Космер: Тайная история Сандерсон Брендон

День семнадцатый

Просочившись сквозь трещины в оконной раме, прохладный ветерок принес в комнату Шай запах незнакомых специй и низкий гул голосов. Город снаружи отмечал Дельхабад – праздник, о котором всего лишь два года назад никто и слыхом не слыхивал. Таким образом фракция «Наследие» возрождала из пучины забвения очередное древнее торжество, склоняя общественное мнение в свою пользу.

А толку-то? Ведь империя – не республика. Правом возведения на престол нового императора обладают лишь арбитры различных фракций.

Шай переключила все свое внимание с праздника за окном на дневник императора.

«Я наконец согласился с требованиями членов фракции, – гласила очередная запись. – Предложу мою кандидатуру на пост императора, как настаивает Гаотона. Болезнь с каждым днем все больше подрывает здоровье Йазада, и уже скоро будет избран его преемник».

Шай отметила в своих записях, что Гаотона настоятельно призывал Ашравана добиваться престола. А ведь позже Ашраван в своем дневнике отзывался о Гаотоне весьма пренебрежительно.

Что в их отношениях изменилось?

В поисках разгадки Шай обратилась к другой записи, сделанной годы спустя.

Личный дневник императора Ашравана ее очаровал. Император вел его от руки, и инструкция на титуле гласила, что дневник надлежит уничтожить сразу же после его смерти.

Дневник арбитры выдали ей с превеликой неохотой. Его же надлежало сжечь! Но у арбитров имелся железный аргумент: император еще не умер. Телом он вполне жив, а значит, пока нет необходимости уничтожать записи.

Они говорили с уверенностью, но Шай видела в их глазах сомнения. Разгадать арбитров не составляло труда – всех, кроме Гаотоны, чьи мысли продолжали ускользать от нее. Эти люди не понимали, почему император вел дневник, зная, что потомки никогда не прочитают и не оценят его записи. Зачем доверять свои мысли бумаге, если не для того, чтобы их прочитали другие? «Арбитрам также не дано понять, – подумала Шай, – почему поддельщица получает удовольствие от создания фальшивки. И как она может радоваться тому, что люди любуются ее изделием, а не шедевром, о подмене которого никто даже не догадывается».

Дневник рассказал ей об императоре намного больше, чем официальные хроники, и причиной служило не только его содержание. Страницы потерлись от постоянного листания. Да, Ашраван хотел, чтобы его записи читались, но не потомками, а только им самим.

Так какие же воспоминания Ашраван подбирал столь тщательно, что снова и снова перечитывал их в своем дневнике? Был ли император тщеславен и в силу этого наслаждался былыми победами? Или, наоборот, не был уверен в себе? А может, он часами искал подходящие слова, желая оправдать совершенные в прошлом ошибки?

Дверь в комнату без стука отворилась. Да и зачем стучать? Ведь Шай уже лишили всякого подобия личной жизни, она по-прежнему пленница, возросла только ее значимость.

В сопровождении капитана Зу в комнатенку величаво вошла арбитр Фрава. На ней была мантия мягкого фиолетового цвета, и на сей раз в поседевшую косу слуги вплели ленты золотого и фиолетового цветов.

Шай неслышно вздохнула и поправила очки. Гаотона ведь ушел праздновать вместе со всеми, и она уже готовилась провести ночь, штудируя документы и обдумывая предстоящую работу, а заодно и предстоящий побег.

– Мне сообщили, – надменно произнесла Фрава, – что ты не очень-то торопишься.

Шай отложила книгу.

– На самом деле подготовка заняла совсем немного времени, и я уже приступаю к изготовлению печатей. Сегодня я напомнила арбитру Гаотоне, что мне все еще нужен человек, хорошо знающий императора. Связь между ними позволит мне должным образом опробовать печати. Разумеется, действие оттисков продержится недолго, но, надеюсь, времени хватит на проверку предварительных предположений.

