Великая Скифия Полупуднев Виталий

1

Таврские горы остались позади. Началась всхолмленная местность с перелесками и ручьями в глубоких балках. На макушках возвышенностей трава пожелтела, на скатах буйно разрослась и украсилась поздними цветами. Дальше широко раскрывалась степь, затянутая сизой дымкой.

Фарзой ехал на соловом таврском коне. Марсак купил коня в последнем таврском укреплении, говоря при этом, что негоже князю прибыть в Неаполь верхом на быке. Желтые кашки били князя по ногам, оставляя пятна пыльцы. Лошадь мотала головой, отгоняя назойливых мух. Из-под горячей попоны выбивалась полоска пены, густой, как сметана.

Спутники шли пешком, обтирая распаренные лица рукавами и подгоняя вьючных быков с тяжелой поклажей.

Марсак с довольным видом доказывал Пифодору:

– Я же говорил тебе, что наши сколотские боги все предусмотрели. Мы спаслись из чрева гибнущего корабля, нашли друзей среди свирепых тавров. И вот уже ступили ногами на сколотскую землю, а скоро прибудем и в Неаполь, город царей наших!

Грек посмеивался, слушая простодушную похвальбу скифа. И в то же время в глазах его вспыхивали огоньки удивления, когда он оглядывал просторы невиданной им страны, в которую завела его неспокойная натура, жажда приключений и наживы.

– Да, скиф, да! – отвечал он миролюбиво. – Твои боги сильны. Я готов принести им жертвы, как только мы доберемся до Неаполя.

Неожиданно Марсак упал на колени и громко запричитал:

– О родные степи!.. О духи предков! Примите сынов своих в лоно свое! Мы вернулись к вам, оскверненные дыханием чужих стран! В наших одеждах – смрад чужбины! В наших желудках – пища нечистых племен, а в головах – их мысли!.. Да очистимся!..

Он срывал горстями пучки ковыля и засовывал их за пазуху, за голенища чувяков, в шапку.

– Что ты делаешь? – удивился Пифодор. – Разве эта трава съедобная?

– Нет, она священная!.. Тебе не понять этого, эллин!.. Это трава свободы нашей!

Ковыль-трава люба сердцу кочевого сколота. Она, так же как и кочевой сколот, не любит обжитых мест и никогда не растет на потревоженной плугом земле. Ее блеск напоминает сколоту о воле, о бескрайней свободе былых времен, ибо от далекой реки Ра до вод Борисфена он встречал эту траву там, где было привольно и безлюдно. Беглый раб, вырвавшись из ярма греческой неволи, только тогда начинал чувствовать себя свободным, когда видел перед собою тусклые переливы ковыльных струй. Они словно приветствовали его, говорили ему, что тесные и шумные города, где отовсюду слышен звон рабских цепей, остались позади, что изуродованная плугом земля, обильно политая потом рабов, также осталась где-то там, в ненавистном мире неволи.

Сорванный и спрятанный под одежду пучок ковыля имел магическое значение. Он означал, что духи степей приняли возвратившегося с чужбины под свое покровительство. И если он был рабом, то трава снимала с него скверну порабощения, а проклятое прошлое теряло свою гнетущую силу над ним. Ковыль – трава магического очищения.

Пифодор задумался о значении скифского обычая. Улыбка сбежала с его лица. Он внимательно посмотрел на сияющего Марсака, наклонился и, набрав полную горсть ковыльных махалок, в раздумье сунул их под полу кафтана. Суеверный, как и все люди его времени, грек уже верил в пучок сухой травы, видел в нем некий амулет, пренебречь которым было бы неразумно и даже опасно. Пряча траву под одежду, он подумал: «Пусть будут благосклонны ко мне скифские боги».

Фарзой также принял из рук дядьки пучок чудесной травы.

– Теперь, князь, ты снова замечен и принят родной землей! Вот она, – старик развел руками, – погляди, твоя земля, страна твоих отцов! Духи предков смотрят на тебя!..

Данзой, шедший следом, усмехнулся. Он не был кочевым сколотом и не обожествлял дикой травы. Сколот-номад и сколот-хлебороб разные люди, хотя молятся одним богам и говорят почти на одном языке. Язык хлеборобов имеет много таврских и порядочно эллинских слов. Оседлый и кочевой скифы всегда встречаются со скрытой неприязнью. Хлебороб видит в номаде опасного человека, разбойника, а тот считает хлебороба полурабом, смотрит на него свысока, презирает его за труд и страсть к приобретению недвижимой собственности. Сколот-номад и сколот-пахарь оба торгуют с греками, но по-разному. Первый берет в обмен на свой скот оружие и заморские вина, готов при этом вступить в спор и даже в ссору. Второй связан с греческой колонией постоянным обменом, часто берет в долг, под будущий урожай, старается сохранить с колонистами хорошие отношения, приобретает у греков железные лемехи, посуду, цветные ткани и считает, что, при всей хитрости греков, с ними вести дело можно. Херсонес для селян место сбыта хлеба и источник приобретения необходимых в хозяйстве вещей. Покупают они и вино и оружие, но вообще хлеборобы более воздержанны, миролюбивы, склонны к скопидомству. Сколот-пахарь не проявляет страсти к разгулу и живет не только сегодняшним днем, как это делает его кочевой собрат, но смотрит вперед, старается иметь кое-что на черный день.

