Посылка Фитцек Себастьян
И последний, когда говорили о детях.
На следующий день Эмма поставила свечку за неродившегося ребенка. Та давно уже сгорела без остатка.
Эмма кашлянула в ладонь и, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, обвела взглядом кабинет Конрада.
Книжные стеллажи до потолка – рядом с постановлениями Верховного федерального суда в кожаных переплетах на них стояли произведения Шопенгауэра, любимого автора Конрада, – показались Эмме низковатыми, возможно, из-за нового цвета стен: с ним комната выглядела меньше. Массивный письменный стол располагался на своем месте перед квадратными окнами; в солнечные дни озеро Гросер-Ванзе просматривалось отсюда до самого Шпандау. Сегодня виднелась только городская набережная, вдоль которой редкие прохожие пробирались через декабрьский снег по щиколотку.
Вдруг Эмма почувствовала, что Конрад оказался у ее кровати и мягко коснулся ее руки.
– Позволь мне устроить тебя поудобнее, – сказал он и погладил ее по лбу.
Эмма уловила пряный запах его одеколона после бритья и закрыла глаза. Одна лишь мысль о прикосновении мужчины в последние месяцы вызывала у нее отвращение. Но Конраду было позволено обхватить ее руками и перенести с больничной койки на диван у камина.
– Вот так лучше, – сказал он, опустив Эмму на мягкие подушки и бережно укрыв кремовым кашемировым пледом.
И он был прав. Так действительно лучше. Она чувствовала себя в безопасности, здесь все было знакомым, родным. Мягкая мебель с вольтеровским креслом, в которое снова сел Конрад. Стеклянный журнальный столик между ними. И конечно, круглый ковер под ногами. Белый мягкий ворс, обрамленный черной полосой, напоминающей сходящий на нет мазок кистью по часовой стрелке. Поэтому сверху ковер походил на торопливо нарисованную букву «О». Раньше Эмма очень любила полежать на этом «О» и помечтать, глядя в газовый камин. И как хорошо ей было, когда при этом они вместе поедали принесенные с собой суши. Насколько уверенно и надежно она себя чувствовала, когда они делились любовными переживаниями, обсуждали неудачи и сомнения, а Конрад давал ей советы, которые Эмма всю жизнь мечтала услышать от отца. Черный ворс ковра уже немного выцвел и за годы приобрел коричневый оттенок.
«Время разрушает все», – подумала Эмма, ощутила тепло камина на лице, но приятное чувство, которое появлялось всегда, когда она навещала Конрада, так и не пришло.
Неудивительно, это ведь не визит.
Скорее, жизненная необходимость.
– Как дела у Самсона?
– Великолепно, – ответил Конрад, и Эмма ему поверила. Он всегда имел подход к животным. У Конрада ее собака в надежных руках, пока Эмма находится в закрытой клинике.
Вскоре после той ночи в отеле Филипп подарил ей хаски с большой черно-серой лохматой головой.
– Ездовая собака? – удивленно спросила его Эмма, когда Филипп в первый раз передал ей поводок.
– Он тебя оттуда вытащит, – заверил Филипп, имея в виду «жалкое состояние», в котором она пребывала.
Но он ошибся, и, судя по всему, Самсону придется еще долго обходиться без своей хозяйки.
Возможно, всегда.
– Начнем? – спросила Эмма в надежде, что Конрад воскликнет «нет», поднимется и оставит ее одну.
Само собой, он этого не сделал.
– Пожалуйста, – ответил лучший слушатель в мире, как один репортер назвал этого звездного адвоката в своей газетной статье. Возможно, это была его самая сильная сторона.
Некоторые люди умеют читать между строк. Конрад умел слушать между слов.
Это качество сделало его одним из немногих людей, которым Эмма могла открыться. Он знал ее прошлое, ее тайны, знал про ее бурную фантазию. Она рассказала ему про Артура и психотерапию, которая, как считала Эмма, помогла ей избавиться от воображаемых друзей и других видений. Сейчас она уже не была в этом уверена.
– Я не справлюсь, Конрад.
– Ты должна.
По многолетней привычке Эмма потянулась за прядью волос, чтобы намотать на палец, – но ее шевелюра была еще слишком короткой.
