Штрафбат Его Императорского Величества. «Попаданец» на престоле Шкенёв Сергей

ГЛАВА 10

Момент истины! Так, кажется, называется нечто подобное? Сейчас выйду на балкон, и станет ясно — царь я или не царь. Нет, не так немного… Царь-надежа или сволочь и мерзавец, использующий гибель сына в личных интересах. Опять что-то не то… где они у меня, эти самые личные интересы? Может, и были когда-то, да вышли все. Кончились, ага. И остались только государственные. Мария Федоровна понимает — стоит рядом и успокаивающе поглаживает по руке. Эх, Маша… Чуть позже тоже будем вместе, олицетворяя собой… потом Ростопчин придумает, чего мы олицетворяем.

Сквозь закрытые балконные двери доносится гул толпы. Боюсь. Память предков заставляет бояться. Хотя знаю, что сам собрал этих людей на площадь и что там нет стрельцов в красных кафтанах, с красными от вина рожами, с красными от безнаказанной ярости глазами. И не толпа — руда, из которой предстоит выплавить сталь и выковать клинок.

— Готова? Пошли!

Шаг вперед. Распахиваются высокие застекленные створки. Еще шаг — от дверей до перил их пять, но кажутся бесконечными. Возьми себя в руки, гвардеец! Не сметь дрожать! Или просто в теле отзывается тревожная барабанная дробь? Дружный вдох, ощущаемый мягким ударом в грудь. Не ждали в таком виде? Нет треуголки и тесного немецкого платья… Или вам царь не настоящий?

Барабаны все громче… литавры… труба на высокой ноте будто плачет… В небо взметнулись сотни белых голубей, собранных по Петербургу и соседним губерниям, и сводный хор дьяконов начал:

Тайные репетиции не прошли даром — от мощных голосов по спине не мурашки, кони копытом бьют. Позади что-то бормочет Аракчеев. Молится? Значит, даже его проняло, а ведь именно он был самым горячим противником следующих строчек. Доказывал невообразимую их опасность, не убоявшись угрозы Сибирью.

Внизу, на площади, кто-то опустился на колени. Зачем?

На коленях уже все. Бенкендорфа убью — скорее всего, это его придумка. Иначе почему мастеровые в первых рядах так прямо держат спину и крестятся одновременно? Но не мог же полковник заставить людей плакать?

У самого сердце стучит почти у горла. Держись, гвардеец…

Звук трубы еще пронзительней и выше, хотя, кажется, уже и некуда. За секунду до последнего куплета по булыжникам площади ударили тяжелые сапоги бывших штраф-баталлионцев.

Идут. Двадцать шесть человек в серых бушлатах. Четверо надели их добровольно-выжившие в том бою моряки с «Памяти Евстафия». Подали рапорта, хотя каждому предлагалась почетная отставка с пенсией и личным дворянством. Отказались и вот теперь идут в строю. Развернутое красное знамя… там нет серпа и молота — с полотнища Богородица с немым укором смотрит на тех, кто еще не взял в руки оружия. Нет больше штрафников — Красная гвардия редкой цепочкой встает передо мной, по команде Тучкова обнажив головы.

Теперь я. Ну? Скажи им! Они ждут! И простые люди, и те самые заговорщики, что еще недавно хотели задушить меня шарфом. Недавно… и давным-давно. Они смотрят, как на… да не знаю, как смотрят. Нет в глазах ни угрозы, ни вызова, есть только вера. Нет, не в человека, стоящего на балконе в шитом золотом становом кафтане, — в то, что этот человек олицетворяет. Огромную страну, которая встанет и отомстит. За всех и всем.

Барабаны смолкли. Только один, самый большой, отбивает ритм сердца и не дает успокоиться. Ну? Выдох, заставляющий разжать сведенные челюсти…

— Братья и сестры! Друзья! Спасибо вам и поклон до самой земли. Встаньте, ибо не вы, а я должен стоять на коленях. — Невнятный шепот, то ли удивленный, то ли испуганный. — Не могу прийти к каждому кто потерял родного отца, сына, мужа, павшего от руки подлого захватчика. Но еще раз говорю спасибо пришедшим разделить нашу скорбь. Разделим, мы все разделим! От веку на Руси делили не только радости, но и беду — на всех, не считаясь с титулами и чинами! И вот явилась новая… Жадные английские лорды тянут свои грязные лапы к нашей земле. Нет, уже не грязные — они омыли их в крови наших детей! Это орда, это Британская Орда, и теперь встает вопрос о выживании нашем не только как великой державы, но и о самом существовании русского народа. Вы хотите жить? Вы хотите, чтобы ваши дети жили на вашей земле?

