Принцесса викингов Вилар Симона

– Где ты был так долго? Почему не приходил?

В серых прозрачных глазах конунга вдруг вспыхнуло что-то, как дальняя зарница. Но лишь на миг. Потом он просто повел её меж тесно стоящих домов и амбаров, где, несмотря на непогоду, стучали молотки и визжали пилы, – Ролло строил и расширял свой город. Эмма шла за ним как привязанная. Такое знакомое ощущение – следовать за Ролло, находиться под его защитой и покровительством. Это взволновало её куда больше, чем она могла предположить.

Но когда они вернулись во дворец епископа на острове, Эмма уже взяла себя в руки и держалась прохладно и учтиво. Атли, узнав о дерзости Рагнара, был рассержен и требовал, чтобы брат услал Датчанина из города. Не хватало еще, чтобы тот распускал порочащие слухи о невесте Атли!

Но Ролло сказал:

– Мне еще понадобится Рагнар и его люди. Остальное я решу сам.

Такой он был и никто не смел ему перечить. Но Эмма помнила и другое: она уже неплохо изучила язык северян и разобрала, как конунг сказал брату:

– Атли, если мне и следует кого-либо винить в том, что с ней случилось, то только себя. Тот день для меня – как незаживающая рана. И я… Никогда не прощу себе!

Эмма не могла себе объяснить, что она почувствовала тогда. Наверное это было похоже на облегчение. А может на злорадство. А может… на неожиданную нежность?

В любом случае, когда служанки стали накрывать на стол, а Ролло, набросив плащ, поднялся, чтобы уйти, Эмма загородила ему дорогу.

– Разве вы не останетесь разделить с нами трапезу, господин?

В её глазах была просьба. И Ролло заколебался, замер, так и не застегнув фибулу на плаще.

– Но…

Эмма заставила себя дерзко улыбнуться.

– Вы, Ролло, нередко бываете у нашего благодетеля епископа, однако нас с Атли словно сторонитесь. Неужели там, откуда вы родом, не принято навещать своих родичей?

Она тогда специально сказала о себе и Атли как о паре. И стоявший рядом юноша просиял и тоже стал просить брата отужинать с ними. Но Ролло оставался мрачным. Левой рукой он все еще держался за застежку плаща, словно не решаясь принять это предложение, пока Эмма сама не приняла у него накидку, и конунг уступил.

С того дня Ролло стал у них частым гостем. Он приходил усталый и зверски голодный, однако всегда был приветлив. На эти трапезы к ним стал заглядывать и преподобный Франкон, и Эмме было интересно слушать их разговоры, споры, она смеялась их шуткам – все же епископ был остроумным человеком, а Ролло молодым веселым мужчиной, любившим посмеяться. И еще ей было приятно наблюдать, насколько духовный пастырь Руана и завоеватель этого края ладят между собой.

Эмма уже знала историю, как во время первого появления Ролло в Руане, Франкон вышел к нему навстречу с горсткой горожан и признал его власть, умоляя взять город под свое покровительство. Франкон сам поведал Эмме о событиях тех дней:

– Древний Ротомагус был дотла разрушен набегами викингов. Уцелели лишь каменные постройки моей резиденции на острове. Но они не могли служить защитой тем немногим беженцам, каких я смог приютить. И когда Ролло пришвартовал свою ладью на противоположном берегу, я помолился Пречистой Деве и ее Сыну, и с горсткой монахов отправился к нему по мосту, дабы молить о снисхождении. Причем, двигаясь во главе процессии, я уже был готов принять мученическую смерть. Но к моему изумлению, прибывший варвар не обошелся с нами сурово. Когда же мне удалось поговорить с ним, я убедился, что этот викинг вовсе не глуп и его планы не лишены здравого смысла. Именно в них я усмотрел прямую выгоду для нас, христиан града Ротомагуса.

С тех пор Франкон стал одним из ближайших советников Ролло. Конунг ценил его тонкий расчетливый ум, считался с ним, терпел даже его высокомерие и заносчивость. Ибо Франкон, даже пребывая в зависимости от Ролло, всегда держался так, словно оказывает язычнику благодеяние одним своим присутствием. Эмма, однако, отлично знала, как высоко Франкон ценит Ролло, сколько высокого он мнения о его достоинствах правителя. Даже те непримиримые диспуты, что они вели во время трапез, несмотря на горячий нрав норманна и надменность прелата, всегда оставались в пределах дозволенного.

Франкон был истинным гурманом, и Эмма следила, чтобы в дни его и Ролло визитов на столе всегда был отменный ужин. Она любила эти вечера, когда в тесном покое с выбеленными известью арками над головой и камином из красного кирпича дрожал ясный отблеск пламени, пахло доброй едой, а за окном шумел, как порожистая река, дождь. Франкон, в лиловой камилавке, с двойным подбородком, утопающем в меховом вороте его епископского облачения, плавно простирал пухлую руку с тонкими, почти дамскими пальцами, брал с деревянного блюда пирожок с начинкой из чесночной колбасы и осторожно отведывал, стараясь не забрызгаться обжигающим мясным соком. Эмма с удовольствием глядела, как святой отец ест. Викинги этого не умели. Даже Ролло поглощал пищу шумно и с жадностью. Небрежно отвернув широкие рукава туники, он рвал рыбу руками, отхватывал ножом здоровенные ломти мяса, птичьи кости так и хрустели на его крепких зубах.

Атли же почти не прикасался к еде – сидел, зябко кутаясь в короткую меховую накидку. Его знобило, он тяжело дышал. В непогоду он всегда чувствовал себя гораздо хуже, хотя и не показывать вида, крепился.

– Эмма, – однажды обратился к девушке Ролло, – правду ли говорит Франкон, что ты хочешь уйти в монастырь?

Он говорил, продолжая жевать, слова звучали невнятно, и от этого, казалось, пренебрежительно. Эмма вскинула подбородок.