– Подходящего человека для тебя подберем. – Фрава прошлась вдоль стола, ведя по полированной поверхности пальцами, остановилась возле его угла и слегка надавила на красный оттиск. – Как я погляжу, ты немало усилий вложила в трансформацию стола, но оттиск сразу бросается в глаза. Почему ты не спрятала его снизу?

– Потому что горжусь своей работой, – объяснила Шай. – Любой поддельщик, выдайся ему возможность, внимательно осмотрит мое творение и по достоинству оценит.

Фрава фыркнула:

– Тебе нечем гордиться, воровка. Да и вообще, ты занимаешься подделками, но разве смысл их создания не в том, чтобы никто не узнал об их лживой природе?

– Когда как, – ответила Шай. – Конечно, если незаконно копируешь картину, факт подделки лучше не афишировать. Но если занимаешься подделыванием, то скрытность – лишь помеха делу. Оттиск на этом столике уже никуда не денется. Всем своим видом он говорит о приложенном мною труде. Которым вовсе не грех гордиться.

В этом заключался странный парадокс ее жизни. Занятие поддельщика – это не только печати души, это искусство подражания во всей его полноте. Почерки, предметы искусства, личные печати… Прежде чем приступить к изучению печатей души, будущие поддельщики, обучением которых в народе Шай занимались почти тайно, осваивали все обычные виды подделок.

Печати души – высшая форма этого искусства, но их же и труднее скрыть. Да, можно поставить оттиск на часть предмета, не бросающуюся в глаза, а затем замаскировать. Шай доводилось так делать. Тем не менее, пока остается оттиск и риск его обнаружения, подделку нельзя назвать совершенной.

– Оставьте нас, – вдруг приказала Фрава стражникам.

– Но… – попытался возразить Зу, шагнув вперед.

– Не в моих привычках повторять, капитан, – отрезала Фрава.

Он заворчал под нос, но все же поклонился, а затем злобно посмотрел на Шай. Казалось, одаривать ее угрожающими взглядами стало в последние дни его второй работой. Тем не менее Зу вслед за подчиненными вышел и захлопнул дверь.

Обновленный с утра оттиск печати клеймящего кровью выделялся на двери. Клеймящий приходил каждое утро в одно и то же время – Шай делала на этот счет специальные записи. Если же он слегка задерживался, исходящий от метки свет перед самым его визитом слабел… Оставалось лишь надеяться, что однажды клеймящий не успеет, но пока он являлся вовремя.

Фрава внимательно наблюдала за Шай, будто что-то просчитывая. Шай же неотрывно смотрела арбитру в глаза.

– Зу, наверное, опасается, что я в его отсутствие сотворю с вами что-нибудь ужасное.

– Зу не блещет великим умом… хотя, когда следует кого-то устранить, он незаменим. Надеюсь, тебе не доведется испытать его сильные стороны на себе.

– Неужели совсем не страшно? Ведь вы остались наедине с монстром.

– Не с монстром, а всего лишь с оппортунистом, – ответила Фрава, подойдя к двери и вглядевшись в светящийся оттиск. – Вреда ты мне не причинишь. Тебе наверняка интересно, почему я выпроводила стражу.

«На самом деле, – подумала Шай, – я совершенно точно знаю, почему ты это сделала. Равно как и то, почему ты выбрала час, когда остальные арбитры гуляют на празднике и точно не застанут тебя здесь».

Предложение! Сейчас оно наконец прозвучит.

– Ты когда-нибудь задумывалась, – начала Фрава, – сколь много пользы извлекла бы империя, прислушивайся император к гласу мудрости, который бы… ему своевременно давал советы?

– Уверена, что император Ашраван к мудрым советам всегда прислушивался.

– Иногда прислушивался, – согласилась Фрава. – Но временами он становился просто невыносим. По-моему, было бы замечательно, если бы после перерождения император утратил эту свою досадную черту. Ты согласна со мной?

– А я-то полагала, будто вам нужно, чтобы он и впредь поступал в точности как прежде, – делано удивилась Шай.