Молчание в ответ. Странный государь задает странные вопросы? Ничего, ужо и ответы на них получите.

— Сказал когда-то апостол Павел — нет перед лицом Господа ни эллина, ни иудея. Лорды, упившись допьяна кровью, возражают учению святоотеческому — нет людей на свете, кроме как в Англии. Кому собрались нести они Иудино слово? Нам? Уже несут, так несут, что горят православные храмы и бросаемы в огонь невинные младенцы. Этого хотите, люди?

Где-то вдалеке женский истерический плач, туда сразу же бросается один из дежурных лекарей с небольшим кожаным сундучком и белой повязкой на рукаве. Перевести бы дух, но нельзя упускать эту тишину, это напряженное внимание — пока они податливы и поддаются воздействию… бери руками и делай свой клинок, гвардеец!

— Мерзавцы и богоотступники называют свое змеиное кубло империей, над которой никогда не заходит солнце. Забудьте! Я обещаю, что отныне оно будет светить только там, где укажет русский солдат. Раздавим английскую гадину! Сколько раз встретишь, столько и убей. Не получилось пулей — коли штыком, нет оружия — порви глотку зубами… Не можешь и этого — крепи карающий меч справедливого возмездия честным трудом! Все для фронта, все для победы!

Я закашлялся, потирая саднящее горло. Тут же из-за спины чья-то рука протянула стакан с водой. Некогда…

— Да, сказано когда-то — будет хлеб наш горек. Но еще горше, когда вырастет он на костях наших и сыто рыгающий супостат будет со смехом пинать лежащие в меже черепа. Этого хотите, люди?

Слитный возмущенный рев волной прокатился по площади, ударил в стены и отхлынул обратно. Вижу открытые в крике рты, поднятые руки со сжатыми кулаками… Аракчеев склонился к моему уху:

— Это не опасно, Ваше Императорское Величество?

— Для меня?

— Ни в коем случае не для вас, государь. Просто народ так воодушевлен, что я боюсь… и ощущаю петлю на шее. Так сказать, в подтверждение древней сказки о хорошем царе и плохих боярах.

— Тебе-то чего бояться, Алексей Андреевич?

— Да на всякий случай. Вы, Ваше Императорское Величество, конечно, являетесь сосредоточием всяческих добродетелей, нашим знаменем, по сути. А ну, как решат, что знаменосцы никудышные?

— Не говори ерунды, граф! Народ и Величество едины, да… но ты ведь тоже народ?

— Имею честь быть им.

— Ну вот! — назидательно выставляю указательный палец. — Указан враг внешний, а не внутренний. Нет, будут и они, но несколько позже. А сейчас не мешай.

Сбил с мысли. Ладно, начнем с главной, она не забывается. Шум стихает, едва только поднимаю руку, — смотрят с надеждой и выжиданием.

— С сегодняшнего дня я объявляю в Российской империи осадное положение. Да, держава наша в кольце врагов… Пусть так! Можно атаковать в любую сторону. Везде, куда ни глянь, мы видим английские флаги. Доколе? Доколе эти пауки будут жиреть на нашей крови? Их липкие жадные лапы протянулись и сюда, в самое сердце России! Мерзкие ублюдки ударили по самому святому — по праву человека защищать свою Родину. Именно на их кровавое золото у дворян отнято великое служение — воевать за веру, царя и Отечество! Да, я говорю об «Указе о вольностях дворянских», фальшивке, написанной в Лондоне и нанесшей ущерб единственным союзникам нашим — армии и флоту.

Недовольный ропот за спиной — немногим понравится бомба, брошенная в тарелку с паштетом из трюфелей. Впрочем, ропот недолгий — он быстро сменился четкими негромкими командами Аракчеева, звуками плюх и зуботычин, хрустом выворачиваемых рук… трудовые будни императорского дворца.

— Повелеваю! — Зарокотали барабаны. — Нет, прошу! Братья и сестры, Отечество в опасности! Прошу — защитим!

