Адамом, состоит из входного портика в классическом стиле, просторного холла с подвесной лестницей, у которой западных графствах очень мало аналогов; главной гостиной, откуда открывается великолепный вид на залив Слайго; столовой; двух кабинетов; небольшой библиотеки; игровой с бильярдным столом; утренней комнаты с прилегающим зимним садом; кухни с судомойней и спальней-гостиной для экономки; кладовой; прачечной. Второй этаж, спроектированный тем же архитектором, включает две главные спальни в передней части дома, из каждой открывается прекрасный вид на море и горы; три второстепенные (гостевые) спальни; две ванные комнаты, туалет и детскую. На просторном чердаке расположены комнаты для прислуги и кладовые со стеллажами; попасть туда можно по потайной лестнице.

Все со вкусом обставлено, имеется множество старинных вещей в отличном состоянии.

Помимо особняка в усадьбе находятся конюшня и конюшенный двор с небольшим сеновалом, заброшенный домик привратника и 2,5 акра прекрасных ландшафтных садов, включая аллею рододендронов, утопленный сад, итальянский сад, приусадебный огород за стеной, беседку и теннисный корт с травянистым покрытием. Примерно в 50 ярдах от главного дома, рядом со стеной, обозначающей границу поместья, расположена небольшая обсерватория.

Продаются также угодья Крагдарры, состоящие из 180 акров сельскохозяйственных земель, из которых 50 акров – лес, известный как Брайдстоунский, а остальное разделено между тремя фермерами-арендаторами на участки площадью 60, 45 и 25 акров соответственно.

Аренда осуществляется на основании долгосрочных договоров, заключенных на 99 лет и зарегистрированных согласно Закону 1881 года, размер выплат установлен Судом справедливой аренды и варьируется от 5 гиней за акр в год для обеспеченных арендаторов в низинах до 15 шиллингов за акр в год для более бедной фермы на склоне холма.

Фермеры-арендаторы также пользуются правом на заготовку кормов, рубку деревьев в лесу и выпас скота на находящейся в общем пользовании части склона за стеной поместья. Потенциального покупателя просят учесть, что, хотя правовой статус аренды и был пересмотрен согласно Закону 1903 года, земли находились во владении одних и тех же семей минимум 75 лет и всех фермеров можно считать незаурядными, заслуживающими доверия арендаторами.

Продавец поручил сообщить всем заинтересованным сторонам, что дом и угодья предназначены для продажи как единое целое: предложения только по особняку рассматриваться не будут, предложения по особняку и садам – лишь в том случае, если не будет покупателя на собственность целиком и арендаторы воспользуются правом выкупа арендуемых земель. Тем не менее мы совершенно уверены, что недостатка в сторонах, заинтересованных в собственности единым лотом, не будет.

Совершенно очевидно, что недвижимость такого уровня необходимо осматривать лично, чтобы должным образом оценить соотношение стоимости и качества. Потенциальные покупатели могут обратиться с просьбой о персональных экскурсиях в наш офис в Дублине, в филиал в Слайго или непосредственно к владельцу недвижимости, доктору Эдварду Гаррету Десмонду; номер телефона: Слайго-202. Без сомнения, Крагдарра – один из лучших и наиболее желанных объектов недвижимости, представленных на рынке за последние годы, и ввиду доказанной прибыльности арендуемых ферм будут рассматриваться только предложения на сумму, превышающую 23 000 фунтов стерлингов.