Прошло почти полгода, а Эмма никак не могла привыкнуть к тому, что ее когда-то роскошные длинные волосы исчезли. Правда, отросли уже на шесть сантиметров.
Конрад так настойчиво посмотрел на Эмму, что ей пришлось отвести взгляд.
– Иначе я не смогу помочь тебе, Эмма. После всего, что случилось.
«После всех этих трупов. Я знаю».
Эмма вздохнула и закрыла глаза.
– С чего мне начать?
– С самого плохого! – услышала она в ответ. – Вернись в те воспоминания, которые причиняют тебе особенную боль.
Слеза скатилась из-под век, и Эмма открыла глаза.
Уставилась в окно. Какой-то мужчина вел по берегу дога на поводке. Издали казалось, что большая собака раскрыла пасть и ловит языком снежинки, но Эмма была не уверена. Она лишь знала, что предпочла бы оказаться там, на улице, с мужчиной, догом и снегом под ногами, где наверняка не так холодно, как у нее на душе.
– Хорошо, – произнесла она, хотя в том, что последует, не было ничего хорошего. И наверное, уже никогда не будет, даже если она переживет этот день, в чем в настоящий момент сомневалась.
– Не знаю, для чего все это. Ты ведь присутствовал на допросе.
По крайней мере, на втором круге. Сначала Эмма давала показания одна, но, когда вопросы сотрудницы полиции стали все более скептическими и Эмма вдруг почувствовала себя не свидетельницей, а обвиняемой, она потребовала адвоката. В отличие от Филиппа, которому пришлось бы ехать всю ночь, чтобы добраться до нее из Баварии, где он находился в командировке, ее лучший друг уже полвторого был у нее в больнице.
– Ты же присутствовал там, когда я давала показания сотруднице полиции и подписывала протокол. Ты знаешь, что Парикмахер сделал со мной в ту ночь.
Парикмахер.
Какое безобидное прозвище дала ему пресса. Как если бы мужчину, который сдирает кожу с женщин, назвали негодяем.
Конрад помотал головой:
– Я говорю не о той ночи в отеле, Эмма.
Она нервно моргнула. Неожиданно поняла, что сейчас последует, и молилась, что ошибся.
– Ты абсолютно точно знаешь, почему находишься здесь.
– Нет, – солгала Эмма.
Конечно, он хотел поговорить о той посылке. О чем же еще?
– Нет, – повторила она, хотя уже и не столь энергично.
– Эмма, пожалуйста. Если я буду тебя защищать, ты должна рассказать мне все, что случилось в тот день три недели назад. У тебя дома. Ничего не упуская.
Эмма закрыла глаза и надеялась, что диванные подушки навсегда поглотят ее, как плотоядное растение муху, но, к сожалению, этого не произошло.
И так как выбора не было, она срывающимся голосом начала рассказывать.
О посылке.
И о том, как ужас, начавшийся в ту ночь в отеле, постучался в дверь маленького домика со штакетником в конце переулка-тупика и поселился там.
Глава 6
Тремя неделями ранее
Сверло вращалось, врезаясь Эмме в барабанные перепонки и проникая прямо в мозг. Она не знала, кто включил эту акустическую дрель, которая пунктиром обозначала центр ее страха. Кто звонил ей в дверь в такую рань и одним лишь этим повергал ее в панику.
Эмма никогда не считала свой дом на Тойфельзе-аллее чем-то особенным, хотя это было единственное отдельно стоящее здание во всей округе.
Поселок Хеерштрассе состоял в основном из очаровательных, примыкающих друг к другу домиков, построенных в двадцатых годах, и на протяжении почти столетия, – пока Филипп за последние недели не превратил их жилище в крепость, – ее маленький особнячок выделялся исключительно тем, что вокруг него можно было обойти, не ступая на чужой земельный участок. К огромной радости соседских ребятишек, которые раньше, в теплые летние дни, любили устраивать бега через их сад: через открытую калитку, против часовой стрелки по узкой гравийной дорожке мимо грядки с овощами, потом резко налево вокруг веранды, снова налево вдоль стены под окном кабинета, а затем через слегка заросший палисадник обратно на улицу, где победитель должен был постучать по старому газовому фонарю и крикнуть: «Первый!»