– Все верно. Но я знаю, что ты, одна из величайших поддельщиц в истории, особенно преуспела в создании печати собственной души. И тебе, конечно, по силам в точности воссоздать душу нашего бесценного Ашравана, одновременно с тем наделив его склонностью к голосу разума… Особенно к голосу разума определенных лиц.

«Огненные ночи! – подумала Шай. – Да ты толкаешь меня на то, чтобы я прорубила для тебя черный ход в душу императора. И тебе даже хватает наглости говорить об этом совершенно прямо, без обиняков!»

– Возможно, я… воплощу в жизнь ваши благие пожелания, – пробормотала Шай, будто обдумывая подобную возможность впервые. – Но хотелось бы также и мне рассчитывать на достойное вознаграждение.

– Будет тебе достойное вознаграждение, – заверила Фрава. – Насколько я понимаю, сразу после освобождения ты планируешь покинуть столицу. Но стоит ли? Если столичные власти станут к тебе благосклонны, перед тобой откроются воистину шикарные возможности.

– Давайте ближе к делу, арбитр, – заявила Шай. – Мне предстоит долгая ночка напряженной работы. И я вовсе не настроена упражняться в словесности.

– В городе процветает торговля контрабандой, – поспешно заявила Фрава. – И за этой торговлей пока что приглядываю я. Но если добросовестно выполнишь поставленную мною задачу, надзор за этой деятельностью я поручу тебе одной.

Фрава, подобно прочим непосвященным, совершила стандартную ошибку, предполагая, что знает причину, по которой Шай занимается своим ремеслом. Фрава была уверена, что контрабандист и поддельщик – по сути одно и то же, поскольку и тот и другой сознательно нарушают законы. А значит, Шай уцепится за столь соблазнительную возможность.

– Заманчивое предложение, – вымолвила Шай, пуская в ход свою самую искреннюю улыбку из тех, что граничат с откровенной ложью.

Ответная улыбка Фравы была широкой.

– Я ухожу, а ты поразмысли над моим предложением. – Фрава открыла дверь и громко хлопнула в ладоши, давая стражникам знак войти.

Шай в изнеможении опустилась на стул.

Уже не первый день она ожидала чего-то подобного. Ожидала, но все же предложение Фравы ее напугало.

Обещание награды – обман. Возможно, эта женщина и впрямь способна поручить Шай взимание дани с торговцев контрабандой, но делать этого она не станет. Возможно, Фрава не планирует убить Шай в ближайшем будущем, но что помешает ей сделать это после того, как та примет предложенный пост?

И если бы только это…

«Фрава уверена, что вложила в мою голову идею насчет управления сознанием императора. Но положиться на созданную мною подделку она отныне не может, поскольку не сомневается, что лазейку я сооружу. Да только лазейка в итоге даст мне, а вовсе не ей полный контроль над Ашраваном».

И что из этих умозаключений следует?

А однозначно из них следует то, что у Фравы на подхвате есть как минимум один поддельщик, которому она абсолютно доверяет. Этому поддельщику, разумеется, недостает ни таланта, ни смелости для самостоятельного изготовления печати чужой души. Но он при необходимости тщательно изучит работу Шай и обнаружит созданные ею лазейки. А затем изготовит печать души так, что управление императором в свои руки возьмет Фрава. Мало того, он, скорее всего, в состоянии даже закончить работу Шай, если эта работа окажется более или менее близка к завершению.

Шай намеревалась потратить большую часть отпущенных арбитрами дней на тщательную подготовку к побегу. А теперь она поняла, что казнить ее могут в любой момент.

День тридцатый

– Что ни день, то что-то новенькое, – произнес Гаотона, придирчиво осматривая витраж.

Витраж этот был особенно вдохновенной работой Шай. Попытки отреставрировать окно с помощью подделывания проваливались одна за другой. Даже в самом лучшем случае оно уже минут через пять превращалось в прежнее – разбитое, разболтанное, с щелями по краям.

Но неожиданно Шай обнаружила застрявший в раме кусочек цветного стекла и сразу сообразила, что окно это, оказывается, как и многие другие во дворце, некогда было витражом. Витраж, очевидно, разбили в стародавние времена, но чинить его или заменять новым мастера не соизволили, а просто вставили в потрескавшуюся раму обычное стекло.