Хм… что-то я отвлекся от основной темы — про защиту и опасность нужно было сказать в самом конце. Ладно, повторюсь, невелика забота. Так… недовольных отменой «Указа о вольностях дворянских» уже увели? Вроде увели, но военный министр, временно исполняющий обязанности наркома внутренних дел, все еще настороже — он-то хорошо знает, что именно будет объявлено далее.

— Братья и сестры! Обливается кровью сердце мое. Скорбь и удивление поселились в нем от взгляда на Отечество. Что вижу я? Нарушаются законы Божьи и человеческие! Невозможно одновременно служить Богу и мамоне и невозможно служить Родине, пользуясь ею, как свинья пользуется своим корытом. Дворяне, соль земли русской и плоть от плоти ее, по наущению злокозненных врагов наших забыли заветы прадедов — служить, беречь, приумножать. На радость супостату земля наша раздергана на тысячи кусочков, разорвана по-живому… Тому более не бывать! Отныне и навеки — у земли есть только один хозяин!

Опять сзади шум. Если так дальше пойдет, то на балконе останемся вдвоем с Марией Федоровной. И еще Ростопчин, в прошлом месяце объявивший свои деревеньки государственной собственностью, а крестьян — вольными хлебопашцами. Правда, говорят, при заключении договоров на аренду пашен, покосов и пастбищ между желающими произошел грандиозный мордобой.

Вот, зараза… а ведь и до топоров дойдет у самых нетерпеливых. Что-то упустил этот момент.

— Да, только один хозяин — император! Но! Но только после победы, и только тогда! Светлое будущее наступит, обязательно наступит. Потому что наше дело правое, враг будет разбит, и победа будет за нами!

Еще один условленный знак, и оркестр внизу грянул «Марш авиаторов». Ну… почти его. Конные драгуны с палашами наголо оттесняли людей от дворца, освобождая место для прохода войск. Поначалу просто хотели разделить толпу надвое, оставив середину площади, но этому категорически воспротивился отец Николай. Мол, не по православному обычаю — поворачивать народ жопою к самодержцу. К стоящей спиной Красной гвардии сие не относится, так как военная надобность предполагает некоторые послабления.

Парад открывает гвардейская дивизия полковника Бенкендорфа — они единственные, кто успел пошить обмундирование нового образца. Зеленый цвет формы разбавлен медным блеском пуговиц и золотом погон, на ногах сапоги с коротким, чуть ниже колена, голенищем, на головах суконные шлемы, знакомые до боли исключительно мне одному.

Печатают шаг так, что, кажется, чугунные фонарные столбы вот-вот выпрыгнут из мостовой и убегут в испуге. Полковник командует, перекрикивая хор:

— Р-р-нение на… лева-а-а!

Поднимаю руку в приветствии — соболья опушка мономаховой шапки щекочет приложенные к виску пальцы. Орлы! Не все по кабакам шпорами звенеть, когда-то и повоевать надобно.

А уже гремит новая мелодия, и мощные басы дьяконов подхватывают:

Не эти ли батареи помогли навести порядок в ночь покушения? Они — длинный нос Багратиона мудрено с чем-то спутать, разве с его пушками. Следом — кирасиры, драгуны и гусары. Просто под музыку — чести иметь собственный гимн еще не заслужили. А вот бывшие штрафники…

Плохо мне… что-то душу наизнанку выворачивает и скребет по ней железной щеткой. Усталость и опустошение навалились тяжким грузом на плечи, пригибают спину и ноги. Уйти нельзя — торжественный прием, начавшийся почти сразу же после парада, в самом разгаре.

— Павел, ты как себя чувствуешь? — обеспокоенная долгим молчанием императрица заглядывает в лицо.

— Спасибо, дорогая, очень хреново.

— Исключительно коротко и точно. Хотя грубо.

— Душа моя, педерастическую утонченность натуры давай оставим недобитым мсье Робеспьером французским аристократам. Кстати, о них… Указ о выдворении Людовика Восемнадцатого из пределов Российской империи уже готов?

— Да, Ваше Императорское Величество! — Не отходящий ни на шаг от августейшей четы Ростопчин предъявил пухлую папку: — Изволите взглянуть?

— Не хочу. Людям хоть иногда нужно верить на слово, не так ли? И, в конце-то концов, долго еще будешь около меня тереться? Походи, с народом поговори… придворные ведь тоже народ? Не знаешь? Вот и я не знаю. А чего у всех такие кислые рожи?