Данзой не взял себе пучка ковыля и не растрогался его видом. Его больше обрадовали бы колосья спелой пшеницы, возросшие на возделанном поле. Бродячая жизнь степного скотовода, не знающего иного труда, кроме охраны стад и войны, была чужда ему. После восьми лет эллинской каторги он с замиранием сердца вспоминал родное селение Оргокены и всей душой стремился к родному очагу, где был счастлив.

Путь их шел через целинную степь. Из желтеющих трав выбегали тяжеловесные дрофы. Два или три раза Фарзой, натянув поводья, выпрямлялся в седле, чтобы лучше разглядеть какие-то движущиеся точки в сухом тумане, заволакивающем даль. Успокаивался, когда они оказывались стадом сайгаков, по-скифски «колосов», или табунками диких лошадей, тех, что не годятся для приручения из-за своего бешеного нрава и беспощадно истребляются земледельцами, как злейшие враги посевов. Из их шкур делают мешки для хранения зерна.

На короткое время путешественники задержались около одинокого корявого дерева, имеющего странный тыквовидный ствол. Вокруг белели кости и черепа животных, гудели мухи над каменной плитой-алтарем, сохранившим следы жертвоприношений. На ветвях трепались по ветру пучки конских волос, обрывки ремней, лоскутки тканей. Фарзой хотел проехать мимо, но Марсак остановил его:

– Не пренебрегай, князь, священным деревом! Почти его хоть малой жертвой!

Князь не стал возражать, наколол ухо коню кинжалом и, добыв несколько капель крови, обрызгал ею дерево.

Дядька вырвал из бороды десяток волос и, прошептав заклинание, повязал их на сучок. Данзой оставил на алтаре кусок вяленого мяса, а Пифодор плеснул на него вином. Бывший гребец знал и чтил «дерево-вождя», как его называли местные жители, грек вообще решил всячески ублажать богов и духов сколотской земли.

Деревья стали встречаться чаще, местность приняла вид лесостепи. Обозначилось подобие конной тропы. Следуя ее изгибам, путники поднялись на бугор, с которого увидели картину, заставившую их взяться за оружие.

2

Справа в некотором отдалении виднелся лес, из которого на полном галопе выскочил всадник с заводной лошадью в поводу. По островерхому колпаку было видно, что это скиф. Но на плечах его развевалась широкая греческая хламида. Когда он отдалился от опушки леса на расстояние, равное половине полета стрелы, показалась группа всадников, видимо догонявших первого.

Двое из них выделялись вишневыми кафтанами и лучшими лошадьми. Они мчались впереди, размахивая мечами. Остальные казались гурьбой оборванцев, вооруженных луками и копьями. С криками они пускали на скаку стрелы, но без успеха.

– Эка, травят, словно волка! Десять на одного, – в сердцах заметил Марсак, – так поступают только разбойники!

Он укоризненно погрозил пальцем и не спеша попробовал, легко ли выходит из ножен меч.

Неожиданно преследуемый всадник изогнулся назад и, быстро вскинув лук, пустил стрелу навстречу погоне. Послышался болезненный вскрик. Один из вишневых кафтанов, цепляясь за гриву лошади, стал съезжать на землю. Еще одна стрела, и другая лошадь взвилась на дыбы, сбросив всадника на землю.

Марсак одобрительно захохотал и, обративши к Фарзою бородатое лицо, полное воинственного оживления, сказал:

– Этот воин мне нравится. Он, как и подобает витязю, хорошо держится в седле, удирает не по-заячьи, а с достоинством, оставляя на пути трупы врагов! И стреляет на скаку не хуже царского дружинника! Видишь, эллин, – добавил он в сторону Пифодора, – сколот – это конный стрелок, он пускает стрелы от правого плеча влево, а не перед собою, как эллинский гоплит!

– Да, старина, я вижу это… Но глядите, этот смелый стрелок устремился прямо на нас! Он, конечно, не видит нас, иначе он побоялся бы встречи с неизвестными.

Теперь стало хорошо видно, что всадник как-то странно припадает к гриве лошади, с трудом удерживается в седле, особенно во время прыжков коня через кусты и ямы. В двадцати шагах от случайных наблюдателей он сдержал прыть разгоряченного коня и спешился, вернее – свалился на траву.