Личный дневник доктора Эдварда Гаррета Десмонда, 16 ноября 1913 года

Подобно скале, что высится над бурным морем, этот дневник во время нынешней катавасии являет собой средоточие надежности и утешения. Иметь возможность четко и связно записать все свои противоречивые мысли и чувства, упорядочить смятение, превратив его в дисциплинированные ряды синих каллиграфических букв, – большая отрада в столь унылое и холодное время года. Сближение с Кэролайн не слишком успокаивает. Мы оба понимаем – это нечто искусственное, взаимовыгодный союз для защиты от поведения Эмили, вызывающего растущее беспокойство. Эмили, Эмили, что же нам делать с Эмили? Ужасные, внезапные приступы ярости милосердным образом прекратились, но теперь она замкнулась, стала угрюмой и тихой, впала в депрессию. Так или иначе, пишу без колебаний: мы оба в ужасе от нашей собственной дочери. Она спускается из своей комнаты только для того, чтобы поесть – дважды в день, чего недостаточно, разумеется, для того, кто ест для двоих, и к тому же в отношении меню Эмили чрезвычайно разборчива. Блюдо, которым наша дочь раньше наслаждалась, будет отвергнуто и останется нетронутым, а она с энтузиазмом станет поглощать пастернак и шпинат, которые раньше не удостаивала даже насмешкой. Наши попытки мягкого (и не очень) принуждения потерпели неудачу. Даже неуклюжее посредничество миссис О’Кэролан не заставило Эмили открыть дверь и поговорить с нами. Если бы мы только смогли ей объяснить, что заботимся о ее здоровье и о ребенке… Увы, и это горько признавать, иногда длительное отсутствие Эмили нас весьма устраивает; не видя рядом ее молчаливый, угрюмый силуэт, мы с Кэролайн испытываем слишком большое облегчение, чтобы не забыть на время о существовании нашей дочери. Она так сильно омрачает нашу жизнь, что мы перестали обращать на нее внимание, как на погоду или вид из окна.

И все же я подозреваю – нет, знаю наверняка! – что она куда более деятельна, чем притворяется перед нами. Почему глубокой ночью я неоднократно просыпался от звука шагов в старых помещениях для прислуги наверху, открытых на случай, если приедут покупатели и захотят осмотреть? И разве многие из посетителей, которых я водил по дому, не были изумлены, обнаружив вырезки из старых обоев, расположенные так, чтобы наводить на мысли о нимфах, дриадах и прочих эфемерных существах? К тому же они появлялись в очень странных местах: на дне ванны, в ламбрекене в библиотеке, на люстре в гостиной и даже за стеклом акварели с изображением горы Кро-Патрик над заливом Клу, висящей на стене в столовой.

Еще сильнее озадачивает и раздражает, когда утром в кабинете обнаруживается, что ночью кто-то двигал предметы: все мои книги на полках переставлены, лакированная японская корзина для бумаг надета вверх дном на глобус, словно нелепая феска; электрическая настольная лампа заперта в ящике, авторучка разобрана на части, которые раскиданы по ковру. Кэролайн также испытала на себе таинственные перестановки – ее рабочие тетради пропали, а через несколько дней миссис О’Кэролан нашла их сложенными стопочкой в чулане для метел. И сама миссис О’Кэролан жаловалась, что кухонная утварь оказывается в местах, где она ее никогда не оставляла, а порции растущего теста ночью каким-то образом попадают в сливное отверстие кухонной раковины или же кто-то обильно посыпает его чистящим порошком. Самым удивительным был случай, когда моя старинная индийская модель Солнечной системы – обычно пребывающая в обсерватории – обнаружилась как-то утром под дождем посреди теннисного корта. Эта медная штуковина весит почти три центнера, и требуется вся сила Пэдди-Джо и Майкла, да к тому же помощь Дигнана, чтобы просто сдвинуть ее с места; что уж говорить о пятнадцатилетней девчонке на третьем месяце беременности? Я ощущаю присутствие некоей силы – ей нравится сбивать меня с толку. Понятия не имею о ее природе. Я даже не пытаюсь сформулировать гипотезу, все мои предположения настолько вопиющие, что я немедленно их отбрасываю. Осознаю, вскоре придется – если дойдет до применения силы, так тому и быть – заставить Эмили нарушить молчание и рассказать всю правду.

Школа Балротери

Балротери

графство Дублин

Дорогой Эдвард!