– Об этом одном только и помышляю.

Она не задумывалась, что этими словами ранит Атли, потому, что их острие было нацелено в Ролло. Но тот лишь рассмеялся, вытирая запястьем губы, блестевшие мясным соком.

– Так значит, красавица Птичка решила присоединиться к ноющим монахиням, чей небесный жених что-то не больно и торопится к ним?

Эмма возмущенно отставила чашу со сливками и взглянула на епископа, словно ища у него поддержки, но Франкона, казалось, сейчас интересуют только пирожки. Тогда Эмма ударила кулаком по столу:

– По крайней мере, это лучше, чем стать супругой язычника!

Ролло невозмутимо пожал плечами:

– И все же, когда Атли решит, ты станешь его женой. Уж если твоя знатность мешает ему уложить тебя под себя, как простую девку, вас следует поженить. Пусть меня утащит Локи[17], если я понимаю, чего он медлит. Или тебе не по вкусу эта красотка, а, Атли?

– Эмма согласна стать моей только тогда, когда я приму крещение, – сдержанно отвечал юноша.

– А вот этому не бывать! – с шумом отодвинув блюдо, воскликнул Ролло. – Мои воины скажут: он предал своих богов, как на него положиться во всем остальном?

Атли справился с коротким приступом кашля.

– Многие из наших соотечественников уже приняли Бога христиан. И я полагаю, что Христос очень силен в этой земле, наши же боги немощны вдали от родины. Ко мне не станут хуже относиться, если я последую обычаю франков. Разве мы не носим те же одежды, что у них, не строим жилища на их манер? Что изменится, если мы примем крещение и признаем их Бога? Ведь Тор и Один не требуют, чтобы им поклонялись, как Иисусу. Мы можем приносить им жертвы, коль в том возникнет нужда, но если при этом нам придется ходить к обедне и есть вместо мяса рыбу во время поста, они не будут на нас в большой обиде.

Ролло приходил в гнев от подобных речей. Но никогда не сказал Атли ни единого упрека. Его раздражение выплескивалось на христиан – Франкона и Эмму.

– Это ваши происки! – указывал он на них перстом. – Вы пользуетесь тем, что Атли не воин и поэтому не склонен чтить воинственных повелителей Асгарда. Вы льете ему по капле яд в уши, внушая, что слабым надлежит поклоняться богу слабых!

– Почему ты решил, что Христос покровительствует лишь слабым? – с елейной кротостью вопросил Франкон. – Спаситель готов принять в свое лоно всякого, уверовавшего в него. Твоя удача, Ролло, удвоится, если ты познаешь истинного Создателя.

Ролло вызывающе захохотал.

– У человека столько удачи, сколько ему отпущено!

– Аминь, – осенил себя знамением епископ. – И все же тому имеются свидетельства. Один византийский историк повествует о бургундах, живших к востоку от реки Рейн. Они постоянно воевали с гуннами, но редко одерживали победы. И тогда их вождь решил креститься и привести к Христу свой народ, полагая, что раз уж старые боги не на их стороне, то новый сможет им помочь. И удача не заставила себя долго ждать: правитель гуннов вскоре умер ужасной и позорной смертью. Так исполнилось пророчество Писания, грозящее гибелью всем неправедным правителям. А затем, с Божьей помощью, бургунды разбили наголову троекратно превосходящие силы противника.

Осведомленность епископа Руанского, всегда поражала варваров и вызывала невольное почтение. Но если Атли искренне восхищался Франконом, то Ролло он занимал скорее как интересный собеседник во время пиров. Он никогда не брал на веру его ученые россказни, зачастую возражал, доказывая свое.

Эмма не раз принимала участие в их спорах, но далеко не всегда чистосердечно. Ведь Ролло настаивал на том, чтобы она дала согласие Атли, а Эмму это в глубине души обижало. И ни разу ей не довелось увидеть в глазах язычника того восхищения, какое возникало в них, когда она в изодранном платье и со спутанными волосами бродила с ним в лесах Анжу и Бретани. Она доказывала самой себе, что эти ее волнительные думы – ничто. И все же, стоило ей увидеть силуэт Ролло сквозь пелену дождя, услышать его голос, его дерзкий громкий смех, как сердце её принималось учащенно биться и она ощущала томление во всем теле.

Но что помогало ей растопить равнодушие в глазах Ролло – это ее пение. Он оставался холоден к её женским уловкам, но её голос – Эмма благословляла небеса за этот дар! – растапливал ледяную стену, которую конунг столь усердно возводил между ними.

Атли слушал её пение с отрешенным и мечтательным видом, епископ Франкон впадал в созерцательную задумчивость, даже стражи у входа прекращали свой гомон и, приподняв завесу в проеме двери, замирали, опершись о древки копий. Лицо же Ролло… Нет, она не ошибалась, – в его глазах вспыхивала нежность. Помнит ли он все, что они пережили в Бретани? Со стороны казалось, что если он и вспоминал о той земле, так только потому, что там остался его меч, сверкающий Глитнир, отнятый у конунга Нормандии старым ярлом Гвардмундом. И Ролло намеревался жестоко отомстить обидчику.

Все это Эмма вспоминала, когда, вернувшись из шумного города, погасила светильники и легла вместе с Атли на широкое ложе. Даже в темноте она чувствовала, что юноша не отрывает от нее глаз. От Атли слегка пахло вином, дышал он с натугой. Эмма лежала, закинув руки за голову и наблюдая, как отсветы тлеющих в очаге углей скользят по крестовинам дубовых балок перекрытий. Спустя минуту девушка почувствовала, как Атли придвинулся, его дыхание стало сбиваться, а рука коснулась ее груди. Пора бы уже ей и привыкнуть, но она не могла побороть отвращение к хворому юнцу.

– Ты вынуждаешь меня уйти, Атли!