– Клянусь Святым мечом! – не выдержал Марсак. – Он хотел пересесть на заводного коня и не смог!.. Воин ранен!

– Ему нужно оказать помощь! – воскликнул Фарзой.

– К оружию! – вскричал родосец. – Сюда скачут преследователи! Они заметили, что сейчас могут отомстить за свои потери!

Раненый, услышав голос грека, быстро повернул голову и схватился за лук.

– Не стреляй, витязь, – предупредил его Марсак, – убьешь друзей! А убийство друга – великий грех. Однако, мой князь, мы должны дать отпор этим бродягам, что нападают на одного целой толпой!.. Эх, жаль, что у нас быки, а не лошади, я сразился бы в конном бою!

– В чем же дело? – отозвался находчивый грек. – Стоит только одолжить на короткое время коней у нашего раненого!

Он подбежал к коню, с которого свалился воин, но получил неожиданный удар копытом и покатился вниз по скату холма. Конь бегал вокруг своего хозяина и никого не подпускал к нему.

Фарзой выхватил меч и во весь опор помчался навстречу приближающимся всадникам.

Теперь раненый стрелок убедился, что имеет дело с друзьями, готовыми помочь ему. Опершись на одну руку, он приподнялся, подозвал коня и потрепал его по верхней губе.

– Воин! – взмолился обеспокоенный дядька. – Ты видишь, что я не имею лошади и стою здесь, вместо того чтобы помочь своему князю в битве и защитить его от предательских ударов в спину! Прикажи своей ученой лошади, пусть она разрешит мне сесть на нее и выполнить долг перед князем!

– Нет, богатырь, – ответил раненый, – Альбаран возит только меня, и я сам не в силах заставить его принять другого всадника. Но спеши сесть на Борея, он тоже имеет быстрые ноги и примет тебя.

Марсак не заставил себя ждать, коршуном налетел на коня, с маху вскочил в седло, если этим словом можно было назвать попону, привязанную к спине лошади, и с зычным гиком во весь опор помчался вслед за своим господином.

Данзой внимательно прислушивался к говору раненого лучника и теперь подошел к нему, предварительно спутав ноги быкам, чтобы они не могли далеко уйти.

– Привет тебе, сатавк! – сказал он. – Жаль, если ты прискакал в наши степи, чтобы потерять жизнь от руки княжеских сынков, которые грабят на дорогах. Я сразу догадался, кто они, других грабителей здесь нет… Покажи свои раны, – не смогу ли я помочь тебе?

– Ты сразу меня узнал! По говору догадался, что я из племени сатавков?

– По говору и по твоим боспорским одеждам.

– Что ж, ты прав, я сатавк!.. Ты же, хотя и носишь заморские шаровары и персидский пояс, настоящий пахарь из-под Неаполя. Тебя выдают твой язык и мозолистые руки.

– Ты угадал, но не все, – странно усмехнулся Данзой, после чего сел на корточки, намереваясь стать лекарем своего восточного собрата.

Раны оказались неопасными, но пострадавший был изрядно помят. Он рассказал, что во время проезда через лес к нему на плечи с раскидистого дуба спрыгнул неизвестный человек и пытался скрутить его волосяным арканом. Когда это не удалось, неизвестный стал наносить ему удары, но сатавк сбросил разбойника на землю и ускакал от преследования остальной шайки. Осматривая правую руку, Данзой говорил:

– Сейчас мы к этим ссадинам и порезам приложим травы безыменку и зверобой, они мигом заживут!..

Неожиданно он умолк, увидев что-то на коже раненого. Медленно поднял голову и, взглянув в глаза сатавка, улыбнулся.

– Сотер… – сказал он тихо, указывая на татуировку в виде двузубого якоря, изображенного на руке сатавка.

Тот вздрогнул и поспешно отдернул руку, испытующе взглянув в лицо Данзоя.

– Не опасайся, – так же тихо ответил последний, – в скифских степях нет тех, кто преследует тайный союз рабов. Пусть знак якоря скрепляет наше единение везде, где бы ни встретились поклоняющиеся тому, кто не имеет имени!..

И, засучив рукав, показал сатавку такую же татуировку на своей руке.

– Так ты тоже бывал в железном ошейнике, брат мой?

– Я его снял несколько дней назад! Восемь лет махал веслом и звенел кандалами! Был освобожден таврами и теперь вот нашел друзей!..

– Ага… Где же вошел в братство?

– В Гераклее.

– Хорошо, сам безыменный бог послал тебя и твоих друзей! Кто они?

– Люди не плохие. Царские сколоты… Князь Фарзой, друг Палака, ездил в Элладу учиться, дядька его Марсак, раб Сириец и наемник с Родоса, тоже человек не вредный… Едут они в Неаполь.

Сатавк проявил большой интерес к словам Данзоя. Сел на траву и промолвил, словно отвечая собственным мыслям:

– Друг царя Палака… Гм… Этот человек может оказаться мне очень кстати.