Раньше.
В прежние времена.
До Парикмахера.
Сегодня деревянный штакетник заменили серо-зеленым металлическим забором, который якобы не смогут подкопать даже дикие кабаны, хотя кабанов Эмма боялась в последнюю очередь.
Ее лучшая подруга Сильвия думала, что она невообразимо боится мужчину, который в ту ночь в отеле совершил с ней ужасное, – но Сильвия ошибалась. Конечно, Эмма боялась, что психопат вернется и продолжит с того места, где остановился.
Но еще больше, чем его, она боялась саму себя.
Будучи психиатром, Эмма представляла себе симптомы сильной паранойи. Как ни странно, она получила ученую степень кандидата наук именно в этой области, помимо псевдологии, то есть патологической лживости, что было одной из ее специальностей. Она уже работала со многими пациентами, которые терялись в своих галлюцинациях. И знала, как они закончили.
Но что еще хуже: она знала, как у них все начиналось.
Как у нее.
С пронзительным, резким звоном в ушах Эмма поплелась к входной двери вместе с Самсоном, которого дверной колокольчик вырвал из полудремы. Ей казалось, что она никогда не доберется до цели.
Сердце Эммы билось так, как будто она пробежала марафон. А ноги топтались на месте.
Визит? В такое время? Именно сейчас, когда Филипп уже ушел?
Самсон тыкался ей под колени, словно пытаясь подбодрить и сказать: «Давай же, это не так сложно».
Он не рычал и не скалил зубы, что обычно делал, если за дверью стоял чужой.
Значит, опасность ей не угрожает.
Или все-таки угрожает?
Больше всего Эмме хотелось расплакаться прямо здесь, в прихожей. Плакать – ее любимое занятие в последнее время. Вот уже 158 дней 12 часов и 14 минут.
С тех пор как у нее новая стрижка.
Она ощупала голову надо лбом, где начинаются волосы. Чтобы определить, насколько они уже отросли. Сегодня она проверяла всего раз двадцать. За этот час.
Эмма подошла к тяжелой дубовой двери и отдернула занавеску на маленьком, размером с тарелку, окошке, которое было встроено в дверное полотно на уровне головы.
Согласно ведомству земельного кадастра, Тойфельзе-аллее находилась в округе Вестенд, но по сравнению с виллами, которыми славился этот элитный район, их крохотный домишко скорее напоминал собачью будку с лестницей.
Он располагался в мощеном переулке-тупике, на уровне высшей точки разворота, который с трудом давался крупным машинам и был почти невыполним для небольших грузовиков. Издали домик со своей светлой крупнофактурной побелкой, старомодными деревянными ставнями, рыжей черепичной крышей и обязательной красно-коричневой клинкерной лестницей, ведущей к двери, через которую она как раз сейчас шпионила, отлично вписывался в пейзаж.
За исключением забора, недавние изменения были не видны снаружи. Датчики взлома окон, радиоуправляемая система замков, датчики движения на потолке или тревожная кнопка для связи со спасателями, на которую Эмма как раз положила руку.
На всякий случай.
Было одиннадцать часов утра, пасмурный день – до низкого, затянутого серыми облаками неба, казалось, можно дотянуться рукой, – но не было ни дождя (для этого вида осадков, видимо, слишком холодно), ни снега, который шел почти беспрестанно в последние дни, и Эмма могла хорошо разглядеть мужчину у забора.
Издалека он напоминал турецкого рокера: темная кожа, гладко выбритая голова, борода в стиле рок-группы «ZZ-Top», серебряные, с монету, металлические кольца, которые заполняли мочки ушей стодвадцатикилограммового великана, как литые диски автопокрышки. Мужчина был в желто-голубых перчатках, но Эмма знала, что на каждом пальце под ними какая-то татуировка.
«Это не он! Слава богу!» – с облегчением подумала она, и камень упал у нее с души. Самсону, в напряжении стоявшему рядом с навостренными ушами, она знаком велела лечь.
Эмма нажала на кнопку открытия ворот и подождала.