Она знала меру своей власти над ним. Атли с горестным вздохом отвернулся и глухо произнес:

– Я понимаю тебя, Эмма. Эта недавняя встреча с Рагнаром… Ведь Датчанин живое напоминание того, что с тобой сделали… по приказу моего брата!

Атли порой с какой-то потаенной обидой, словно нарочно, напоминал ей, что с нею случилось. Так он не давал девушке забыть, что спас ее именно он. Но Эмма не желала жить под гнетом страшного воспоминания. Тот кто смакует прошлые горести, не может жить полноценной жизнью! И она лишь повторила для Атли: когда он примет святое крещение, она согласится стать его супругой.

Это была заведомая ложь. Но что ей оставалось?

Атли еще долго ворочался, потом затих. Во сне он задыхался, дыхание со свистом и клокотанием вырывалось из его груди. Эмма отодвинулась на самый край постели, перебирая в памяти, как вышло, что они с Атли стали спать в одной кровати. Просто спать, но все же это позволило, чтобы над юношей больше не насмехались викинги его брата.

Началось все после того, как Ролло услал младшего брата в Фекан, крепость на побережье Нормандии. Правда крепостью это скопление руин было сложно назвать: там высились и остатки башен времен римского владычества в Галлии, и полуразрушенные остовы некогда великолепного монастыря времен Меровингов[18]. Ну и частокол, возведенный уже при Ролло, чтобы охранять нормандское побережье от набегов его же соотечественников викингов.

– Я должен буду там следить за прибывающими в порт Фекана кораблями, – пояснил Эмме приказание брата Атли. И добавил важно: – Я намерен взять тебя с собой!

И уже тише:

– Ты ведь не откажешься?

Словно бы у нее был выбор!

Однако в пути Атли слег, едва их ладья спустилась к устью Сены. Море было неспокойным, сквозь вязкий туман едва виднелись силуэты чаек. Атли задыхался, лежа в шатре из шкур на носу корабля. Всем теперь заправлял молодой викинг Торлауг, друг и помощник Атли. Обычно веселый и смешливый, теперь он выглядел крайне обеспокоенным.

Эмму тоже встревожило состояние юноши и она стала уговаривать Торлауга вернуться в Руан. В конце концов там есть лекари-монахи, которые не единожды помогали брату Ролло своими настойками, да и у теплых каминов епископского дворца он скоро пойдет на поправку.

По щекам Торлауга, рябоватым от некогда перенесенной оспы, разлилась бледность. Он свел к переносью белесоватые брови.

– Приказ Ролло нельзя отменить. Надеюсь, когда мы прибудем в Фекан, Атли поест горячей похлебки и ему станет лучше.

Однако и по прибытии Атли не почувствовал себя лучше. Его перенесли в здание монастыря Святого Ваннинга, в котором обосновались местные викинги со своими женами и детьми, но среди флигельных построек некогда великолепного монастыря еще доживали свой век с дюжину старых монашек. Их настоятельница слыла искусной врачевательницей, однако от её снадобий Атли стало еще хуже.

Жены викингов Фекана посоветовали обратиться к местному жрецу из капища, в котором викинги приносили жертвы по благополучном прибытии в Нормандию. Жрец явился, опираясь на клюку, его седые волосы свисали до пояса, а борода достигала колен. Эмма поторопилась покинуть покой, где лежал Атли, столкнувшись у входа в башню с вереницей простоволосых пожилых женщин, бренчавших бесчисленным множеством костяных и бронзовых амулетов. Перепуганные монашки разбегались от них в разные стороны, торопливо бормоча молитвы.

– Это вещуньи, – пояснил сидевший на ступенях Торлауг. – Они умеют говорить с богами и упросят их освободить Атли от душащей его Мары.

– Но несет от них, словно они родились в кошаре, – язвительно заметила Эмма. Почтения к священнослужителям северян у нее было не более, чем у викингов к Писанию.

Спустя пару часов Эмма не выдержала и поднялась наверх. Еще на галерее она услышала едкую вонь и увидела дым, пробивавшийся сквозь щели двери, ведущей в покой Атли. Не на шутку испугавшись, она бросилась туда, однако, оказавшись за дверью, оторопело замерла. В темном помещении с закрытыми ставнями нельзя было продохнуть от дыма едких трав, которые с завыванием бросал в жаровню бородатый жрец. Его растрепанные помощницы, стеная и вопя, кружились вокруг ложа, на котором исходил беспрерывным кашлем больной юноша. Он глухо стонал, откидываясь на окровавленные подушки, пока женщины-вещуньи, притопывая и хлопая в ладоши, творили в дыму колдовские рунические знаки.

Эмма сама едва не захлебнулась чадом. Старухи остановились и гневно замахали на нее, но девушка, растолкав их, бросилась к окну и рывком распахнула ставни.

– Убирайтесь все вон! – неистово закричала она и, схватив забытый у резного изголовья священный посох жреца, принялась колотить перепуганных вещуний с таким остервенением, что те опрометью, голося, ринулись к выходу.

Со жрецом пришлось повозиться несколько дольше. Они таскали друг друга по комнате, ухватившись за посох, и браня друг друга на разных языках, до тех пор, пока в покой не вбежал встревоженный Торлауг. Добрую минуту он изумленно глядел на обоих, а потом так и зашелся от хохота.

Эмма опомнилась первой. Отбросив посох, она воскликнула:

– Прогони этого смердящего пса, Торлауг! Пусть убирается, если не желает, чтобы я донесла правителю Нормандии, что он намеревался уморить его брата!

Старик, кипя от ярости, едва снова не бросился на девушку, но Торлауг, все так же хохоча, подхватил его подмышки и выставил за дверь. Однако когда он вернулся, лицо его омрачилось – он увидел окровавленную рубаху и подушки Атли.

– Вот что, Торлауг, – сказала Эмма викингу. – Теперь я сама буду его лечить. Прикажи принести теплого красного вина, меду и масла. А также вели очистить очаг от этой дряни и доставить сюда побольше сухих можжевеловых дров. Отныне в этой комнате должны топить только можжевельником.