С величайшим сожалением получил известие о постигшем вас несчастье. Пожалуйста, простите за то, что не выразил сочувствие раньше; однако имелся честнейший повод отложить переписку – я хотел проверить все факты, прежде чем сообщить хорошие новости. Мне очень приятно осознавать, что я в некотором смысле помогаю старому приятелю выбраться из затруднительного положения. От имени Совета управляющих целевым фондом предлагаю вам должность преподавателя математики в Школе Балротери.

Мистер Фоули, предыдущий заведующий кафедрой, скоропостижно скончался в середине семестра, и этот трагический уход оставил зияющий пробел в наших математических рядах. Коллеги как могли разделили его ношу, но ввиду экзаменов и подготовки учащихся к поступлению в университеты нам не хватает рабочих рук. Ваше письмо с просьбой пришло как будто по воле Господа, и от имени как Совета управляющих целевым фондом,

так и всего преподавательского состава я рад вновь приветствовать вас в Школе Балротери.

Понимаю, конечно, пройдет некоторое время, прежде чем вы сможете занять должность, учитывая сложности переезда всей семьей в Дублин, но наши потребности в некотором смысле безотлагательны, в связи с чем позвольте поинтересоваться, сможете ли вы приступить к выполнению преподавательских обязанностей в начале нового семестра, 4 января?

Вы увидите, что Школа Балротери – по-прежнему дружелюбное учебное заведение, юность в котором мы все вспоминаем с такой теплотой, пусть и носим теперь учительские мантии. Многие из преподавателей, как вы и ваш покорный слуга, в прошлом были учащимися, и мы по-прежнему привлекаем мальчиков из лучших семей различных конфессий. Думаю, вас обрадует, как мало школа изменилась с тех пор, как мы вместе носились по этим коридорам.

В заключение отмечу, что был бы признателен за скорейшее извещение о том, согласны ли вы занять должность; также прошу сообщить, могу ли я или коллеги каким-то образом поспособствовать вашему переезду и обустройству на новом месте – пожалуйста, просто сообщите, что вам требуется. Поздравляю с благоприятными переменами, желаю всего наилучшего под сенью Школы Балротери.

С уважением,

Освальд Чемберс, магистр, дипломированный педагог

директор Школы Балротери

Дневник Эмили, 21 декабря 1913 года

Ночью слышно, как с тихим шелестом и потрескиванием они отрываются от обоев и складываются, чтобы проскользнуть в щель под дверью, за плинтус, между половицами; сгибаются и разгибаются, сворачиваются и разворачиваются, снуют по спящему дому, трогают, изучают, проверяют, ощупывают. Стоит мне встать и включить свет, застать их в сложенном или разложенном виде, как они тотчас же прекращают шуршать, словно заговорщики, и прижимаются к стенам, чтобы вновь превратиться в узоры на обоях; или же шныряют под ковер. Днем я вижу их повсюду и нигде… Мимолетное движение; нечто успевает прошмыгнуть на самом краю поля зрения и замирает, стоит мне обратить на него взгляд; тень встает за моей спиной, а когда я поворачиваюсь, там всего лишь узор, вытравленный кислотой на стеклянном абажуре.

Знаю, что им нужно. Они хотят, чтобы я приняла старую магию, вышедшую из леса и ищущую меня. Они протягивают мне руки, ждут, что я отвечу тем же, и тогда мы уйдем прочь. Это одновременно пугает и приводит в восторг, ведь внутренний голос все еще умоляет: «Да, да, уведите меня отсюда. Надоело быть человеком. Оденьте меня в кружево шантильи и кремовую органди, унесите куда пожелаете, вместе с ребенком».