– Что ж, брат мой, ты можешь обратиться к князю с просьбой.

– Просить о многом рано, нужно узнать людей и чтобы они меня узнали. Ты помоги мне. Я еду туда же, что и князь, в Неаполь, по делам нашего братства, а дела важные. С самим царем их нужно разрешать…

– Тем лучше. Пусть Великий поможет тебе! А я готов хоть сейчас! Что я должен сделать для тебя?

– Попросить князя – пусть возьмет меня к себе в свиту. Мне будет легче проехать в Неаполь, и я скорее выполню то, зачем еду.

– Хорошо. Посмотри, вон князь и его дядька едут обратно. Разбойники удрали, побоялись принять бой… А вот и Пифодор.

Родосец подошел, прихрамывая. Он вывалялся в пыли и, видимо, ушибся. Потирая колено и поглядывая на коня, он рассмеялся и сказал как ни в чем не бывало:

– Ну и конек у тебя, воин!.. Настоящий Пегас!.. Он стоит еще одного воина, только говорить не умеет!

– Да, конь у меня хороший, жалею, что не успел тебя предупредить вовремя о его нраве. Он, подобно псу, предан мне и охраняет мой сон. Не обижайся на него.

– Я не обижаюсь. Это мое первое знакомство со скифскими лошадьми. Он поприветствовал меня передними копытами. Я не столько пострадал, сколько испачкался.

Подскакали всадники. Марсак соскочил с седла и хлопнул коня по шее.

– Конек неплохой! Но догнать бродяг не смог!

– Если бы ты, витязь, – отозвался сатавк, – ехал, как и я, в Неаполь, то я сказал бы тебе: «Садись на моего Борея и поедем вместе».

– Я сопровождаю своего князя, – уклончиво ответил Марсак, в душе польщенный и обрадованный предложением сатавка. – Но и ты едва ли сможешь куда ехать, ведь ты ранен.

– На коне сидеть я смогу.

Данзой обратился к князю:

– Разреши, князь, сказать. Сейчас, после скачки, кони утомлены, нуждаются в отдыхе и корме. Пока вы отдохнете, наш раненый воин будет совсем здоров. Я осмотрел его раны, они пустяковые и скоро заживут, а ехать не помешают. Возьми его себе в свиту. Такого молодца с двумя конями и меткими стрелами никогда не плохо иметь при себе, особенно в степях Тавриды.

Фарзой внимательно посмотрел на раненого. Тот уже поднялся с земли и отряхивал плащ. Среднего роста, соразмерно сложенный, он производил впечатление хорошо тренированного гимнаста. Одежда и оружие на нем были так подогнаны, что не стесняли движений. Гладко выбритое сухощавое лицо с прямым крупным носом и открытыми, смело смотрящими глазами выражало прямоту характера и врожденное мужество. Он понравился Фарзою, но князь заметил про себя, что это человек городской, хвативший эллинской культуры, может, прошедший выучку в рядах наемного войска боспорского царя и, наверно, едущий в Неаполь с каким-то поручением.

– Скажи, путник, – спросил князь, – ты едешь в Неаполь из Пантикапея?

– Ты проницателен, князь, от твоего взора истина не укроется, – сатавк поклонился, – я еду из Боспора в главный город наших старших братьев сколотов по делу. Сам я сатавк, но нахожусь на службе у важного лица, которое и послало меня в Неаполь. Зовут меня Лайонак!

– Хорошо. Переночуем здесь, кони наши попасутся, мы отдохнем, а завтра двинемся в Неаполь. Разрешаю тебе, боспорец, быть нашим спутником!

– Спасибо, славный князь!

– О князь Фарзой! – воскликнул Данзой. – Ты не должен оставаться здесь с ночевкой!

– Почему?

– По многим причинам. Во-первых, негоже князю спать на голой земле, тем более что совсем недалеко мое селение Оргокены, где ты найдешь ужин и постель, а твои лошади и быки – стойло и корм. Кроме того: не думаешь ли ты, что разбойники ночью вернутся с подкреплением и нападут на тебя, пользуясь прикрытием темноты?

– Разве Оргокены недалеко?

– Вон за тем курганом.

– Тогда в путь!

Марсак был доволен, что прибудет в Неаполь не пешим, а на коне, как надлежит настоящему воину.

3

Они выехали на пыльную дорогу, местами испорченную выбоинами, наполненными грязной водой. Ковыли кончились, начались полосы сжатых полей. Солнце коснулось краем горизонта. Красной полосой сверкнула речушка, выставились острые стебли камыша. По эту сторону речки почти вся земля была распахана. На противоположном берегу продолжалась бескрайняя нетронутая степь. Любознательный Пифодор заметил это и смекнул, что речушка являлась как бы естественной преградой для пожаров, потрав и прочих бед, угрожавших хлебным посевам со стороны дикого поля.