Торлауг, возможно, и опасавшийся, что разгневанный жрец и его вещуньи накличут на эту девушку порчу, все же велел их прогнать подальше и выполнил все её указания. Уже к вечеру Атли стало немного лучше: кашель стих, кровотечение прекратилось, на скулах появился румянец. Впрочем, это был неестественный, пятнистый румянец, скорее свидетельствовавший о болезни, нежели о выздоровлении. И все же дышалось ему свободнее, и он смог разговаривать.

Эмма, устроив его голову у себя на плече; полулежала рядом и поила Атли из рога горячим вином с медом и растопленным маслом. Юноша обливался потом, но в то же время его бил сильнейший озноб.

– Не уходи, Птичка, – взгляд его был умоляющим. – Не покидай меня!

– Успокойся, успокойся. Я теперь все время буду рядом.

Эмме было жаль юношу до слез. Только теперь она поняла, как дорог он ей. Он любил её, а главное – был её единственным другом, верным и совсем нетребовательным.

И она осталась на его ложе и в эту ночь, и во все последующие, когда Атли и в самом деле стал поправляться. Он был так слаб, что приникал к ней, как ребенок, обнимал и так затихал, лишь его негромкое хриплое дыхание слышалось под низким сводом, сливаясь с потрескиванием можжевельника в пылающем очаге. Эмма клала в ноги постели нагретые, обернутые полотном камни. Атли била дрожь, и девушка согревала его теплом своего крепкого здорового тела. Ночи они проводили как двое детей, нуждающихся друг в друге, как брат и сестра, но отнюдь не как возлюбленные…

Но однажды утром Эмма проснулась от странного и довольно неприятного чувства, что за ними кто-то наблюдает, Подняв голову от плеча Атли, она повернулась и застыла, широко распахнув глаза.

В белесом свете раннего утра в изножии их кровати стоял Ролло. Он возвышался над ними как утес, с застывшим лицом и плотно сжатыми жесткими губами. То, что Эмма прочла в его взгляде, было непередаваемо.

Девушка в растерянности попыталась натянуть на себя медвежью полость. Покой за ночь остыл, очаг угас, от стен тянуло каменной сыростью. Почти машинально Эмма отметила, что Ролло все еще в дорожном плаще. Неужели по прибытии он тотчас поднялся сюда?.. Зачем он вообще появился здесь?..

– Ролло…

Викинг вышел столь стремительно, что она не успела задать свой вопрос.

Спрыгнув с ложа и стуча зубами от холода, она стала торопливо одеваться. Но когда она, даже не затянув шнуровку сапожек, выбежала на галерею, то успела только увидеть, как мелькнул силуэт в светлом плаще, и расслышать удаляющийся стук подков.

– Не могу взять в толк, зачем приезжал Ролло? – заметил позднее Торлауг. – Он прибыл еще затемно, прошел наверх, а затем сразу вернулся, кликнул своих людей и умчался. Даже лошадям не дал остыть. Не связано ли это с тем, что он получил мое известие о том, что Атли занемог? Однако по такой распутице вряд ли гонцы уже успели добраться до Руана…

– Он убедился, что Атли пошел на поправку – ответила Эмма, и в голосе её звучало странное торжество. В её сердце вновь ожила надежда…

Да это было давно. До похода Ролло на Бретань. Но сейчас он вернулся. И сразу же опять умчался. К ней. К своей жене. Этой странной и страшной женщине с разноцветными глазами. Эмма боялась ее. В этой Снэфрид было что-то жутковатое. Но Ролло так не считал.

Эмма тяжело вздохнула, откидывая роскошное покрывало из барсучьих шкур. Внезапно она ощутила блошиный укус, и мысли её сразу вернулись в привычную колею. Необходимо завтра же велеть пропарить все меховые покрывала и проследить, чтобы в тростник на полу добавили полыни. Следует также поменять сбившееся сено в ложе и пройтись по щелям кипятком. Кузнецу Одо пора заказать новые решетки на окна в нижний зал… Ох, сколько у нее завтра дел – не перечесть. И завтра, возможно, приедет Ролло… Она улыбнулась, засыпая.

Но Ролло не появился и на другой день.

Погрузившись в дела, Эмма долго не решалась спросить о нем, однако непроизвольно поглядывала время от времени на широкие ворота епископской резиденции, ожидая увидеть рослую фигуру всадника, услышать дерзкий мальчишеский смех.

Во время трапезы она все-таки обратилась к Атли, но тот разочаровал её ответом:

– Ролло никогда так скоро не покидает супругу.

Атли восседал во главе длинного стола и был одет, выглядел как франк. Хорошего сукна светло-рыжая туника до колен была подшита зеленой тесьмой с красивыми узорами. Облегающие ноги штаны так же были из узорчатой ткани и перевиты от башмаков до колен скрещенными ремнями. На голове кожаная шапочка с бронзовым ободком вдоль лба, на тонких запястьях – богатые браслеты. Достаточно рослый, Атли был, однако, узок в плечах и с впалой грудью. При свете солнца, лившегося в распахнутые окна, было особенно заметно, что хоть он и молод, но лицо у него старообразное, с яркими пятнами нездорового румянца на скулах. На Эмму он не глядел, хотя и ощущал на себе её взгляд. И повторил:

– Сегодня мой брат вряд ли расстанется с Снэфрид. И не надейся!

В его голосе чувствовалось раздражение. Ранее он был более сдержанным, но та поездка в Фекан словно лишила Атли какой-то надежды. И хотя он тогда пошел на поправку, и Эмма по-прежнему спала возле него ночами, но днем она неизменно уходила от него. А когда возвращалась, то только и вела разговоры о том, чтобы оставить Фекан и возвратиться в Руан.

– Ты так хочешь вновь увидеть моего брата? – не сдержался однажды Атли.