Шай восстановила окно, приложив печать к правому нижнему углу рамы, и теперь оно выглядело так, будто кто-то хозяйственный своевременно обнаружил и устранил изъян. Печать на этот раз сработала правильно, окно стало вновь считать себя красивым и превратилось в изящный витраж.

– Вы обещали, что сегодня приведете испытуемого для проверки промежуточного этапа моей работы, – напомнила Шай.

Она сдула пыль с печати, которую только что вырезала, и с обратной, лишенной гравировки стороны нанесла резцом несколько простеньких штрихов, знаменующих готовность изделия. Ей всегда казалось, что знак похож на очертания ее родины, Май-Пон.

Печать была готова, заключительные штрихи сделаны, и Шай поднесла ее к пламени свечи.

Такова была особенность камня души – при соприкосновении с огнем он затвердевал намертво. Это был необязательный этап. Фиксирующего знака на тыльной стороне вполне хватило бы, а печать можно было вырезать на чем угодно, лишь бы рисунок был верным. Однако благодаря способности затвердевать камень души особенно ценился как материал для печатей.

Когда печать почернела от копоти с обеих сторон, Шай поднесла ее к губам и сильно подула. Сажа слетела, и взору открылся красивый, отливающий красно-серым, подобный мрамору камень.

– Свое обещание я, разумеется, сдержал, – сообщил Гаотона.

Шай откинулась на спинку стула, который недавно, как и намеревалась, переделала из расхлябанного в удобный и изящный.

Кем же окажется испытуемый, которого во имя великой цели арбитры обрекли терпеть безмерные страдания от богопротивного ремесла Шай? Кто-нибудь из личной охраны императора? А может, мелкий служка, например личный писарь?

Гаотона подошел к столу и опустился на второй стул.

– Ну и где наш испытуемый? – Шай в нетерпении взглянула на дверь, рядом с которой, как обычно, застыл капитан Зу.

Гаотона развел руками:

– Начинай.

Шай резко выпрямилась.

– Вы?!

– Да, я.

– Но вы же арбитр! Один из самых влиятельных людей в империи!

– Я? Один из самых влиятельных? Да я как-то этого и не заметил. В любом случае моя кандидатура полностью соответствует требуемым тобой параметрам: родился я там же, где и Ашраван, и знаю его весьма и весьма близко.

– Но ведь сущест… – Шай запнулась на полуслове.

Гаотона слегка наклонился и скрестил на груди руки.

– Мы с коллегами долго обсуждали разные кандидатуры. Но в конце концов сошлись на том, что не имеем права подвергать воздействию твоего богохульства не вовлеченных в решение данной проблемы, обычных верноподданных императора. Оставалось одно: пойти на испытание кому-то из нас.

Шай мотнула головой, стряхивая оцепенение.

«По велению Фравы любой во дворце стал бы подопытным кроликом! Да и по приказанию других арбитров стал бы. Несомненно, Гаотона сам напросился».

Все арбитры без исключения считали его основным конкурентом. То есть их более чем устраивало, что Гаотона станет жертвой ужасных деяний Шай. Она, разумеется, не намеревалась причинять ему вред, но разве Великого убедишь в этом словами?

Шай придвинула стул к Гаотоне, открыла коробочку и извлекла из нее печать из тех, что вырезала за последние три недели. Как ни странно, но ей хотелось успокоить Гаотону, и потому она пустилась в разъяснения:

– Эти печати не возьмутся. Иными, понятными и не поддельщику словами, изменения, вызванные печатями, крайне неправдоподобны и вряд ли продержатся более минуты.

Гаотона задумался, затем кивнул.

– Душа человека значительно отличается от души любой вещи, – продолжала Шай. – Человек, постоянно развиваясь, меняется. Поэтому оттиск печати на человеке обладает особенностью очень быстро терять свой эффект, в отличие от тех, что наложены на вещи. Эффект даже самой виртуозной печати, наложенной на человека, как правило, пропадает менее чем через день. Даже изменения, вызванные во мне собственными клеймами сущности, к примеру, нивелируются самое большее через двадцать шесть часов.