— Боятся бунтов, Ваше Императорское Величество.

— Устроенных, несомненно, на английские деньги? Вроде того, что через месяц случится в имениях братьев Воронцовых?

Канцлер поперхнулся так и не начатой фразой:

— А-а-а…

— Федор Васильевич, право слово, при твоей должности нужно уметь хоть немного заглядывать в будущее.

— Извините, Ваше Императорское Величество. — Ростопчин выглядел слегка растерянным. — Я могу уже заняться подготовкой к… э-э-э… к заглядыванию?

— Несомненно, дорогой граф. И поговорите на всякий случай с отцом Николаем.

— Зачем?

— Мне почему-то думается, что он сможет присоветовать хороших специалистов по… хм… по изучению грядущего.

— Слушаюсь, государь!

Ушел, да что там ушел — почти убежал. Счастливый человек, сейчас займется любимой работой, а кое-кому торчать тут до глубокой ночи, угрюмой рожей отпугивая желающих выразить свое восхищение. Восхищение чем? Уж не тем ли, что фактически отменил крепостное право и оставил придворных лизоблюдов без средств к существованию? Интересно, когда же до них это дойдет? Видимо, никогда — самых сообразительных арестовали прямо во время речи. Или самых тупых, не догадавшихся спрятать недовольство?

Ладно, посмотрим, как завтра запоете, когда обнародуют еще кое-какие указы. Сюрпри-и-и-з!

— Павел? — Мария Федоровна опять обеспокоена.

Ах да, нынче траурное мероприятие, и улыбаться нельзя совершенно. Даже злорадно. Тем более — злорадно.

«Петербургские ведомости».

— Сего июня 7 числа отлучился без ведома надв. сов. Павла Кирил. Кревати дворовой его крепостной человек Николай Козмин сын Вздорнев, которой приметами: росту малаго, сухощав, лицем бел, волосы имеет светлорусые, глаза в прикос, платье на нем камзол и штаны серонемецкаго сукна, а от роду ему 22 года. Ежели где таковой окажется с видом каким бы то ни было или без виду, то, задержав его, представить в надлежащее присутственное место для доставления к помянутому советнику Кревате, 2 адмиралтейской части 1 кварт. в дом под № 25.

— 4 адмиралт. части в 1 квартале под № 41 продается семья людей — муж с женою и двумя детьми, сыном 6 и дочерью 8 лет. Отец их хорошей кучер, а мать исправная прачка и знает поварничать и портняжить.

— В 1 линии в доме под № 244 есть заморская треска рыба, продажа которой поручена артельщику Кузьме.

— Пропала лягавая собака кобель, у которой шерсть белая рединькая с крапинками, а глаза в темных круглых пятнах, как в очках. Ежели кто поймав приведет на Невской прешпект, в дом Михайлова, под № 11, тому дано будет 25 рублей.

— В Малой Коломне, на речке Пряшке, в доме купца Шестова продается 15 лет мальчик, поведения хорошаго и которой пишет изрядно. Цена оному 300 р.

— На В. О. у Тючкова мосту в Ржевском трактире под № 292 у капельмейстера Ганзина продаются 6 мальчиков, кои по полутору году были в учении, из коих двое играют на скрипках, двое на флейтах и двое на волторнах. О цене же оных спросить у вышеозначеннаго капельмейстера Ганзина.

«От генерал-лейтенанта и всей артиллерии инспектора графа Аракчеева всем селитренным поставщикам, желающим ставить в артиллерию на Шостенские пороховые заводы селитру, объявляется, что им притеснений как в приеме оной селитры, так и в заплате за оную из казны денег делано не будет потому, что на помянутых заводах денег ныне состоит 84 тыс. 900 р., да ассигновано из казенных палат 106 тыс. 375 р., а на случай многой поставки селитры, есть ли будет оной суммы недостаточно, то из артиллерийской экспедиции в скорости еще доставлено будет. А дабы выдача денег и проба селитры была без замедления делана, то предписано от его сиятельства начальнику заводов брать подписки от самих поставщиков селитерных, котораго числа прибудет на заводы, когда сделается проба селитры и когда выдача денег последует, и оныя подписки представлять к нему, следовательно, всякой поставщик и властен будет в оных подписках объяснять, есть ли ему от заводов какое притеснение или остановка в выдаче денег сделана будет, да самим графом будет усмотрено время, сколько продерживаемы они бывают на заводах. Сего иуля 15 года 1799».