Вскоре стало видно и селение Оргокены. Сначала неясно выступила из пыльной мглы гребенка частокола, отделявшего от материка мыс, окруженный с трех сторон, как подковой, тем же речным потоком. Потом стало хорошо видно, что часть поселка располагалась на мысе за частоколом, другая, большая часть, раскинулась в беспорядке на открытом месте, вдоль реки. Планировка обычная в те времена. В укреплении живут старожилы, старейшины, вне укрепления – все остальные. На окраинах – беднота.

Караван спустился в балку и, вынырнув из нее, сразу очутился перед крайней хижиной Оргокен. Пахнуло кизячным дымом, залаяли собаки. Глянули серые, слепые стены мазаных хижин с нахлобученными на них полуистлевшими камышовыми крышами. Какие-то живые существа стайкой метнулись за полуразвалившийся заборчик, сложенный из дикого камня. Подъехав ближе, все увидели, что это были ребятишки, более покрытые грязью, чем одеждой, но живые и любопытные. Лохматая собака с хриплым лаем кинулась навстречу чужим людям. Из хижины выбежала женщина, одетая в рубище. Она с испугом уставила широко раскрытые глаза на всадников, готовая защитить свое достояние и потомство от любого насильника. В жилистых руках сжимала топор. Лицо ее, испачканное сажей, носило следы изнурительного труда.

Лайонак достал медную монету и бросил ее в сторону женщины. Подождав, пока караван проедет мимо, селянка медленно нагнулась, подняла монету и положила на ладонь. Это была боспорская деньга с изображением быка.

За первой хижиной следовала вторая, третья… Всюду навоз, поломанные плетни, следы нищеты. Люди, оборванные, косматые и какие-то запуганные, показывали пальцами на проезжих, но близко не подходили, оставаясь около своих жилищ, как бы готовясь защитить их от нападения.

– На окраинах живет самая беднота, – спокойно пояснял Марсак родосцу, – это больше новоселы, которых нужда пригнала из других мест. Тут беглые рабы, разорившиеся скотоводы, просто неизвестные люди, не имеющие ни рода, ни племени. Лучшие люди живут там, в ограде.

Данзой странно улыбался, бормотал что-то непонятное и непрестанно вытирал слезы.

– Скоро, скоро, князь и вы все, друзья мои, будете около моего дома!..

Домики становились крупнее, опрятнее, появились надворные постройки. Показались мужчины в войлочных колпаках и серых рубахах до колен. Женщины несли кувшины с водою. Они были одеты в такие же рубахи, но длинные, до самых пят, иногда украшенные на рукавах вышивкой. Мужчины смотрели исподлобья, держали в руках топоры и мотыги и внимательно приглядывались к гостям. Однако с вопросами не спешили. Некоторые с удивлением показывали на мощную фигуру Данзоя. Их, видимо, удивляло, что богато одетый старик так запустил свои волосы, почти закрывавшие лицо, и бороду, свалявшуюся в куделю. Он не замечал этого, но, увидев один дом, стоявший в стороне, окруженный сараями, вдруг издал воющие звуки и протянул руки вперед, дрожа от волнения.

– О-о-о!

Молодой рослый мужчина вышел из-за плетня и остановился, пораженный видом странного человека, устремившегося прямо к нему с протянутыми руками. Он сделал пугливое движение, желая отстраниться, но лохматый великан уже схватил его в свои могучие объятия и стал душить, захлебываясь от невнятных рыкающих звуков, что сами собою вырывались из его горла.

– Отпусти! Чего тебе? – успел вскрикнуть молодой селянин. – Зачем душишь меня?!

– Сын мой!.. Сын мой Танай!.. Ты стал зрелым мужем и не узнаешь меня!

Селянин отстранился от Данзоя, взглянул на него как-то дико и провел ладонью по его мокрому от слез лицу, как бы желая откинуть свисающие волосы и лучше рассмотреть его.

– Родитель! – не своим голосом вскричал он. – Родитель!.. Вернулся!

И, вырвавшись из объятий отца, он упал перед ним на колени и ударился лбом о пыльную землю. Он приветствовал своего отца, как подобало, ибо земные поклоны полагались двум лицам в сколотской державе – царю и отцу.

Путешественники остановились и наблюдали трогательную сцену встречи отца с сыном.

Через час в просторном доме Данзоя пылал очаг, над которым висел котел с кипящей похлебкой. Данзой сидел на скамье и готовился к домашнему жертвоприношению родовым богам. Ему помогали сияющие от счастья Танай и его жена Липа, молодая красивая женщина с русыми волосами. Она то и дело с детским любопытством всматривалась в удивительного бородатого человека, словно пытаясь разглядеть черты его лица, замаскированные целой гривой спутанных волос. За ее подолом прятался белокурый малыш лет пяти, тоже заинтересованный необыкновенным гостем. Дед уже сделал попытку взять внука на колени, но тот взревел и спрятался за подол матери.