Втиснутый между горой Тойфельсберг[2] на севере, несколькими школами и стадионами на западе, бывшей гоночной автотрассой «Авус» на юге и железнодорожными путями на востоке, поселок Хеер-штрассе стал домом приблизительно для ста пятидесяти зажиточных семей. Сельская община в самом центре миллионного города, со всеми плюсами и минусами, которые несет с собой жизнь в деревне, например, то обстоятельство, что все в курсе обо всем и каждом и знают друг друга по имени.
И почтальона тоже.
Глава 7
– Доброе утро, фрау доктор.
Эмма подождала, пока посыльный поднимется по небольшой клинкерной лестнице, и только затем приоткрыла дверь – насколько позволила накинутая изнутри металлическая цепочка.
Самсон, сидящий рядом, начал вилять хвостом – как всегда, когда слышал голос почтальона.
– Простите, что заставила вас так долго ждать, я была наверху, – извинилась Эмма хриплым голосом.
– Без проблем, без проблем.
Салим Юзгеч поставил посылку на верхнюю ступеньку под козырек, сбил снег с обуви и улыбнулся, доставая обязательное лакомство из кармана брюк. Как всегда, он убедился, что Эмма не возражает, и она, как всегда, знаком разрешила Самсону взять собачью галету.
– Как у вас дела, фрау доктор? – поинтересовался почтальон.
«Хорошо. Я всего лишь проглотила десять миллиграммов ципралекса[3] и с полдевятого до пол-одиннадцатого дышала в пакет. Спасибо, что спросили».
– С каждым днем все лучше, – солгала она и почувствовала, как безнадежно напряглась, пытаясь улыбнуться в ответ.
Салим был сочувствующим парнем и время от времени приносил ей кастрюльку с овощным супом, который передавала его жена. «Чтобы вы совсем не отощали». Но его беспокойство за психолога основывалось на ложных представлениях.
Чтобы соседи не судачили, почему это вдруг фрау доктор перестала выходить на улицу, проводит весь день в халате и забросила свою практику, Филипп рассказал владелице киоска историю о тяжелом пищевом отравлении, которое чуть было не стоило Эмме жизни и повлияло на ее внутренние органы.
Фрау Козловски была самой большой сплетницей во всем поселке, и, когда «испорченный телефон» дошел до Салима, отравление превратилось уже в онкологическое заболевание. Но пусть лучше люди думают, что Эмма сбрила волосы из-за химиотерапии, чем обсуждают правду. О ней и Парикмахере.
Как чужие люди должны ей поверить, если даже ее собственный муж сомневается? Конечно, Филипп изо всех сил старался скрыть это. Но он инициировал дополнительное расследование и не обнаружил ничего, что подтверждало бы версию Эммы.
Число четыре имеет в китайском, японском и корейском языках сходство со словом «смерть», почему и считается в некоторых кругах несчастливым. В районах, где говорят на кантонском диалекте, четырнадцать вообще обозначает «верная смерть», поэтому происходящие из Гуанчжоу владельцы Le Zen отказались не только от соответствующих номеров комнат, но и от четвертого и четырнадцатого этажей.
И логичное, напрашивающееся предположение, что Эмма просто перепутала номер комнаты, тоже не помогло.
Судя по описанию интерьера, речь могла идти только о номерах 1903 или 1905. Но оба были забронированы на всю неделю матерью-одиночкой из Австралии с тремя детьми, которая проводила в Берлине отпуск. Ни в одном из этих номеров не были обнаружены следы насильственного проникновения внутрь или нападения. И ни в одном не висел портрет Ая Вэйвэя, что неудивительно. Изображения китайского концептуального художника вообще не было во всем отеле. Еще одна причина, почему «случай» Эммы имел не самый высокий приоритет у следователей.
А она все больше сомневалась в собственном рассудке.
Разве можно было упрекать Филиппа, что он настроен скептически? С такой-то невероятной историей? Изнасилование в гостиничном номере, которого официально не существует и который она сама тщательно обыскала непосредственно перед мнимым нападением?
К тому же Эмма утверждала, что ее изнасиловал безликий серийный преступник, который действительно был известен тем, что брил своих жертв. Но до сих пор это были проститутки, из которых ни одна не выжила. Потому что это была еще одна «фишка» Парикмахера: он убивал девушек из эскорта, которых подкарауливал в их же комнатах.
«Он оставил в живых только меня. Почему?»