Теперь я понимаю, почему не примерила это платье, увидев его впервые: это бы означало принять их, а с ними и участь, которую они для меня приготовили. Надев его, я стала бы Девой Цветов, Королевой Утра. Я не смею смотреться в зеркала, я бросаю на них лишь мимолетные взгляды, потому что боюсь увидеть Ее – свадебное платье, наполненное сухими цветами. Но Она больше не узница зеркал. Она обрела силу, освободилась от оков. Глядя из французских окон гостиной, я видела, как Она парит посреди утопленного сада, окутанная туманом. В другой раз я заметила Ее в беседке, и призыв немыслимой силы заставил меня без промедления выбежать в декабрьскую морось, помчаться по рододендроновой аллее к промелькнувшему силуэту. Увы, напрасно. В беседке не было ничего, кроме паутины, мертвых мотыльков и сухого древесного аромата давно минувших солнечных дней. Мама и папа сделали мне строгий выговор и запретили покидать дом, пока не родится ребенок. Но мне не нужно выходить наружу, чтобы понимать, куда Она меня манит; чердак, дом, сад, беседка – шаг за шагом Она приближается к Брайдстоунскому лесу. Вчера, незадолго до темноты, я выглянула из окна своей спальни и увидела Ее у перелаза через стену, ограждающую поместье от Брайдстоунского леса. Этим утром я успела заметить Ее: едва видимый призрак скользил в холодном сером тумане между деревьями на опушке, и манил, и звал меня.

Такова суть дилеммы. Принять зов или отвергнуть? Доктор Орр в своей клинике убедил меня в определенном устройстве мира; мои воспоминания и личный опыт говорят о том, что все иначе. Эти две точки зрения не уживаются под одной крышей – ох, временами кажется, что я схожу с ума! Отовсюду раздаются голоса, они кричат – каждая стена, дверь и предмет мебели требуют от меня: «Решай! Решай! Решай!» Куда идти: в бренный мир или в сумрачный лес? Если выбрать людское, то магия, чудо и красота растворятся в галлюцинаторном лимбе. Понравится ли мне осознать себя человеком, оказавшимся во власти бреда? Если выбрать потустороннее, то все истины обо мне, внушенные доктором Орром, останутся позади, словно брошенная на пол старая одежда. Решай! Решай! Решай!

Старые комнаты для прислуги перестали быть безопасным, волшебным убежищем, радовавшим меня прежде. В позапрошлый раз, когда я поднялась наверх, показалось, что из каждого угла на меня кто-то смотрит, ждет, что-то алчно предвкушает, и все это перешло в ощущение такой угрозы, что я не смогла продвинуться дальше Комнаты Забытых Воспоминаний, разрываясь между притяжением и отторжением. Голоса все громче взывали: «О дитя, иди скорей, в край озер и камышей…»[26] Я все громче им отказывала, пока это не сделалось невыносимым; в исступлении я схватила первое, что попалось под руку, и, не глядя, грохнула об пол. Раздался звон бьющегося стекла – и наступила тишина, подобная великому безмолвию перед сотворением мира. На полу среди осколков валялась рамка с фотографией, подписанной: «Кэроли и Лесная нимфа. Сад Времени, август 1881 года».

Я одержала одну маленькую тактическую победу, но неизбежный конфликт нельзя было надолго откладывать.

И его не отложили.

На протяжении недели после надругательства над фотографией я боролась с желанием вернуться на чердак – и всю неделю сверхъестественные силы как будто удваивали и утраивали атаки, а Крагдарра в это время хаотично готовилась к последнему Рождеству. Обойный народец постоянно мельтешил на краю поля зрения, сбивая с толку, и от этого у меня все время болела голова. Символическое древо воздвигли и утыкали свечами под рокот магии, подобной надвигающейся грозе. Потолок гостиной украсили лентами, холл – букетиками из плюща и омелы, дверь – венком из остролиста. Глубокой ночью весь дом дрожал и трясся, словно ему что-то снилось. Стало понятно – все закончится, лишь когда мне хватит смелости взглянуть правде в глаза и сделать выбор. Я размышляла о фотографии в испорченной рамке в Комнате Забытых Воспоминаний – о том, как моя мать предпочла быть Кэролайн, звездой Гэльской литературной лиги, а не Кэроли, подругой Лесной нимфы из Сада Времени, – и поняла, почему все эти годы комнаты на чердаке оставались закрытыми. Мне больше всего на свете хотелось поговорить о том времени, но я понимала, что этому не бывать – маму охватил бы страх, узнай она, что двери, якобы запертые на засов, все эти годы оставались приоткрыты. Так и вышло, что после долгих и мучительных раздумий я осознала отсутствие выбора и ночью, выждав, пока весь дом заснет глубоким сном, с масляной лампой в руке поднялась по узкой потайной лестнице в старые комнаты для прислуги.