Эмма лишь пожимала плечами. Дескать, на странный вопрос и отвечать нечего. И разве Атли сам не видит, что пребывание в Фекане, эта чреда однообразных пустых дней становятся для нее почти невыносимыми. Она одиноко бродила среди руин старого поселения, часами в гавани ожидала кораблей викингов. Но море без конца штормило, порт был почти пуст, как и город. Во всем чувствовались упадок и оскудение. Люди выглядели изможденными. Нищие, похожие на скелеты, толпились у ворот гарнизона викингов, жадно вдыхая запах соленой трески, которую норманнские женщины варили в котлах под открытым небом. Порой варвары делились с ними остатками пищи, но при этом заставляли хулить своего Бога и возносить хвалу Одину. Из-за миски варева люди в отрепьях дрались насмерть.

Эмма возвращалась в монастырь. Старая настоятельница, горбясь у очага и суча желтыми пальцами грубую нить, рассказывала:

– Когда проклятые распяли Христа, святой Никодим собрал капли божественной крови в полый посох, изготовленный из фигового дерева, и пустил его по воде. И угодно было небесам, чтобы воды принесли этот посох к меловым скалам близ Фекана. Тогда же франки и основали здесь монастырь. А место это поименовано было Фицекампус – от слова «смоковница». Это язычники зовут его Фекан. Некогда Фицекампус был богатым городом, а монастырь процветал. Много паломников шли издалека, чтобы поклониться священной крови. Увы! Лукавый обольстил франков, сманил на стезю блуда и обмирщения, и кара не заставила себя долго ждать – норманны ворвались как черный смерч на земли Каролингов, сея ужас и насилие. Я была почти дитя, когда язычники разорили Фицекампус и осадили нашу обитель. Матушка-настоятельница и сестры решили обезобразить себя, дабы насильники не прельстились ими. Это привело норманнов в неистовство, и они безжалостно зарубили невест Христовых. Лишь те, что не коснулись себя, удостоились милости: язычники позволили им взять мощи основателя обители святого Ваннинга и уйти в земли, где еще почитают Христа. Я же и оставшиеся сестры… Да что говорить – ты сама видишь, сколь жалкое существование мы влачим…

Эмма слушала, заворожено глядя на крохотный язычок лампады. Норманны разрушили и аббатство Святого Гилария близ Сомюра, где она некогда жила, убили тех, кого она любила. Она поклялась отомстить, но как вышло, что она свыклась с насилием и научилась улыбаться врагам? А худший из них, Ролло, разбудил в её душе совсем иные чувства.

А потом Ролло прислал ладью из Руана за ней и Атли. Причем судно привел верный Ролло норманн Болли, и тогда Эмма не сразу распознала в этом приветливом учтивом нормандце того озверевшего викинга, который некогда насиловал под частоколом обители Гилария её подругу Сезинанду. К своему удивлению, она узнала, что Болли женился на светлокосой пленнице, принял крещение и христианское имя Бернард, ибо Сезинанда настояла, чтобы они были обвенчаны в церкви.

– У нас скоро будет дитя, – весело сообщил он Эмме, – и Сезинанда уверяет, что Христос милостив к нам, а значит непременно родится сын…

Эмма, не отрывая взгляда от берегов Сены, спрашивала:

– Чем же не хороша дочь? Всякое дитя – милость Господня.

Они плыли в Руан на длинной ладье-драккаре. На утесах вдоль берега маячили длинные колья, на которых скалились черепа с остатками бород и волос, – так Ролло сообщал воинственным соплеменникам, что ждет их, ежели они посмеют вторгнуться в его владения. Болли с усмешкой косился на них, потом, помедлив, отвечал:

– Дочь… Дочери у меня уже есть от прежних наложниц. Но с Сезинандой я обвенчался по всем законам христианского обряда. И супруга моя клянется, что теперь у меня должен родиться только сын. Сезинанда пусть и не ведет свой род, как наши женщины, от небожителей Асгарда, но она хорошая жена и настоящая подруга викинга.

Так они мило беседовали, и Эмма от Болли-Бернарда узнала, что приказ Ролло вернуть их в Руан, связан с прибытием в столицу Нормандии посольства от Роберта Нейстрийского: герцогу надо убедиться, что с Эммой из Байе все обстоит благополучно. В то же время девушке отчаянно хотелось верить, что не только эта причина заставила Ролло возвратить их с Атли в Руан.

А еще Эмма размышляла, что ей сулит приезд посланцев от ее дяди Робертина. То что он не забывал ее, было приятно. Но что он хочет? Поднять ее статус у викингов? Однако она и так имела достаточно высокое положение и почти не вспоминала, что она пленница. Может ее хотят увезти из Нормандии? От этой мысли Эмме становилось не по себе. И пусть герцог Роберт был с ней всегда добр и великодушен, но все же он был ей по сути чужим. В то время, как Ролло… Ролло тоже держался с ней отстраненно, но что-то в его глазах давало девушке надежду. Надежду снова очаровать его и хоть так отомстить за прошлое. Или просто хотелось его очаровать. Для себя.

А потом она увидела на руанской пристани самого Ролло – веселого, властного, привлекательного, в широком меховом плаще и с растрепанными ветром длинными волосами. Эмма смотрела, как он обнимал Атли, а ей просто подмигнул, при этом взял за руку и стал увлекать за собой.

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – подтолкнул он девушку к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, с ней все в порядке. Да и что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, позабыв преклонить колена перед благословившим её преподобным Далмацием. Она все оглядывалась на Ролло, но в какой-то миг заметила его жену. Викинги называли ее Белой Ведьмой, и было в этой Снэфрид нечто такое, что Эмма была поверить в эти слухи. И если ранее Снэфрид едва удостаивала Эмму вниманием, то сейчас, когда ее взял под руку парижский аббат, взгляд финки стал пристальным и недобрым. Но может так казалось оттого, что у этой женщины были такие странные разноцветные глаза?