– А как же душа императора?

– Если я создам его печать правильно, – отвечала Шай, – то возобновлять ее оттиск придется каждое утро, точно так же, как проделывает это с моей дверью клеймящий. Но, в отличие от печати клеймящего, моя будет сделана так, что ежеутренне император будет просыпаться, помня все, что с ним произошло накануне. Однако как телу не обойтись без сна, так и печати – без обновления. И я надеюсь, что создать окончательную печать мне удастся так качественно, что выполнять ритуал каждый вечер сможет кто угодно, даже сам Ашраван.

Шай протянула Гаотоне черновую печать, и тот принялся сосредоточенно крутить ее в руках.

– Каждая печать, которую мы сегодня испытаем, меняет прошлое весьма незначительно, – продолжила она. – Проверку пройдут лишь некоторые малозаметные черты характера. Вы с Ашраваном во многом схожи, из чего следует, что если все, проделанное мною раннее, выполнено без изъянов, то печати на вас возьмутся. Но все же вы не он, поэтому внесенные в вас изменения даже в самом лучшем случае продержатся совсем недолго.

– Ты имеешь в виду, что в руках у меня – шаблон души императора? – спросил Гаотона, пристально глядя на печать.

– Нет, лишь подделка ее малой части. Я даже не уверена, что конечный результат будет рабочим. Насколько мне известно, аналогов тому, что я сейчас делаю, не было никогда. Хотя существуют упоминания о том, что кто-то подделывал чужую душу в своих… неблаговидных целях. В своей работе я основываюсь на этих сведениях. Насколько я знаю, если на вас печати продержатся хотя бы минуту, на императоре они возьмутся куда лучше, ведь они основаны именно на его прошлом.

– Небольшая часть его души… – едва слышно пробормотал Гаотона, отдавая Шай печать. – Правильно ли я понимаю, что созданные тобой печати ты в итоге не станешь использовать? Они послужат лишь для сегодняшней проверки?

– Правильно. Однако те элементы, что сейчас сработают, войдут в конечное изделие. Можно сказать, что эти печати – одиночные буквы с большого свитка; когда я закончу, я смогу собрать их вместе и рассказать с их помощью историю. Историю о прошлом и характере человека. К сожалению, даже если подделка возьмется, небольшие различия с оригиналом будут неизбежны. Поэтому настоятельно советую вам распространять слухи о ранении императора: мол, тот получил сильный удар по голове, и тогда, если различия вдруг окажутся очевидными, их легко будет объяснить.

– Уже ходят слухи о его смерти, – признался Гаотона. – И слухи эти напористо распространяются фракцией «Слава».

– Ну так всенародно объявите, что он не погиб, а всего лишь ранен.

– Но…

Шай подняла печать.

– Даже если я совершу почти невозможное, поддельная память не будет полной. Она будет содержать лишь то, что об императоре прочитала или о чем догадалась я. Несомненно, у Ашравана было множество частных, незадокументированных бесед, о содержании которых мне ровным счетом ничего не известно. Я наделю его развитым умением притворяться – я хорошо разбираюсь в таких вещах, – но на одном притворстве далеко не уедешь. Однако личность его все равно будет подделкой, и рано или поздно провалы в памяти обнаружатся. Активно распространяйте слухи, Гаотона, и они вам сослужат хорошую службу.

Кивнув, Гаотона закатал рукав и подставил руку. Шай подняла печать. Гаотона вздохнул, зажмурился и кивнул еще раз. Как всегда, когда Шай имела дело с живой плотью, ей на миг показалось, что печать продавливает нечто твердое. Словно рука Гаотоны вдруг стала каменной.

Странное от этого возникает чувство, когда работаешь с живым человеком. Шай повернула и вытащила печать, оставив на руке Гаотоны красный оттиск. Она извлекла карманные часы и взглянула на секундную стрелку.