В ту ночь на чердаке царила такая сильная магия, какой я еще ни разу не ощущала, – она тянула меня прочь от надежного берега реальности, как отбойная волна, и стоило бы мне хоть на миг потерять контроль… Понадобились все мои физические и психические резервы, чтобы противодействовать ее неумолимому притяжению и продвигаться вперед осторожно, шаг за шагом. Сквозь разбитое стекло за мной наблюдало лицо моей матери. Ощутив внезапную потребность в средстве защиты, я наклонилась и подняла длинный осколок, мой кинжал. Дверь в соседнюю комнату распахнулась передо мной Пол был покрыт узорами из обезумевшего лунного света и бегучих облачных теней. Меня влекло через комнату старой одежды в Комнату Парящих Цветов.

За дверью поджидало зеркало. Я заглянула в него. Позади меня в пустом дверном проеме стояла Дева Цветов. Я развернулась в мгновение ока, и на этот раз увиденное не было иллюзией. Складки каштанового шелка переливались на сквозняке, цветочные головки перешептывались друг с другом. Я могла бы прикоснуться – я почти прикоснулась. Мои пальцы потянулись к платью, а потом я поняла, что делаю, осознала последствия своего поступка и ударила кинжалом, стеклом от разбитой фотографии. Ткань почти по-человечески вскрикнула, платье разорвалось от груди до бедер. Внутри разорванного лифа я увидела спутанные белые корни, двигающиеся, копошащиеся! Я отпрянула в страхе и тут же подверглась атаке подкрепления. Из рулонов, бордюров, фризов и уголков, до поры служивших темницами, явился обойный народец: вьющиеся побеги напечатанной листвы оторвались от бумаги и превратились в пикси, хобгоблинов, драконов, василисков и саламандр. Они налетели роем, набросились толпой; порхали перед лицом и путались в волосах, словно летучие мыши. Я пыталась их вытаскивать и рвать на кусочки, но врагов было слишком много. В отчаянии я рубила, резала стеклянным кинжалом. Никогда не забуду ужасные скрипучие звуки, которые они издавали под острым стеклом. Пробиваясь к выходу в Комнату с Сундуками, я рассекала, рубила, кромсала. Я попыталась захлопнуть дверь перед обойным народцем, но они были слишком проворными и тонкими; те немногие, кого удалось зажать в дверных петлях, жутким образом корчились и трепыхались. Я вздрогнула от боли на щеке. Бумажный хобгоблин отлетел в сторону, и я поняла, что он порезал меня, в точности как вспарывает плоть лист бумаги, если с ним обращаются небрежно. Схватив хобгоблина, я разорвала его на кусочки, но обойный народец быстро усвоил эту новую ужасную тактику и набросился на меня с удвоенной силой, оставляя царапины, порезы и раны. Я не могла от них отмахиваться. Я тщетно отбивалась клинком, а комната в это время гудела, как барабан из волчьей шкуры, потому что сундуки с одеждой дребезжали и грохотали, в нетерпении подпрыгивая на голых досках пола. Я убежала, пряча лицо в ладони, в Комнату Забытых Воспоминаний. Разгоряченный кровью обойный народец последовал за мной. Алые капли стекали с моих иссеченных рук на рукава ночной рубашки. Я не могла закрыть дверь – тогда враги атаковали бы мой рот и глаза. Я брела вслепую, разбрасывая груды старых фотографий. Сквозь настойчивый барабанный бой и писк летучих мышей я слышала голоса, это были голоса людей на фотографиях, голоса из далекого прошлого, и все они повторяли одно и то же слово: «Выбирай… выбирай… выбирай… выбирай…» Я обнаружила, что сквозь окровавленные пальцы смотрю на фотографию матери. Она ответила мне ужасным обвиняющим взглядом. Буря голосов и хлопанье крыльев достигли крещендо. На мгновение показалось, что я наконец-то с радостью нырнула в безумие, и она была там, передо мной – Дева Цветов стояла в дверях, ведущих на лестницу для прислуги.