Приезжие разглядывали жилье скифа-пахаря в ожидании ужина. Просторное помещение напоминало сарай. На стенах, сделанных из плетней, обмазанных глиной, висела конская сбруя, рядом с нею виднелись два копья и деревянный горит со стрелами и луком, напоминая о постоянной опасности, угрожающей со всех сторон мирному земледельцу. На волосяной веревке сушилась шкура только что освежеванного годовалого телка, выше клубился дым очага, медленно уходивший в отверстие в крыше. В углу стояли лопаты, мотыги, рядом – кадка с водою, дальше шла загородка из жердей, за которой блеяли овцы. Оттуда тянуло крепким запахом хлева. В противоположном конце жилья имелась маленькая конурка с оконцем, выходящим в садик. Там стояло деревянное ложе-настил, а на стенах висели, по сколотскому обычаю, самодельные коврики и пучки сухих трав, тех, что отгоняют духов ночи.

В двери дома, вернее – сарая, стали приходить все новые в новые люди. Они молча рассаживались вдоль стен, а то и просто на земляном полу и рассматривали приезжих. Все имели при себе какое-нибудь оружие. Тускло поблескивали медные и серебряные бляхи на ремнях и ножнах мечей и кинжалов.

– Кто эти люди и что им здесь надо? – спросил Фарзой хозяина, когда пришедшие заняли все свободные места.

– Родственники, – просто ответил Танай, пока Данзой творил молитву, – пришли почтить важных гостей и отца, как старшего в роде. Они примут участие в принесении молений и жертвы родовым богам нашей общины и в угощении.

Каждый приносил что-нибудь и передавал хозяйке. Чаще связанную курицу, корзину с яйцами или свежий пшеничный хлеб.

– Здесь готовится пиршество не менее как на неделю! – рассмеялся Пифодор, изрядно проголодавшийся.

Присутствующие охотно поддержали его. Собрание несколько оживилось.

Наконец жертва была принесена, окончены обряды очищения, все приступили к трапезе, быстро приготовленной на разостланных холстах. Появилось домашнее крепкое пиво в дубовых жбанках, называемое по-местному «камос», хмельный медок, от которого у многих начала кружиться голова. Марсак приналег на питье и повеселел. Фарзой старался разглядеть мужчин рода Данзоя. Те в свою очередь с уважением посматривали на важного князя, одетого в заморские одежды, причем удивлялись, что он путешествует при малой охране. Князь заметил, что здесь больше светлых голов и бород, чем он когда-то видел при дворе Скилура. Многие напоминали своими открытыми лицами отважных таврских горцев. Среди степных сколотов тоже немало светлоглазых и светловолосых людей. Но сам Скилур носил черты древних «царских сколотов», он был черен, горбонос и напоминал лицом горного орла. А Палак, наоборот, рос белокурым мальчиком, да и он, Фарзой, более под стать этим вот пахарям. «Конечно, – размышлял князь, знакомый с произведениями греческих писателей о Скифии, – сколоты-пахари смешались с древними киммерами и горными таврами, так же как сколоты-пастухи восприняли многие черты внешности тех народов, с которыми столкнулись там, на севере, где кончается степь и начинаются бесконечные леса Гелонии и страны наваров. Откуда пришли черномазые и горбоносые «царские скифы» – сказать трудно… Может, из-за Гирканского моря или из Ирана?.. Недаром эллины говорят, что мидяне и парфяне – младшие братья скифов и от них получили свой язык!»

Завязалась общая беседа. Она особенно ожила, когда пришел старшина селения, чисто одетый усатый мужчина, вооруженный тяжелым мечом. Он привел за собою двух слуг, нагруженных хлебом и вином.

– Мой маленький дар знатному князю, – сказал он и присел на корточки, видимо желая получше рассмотреть Фарзоя и его свиту.

– Спасибо, – ответил князь, – расскажи, что оргокенцы думают о Херсонесе. Нужно его разрушить или нет?

– Об этом знает царь Палак, – уклончиво ответил старшина.

– Палак, я думаю, хочет, чтобы вы выгоднее продавали свой хлеб.

– Выгоднее? – зашумели селяне. – Это очень хорошо!.. Но кому же продавать?..

– Тем же заморским грекам!

– А если греки не захотят?.. Ведь насильно не заставишь купцов дороже платить за мешок хлеба! Да и кто поедет к нам?.. Эллада от нас отрезана, говорят, ее римляне захватили. Понт – Палаку враг. Херсонес, скажем, будет разрушен… С кем же торговать?

Фарзой задумался. Он начал разговор случайно, желая узнать, как относятся оседлые скифы к начавшейся войне, но не был готов отвечать на вопросы, касающиеся замыслов царя. Однако считал своим долгом поддержать начинания Палака.