От печати поднимались тонкие струйки красного дыма; такое происходило, только если печать ставили на живой объект. Душа сопротивлялась изменениям. Но печать не рассеялась мгновенно. Шай выдохнула. Добрый знак.

Интересно… Если поставить такую печать на императора, как поведет себя его душа? Отторгнет ли привнесенные изменения? А может, наоборот, сообразив, что ее излечивают от раны, обрадуется, как то окно, которое отчаянно жаждало вернуть себе былую красоту?

Гаотона открыл глаза.

– Твоя печать… Она сработала?

– Пока держится, – сказала Шай.

– Ни малейшей разницы не ощущаю.

– Так и должно быть. В будущем император, если ощутит на себе печать, заподозрит неладное. А теперь говорите не задумываясь первое, что придет в голову. Ваш любимый цвет?

– Зеленый, – ответил Гаотона.

– Почему?

– Потому что… – Гаотона озадаченно склонил набок голову. – Просто потому, что он мне нравится.

– А как насчет вашего брата?

– Я его почти не помню. Он умер, когда я был еще совсем ребенком.

– И случилось это как нельзя кстати, – бросила Шай. – Ведь император из него вышел бы никудышный. Если бы его, конечно, вообще выбрали…

Гаотона поднялся.

– Не смей говорить о нем плохо! Да я тебя… – Он напрягся, глядя на Зу, который уже потянулся к рукояти меча. – Я… Брат?

Действие печати рассеялось.

– Минута и пять секунд, – пробормотала Шай, взглянув на часы. – Для начала неплохо.

Гаотона рассеянно прикоснулся тыльной стороной кисти ко лбу.

– Кажется, я помню брата. Но… у меня его нет и отродясь не бывало. И все же я помню, как боготворил его, и помню ту боль, что пережил, когда он умер. Ох и плохо же мне тогда было…

– Сейчас это пройдет, как после кошмарного сна, а уже через час вы ничего толком не вспомните. – Шай сделала на листе пометки. – Мои слова насчет брата вы восприняли чрезвычайно бурно. Да, Ашраван, можно сказать, боготворил его. Но чувств своих никогда не выказывал, храня их глубоко под сердцем. Возможно даже, из-за убеждения, что император из брата получился бы лучше, чем из него.

– Ты уверена?

– Насчет брата? Конечно уверена. Эту печать я слегка подправлю, но считаю, что в целом она удалась.

Гаотона откинулся на спинку стула и принялся сверлить Шай глазами, будто намереваясь добраться до самых потаенных мыслей, до самой души.

– Ты отменно разбираешься в людях, – проговорил он наконец.

– Этому учат задолго до того, как допускают к камням души.

– Такой талант, и… – прошептал Гаотона.

Шай охватило раздражение.

С какой стати этот старик смеет судить ее и упрекать в том, что она понапрасну растрачивает свою жизнь? Подделывание и есть ее жизнь! И ее истинная страсть!

Она подумала об одном, очень особенном клейме сущности, которое сейчас было заперто со всеми остальными. О самом дорогом из пяти, несмотря на то что Шай ни разу им не воспользовалась.

Она сделала вид, что не замечает пристальный взгляд Гаотоны. Обижаться – непозволительная роскошь. Тетушка Сол всегда говорила, что самая большая опасность в жизни – гордыня.

– Давайте проверим следующую печать.

– Хорошо, давай. Но знаешь, я уже порядком запутался. Твои предыдущие рассказы дали мне пусть и общие, но все же представления о процессе подделывания. А теперь мне совершенно непонятно, каким образом печать вообще сработала на мне. Ведь ты же сама уверяла, что подделывание требует максимального правдоподобия. Но в моем случае о каком правдоподобии речь? Ведь у меня не было никакого брата.