Позже аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил девушку:

– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?

– И вы не принадлежите в библейском смысле ни одному из нормандских братьев?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул её с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.

– В таком случае, либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они просто глупцы!

И он вызывающе расхохотался.

Эмма приблизилась, глядя на воинственного аббата снизу вверх.

– Вы не мой духовник, святой отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же, я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сразу стал серьезен.

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свое тело принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма заинтересован в этом. Ибо от этого зависит, какой договор он уложит с Роллоном.

Но то, что Далмаций не получил указаний увезти племянницу Роберта из Нормандии было совершенно ясно. И пожалуй это принесло Эмме некоторое облегчение, ибо то, как держался с ней Далмаций, подсказывало, что ничего доброго в Париже ее не ждало бы. Так что скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже подарок от герцога – великолепное шелковое платье с золотым шитьем. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины.

В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему. Может с ним она сможет забыть о своем волнующем чувстве к Ролло?

Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать её, в Эмме проснулся и страх. Из того что ей пришлось некогда пережить, она помнила, что соитие с мужчиной – это боль и мука. И её руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех.

Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении. Ей же невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой на ложе они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

Она отвлеклась от воспоминаний, заслышав на лестнице торопливые шаги.

– О чём размечталась, Птичка? – спросила улыбчивая Сезинанда, входя в покой.

Эмма сидела у окна, машинально наматывая нить на веретено. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на тихоню, с которой Эмма когда-то бегала собирать росу в канун праздника мая близ аббатства Святого Гилария. Теперь в каждом жесте и взгляде супруги Бернара сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Болли-Бернард представил ей по возвращении в Руан свою светящуюся счастьем жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это ты, Сезинанда?..

– А кто же еще? – смеялась её прежняя подруга.

Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она теперь держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом.

– Кем бы я стала в Гиларии? – говорила она Эмме. – В лучшем случае, меня бы выдали за одного из монастырских сервов, я жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он пообещал, что прогонит всех прежних наложниц, и я стану единственной госпожой в его усадьбе.

Эмма робко спросила:

– Но хоть любишь ли ты его? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него. А он даже согласился креститься, чтобы порадовать меня. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девства, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! А быть с любимым мужчиной… О, этот грех так сладостен!

– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.

– Господь с тобой! Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы на ложе, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума по весне?

Эмма почувствовала, что лицо её заливает жаркий румянец.

– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть себя в своем окружении, – сухо сказала она.

Сезинанда прогнала с лица улыбку:

– Раньше ты была со мной откровенна.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, у Эммы давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты об аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как благовест монастырского колокола перекликался с голосом кукушки? Вспоминаешь ли, как мы с тобой убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин с ворчанием преследовал нас? Или как прятались мы в дубраве от искавшего нас Вульфрада?

При имени сына кузнеца, в которого Сезинанда была тайно влюблена, по лицу молодой женщины скользнула тень, глаза затуманились.

– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…

Она вдруг шумно всхлипнула, потом задумалась, вздыхая. Так они и сидели в тишине, поглощенные общими воспоминаниями. И это молчание вновь сблизило их.

– Оставайся со мной, Сезинанда, – сказала, наконец, Эмма. – Твой Бернард – мой страж, ты же станешь моей дамой и помощницей.

Сезинанда отерла слезы краем головного покрывала и улыбнулась.

– Как могу я отказаться, Эмма! К тому же, это большая честь. Знаешь ли ты, как величают тебя в Руане? Принцесса Нормандская! Только не стоит больше ворошить прошлое! Честной крест, сейчас все по-другому, о другом и думать надлежит. У меня будет дитя… Но не хотела ли ты меня обмануть, намекая, что не любилась ни с Ролло, ни с Атли?..

Когда же Эмма подтвердила сказанное, Сезинанда взглянула на нее с едва скрываемой жалостью.

– О Эмма! Знала бы ты, чего лишаешь себя!

Девушка смолчала. В её памяти смутно всплывало то волнующе острое ощущение, которое она испытала, когда Ролло осыпал её поцелуями в недрах пещеры друида Мервина. Однако гораздо реальнее было то смятение, какое она испытывала сейчас в присутствии Ролло. С Атли все обстояло совсем иначе. Сезинанда же говорила о том, о чем они шептались еще детьми, подсматривая за влюбленными парочками или бегая дразнить молодоженов после брачной ночи. Но после разгрома аббатства для Эммы все это умерло, и надолго.

А потом Сезинанда родила крепкого, горластого мальчишку. Болли-Бернард устроил по этому поводу грандиозную попойку, а в монастырь отдал богатую золотую чашу, чтобы отблагодарить Бога христиан за его милость. К удивлению Эммы, Сезинанда дала сыну имя Вульфрад, и Бернард, ничего не ведавший о её прошлом, не возражал, заметив лишь, что сам он намерен звать ребенка Ульв – на норманнский лад.

И вот теперь Сезинанда стояла перед Эммой, напоминая, что та собиралась пойти к кузнецу Одо с делом и готова была сопровождать ее.

Несмотря на то, что этой осенью держалась ясная погода, воздух был довольно холоден. Эмма щурилась – в глаза били блики солнца, отраженного на медных шпилях, – и прятала руки под темной меховой накидкой. В городе ей нечего было опасаться – женщину брата конунга никто не осмелился бы донимать. Кроме того, повсюду хватало стражников, следивших за порядком, не говоря уже о двух викингах с копьями на плечах и широкими мечами у пояса, повсюду следовавших за нею.