– Сейчас вы платите царю хлебный налог, да еще отдаете грекам зерно за ту цену, которую они сами назначат! С помощью понтийцев херсонесцы хотят вас совсем подневольными сделать… Сейчас вы вольные люди, а херсонесцам это не нравится. Вот они и хотят запрячь вас, как пантикапейцы сатавков запрягли, совсем рабами сделали. Не так ли, Лайонак?

– Истинно так! – отозвался боспорец. – Сатавки в Боспорском царстве теперь на положении побежденного племени. А они ведь тоже сколоты, живут на землях отцов своих.

– Так… – с некоторой заминкой согласились присутствующие.

– Понтийцы возложат на ваши шеи еще более тяжелое ярмо!

– Торговать мы согласны! – зашумели селяне. – А неволить нас не позволим!

– А чем вы им воспрепятствуете?

– Мечами своими!

Марсак громко расхохотался и оглядел пахарей с нескрываемым пренебрежением.

– Ой, смотрите, как бы ваши мечи коротки не оказались! Вояки!

– Да, против понтийского войска вам не устоять, – продолжал князь, – одолеют вас понтийцы! Вся надежда на Палака. Вот он победит жадных эллинов, накажет их за то, что они из-за моря помощь против него призывали, да попутно и решит дело о справедливой торговле. Он не позволит херсонесцам обманывать вас!

– Вот это хорошо было бы! Понтийцев прогнать, а Херсонес не трогать, пусть стоит!

– Неужели он вам так нужен?

– А как же! Где же мы купим железные сошники, ножи, косы, посуду, одежду? Мы хлеб сеем, а греки железо куют, ткут холсты, обжигают горшки… Мы им, а они нам вот как нужны!..

Лайонак слушал разговоры крестьян с большим вниманием. При последних словах лицо его стало задумчивым. Он словно пытался осмыслить что-то новое для него. Марсак заметил это и толкнул сатавка в бок.

– Слышишь, – сказал он тихо, – какая разница-то?.. Вы на Боспоре готовы живьем съесть ваших греков и тех, что огречились, а вот наши пахари рады им и зла к ним не питают. Это ли не рабские души?..

– Выпьем, богатырь! – Лайонак налил чаши. – Ваши крестьяне под настоящим ярмом эллинским не бывали, с греками торгуют, потому и зла к ним не имеют.

– Вот Митридат надел бы им на шею железный обруч, тогда они узнали бы, из чего сплетен эллинский кнут, который херсонесцы за спиной держат!

Староста, что сидел, подперев кулаком щеку, поднял голову. Он был поставлен князем и выполнял его волю. На сытом лице его отражалось превосходство. Он окинул прищуренными глазами селян, как бы выискивая кого-то. Некоторые ловили его взгляд с готовностью верных слуг. Обратился к Фарзою с усмешкой:

– Хоть ты и друг царя Палака, но скажу тебе прямо – не знаешь ты нашей жизни.

– Остерегись! – угрожающе приподнялся Марсак. – Больно смел перед князем!

Фарзой положил руку на плечо дядьки и мягким нажимом посадил его на место.

– Говори, – кивнул он старшине.

– Да, князь, видно ты давно не бывал в наших местах… Царю Палаку нужны власть и верные слуги, а нам, сеющим хлеб, нужно место, где бы мы могли обменять зерно на добротные ткани, соль, топоры и посуду. Отцы и деды наши все это имели от Херсонеса… Посмотри на этот котел, в нем варилось для тебя мясо, – он сделан в Херсонесе. Я принес тебе вино, которое выменял у греков, ибо Скифия своего вина не имеет. Приглядись, у многих на плечах рубахи из греческих тканей. А плата за все это добро – хлеб. С давних времен Эллада и другие заморские страны покупали скифский хлеб, и шел он к ним через Херсонес.

– Так и царь Палак тоже будет торговать с заморьем! – воскликнул Фарзой. – Без торговли нельзя!

– Справедливо, нельзя без торговли… Царь Палак, конечно, возьмет наш хлеб и продаст его за море. Но что он даст нам за него?

– Те же товары, что вам потребны.

Староста рассмеялся. Его поддержали некоторые из присутствующих. Марсака это очень раздражало. Он считал, что нельзя говорить с князем так свободно.

– Что же мы можем получить от кочевой Скифии? – звонко выкрикнул кто-то сзади. – До сих пор мы исправно платили царю дань, но никогда еще ничего взамен не получали!

– Как не получали? – взъярился Марсак, не выдержав. – А кто охраняет добро ваше от врагов?.. Если бы кочевые сколоты не держали в руках оружие да не обороняли вас от сарматов, вы давно стали бы роксоланскими рабами.