ГЛАВА 11

В доме купца третьей гильдии Александра Федоровича Белякова царил переполох. Как и положено приличному переполоху, он сопровождался бестолковыми метаниями разом побледневшей жены, ревом испуганных детей и захлебывающимся лаем цепных кобелей в палисаднике. А утро так прекрасно начиналось… чтобы закончиться стуком в двери. Суровый офицер в зеленом мундире непривычного кроя и странном кивере, напоминающем богатырский шлем, нетерпеливо забарабанил буквально минуту назад. Но этого времени оказалось достаточно для возникновения в купеческой душе смятения и ужаса. Вести, приходящие с оказией из столицы, тому весьма способствовали.

— Открывай! — надрывался служивый.

Александр Федорович смотрел на незваного гостя с высоты второго этажа, по обычаю поставленного поверх каменных подклетей, и лихорадочно размышлял о причинах столь неприятного визита. Уж не суздальские ли монахи, многие годы безуспешно оспаривающие у Подновской слободы славу огуречной столицы и право поставлять сей деликатный овощ к царскому столу, подсуропили?

— Открывай, говорю! Надобность государева!

А делать-то и нечего, попробуй такому не открыть.

— Иду-иду! — Купец тяжело вздохнул, перекрестился на образа в красном углу и заспешил вниз по лестнице, не доверяя столь важного дела домочадцам. Лишь на ходу многозначительно посмотрел на супружницу, понятным движением разъяснив порядок приема важной государственной персоны.

Тяжелая дубовая дверь с толстыми железными полосами поверх досок без скрипа распахнулась, и гвардеец уперся взглядом в сияющее невиданным радушием лицо купца. На купчину, как предполагалось ранее, тот никак не тянул — худощав слегка, солидного брюха нет, и волосы лампадным маслом не смазаны.

— Милости просим, Ваше Высокопревосходительство, заглянуть в нашу скромную обитель.

Начинается. Иван Петрович Кулибин особо указывал на известную скромность нижегородцев — одну из разновидностей гордыни. Местные купцы и промышленники, строя хоромы, вызывающие зависть столичных князей с графьями, упорно именуют их домами. В Нижнем Новгороде нет дворцов — даже у губернатора, быстро проникающегося сим духом.

— До высокопревосходительства мне еще лет триста служить. — Гвардеец решительно остановил поток славословий и представился: — Гвардейской дивизии прапорщик Акимов, честь имею! Ты Беляков будешь? Распишись в получении письма.

Александр Федорович с опаской взял в руки пакет, украшенный пятью печатями, и с вопросительными интонациями предложил:

— Так, может, подниметесь, ваше благородие? Там и перо с чернильницей, и все остальное, к ним прилагающееся…

Прапорщик молча, но благосклонно кивнул и проследовал за хозяином по чуть поскрипывающим, начищенным речным песком ступенькам. Наверху уже поджидала хозяйка с расписным подносом, на котором заманчиво так располагалась высокая серебряная стопка в окружении крохотных огурчиков.

— Это что сие означает?

— Так ведь оно по старине положено.

— По старине? — Акимов с подозрением глянул на потемневшие от времени иконы. — Уж не раскольничаешь ли ты?

Глаза купца потухли, чтобы тут же вспыхнуть какой-то потаенной грустью:

— Да куда уж нам, ваше благородие! Капиталы раскольничать никак не позволяют — маловаты оне.

— Маловаты?

— Вот истинный крест!

— Разберемся! — Гвардеец с лихостью, выдающей опыт, опрокинул стопку, вдумчиво зажевал огурчиком и хотел было поставить ее обратно. Но поднос исчез вместе с хозяйкой. — Э-э-э… куда?

— В карман. Соизвольте принять небольшой… ой!

Аккуратная, без членовредительства, но сильная оплеуха опрокинула купца на пол. Прапорщик навис сверху грозовой тучей:

— Взятка? А знаешь ли ты, образина, что взятки придуманы англичанами для нанесения ущерба государству Российскому?

— Виноват, ваше благородие… — Беляков с трудом сел и прислонился к высокой голландской печке. — Так это что, таперича совсем… никому? И даже?..

Акимов подбросил в руке злополучную стопку.

— Давал, значит?

— Как же без того? В коммерческом деле без того вообще никак.

— Списки составишь — кому, сколько, как часто. Понял? Грамоте разумеешь?