Волна паники, замешательства, криков и писклявых бумажных демонов обрушилась на меня, увлекла прочь от берега реальности, за которую я цеплялась. В одно мгновение меня унесло в Потусторонний мир. Внезапно все прояснилось, все засияло поразительным светом. Стало очевидным, чего хочу больше всего на свете – и в этом мире, и в другом. Я бросилась к Деве Цветов и заключила ее в объятия. От моего прикосновения фальшивая жизнь покинула это существо. Меня окружили складки ткани, я почувствовала, что тону в каскаде цветов и влажной, черной, удушающей земли. Зловоние перегноя застряло в горле, нечистая труха заполнила рот и раздула щеки так, что я с трудом выдавила: «Да! Да, согласна, да».

Я была в Комнате Парящих Цветов – прямо перед стоящим посередине зеркалом. Пол, стены, потолок и стеклянный люк в крыше испятнали узоры, сплетенные ветром из лунного света, и все поверхности покрывал обойный народец. Я наклонилась, чтобы дотронуться до одного – не прыгнет ли он, целясь мне в глаза? Но тварь оказалась неодушевленной и неподвижной, как будто нарисованной. Я посмотрела в зеркало. Я узрела себя – Деву Цветов, долгожданную Королеву Утра, облаченную в одеяние, которое приготовили для меня давным-давно. Я коснулась разреза, оставленного стеклом, и красивая ткань обвисла, обнажив меня от груди до лона. Мой округлившийся живот выпирал сквозь разорванную тафту. Я позировала, становилась так и этак, крутилась и вертелась, любовалась собой в свадебном платье, чьи складки мягко прилегали к коже, источая аромат весны и неба. Мною без остатка овладело головокружительное хмельное ликование. Я подбежала к окну в крыше, распахнула его и высунулась наружу, чтобы погреться в теплом лунном свете и окинуть взглядом свои владения. Налево до темного моря простиралась земля, разделенная на фермы и участки. Справа высился, точно каменный дракон, вырвавшийся из воды, Бен-Балбен. Впереди мерцал покрытый инеем сад, переходящий в лес плавно и незаметно, как и задумал его создатель. И да, лес! Я ахнула. Дом и сад внезапно показались крошечным ковчегом, затерянным в океане древесных крон. К моему величайшему изумлению, лес превзошел не только имение, но сушу как таковую и даже сам океан. Лес тянулся, бесконечный, переходя в пейзаж иных краев. Любуясь ими, я услышала вдали, как поют рога Дикой охоты и лают красноухие гончие Вечно Юных. Я поняла, что сиды охотились – они, как всегда, охотились в Ратфарнхэмском лесу, в Брайдстоунском лесу, на склонах Бен-Балбена и холмов моих сновидений. Скоро, очень скоро они придут, чтобы забрать меня из грязи, уныния и пепла этого мира в бесконечный свет Потустороннего. Скоро, очень скоро я – о да! – сброшу, словно шелуху, свой человеческий облик, имя, прошлое и все сопутствующие им препоны, а после – волна в море снов, неуемная, переменчивая, бессмертная и бездушная – превращусь в легенду.

Глендан

Блэкрок-роуд

Блэкрок

графство Дублин

Дорогая Конни,

итак, пришло время свести все воедино! Месяцы блужданий по джунглям ошибочных догадок и предположений, порожденных «крагдаррским казусом», наконец-то позади; я выхожу на свет Божий и даже способен выдвинуть осторожную гипотезу.

Недавно проведенные в Англии исследования паранормальной активности продемонстрировали тесную связь между подростками с эмоциональными или сексуальными проблемами и экстрасенсорными явлениями: фантомными звуками, изредка полтергейстами, странными огнями в небесах, причудливым изменением температуры в разных частях жилища. Я не думаю, что мы сильно исказим определение паранормальной активности, если включим в него проявления фейри в крагдаррском казусе, и похоже, что они представляют собой воплощение подавленной сексуальности Эмили, вырвавшейся из ее подсознания.