На пустыре за мостом, где вчера пировали викинги, только груды костей и остывшей золы напоминали о прошедшем празднике. Теперь здесь толпились торговцы, заключая сделки, а обогатившиеся в походе воины Ролло, не торгуясь, покупали, что кому приходилось по вкусу. Серебро ненадолго задерживалось в их кошелях, и поэтому в мирную пору Руан кишел купцами из других областей Франкской державы. Здесь можно было услышать луарский говор и фризские слова, бретонский говор и парижские выражения. В порту на реке кипела работа – скрипели вороты, лязгали цепи, напрягаясь, гудели канаты, на палубах судов громоздились штабеля бочонков, мешки и тюки с товарами. Над ними с криком разрезали воздух чайки. Время от времени от причалов, грохоча по бревенчатому настилу, отъезжали тяжело груженные повозки. У края воды смолили лодки, и черный дым, клубясь, поднимался от костров к ясному небу. Здесь Эмма заметила Атли, наблюдавшего за разгрузкой одного из судов, и помахала ему рукой.

От пристани доносились запахи смолы и соленой рыбы. Медлительные мохноногие кони влекли к колесу водяной мельницы баржу с зерном. Мельница шумела, мелькая широкими лопастями обомшелого колеса. Рядом с запрудой тянулись деревянные мостки малой пристани, куда причаливали плоскодонные лодки рыбаков. Слышался смех прачек, стук их вальков, немного в стороне пылал костер, где братья-бенедиктинцы в темных рясах готовили похлебку для бедных. Нищие толпились вокруг, жадно вдыхая запах пищи, хрипло мяукали, дожидаясь нечаянной подачки, бродячие коты, путающиеся под ногами звенящих кольчугами рослых викингов.

Теперь Эмма многих из них знала в лицо и по имени. Она сдержанно отвечала на приветствия, и тем не менее ей нравилось читать восхищение в глазах мужчин. Она отбрасывала за спину капюшон, подставляя солнцу сверкающую огнем волну рыжих волос.

Эмма не любила посещать рынок невольников, располагавшийся за мельницами. Вид измученных людей приводил её в уныние, а запах покрытых застарелой корой грязи тел вызывал отвращение. Она огибала руины квадратной башни, камни которой частью пошли на восстановление моста, и сворачивала в узкую улочку, уводящую вглубь городских построек. Здесь было не менее людно, чем у реки. Стайки псов и детей сновали между прохожими, гогоча, пробирались к реке гуси, погоняемые горбатым рабом в ошейнике. Дребезжали горшки, горой наваленные в повозке, влекомой маленьким черным осликом.

Из открытых дверей харчевни доносились голоса бранившихся женщин, вылетал клубами чад прогорклого масла и жар печей. Телохранителям Эммы приходилось расталкивать прохожих, расчищая ей путь. Под ногами гремели доски, которыми были вымощены улицы в Руане. А вот дома в Руане были нередко из камня. Многие норманны, разбогатев в походах, отстроили некогда принадлежавшие местной знати жилища, даже обзавелись каминами с дымоходами, а также могли позволить себе такую роскошь, как окна, где в переплеты были вставлены листки слюды, куски промасленного холста и даже стеклянные шарики, весело блестевшие в лучах солнца.

Были в Руане и церкви, так как никто тут не препятствовал молиться Иисусу Христу. Подчас среди пестроты городской застройки можно было увидеть портик, уцелевший с римских времен, широкие мраморные лестницы, на ступенях которых восседали закутанные в яркие плащи варвары, играя в шашки или затевая петушиные бои. Но за прекрасными античными колоннами, потрескавшимися и со следами копоти, часто виднелась грубо обмазанная глиной стена с завешенным шкурой квадратным входом. Изгороди большей частью были невысоки, и не составляло труда заглянуть в любой дворик, где тянулись капустные гряды, играли дети, а женщины белили холсты.

Да, Руан, некогда разрушенный и всеми покинутый, весьма скоро опять превратился в шумную житницу. Здесь, под защитой воинственного Ролло, люди познали спокойное существование, вновь начали жить, работать, плодиться. Выходило, что мир – высшее благо, по слову Спасителя, – принес в эту разоренную землю завоеватель с севера. Эмма уже давно перестала удивляться тому, как много франков решило обосноваться во владениях северных варваров. Здесь была твердая власть – в лице правителя-воина, сумевшего защитить свою землю, отбить охоту у алчных соседей совать сюда нос, впрочем не гнушавшемуся самому поживиться за их счет. Немудрено, что долгое время не признававшие власти Ролло франкские правители теперь все чаще слали к нему посольства, подчас даже покупая за золото его воинов, чтобы с помощью этих язычников одолеть соседей-христиан.

Когда Эмма узнала, что даже герцог Роберт нанимает у Ролло викингов, чтобы держать в повиновении своих феодалов, она пришла в ужас. И возмущенно спрашивала у епископа Франкона, как вышло, что христианские правители готовы натравливать на соседей христиан этих северных варваров?

Франкон смотрел на это философски.

– Разве мир куется не при помощи оружия? И разве король Эд, царственный брат Роберта, не поступал так же, чтобы смирять непокорных франков? А уж он-то ненавидел северян, как никто иной.

Эмма умолкала при упоминании её отца, Эда Робертина, а Франкон как ни в чем не бывало продолжал:

– Да будет тебе известно, дитя, что еще Амвросий Медиоланский, духовник императора Грациана, в своем учении о войне основной упор делал на соблюдение закона справедливости. Если война, писал он, способствует восстановлению мира, то такая война справедлива и является благом.

Эмма не могла не прислушиваться к его словам, а Франкон еще продолжал:

– Поистине Роллон Нормандский рожден быть правителем. После того как здесь хозяйничали Рагнар Лорброк, яростный Гастингс, безжалостный Сигурд и даже Роллон Пешеход, наши земли наконец познали истинное благоденствие.

Он поведал Эмме, как много сделал этот язычник для Ротомагуса: восстановил городские стены, отремонтировал мост, укрепил берега и отстроил восточные кварталы. Западные же, бывшие наполовину разрушенными, использовал для постройки новых жилищ, бань, служб, ибо старые пришли в полную негодность. Этот язычник повел себя здесь как истинный хозяин, и город называется ныне Руаном по полному праву.