— Без нее тоже нельзя. Еленка, подай перо с чернилами, да пусть накрывают обед уставшему от государевых забот их благородию! Пошевеливайтесь там у меня!

За обедом, во время которого Александр Федорович старался не жевать пострадавшей левой стороной, ледок недоброжелательности между купцом и офицером окончательно исчез. Прапорщик справедливо рассудил, что третья гильдия вполне может быть приравнена к обер-офицерскому званию, а потому отдавал должное блюдам, совершенно не чинясь.

— Вот скажи мне, Сергей Викторович, ты государя императора видел?

— Конечно, я же в гвардии состою. И даже несколько раз… но не будем об этом.

— Ну и какой он из себя? — Беляков оглянулся, убедился, что никто не подслушивает, и перешел на шепот: — А то у нас слухи пошли, будто царя подменили.

— Это кто такое говорит? — Акимов отставил поднесенную к губам стопку и погладил усы, пряча жесткую усмешку.

Ему уже доводилось слышать нечто подобное по дороге в Нижний — в Вологде, Ярославле, Балахне. Нет-нет краешком уха и ухватит ползущие россказни о чухонском младенце, подброшенном матушке Екатерине взамен убиенного Понятовским цесаревича Павла Петровича. А теперь, дескать, тот чухонец вырос и оказался злым немецким карлой, желающим обратить православный народ в латинскую веру.

— Да ведь слухами земля полнится, Сергей Викторович, — развел руками купец.

— Кабы через край не полилось! — От удара кулаком по столу подпрыгнули тарелки.

— Что не полилось? — не сообразил Беляков.

— А то, чем полнится!

Купец поежился и поспешил перевести разговор в другое, более безопасное русло:

— Это точно, народец у нас такой — соврут и возьмут недорого.

— Не только у вас.

— Беда… А вот скажи, Сергей Викторович, как оно на самом деле приключилось? Из-за чего англичанка так на царя-батюшку взъярилась, что на душегубство пошла?

Прапорщик опять погладил усы и задумался. Слухи ведь откуда-то берутся? Они же не вошь, способная сама собой расплодиться в пропотевшей да нестираной рубахе? Кому-то они выгодны? А ежели так, то…

— А дело там простое, Александр Федорыч. — Акимов взялся за стопку. — Еще в бытность государя Павла Петровича наследником престола отправился он в путешествие по Европам — других посмотреть, себя показать. Ну и заодно, так сказать, невесту приличную присмотреть. Обычное дело у царственных особ. Да, кстати, а чего это любезная Елена Дмитриевна нами пренебрегает? Нехорошо…

— Бабское ли дело, Сергей Викторович? Оно ведь, как известно…

— Зря ты так. Еще Петр Великий указывал бывать на ассамблеях непременно с женами.

— Так то на ассамблеях! Хотя… Еленка, иди-ка сюда!

Вечером того же дня

— Кыш, проклятая!

Толстая трехцветная кошка, неторопливо пробиравшаяся по неведомым кошачьим делам куда-то в сторону курятника, получила столь сильного пинка, что несколько раз перевернулась в воздухе и упала прямо в свиное корыто. А нечего под ногами путаться, когда хозяйка не в духе.

Капитолину Ивановну Воробьеву нельзя было назвать злой, но сегодня даже куры попрятались, чуя надвигающуюся отнюдь не с неба грозу. И было от чего печалиться — известная поставщица новостей, злыми языками именуемая за глаза сплетницей, сорокой и гадюкою, теряла она заслуженную славу всезнающей особы. Как же так, уже полдня как к Беляковым прибыл грозный гвардейский офицер, весь из себя красавчик и усач, а никто до сих пор не ведает подробностей. То ли арестовывать приехал, то ли, что самое худшее, медаль привез. Совсем теперь Елена Дмитриевна зазнается… Мужнина награда — это ведь не новый чепец, в который любая кошка нагадить сможет, и не новое платье из желтой тафты, собирающее подолом коровьи лепешки на дороге…

Нет, не дадут медаль. Но на каторгу тоже ничего — разговоров не на один месяц хватит. Ну, где же Еленка с новостями? Не идет… а еще кума, детей крестила.

— Капитолина Ивановна, сударыня моя, что же ты, и гостей не видишь? — Голос любимой подруги (глаза бы выцарапать!) показался ангельским пением.