Это я и стремился подчеркнуть во время нашей беседы, когда расспрашивал Эмили, насколько регулярен ее менструальный цикл. Большое спасибо за копии стенограмм. Все это начинание пошло бы прахом без некоего документального фундамента, на который можно опираться. Период менархе бывает весьма тревожным. У некоторых девочек он вызывает такое беспокойство, что остается неизгладимый психологический шрам. Я намеревался установить связь между месячными Эмили – всплесками эмоционального, сексуального и физиологического напряжения, – проявлениями фейри и перебоями в электроснабжении. Эти последние отнюдь не те мелкие неприятности, за которые их выдавали Десмонды. Подробнее о перебоях – позже. На данный момент корреляция между указанными феноменами выглядит достаточно явственной, чтобы иметь первостепенное значение; впрочем, поскольку указанная область знаний изобилует нерешенными вопросами, утверждение вовсе не бесспорное. Итак, тот факт, что менструальный цикл Эмили аномальным образом совпадает с новолуниями (во всех религиях и мифологических структурах они наделяются огромной символической и мистической важностью), еще сильнее подкрепляет мои выводы.

Несомненно, святой Йейтс внушал бы нам, что графство Слайго (если уж на то пошло, вся Ирландия) кишит фейри-воителями и мифическими героями, которые только и ждут, чтобы их обнаружили, напечатали их портреты на первой странице «Стаббс Газетт» и т. д. и т. п. Мой подход менее буквалистский. В то время как наш поэт утверждал бы, что фейри уже существовали и были только замечены Эмили, я склоняюсь к выводу, что фейри вообще не существовали, пока Эмили их не увидела; то есть фактически именно она их и сотворила. Власть воли над материей уже давно засвидетельствована нашими собратьями по мистицизму, созерцающими собственный пупок на заснеженных склонах Тибетских гор; их тренированная психика, по-видимому, может создавать материальные, живые объекты исключительно благодаря силе воли. Если они просто упражняют ради собственного развлечения талант, сокрытый в каждом из нас, то, возможно, не стоит удивляться, обнаружив тот же самый дар притаившимся в дальнем уголке графства Слайго.

Пока вопросов нет? Ну ладно. Тогда заведу тебя немного дальше в царство умозрительных построений. Принимая во внимание все вышесказанное, я спрашиваю себя: возможно ли, что на глубоком подсознательном уровне – куда более сокровенном, чем доступные с помощью гипноза, и те, о которых теоретизировал славный доктор Фрейд, – человеческий разум находится в непосредственном контакте с потаенной тканью бытия? Что во вселенной существует ментальная подложка, с которой определенные индивиды в определенное время и при определенных обстоятельствах могут взаимодействовать? (Прости, что я выражаюсь так витиевато, Конни, но в королевском английском пока что не существует выражений, годных для описания этой предвечной структуры.) Философы настаивают, что реальность может быть лишь такой, какой мы ее воспринимаем; но возможно ли, что при соприкосновении с этим субъективным морем бытия сама его природа, а с нею и природа нашей реальности может измениться?

Надеюсь, милейшая Конни, к этому моменту мои рассуждения стали тебе понятны. Подавленные сексуальные желания и страхи Эмили затронули древний, формирующий реальность уровень сознания, спрятанный глубоко под любым доступным рассудку уровнем ее разума, и скопившаяся там мощь посредством особой системы символов и личной мифологии воплотила в жизнь фантазии и грезы. Не могу не думать о том, как бы отреагировал наш Йейтс-Олимпиец, узнав, что он в некотором смысле сам несет ответственность за то, что его герои обрели плоть и кровь? Испытал бы приятное удивление или ужас? Сдается мне, второе куда вероятнее.