Разумеется, Ролло зачастую ведет себя как язычник и соседние земли стонут от его набегов, но иначе и быть не может. Для тех же владений, которые он признал своими, его правление – подлинное благо. Северные воины, закаленные и дисциплинированные, почитают его как вождя и по его приказу готовы выполнять любые обязанности. Они обеспечивают город топливом, надзирают за строительством и занимаются ремеслами. Они разводят добрых коней, не позволяют угонять рогатый скот, ремонтируют и охраняют торговые пути. Ведь всем известно, что варвар и грабитель Ролло в своих землях поощряет торговлю. А разве то, что он не стал препятствовать восстановлению христианских церквей и смотрит сквозь пальцы, когда его воины принимают крещение, говорит о том, что Нормандия, может надеяться на милость небес.

– Но Ролло без устали толкует о набеге на Бретань, – порой напоминала Франкону Эмма.

Епископ согласно кивал круглой головой, но мысли его были словно далеко, и он кивал скорее им, а не насчёт замечания Эммы.

– Да, да, – бормотал Франкон, поигрывая агатовыми чётками. – Да, он варвар, но и его надо подвести к купели. Чего бы это ни стоило.

Странным человеком был епископ Франкон, духовный отец Эммы. Обычно духовник – очень близкий для женщины человек, но интуитивно Птичка чувствовала, что ей не следует полностью раскрывать душу перед епископом. Что-то подсказывало ей, что Франкон способен на все.

И еще Эмма замечала, что он все чаще советует ей быть приветливее с Ролло.

– Ты так дерзка с нашим правителем, дитя мое, что порой даже у меня дух захватывает. Конечно, пока ты под защитой Атли, тебе ничего не грозит. Но не могла бы ты быть любезнее с самим Ролло? Поверь, этот варвар заслуживает доброго отношения.

Этот разговор состоялся как раз перед тем, как Ролло стал брать Эмму в свои верховые поездки по Нормандии.

Все началось в тот день, когда Ролло подарил ей изящную буланую кобылку. Девушка была так довольна подарком, что сразу согласилась. Ведь она давно хотела овладеть мастерством верховой езды, а тут сам конунг едва ли не набивался ей в учителя.

Именно эти конные поездки по Нормандии способствовали тому, что между Эммой и Ролло сложились дружеские отношения, о которых прежде оба не могли и помыслить. Им было легко вместе, они болтали и смеялись, ощущая удивительное спокойствие, ибо им не в чем было упрекнуть себя при воспоминании об оставленном в Руане Атли.

Это было восхитительное время! После сырой ветреной зимы на мир опустилась благостная теплая весна. С зеленых лугов доносились звуки пастушьего рожка; отощавшие после голодной зимы коровы, постукивая боталами, жадно паслись на первой траве; ветер нес запахи унавоженной земли с полей. Конунг указывал девушке на все, что считал достойным внимания. Они побывали у старых каменных башен, построенных еще императором Карлом Лысым, в которых теперь располагались норманнские гарнизоны. Вокруг каждого из таких укреплений выросли небольшие городки, где рядом с воинственными пришельцами спокойно уживались местные сервы. За пределами Руана норманны куда лучше владели языком покоренного народа, а браки между ними и женщинами франков стали самым обыденным явлением. Даже названия новых поселений являли собой причудливую смесь скандинавского и галльского наречий – Бевиль, Бекдаль, Эльбе, Гранвиль и тому подобное.

Правя своей лошадью, Ролло говорил спутнице:

– Франки считают викингов посредственными наездниками. И в чем-то они правы. Наши мужчины предпочитают сражаться пешими, а в дальний путь предпочитают отправляться на ладье. Однако я задумал изменить это. Ибо считаю, что для удачного похода необходимо, чтобы речные суда по берегу сопровождала умелая конница.

Ролло показал ей, где разводят лошадей, предназначавшихся для походов. На сочных лугах табуны паслись привольно, а лучших из лучших отбирали опытные конюхи, помещали в специальные загоны и объезжали.

Эмма как-то заметила конунгу:

– Однако вороной, на котором ты сидишь, Ролло, не местной породы. И я еще не забыла, что некогда он принадлежал мелиту[19] Эврару Меченому.

Это было опасное напоминание. Они оба знали, что Ролло захватил этого прекрасного длинногривого жеребца во время набега на аббатство, где выросла Эмма. И тогда случилось много такого, что они оба желали бы забыть.

Но на этот раз Ролло отвечал довольно спокойно:

– Мой вороной не какая-то краденая лошадь, а я взял ее в противостоянии. Она трофей войны, а это всегда достойно воина. И я зову своего коня Глад, что на моем языке означает Веселый. И более резвого и понятливого коня у меня еще не бывало. Ну что, рыжая, может проедемся вон до той излучины Сены?

И он пришпоривал Глада, а Эмма шенкелями и кнутовища посылала за ним свою легконогую буланую. Девушка уже овладела верховой ездой достаточно, чтобы получать удовольствие от быстрой скачки.

Вообще это были чудесные дни. Они не чувствовали себя завоевателем и пленницей, Эмма не дерзила норманну, а он был мягок и внимателен к ней. Ролло обучал ее охотиться с ястребом на открытых пустошах, они заезжали подкрепиться в небольшие монастыри, и девушка отмечала, что местные монахи уже не опасались завоевателя Нормандии. Конунг не переставал удивлять Эмму. Порой он словно по волшебству вновь превращался во властного и неприступного вельможу, надменного правителя, перед которым даже его соотечественники торопливо склонялись, а франки поселяне скидывали колпаки и спешили поцеловать его стремя. Вместе с тем он мог просидеть за кружкой пенного сидра с крестьянами в сельской харчевне, толкуя о простых, как земля, вещах, выслушивая их жалобы и при этом не забывая похвалить хозяйкину стряпню.