— Елена Дмитриевна, матушка! — Сколько же энергии в маленькой и сухонькой, телосложением оправдывающей прозвище Воробьиха, женщине, а? Поскакала по двору, вот-вот взмахнет крылышками да и взлетит в горние выси. — Замечталась вот… Да проходи, голубушка, проходи — завсегда рада видеть и почтение выразить. Чайку ли приказать поставить али наливочки вишневой испробуем? Хоть и прошлогоднего урожаю, но вкуснотиш-ш-ш-а!

— Так ведь не праздник?

— Да мы капельку. Твой-то тоже скоро к Макарию отъезжает? Мой вечор уж покатил. Вот за успешную ярмонку и употребим.

— Нет, Капушка, Александр Федорович задержится. Уж и не знаю, поедет ли нонеча…

— С гостем, поди, водку пьет?

— Ее, окаянную, — тяжело вздохнув, согласилась Белякова. — И как только здоровья достает, а? В прошлом году два раза пьян являлся, в позапрошлом один, и вот опять за старое.

Капитолина Ивановна, страдавшая от мужнина пьянства почитай каждые четыре месяца, с обидой поджала губы и внимательно посмотрела на гостью — не со смехом ли да укором говорит? Вроде бы нет, тоже переживает.

Как ни изнывала почтенная Воробьиха от любопытства, но правила приличия, соблюдаемые в купеческих семьях гораздо строже, чем у ветреного дворянства, не позволили сразу же приступить к расспросам. Сначала, и не менее часа, обсуждали виды на урожай огурцов и капусты на волжских островах, посетовали на неважно завязавшиеся вишни в садах, о детях, коих у каждой по трое, о будущей Макарьевской ярмонке, высоких ценах на китайский чай, единогласно осудили любителей пить его внакладку, а не вприкуску… И лишь после этого Ивановна решилась перейти к главному:

— Гляжу, Дмитриевна, у тебя шаль новая?

— Да где там… о прошлом годе Федорыч на именины дарил.

— А я-то думала, что гостюшка нонешний привез.

— Не, то особый курьер из Санкт-Петербургу с письмом от Ивана Петровича.

— Кулибина?

— Его сиятельства, графа Кулибина!

— Да ну?

— Вот провалиться мне на этом месте, ежели вру. Хоть и высоконько взлетел, да родственников-то не забыват.

— А рази родственник?

— А то! Двоюродную тетку моего Федорыча помнишь?

— Которая за Асафа-кулугура в Никульскую деревню вышла?

— Она самая. А Иван-то Петрович ее свахи бабушкиной свояченице деверем приходится.

— Вот оно как… — с завистью протянула Капитолина Ивановна. Такое близкое родство с влиятельной персоной позволяло Белякову надеяться не только на медаль — глядишь, и в столицу переберутся. — А в письме чего пишет?

— То дело государственное и нас не касаемо. — Елена Дмитриевна строго нахмурила брови. — А вот гонец что рассказал…

Воробьиха нервно сглотнула слюну в предвкушении новости и аж подалась вперед:

— Ну же…

— Не нукай, сударыня. А рассказал господин гвардейский прапорщик всю, какую ни на есть, правду: почему англичане на нас войной пошли да злобятся отчего.

— Да?

— Несомненная правда, голубушка Капитолина Ивановна, не изволь сомневаться! А дело было так… — купчиха подмигнула и понизила голос: — Когда государь наш Павел Петрович совсем юн был, то поехал он в земли аглицкие, прямо через океан-море. На корабле поплыл, знамо дело. А как приплыл, то пошел в гости к тамошнему королю Егорию, счетом третьему. Ну, пир, конечно, горой, как и полагается у благородного состояния… напились, короче, допьяна.

— Нешто и оне потребляют? — изумилась Воробьиха.

— Англичане, те все до единого пьяницы горькие, — подтвердила Белякова с видом несомненного знатока. — Ну а государю, чтоб Отечество не обстрамить, тоже пришлось… да не в этом суть. Просыпается, значится, наш Павел Петрович поутру, а ихний Егорка по двору скачет, хохотом диким гогочет да на палисадник указывает. Дескать, его-то Англия — цветок дивный, а Россия — крапива жгучая.

— Козел! — прокомментировала Капитолина Ивановна.

— Вот! А государь, немного подумавши, портки расстегивает да все что есть на цветок сей и возлагает!