– Что ж, попробую объяснить. – Шай поудобнее уселась на стуле. – Я переписала вашу душу, сделав ее в некоторой степени подобной императорской. Точно так же я недавно переписала душу окна, поставив в него новый витраж. В обоих случаях изменения сработали благодаря тому, что были уже знакомы с объектами. Оконная рама и раньше имела представление о витраже. Ведь когда-то он в ней находился, и, несмотря на серьезные повреждения в прошлом, память о витраже сохранилась. Мне оставалось лишь овеществить эту память. Что касается вас, то вы провели немало времени с императором. Благодаря этому ваша душа знает его душу точно так же, как и рассмотренная нами оконная рама знает витраж. Я поставила вам на руке печать, и ваша душа получила частичку того, о чьем существовании отлично знала и прежде… Хотя, разумеется, знания этого хватило лишь ненадолго, и вскоре ваша душа напрочь отвергла эффект изготовленной мною печати.

Взгляд Гаотоны в смятении блуждал, сам же арбитр хранил молчание.

– Вы, наверное, считаете все сказанное мной суеверной чепухой? – некоторое время спустя спросила Шай.

– Звучат твои слова… весьма мистически. – Гаотона развел руками. – По-твоему, окно имеет представление о витраже, а человеческая душа – о душе другого, близкого ему человека?

– Эти принципы действуют независимо от наших желаний, – сказала Шай и приготовила следующую печать. – Мы думаем об окнах, мы знаем о них; в духовном пространстве формируется… понятие о том, что такое окно. Оно обретает своего рода собственную жизнь. Вне зависимости от того, принимаете вы мои объяснения или нет, факты остаются неизменными: я могу проверять печати на вас, и если они держатся больше минуты – это несомненное свидетельство, что я на верном пути. Конечно же, в идеале мне бы опробовать мои творения на самом императоре, но, увы, в своем нынешнем состоянии разумно отвечать на вопросы он не сможет. Мне нужно не только добиться того, чтобы печати взялись, но и правильно их сочесть. А для этого необходимо, чтобы вы описывали свои ощущения. Так я смогу скорректировать узоры должным образом. Подставляйте руку – проверим действие очередной печати.

– Хорошо. – Гаотона приготовился.

Шай приложила к его руке новую печать, провернула на пол-оборота, отняла ее, и оттиск на руке Гаотоны, полыхнув красным, бесследно исчез.

– Проклятье! – буркнула Шай.

– Что случилось? – Гаотона коснулся пальцами предплечья, но лишь размазал чернила – оттиск пропал так быстро, что даже не успел их задействовать.

– Похоже, что ничего. – Шай внимательно рассматривала поверхность печати, выискивая дефекты. – С этой я, очевидно, ошиблась, причем весьма радикально.

– А каких именно черт характера императора касалась эта печать?

– Именно тех, что сподвигли Ашравана стать императором. Разразите меня огненные ночи! Я ведь ни секунды в ней не сомневалась! – Шай, покачав головой, отложила печать в сторону. – Получается, что Ашраван стал императором вовсе не потому, что в глубине души хотел доказать семье, что действительно способен им стать. И даже не ради того, чтобы наконец-то выйти из тени брата.

– Я скажу тебе, поддельщица, почему он это сделал, – произнес Гаотона.

Шай изучающе смотрела на него. Очевидно, что именно Гаотона поспособствовал восхождению Ашравана на престол, но в конечном счете император возненавидел арбитра. Возненавидел именно за свое восхождение?

– Интересно, – сказала она. – Почему?

– Он намеревался многое изменить в империи.

– В дневнике об этом ни слова…

– Он был скромным.

Шай в удивлении приподняла бровь. Услышанное шло вразрез со всеми записями, с которыми она ознакомилась.

– Конечно, он был весьма своенравным и невыносимо упрямым в спорах, но тем не менее в глубине души – весьма скромным. Его скромность – очень важная черта его характера. Тебе необходимо это учитывать.

– Я учту, – сказала Шай.

«Ты ведь и с ним так же себя вел, – подумала она. – Смотрел разочарованно, намекая, что нам бы следовало быть лучше, чем мы есть».

Не только Шай казалось, что Гаотона относится к ней как дедушка, разочарованный поведением внучки.

Из-за этого хотелось отмахнуться от него. Вот только… он предложил свою кандидатуру для испытания печатей. Считая то, что она делает, ужасным, он принял это наказание сам, а не прислал кого-то другого.