Неудивительно, что ее случай не подшили к делу Парикмахера. И коллеги Филиппа считали ее психованной членовредительницей, которая выдумывает жуткие истории. Но, по крайней мере, ее не донимала пресса.
Только почтальон.
– Не ожидала вас так рано, – сказала Эмма.
– Сегодня мне не спалось, – засмеялся почтальон.
С тех пор как Эмма перестала выходить на улицу (даже с Самсоном гулял теперь Филипп), она многое заказывала с доставкой на дом. Сегодня Салим принес ей сравнительно немного пакетов. Она оплатила получение контактных линз, онлайн-аптека наконец-то прислала болеутоляющее, в легкой коробке побольше, наверное, домашние тапочки, которые можно нагревать в микроволновой печи. Затем еще ежедневный ящик с продуктами из онлайн-супермаркета, на которые она оформила долгосрочный договор.
За напитки и все прочие нескоропортящиеся товары, такие как консервы, порошок для стирки или туалетную бумагу, отвечал Филипп. Но овощи, молоко, масло и хлеб не должны лежать у него в машине, если, как это часто случалось, его неожиданно вызовут на задание и Филипп вернется домой с опозданием в несколько часов.
В последнее время у него не было таких длительных командировок, как в этот уик-энд. С тех пор, как тот псих ввел ей какое-то парализующее средство, стащил с нее пижаму и навалился на нее всем своим весом.
В последние месяцы Филипп настаивал на том, чтобы оставаться по ночам дома. Он хотел даже отменить поездку на общеевропейский конгресс в эти выходные, хотя этот воркшоп считается самым важным в году. Лишь раз в двенадцать месяцев ведущие психологи-криминалисты Европы собираются вместе, чтобы обменяться опытом. На два дня, каждый год в новом городе. На этот раз в Германии, в отеле рядом с Бад-Заров на озере Шармютцельзе. Обязательная встреча для этой сплоченной команды уникальных профессионалов, которые изо дня в день должны расследовать самое ужасное, на что способен человек, – и на этот раз Филиппу даже выпала честь сделать доклад о своей работе.
– Я настаиваю! Если что, я тут же позвоню тебе. Ты же будешь совсем рядом, в часе езды, – целуя, сказала ему Эмма сегодня утром на прощание, а самой хотелось кричать: «Целый час? Безумцу понадобилось не намного больше, чтобы сломать мне психику». – Я должна постепенно вытаскивать себя из этой дыры, – продолжала Эмма, надеясь, что Филипп поймет: она просто повторяет пустые фразы из учебника по психиатрии, в которые теперь, сама будучи пациенткой, уже давно не верит. Как и в последнюю ложь, которой снабдила Филиппа на дорожку: – Я справлюсь одна.
Да, целые пять секунд, пока махала ему рукой из окна кухни. Потом Эмма потеряла самообладание и принялась биться головой о стену. Хорошо, что Самсон тут же принялся подпрыгивать вокруг нее и помешал ей травмироваться.
– Я вам очень благодарна, – сказала Эмма, приняв все от почтальона и сложив горкой за собой в прихожей.
Салим предложил отнести коробки на кухню (это еще можно), потом ударил себя по лбу:
– Чуть не забыл. Не могли бы вы взять вот это для вашего соседа?
Салим поднял с земли посылку размером с обувную коробку – Эмма с самого начала подумала, что это не для нее, и в принципе оказалась права.
– Для моего соседа? – Ее колени задрожали, когда она начала понимать, какие последствия будет иметь эта чудовищная просьба, если она окажется настолько глупа, что согласится ее выполнить.
Как в прошлый раз, когда она была так любезна, что приняла посылку с книгами для дантиста, Эмма будет часами сидеть в темной гостиной, не в состоянии заняться чем-либо, кроме как думать, когда это произойдет. Когда же звонок разорвет тишину, оповещая о нежеланном визите.
Ее руки станут влажными, а во рту пересохнет, и она будет считать минуты, потом даже секунды, до тех пор, пока чужой предмет наконец не исчезнет из ее дома.
Но такая мысль оказалась не самым страшным – Эмма поняла это, когда прочитала имя получателя на посылке.