Но не стоит думать, что теорию можно применять универсальным образом, как панацею. Такова проблема с исследованиями в этой области, будь она неладна. Здесь нет препаратов – рассеченных, высушенных, замаринованных в формалине. Все равно что пытаться выпить море: как ни старайся, толку не будет. Никто не соблюдает правил, если вообще существуют правила, которые можно соблюдать. Самое вопиющее несоответствие заключается в следующем: если фейри – воплощение подавленной сексуальности Эмили, отчего же они набросились на нее и изнасиловали? (Невзирая на то, что писали в газетах, я убежден, что преступник был родом не из нашего мира. Слишком уж аккуратно выбран момент; место происшествия; да и прочие символы чересчур гармонируют друг с другом, чтобы оказаться случайными.) У меня есть одно правдоподобное объяснение. Мне интересно, что ты об этом подумаешь. Вернемся к глубинным уровням предсознания[27]: если Эмили смогла придать форму и материальность своим неосознанным желаниям, не могло ли то же самое произойти с неосознанными страхами и ужасами? Ибо в недрах разума страхи в той же степени неуправляемы, что и желания. Поэтому я склонен считать, что в тот момент, когда реализовались ее самые мощные грезы на тему сексуальных, романтических приключений, все страхи, опасения и угрызения совести, усвоенные от сестер в Школе Креста и Страстей (у меня нет иллюзий даже по поводу «продвинутых» монастырских школ), преобразили возлюбленного ее мечты, этого Луга из нашей прошлой беседы, в кошмарного насильника, который и наказал Эмили за грехи.

Я не забыл про электричество. Тут все становится по-настоящему затейливым. Пожалуйста, наберись терпения. Я не могу доказать то, что намерен заявить, и даже не знаю, допустимо ли такое с научной точки зрения; так или иначе, я убежден, что Эмили создала свой мифический пантеон из электричества. Ни в нашем мире, ни в Потустороннем ничего не дается задаром. Метаморфоза означает, что был израсходован некий заряд энергии. Ученые нам твердят, что материя и энергия не могут быть ни уничтожены, ни сотворены; но можно ли считать их взаимозаменяемыми? На осознанном уровне реальности это немыслимо и невероятно, однако на предсознательном, первичном уровне вселенной – более достижимо, чем можно вообразить. Простой неосознаваемый рефлекс мог заставить Эмили обратиться к первому попавшемуся источнику силы, годной для того, чтобы превратить фейри из выдумки в реальность.

На самом деле она могла машинально черпать эту силу и создавать волшебных существ на протяжении некоторого времени. Вот, насладись – прилагаю весьма интригующую вырезку из газеты от 27 мая 1913 года.

«Айриш Индепендент»

(утренний выпуск)

ТАИНСТВЕННЫЙ СБОЙ В ПОДАЧЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ ПОРАЗИЛ ДУБЛИН!

Дублинская электрическая компания так и не предоставила объяснений по поводу загадочного сбоя, погрузившего всю южную часть города в хаос: вчера между шестью и семью часами вечера были обесточены все домохозяйства, что испугало широкую общественность.

Весь транспорт встал. Сбой электроснабжения обездвижил трамваи, и заторы лишь усугубились тем, что вокруг застрявших вагонов скопились другие участники дорожного движения вместе со своими автомобилями. В довершение всеобщего хаоса на час прекратилось предоставление услуг телеграфа и телефонии, что фактически изолировало Южный Дублин от прочей страны и империи в целом.

На данный момент наша редакция не получила никаких разъяснений по поводу сбоя в подаче электроэнергии. Люди науки в растерянности; кроме того, представитель Дублинской электрической компании сообщил, что в период сбоя все генераторы на станции в Рингсенде работали на полную мощность, а датчики регистрировали подачу напряжения в пределах нормы. Инженеры компании в настоящее время проверяют и перепроверяют трансформаторы (понижающие напряжение до уровня, безопасного при бытовом использовании), и, хотя предполагается, что причина сбоя кроется где-то в системе передачи тока, мистер Норман Паркинсон, представитель компании, не исключает саботаж со стороны какой-либо экстремистской националистической группировки.

Продолжить чтение

Страницы: «« « 123