«Ты ведь искренен, старик?» – подумала Шай.

Гаотона откинулся на спинку стула, размышляя об императоре, и взгляд его сделался отрешенным. Шай ощутила беспокойство.

Среди ее коллег по цеху многие посмеивались над честными людьми, называя их легкой добычей. И очень заблуждались. Честный человек совсем не обязательно наивен. Лживого дурака и честного дурака одинаково легко обмануть, только способы будут разные.

Но честного и умного человека обмануть всегда намного сложнее, чем умного лжеца.

Потому что искренним по определению сложно притворяться.

– Что за мысли скрывает твой взгляд?

– Думаю я о том, что вы, должно быть, относились к императору в недавнем времени точно так же, как и ко мне сейчас. Иными словами, бесконечно брюзжали по поводу того, что и как надлежит совершать.

Гаотона фыркнул:

– Кажется, именно этим я и занимался, но мои взгляды вовсе не были ошибочными. Он же мог… Мог бы стать кем-то большим, чем был. Так же, как и ты могла бы стать прекрасным художником.

– Я и есть прекрасный художник.

– Настоящим художником, я говорю.

– Так и есть.

Гаотона покачал головой:

– Картина Фравы… Похоже, кое-что мы упускаем из виду. Фрава приказала обследовать подделку, и эксперты обнаружили несколько неточностей. Сам я их, разумеется, без чужой подсказки и не разглядел бы, но они там несомненно имеются. Поразмыслив, я счел их несуразными. Ведь все мазки выполнены безупречно. Я бы даже сказал, мастерски, а манера письма полностью совпадает с манерой письма художника, создавшего шедевр. Но если ты отменно воссоздала тончайшие приемы, присущие кисти автора, зачем тогда, например, расположила луну слегка ниже, чем на оригинале? Такую ошибку, разумеется, сложно заметить, но мне кажется, ее ты допустила намеренно.

Шай потянулась за следующей печатью.

– И полотно, которое признано оригиналом, – продолжал Гаотона. – То, что сейчас висит в кабинете Фравы… Тоже подделка? Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. – Шай тяжело вздохнула. – За несколько дней до того, в который я намеревалась украсть скипетр, я прощупывала систему безопасности дворца. Проникла в галерею, добралась до кабинета Фравы и подменила картину.

– Значит, та картина, которую считают подделкой, на самом деле оригинал, – заключил Гаотона, улыбаясь. – И ошибки на холсте в кабинет Фравы ты нанесла намеренно, создавая видимость того, что оригинал и есть копия!

– Вообще-то, нет, – возразила Шай. – Хотя, признаюсь, к подобной уловке я в прошлом не раз прибегала, но в данном случае обе картины – подделки. Просто первая, очевидная, оставлена для того, чтобы ее обнаружили, если что-то пойдет не по плану.

– Получается, оригинал до сих пор где-то припрятан… – произнес заинтригованный Гаотона. – Изучая систему безопасности дворца, ты так, между делом, заменила оригинал шедевра копией. Вторую же копию, качеством чуть похуже, оставила в своей комнате на случай, если попадешься во время будущего проникновения во дворец за скипетром или тебя выдаст сообщник. Тогда бы ты призналась только в попытке кражи картины. И мы бы обыскали твою комнату в гостинице, обнаружили фальшивку и пришли к выводу, что похитить ты намеревалась именно картину, но подмену еще не осуществила. И мы бы не стали искать подлинник.

– Примерно так все и случилось.

– Что ж, весьма разумно, ведь за кражу у частного лица положено гораздо менее суровое наказание, чем за попытку выкрасть предмет государственной важности. За похищение картины ты бы получила максимум десять лет, но уж никак не смертную казнь.

– К великому сожалению, меня по наводке шута схватили, как только я вышла из галереи со скипетром.

– Но что с оригиналом картины? Где ты его… Где он спрятан? – запинаясь, спросил Гаотона. – Он все еще во дворце?

– В некотором роде, – ответила Шай. – Ведь именно там я его и сожгла.