– Спасибо и на этом, – спокойно возразил старшина. – Ну, а когда царь весь хлеб забирать у нас будет, то это тоже за охрану?

– Если царь захочет, то даст вам больше, чем вы имеете от херсонесцев.

– Зря говоришь, старый человек. Палаку нечего дать нам взамен. Почему? Да потому, что в Скифии не делают многого того, что нам потребно.

– Разве кислые овчины да кобылье молоко! – насмешливо вставил один из присутствующих.

Раздался громкий смех.

– Ты что же, против своего царя, что ли? – спросил Фарзой.

– Нет! – отозвались многие. – Мы не против, мы признаем царя Палака! Но хорошо знаем, что ему наш хлеб нужен, чтобы снаряжать свою дружину, строить укрепления, наряжать своих воевод и жен в заморский пурпур. А думать о наших нуждах ему некогда.

– Чего же вы хотите?

– Хотим немногого. Пусть Палак возьмет с нас большой налог, но не мешает нам самим торговать с Херсонесом.

Фарзой хотел возразить, но разговор был прерван приходом воина с копьем. Воин шепотом сказал несколько слов на ухо старшине. Тот озабоченно нахмурился и, не прощаясь, вышел из дому. За ним поспешили несколько человек.

После недолгого молчания беседа возобновилась. Жена хозяина стала разливать всем медок. Гости пили и закусывали. Лайонак негромко говорил с Данзоем. Тот кивал головой в знак согласия. Танай слушал их, потом, поощренный отцом, встал на ноги и обратился ко всем:

– Я скажу!.. Вот на мне рубаха и на жене тоже не эллинские, мы сами ткали холст. А нож вот этот я выменял в Неаполе. И горшки у нас не херсонесские, их обжигал гончар, что живет на краю села…

– Правильно говоришь, Танай, – вскочил с пола сухопарый крестьянин в рваной дерюге, – не всем эллинские хламиды достаются. А хлеб берут у всех. Ты, князь, гость наш, да сохранят тебя боги, и видишь, что старшина наш боится, как бы Палак не помешал ему торговать с Херсонесом. Но он не сказал, что мы, бедняки, с эллинами сами не торгуем. Это князья наши да старшины их собирают у нас хлеб, сбывают его эллинам, а нам дают что похуже. Где херсонесские ткани? Мы не носим их. Где вино? Мы пьем самодельную брагу и медок.

– Правильно! Правильно!

– Силу большую взяли князья наши. Им, конечно, выгоднее торговать с Херсонесом, чем с Неаполем, – продолжал Танай, – а наши вольности и законы отцов попирают. Мы работаем на княжеских полях даром, свой хлеб им отдаем, чтобы они торговали с эллинами, мы же и царский налог выплачиваем. А князья наши пируют да по селениям разъезжают, приглядываются, не продает ли кто зерно, минуя их. Отца в рабы продали. Жену Липу у меня хотели похитить, спасибо, община отстояла. Теперь братья Напака на больших дорогах проезжих грабят. Если Палак уймет наших князей и старшин, вернет нам былые вольности, мы все пойдем к нему с поклонами и дарами. Не так ли, люди?

– Верно, и в войско пошли бы против любого врага!

«Неплохо рассказать обо всем этом самому Палаку, – подумал Фарзой, – ясно, что народ верит царю и предан его делу, а князья на руку эллинам гнут».

Открылась дверь. Глянули звезды. Вошел рослый селянин и громко сообщил новость:

– Братья князя Напака вернулись с охоты. Дорогой на них напали лихие люди и одного княжича ранили. Вся вина пала на князя Фарзоя. Ждите гостей. Сюда едет князь Напак, а с ним отряд воинов.

4

Оседлые скифские племена, о которых упоминает в своих трудах Геродот, несмотря на кровное родство с «царскими скифами», не были с ними равноправны. Их считали если не рабами в эллинском понимании этого слова, то во всяком случае самыми низшими членами великой сколотской семьи, объединенной под властью царя.

Соответственно и князья оседлых племен и родов не пользовались теми правами, что их старшие собратья князья-скотоводы из господствующего племени сайев. Их и называли «младшими князьями», а то и просто «князцами».

К таким младшим князьям принадлежал и Напак, предки которого выдвинулись из гущи оседлого населения благодаря своему усердию в служении царю, а потом разбогатели на выгодной торговле с греками-колонистами. Средства для торговли приобретались путем беззастенчивых поборов среди своих одноплеменников-крестьян. Князцы осуществляли сбор налога в пользу царя, причем хлеб, крупы, кожи, мед и другие блага в значительной части расходились по рукам многочисленных сборщиков из числа княжеской челяди или попадали в бездонные княжеские закрома. Богатевшие князцы все более наглели, теснили старинные права и вольности родовых общин, вмешивались в непосредственный торговый обмен между крестьянами и греками, жестокими мерами укрепляли свою власть над народом.