Господин А. Паландт
Тойфельзе-аллее, 16а
14055 Берлин
С чужим предметом в своем доме она как-нибудь справится. Он изменит ее распорядок дня, перевернет всю душу, но сама посылка – не проблема.
Чего не скажешь об имени.
С участившимся пульсом и влажными ладонями она уставилась на адрес и была готова расплакаться.
Глава 8
Паландт?
Кто… черт побери… этот господин А. Паландт?
Раньше она бы даже не задумалась. Сейчас же незнание подстрекало ее самые темные фантазии, и это, в свою очередь, так пугало Эмму, что она была готова расплакаться.
Тойфельзе-аллее, 16а?
Разве это не левая сторона дороги, третий или четвертый дом, сразу за поворотом? И разве там живет не старуха Торнов, уже много лет совсем одна? А не какой-то… А. Паландт?..
Эмма знала всех в окрестностях, но такого имени никогда не слышала, и это вызвало в ней неясное ощущение приближающегося обморока.
Уж четыре года, как она живет в этом маленьком переулке-тупике. Четыре года, как они купили вообще-то слишком дорогую для них недвижимость, которую смогли позволить себе лишь потому, что Филипп получил наследство.
– Я должна принять это? – спросила Эмма, не прикасаясь к свертку.
Запакованный в обычную коричневую бумагу, края для прочности заклеены скотчем, перевязанный крест-накрест бечевкой. Ничего необычного.
За исключением имени…
Господин А. Паландт.
– Пожалуйста, – попросил Салим и протянул ей посылку. – Я просто брошу получателю извещение, чтобы он забрал коробку у вас.
«Нет, только не это!»
– Почему? – удивился Салим. Вероятно, она произнесла свои мысли вслух. – Так положено, вы сами знаете. Я должен это сделать. Иначе посылка не застрахована.
– Понятно, но сегодня я, к сожалению…
– Пожалуйста, фрау Штайн. Вы сделаете мне большое одолжение. Моя смена скоро закончится. И боюсь, надолго.
Надолго?
– Что вы имеете в виду?
Сама того не осознавая, Эмма сделала шаг назад. Самсон, который почувствовал ее напряжение, поднялся рядом с ней и навострил уши.
– Не волнуйтесь, меня не уволили, ничего такого. Это хорошие новости для меня, Найи и Энгина.
– Найя – это ваша жена? – спросила Эмма.
– Правильно, я как-то показывал вам ее фотографию. А что до Энгина – пока есть только снимок УЗИ.
Холодный ветер, ворвавшийся через дверь, начал трепать полы Эмминого халата. Ее била дрожь.
– Ваша жена… беременна?
Слово казалось таким тяжелым, что она с трудом произнесла его.
Беременна.
Комбинация из девяти букв, которые приобретали сегодня совсем другое значение, чем полгода назад.
Тогда, до той ночи, это слово означало мечту, будущее, было символом радости и просто смысла жизни. Сегодня оно описывало открытую рану, потерянное счастье и, произнесенное шепотом, звучало как «никогда» или «умер».
Салим, который ошибочно интерпретировал откровенную растерянность Эммы как молчаливую радость, улыбался во весь рот.
– Да. На шестом месяце, – засмеялся Салим. – У нее уже вот такой живот. – Последовало соответствующее движение рукой. – Административная должность тут как нельзя кстати. Зарплата выше, единственное, что огорчает, – мы с вами больше не будем видеться. Вы были всегда очень добры ко мне.
– Какая радость, – все, что сумела почти беззвучно выдавить из себя Эмма, и теперь ей было стыдно. Раньше она с воодушевлением воспринимала любое сообщение о прибавлении в кругу знакомых. Даже когда друзья начали спрашивать, почему она так затянула с этим и все ли в порядке. Ни разу она не позавидовала и не озлобилась из-за того, что у них с Филиппом никак не получалось.
В отличие от матери, которая постоянно приходила в ярость, когда другие восхищенно рассказывали о своем материнском счастье. Неожиданный выкидыш, когда Эмме было шесть лет, изменил ее. После этого ее мать уже не смогла забеременеть.
А сейчас?
Сейчас настало время, когда Эмма неожиданно поняла озлобленность своей матери.
Плодиться? Отвратительно!
Эмма стала другой. Женщиной с натертой почти до ран вагиной, женщиной, которой знакомы вкус латекса и ощущение вибрирующего лезвия на бритой голове. Женщиной, которая знает, что одно-единственное судьбоносное событие может изменить все чувства или вообще убить их.
«Были добры ко мне».
Она вспомнила последние слова Салима, и тут ей кое-что пришло в голову.
– Подождите, пожалуйста, минутку.
– Нет, пожалуйста, не надо. Это не обязательно, правда! – крикнул ей вслед Салим, который понял, что она задумала, когда велела Самсону ждать ее у порога.
И сторожить почтальона.
В гостиной Эмма заметила, что держит маленький сверток у груди, видимо, она все же взяла его у Салима из рук.
«Проклятье. Теперь это в доме».
Эмма положила сверток рядом с ноутбуком на стол, который стоял у окна лицом к внутреннему садику, и открыла верхний ящик. Поискала портмоне, в котором надеялась обнаружить немного мелочи на чаевые, чтобы дать на прощание верному Салиму.
Кошелек отыскался в дальнем углу ящика, так что Эмме пришлось сначала вытащить кое-какие бумаги, которые мешались.
Письмо от страховой, счета, непрочитанные открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, рекламные брошюры со стиральными машинами и…
Эмма застыла с рекламным флаером в руке.
Хотела отвести взгляд от глянцевой фотографии.
Зрррррррр.
В голове у нее зажужжало. Все громче. Она почувствовала вибрацию на коже головы и зуд. Она хотела почесаться, но не могла, как не могла разжать тиски и преодолеть силу, которая удерживала ее голову в этом положении и заставляла пялиться на листок.
Филипп снял все зеркала в доме, чтобы вид ее «прически» постоянно на напоминал Эмме о той ночи. Все ножницы и электробритвы были вынесены из ванной комнаты.
Но о рекламном газетном вкладыше он не подумал.
Ручной аппарат с лезвиями из нержавеющей стали. Всего 49,90 €. С функцией для стрижки волос. Сэкономьте на парикмахере!
Эмма услышала легкий щелчок, который всегда предвещал начало кошмарных видений, непосредственно перед падением в душевную пропасть.
Она закрыла глаза и упала на пол, провалившись в крысиное гнездо своих воспоминаний.
Глава 9
Большинство людей считают, что сон – младший брат смерти, а ведь это самый большой ее соперник. Не сон, а усталость стоит во главе вечной тьмы. Это стрела, которую выпускает в нас чернокожий мужчина в капюшоне, целенаправленно, вечер за вечером, и которую сон, ночь за ночью, изо всех сил пытается вытащить из нас. Но к сожалению, стрела отравлена, и, как бы потоки сна ни старались вымыть этот яд, остатки все равно остаются в нас. С возрастом мы все реже поднимаемся утром с кровати отдохнувшими и выспавшимися. Капилляры нашего бытия, как когда-то белая губка, пропитаны темными чернилами, и губка продолжает набухать. В прошлом цветные счастливые сновидения превращаются в уродливое кривое зеркало, пока в конце концов сон не проиграет битву с усталостью, и, обессиленные, мы однажды не соскользнем в пустоту.
Эмма обожала спать.
Не только из-за грез, которые превращали яд усталости в ужасающие видения. Ужасающие потому, что они были такими реальными и передавали то, что с ней случилось на самом деле.
В бессознательном состоянии это каждый раз начиналось со звука.
Зррррррр.
Не с насильственной пенетрации, тяжелого дыхания возле уха или покашливания, посылавшего ей в лицо волны мятного дыхания, когда Парикмахер сжимал ее сосок и кончал в презерватив. Видения, о которых она не знала, были ли это реальные воспоминания или мучительная попытка мозга заполнить потерянные часы между нападением в отеле и тем моментом, когда она пришла в себя на автобусной остановке.
Это всегда начиналось с жужжания бритвы, становившегося громче и резче, когда вибрирующие ножи касались волос.
Волосы.
Символ сексуальности и плодородия испокон веков. По этой причине во многих мировых культурах женщины покрывают голову, чтобы не пробуждать дьявола внутри мужчины. Дьявола, который иначе «…набросится на меня, изнасилует, а потом снимет скальп…».
Читать бесплатно другие книги:
