Здравствуйте, а Коля выйдет? Роман о приключениях и любви в эпоху больших перемен Горбунов Сергей

Бабка

Имя «Рома» понравилось Антонине Сергеевне много лет назад. Оно как будто немножко про любовь и про надежды. И если первого мальчонку, старшего, они с мужем назвали вместе Саней, «потому что мужик должен вырасти!», то на второго загулявшему отцу было уже плевать.

Поэтому, когда муж бросил ее во время беременности вторым ребенком, вопрос о том, как назвать сына, не стоял. Антонина Сергеевна твердо решила: будет Рома. Романтичный, отдушина. Он и стакан на старости поднесет.

Но, как бы того ни хотела мать, рос Роман совсем не тихим и спокойным. В пять лет его поймали за курением. Соседка, отцеплявшая прищепки от веревок на балконе, увидела, как он, сидя на лавке рядом с дворником, прикуривает сигарету. Конечно, не взатяг, конечно, дворник скорее подшутил над лопоухим мальчуганом, но санкции последовали самые серьезные. Антонина Сергеевна купила пачку «Примы» без фильтра и притащила Ромку с огромными глазами на кухню.

– На вот, кури.

Она дрожащими от злости руками воткнула в губы несмышленыша сигаретину. Вошел старший сын. Он уже знал, что будет дальше, и, скрестив руки на груди, оперся на дверной косяк. Саня улыбался.

Ромка же, ждавший, что ему прилетит ремня, совершенно растерялся. Получается, мать разрешает курить? Ну все, взрослый, настало новое время, в саду все обзавиду-ются! Сигарета затлела. «Прима» очень комично смотрелась между указательным и средним пальцем пятилетки, сигарета, в полтора раза длиннее самих пальцев, дымила так, что у курящего проступили слезы.

Мальчик закинул ногу на ногу:

– Саша, на, будешь?

Но брат, засмеявшись, от столь щедрого приглашения отказался. Мать в гневе, не выдержав происходящего представления, влепила Ромке такой подзатыльник, что он грохнулся с табуретки, а «Прима», отлетевшая в угол, на долгие годы оставила на линолеуме отметину. Ремня ему в тот вечер все же перепало.

Были в этом детстве и разбитые окна, и колени в кровавых ссадинах. До безумия добрый, Ромка тащил домой бездомных котят, до безумия смелый, дважды оказывался в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних.

Бабушки в подъезде души в нем не чаяли, воспитатели же и учителя готовы были увольняться, лишь бы не иметь с ним дела.

Так шло до тех пор, пока школьный трудовик, по совместительству первый баян школы, не дал Ромке выучить стихи к празднику 8 Марта. Декламировал наш герой как Бог! Аплодировала стоя вся учительская, одноклассники и преподаватели, пораженные подачей, отвязной, непринужденной манерой чтения. Настолько не ожидали, что хулиган Ромка способен выдать стоящее представление, что кто-то даже нарвал цветов на клумбе за школой и бросил на сцену. Довольный трудовик с ехидной улыбкой заиграл плясовую, и Ромка под крики одобрения пустился в пляс.

ТАК ВЧЕРАШНИЙ ЛОБОТРЯС И ЛИХОЙ ШКОЛЬНЫЙ ХУЛИГАН ПРЕВРАТИЛСЯ В ЗВЕЗДУ.

Точные науки ему не давались, но характер, основу которого составляла неспособность к компромиссам, помогал резво взбираться по канату на уроке физкультуры и примерять на себя роль Спартака Джованьоли на уроках литературы.

Годы полетели. Ромка переходил из класса в класс, девчонки перестали злиться на подергивания косичек, а учителя, хоть и покачивали пальцами, но делали это скорее в рамках традиции. Мальчуган рос. Рос и Саша. Ромка, привыкший во всем равняться на старшего брата за неимением отца, души в нем не чаял. И хотя разница между ребятами была невелика, брат, конечно, считался более авторитетным, чем все окружающие.

Саню призвали в армию, и, как это часто бывает, ноша ему выпала едва ли по силам. Началась первая чеченская кампания.

ПО ТЕЛЕВИЗОРУ ГОВОРИЛИ, ЧТО СРОЧНИКОВ НЕ БЕРУТ, А СОСЕД НИКОЛАЙ ТРОФИМОВИЧ, ВЕТЕРАН ВОВ, ПЕРЕД ОТПРАВКОЙ НА ВОКЗАЛ ПОСТУЧАЛ КОСТЫЛЕМ В ПОЛ: «НУ ВСЕ, САНЯ, МУЖИКОМ СТАНЕШЬ! ДВА ГОДА ПРОЛЕТЯТ. НЕ ЗАМЕТИШЬ!»

И Саня поехал. Сначала в Рязань, а потом письма прекратились. Совсем. Позже приехали из военкомата и сказали, что Саша был в Чечне, пошел за дровами и не вернулся. Нет, не погиб, пока неизвестно, может, в плену, найдется обязательно. Но новостей нет.

Все соседи теперь провожали Рому молчаливым взглядом, а мать сильно сдала. Сидела и вязала целыми днями. Шерстяные носки. Она связала их столько, что, наверное, за всю жизнь не сносить, но Рома носил, даже в теплую погоду.

Само собой все как-то изменилось в квартире. В его комнате стояли две койки и письменный стол. Койку брата Рома заправлял по инерции еще примерно год. Потом перестал. Они с матерью ждали, что однажды Саша поднимется по лестнице, сядет в их прихожей и, скинув камуфляжную гимнастерку, скажет: «Ну привет!» Но этого никак не происходило.

Через пять лет на соседской свадьбе к матери подсел парень, который призывался вместе с Саней. Он перебрал и в хмельной полудреме пробормотал, что «вокруг блокпоста до самого горизонта ни одного дерева не росло. Продали его, Саню вашего».

Ни в тот вечер, ни на следующий день, протрезвев, он больше ничего не говорил. Возможно, наболтал, а может, и правда что-то знал, но не пытать же его было.

Но дни теперь потекли иначе. И школьник вырос. Он выпрямился, а залихватское веселье ушло навсегда. Идиотское сострадание одноклассников и друзей неимоверно раздражало Рому, но каждому же этого объяснять не станешь, да и бессмысленно это.

Однажды, холодным апрелем, одноклассники сгрудились в беседке одного из многоквартирных домов. День двигался к своему финалу, но все вокруг таяло, пятиэтажки с мокрыми боками стряхивали сосульки, и домой идти никому не хотелось. Кто-то притащил две двухлитровки пива.

Рома никогда не выпивал; как-то и поводов не было, шумных вечеров в их семье не случалось. Друзья часто гордились: «Мне отец сказал – на, попробуй, лучше здесь, чем в подъезде…» И ребята пробовали. Ему же не приходилось.

Из машины у подъезда пела Ветлицкая, то есть и не пела, а просила: «…Посмотри в глаза, я хочу сказать…», ноги промокли, снег был уже совсем не снегом, а слякотной кашей.

СПРОСИШЬ СЕБЯ, БЫВАЛО, ОТЧЕГО ТАК РАДУЕШЬСЯ ЭТОЙ КАШЕ? ГРЯЗНОЙ ВЕСНЕ, ЧЕРНЫМ ДЕРЕВЬЯМ И МОКРЫМ НОГАМ? ДА ОТТОГО, ЧТО ЭТО – ПЕРЕМЕНЫ.

Что ждал ты их долгие несколько месяцев, мерз, кутался в пуховик, лечил горло, а теперь все будет по-другому.

На улице включались рыжие фонари, а в окнах квартир семьи садились за ужин. Каждый второй проходящий мимо беседки замедлял шаг. Прохожие начинали дышать забытым весенним воздухом.

Когда одноклассник протянул хрустящую двухлитровку «Рифея»[5], Рома даже и не думал отказать, та к уж хорошо все вокруг было, и тепло наконец, надо попробовать.

Минуты потянулись неосязаемо.

Потом шутили и громко смеялись. Девушки, проходившие мимо беседки, чуть задержались, и Ромка хотел было представиться, но язык не послушался, удивительное дело!

Он приподнялся на перилах, но рука соскользнула, его качнуло в сторону, и Рома с громким шлепком упал. Рукав пуховика промок, на штанину налипла грязь.

Еще через пару минут возле беседки появились сотрудники ППС. Наверное, кто-то из очень бдительных жильцов дома решил, что пора заканчивать вечеринку.

В отдел милиции их привезли уже за полночь. Сидя на протертом красном кресле, будто выдранном из зала кинотеатра, весь в грязи, Рома чувствовал себя совершенно разбитым. Падая, он зацепил бровью сварную столешницу.

Кровавый след, уходивший на висок, запекся, и теперь у любого мента не вызывало сомнений – в коридоре ОВД сидит пьяный алкаш, ввязавшийся в драку.

ЧТО МАТЕРИ ТЕПЕРЬ СКАЖУТ ДУМАЛ РОМА.

ЧТО В ШКОЛЕ? И НЕ ПИЛ ВЕДЬ НИКОГДА, А ТУТ СРАЗУ.

Сейчас еще пометку сделают, в каком-нибудь там своем формуляре, в армию не возьмут. Или возьмут, но в стыдный стройбат, рельсы таскать и окапывать туалеты.

Рома так хотел быть похожим на брата, призваться сразу после школы и пойти служить в армию. Он и в военкомат на приписную комиссию пришел как на праздник, и все врачи сказали твердо: «Годен».

Вдруг удастся его разыскать, встретить, отвоевать, найти, надеялся Рома.

СТАТЬ НАКОНЕЦ МУЖЧИНОЙ, ЗАЩИТНИКОМ, ЧТОБЫ МАМА БРОСИЛА СВОЮ ПРЯЖУ И ГОРДИЛАСЬ МЛАДШИМ, ПУСКАЙ КОГДА-ТО БЕСПУТНЫМ, НО ТЕПЕРЬ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМ, ПОВЗРОСЛЕВШИМ СЫНОМ.

А теперь он сидит в милиции, грязный, с разбитой башкой и запахом изо рта. Господи, как же стыдно!

– Ну чё, товарищи начинающие алкаши. – Из-за решетки, сваренной в форме солнышка, в центре которого находилось окно приема заявлений, раздался голос дежурного. – С майором говорить будете, лично вас примет.

Заявлений на вас не поступило, но родителям я сообщил. Ж..пы гореть от ремня точно будут! – И дежурный отвернулся к телефонным трубкам.

Кабинет майора в конце коридора был закрыт. Ребята и не думали, что там, в конце темного туннеля, вообще кто-то есть в первом часу ночи.

Джон Леннон говорил, мол, жизнь – это то, что случается с нами в тот момент, когда этого совсем не ждешь. Сколько бы ни миновало лет, Рома не переставал удивляться тому, насколько рабочей оказалась эта истина. Город давно спит, огромные, мутные днем, но безупречные своей чистотой ночью, лужи отражают фонари и связывающие их провода. За стеной отделения лает собака, а в коридоре повис густой дым. Дрянное дело, вечером всегда знаешь, в каком направлении дом, но отчего-то именно весной тянет от дома подальше, даже если это «дальше» может привести совсем не туда, куда планировал.

В ЮНОСТИ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВПЕРЕДИ ВЕСЬ МИР И ОН ЖДЕТ ТОЛЬКО ТЕБЯ – ЗАСТРЯВШЕГО В ТЕКСТУРАХ БЫТА, В КЕМ-ТО ПРИДУМАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ К НУЖНОМУ ЧАСУ БЫТЬ В ОПРЕДЕЛЕННОМ МЕСТЕ.

А с возрастом понимаешь, что тяга эта колдовская никуда не исчезает. Что провода еще более призывно зовут тебя весной.

Рома пощупал опухшую бровь. Саня, знал бы ты, как я соскучился, думал он. Как я хочу просто помолчать рядом.

Дверь в конце коридора отворилась, и прямоугольник света из проема упал на стену и пол.

– Я фарш достану из морозилки, пап, а потом, как приду домой, налеплю. Нет, не забыла, позвоню, конечно. Пока.

На пол шага в коридоре показалась фигура девушки, она явно разговаривала с кем-то, кто сидел в кабинете. Рома чуть выпрямился в своем «кинозальном» кресле.

– Да надоело мне отзваниваться, я не в твоей этой темнице, у меня свои дела есть! – Девушка захлопнула дверь и твердо зашагала в сторону сидящих ребят.

– Катя! Катерина! – В коридор выскочил майор. – Похлопай еще тут!

Девушка остановилась напротив Ромы, не обращая внимания на окрики отца.

– У тебя тут особо опасный уголовник кровью истекает. – Катя достала клетчатый платок из кармана олимпийки и с улыбкой протянула его растерявшемуся Роме.

И ЕСЛИ В КНИГАХ, КОТОРЫЕ ОГРОМНЫМИ ПАЧКАМИ ДАВАЛИ ПРОЧЕСТЬ НА ЛЕТО, ПОДОБНЫЕ ВСТРЕЧИ ОПИСЫВАЛИ ДЛИННЫМИ АБЗАЦАМИ С КРАСИВЫМИ СРАВНЕНИЯМИ И ЭПИТЕТАМИ, ТО НА ДЕЛЕ ВСЕ ОКАЗАЛОСЬ ИНАЧЕ.

Рома почувствовал себя рыбой – глупой, пучеглазой, беспомощной, выброшенной на берег; он хватал ртом воздух и совсем не понимал, что ответить этой безумно красивой девушке. В сложившейся ситуации платок не мог исправить ровным счетом ничего – но исправил все.

Катин отец – майор милиции – продержал их полчаса. Была лекция о вреде алкоголя и табака. Потом – поездка домой на УАЗе и разговор с матерью. Дома проблем не возникло, особое чутье позволяло маме избегать длительных объяснений с сыном.

Ну а потом завертелось. Адрес майора Захарова найти особого труда не составило, и Катин платок был возвращен. Бровь почти зажила, и Рома просто обязан был показать, что не всегда в рванье и грязной одежде с девушками знакомится.

Они стали гулять. После уроков пения – а пела Катя великолепно – встречались и шли домой. Несмотря на то, что жили они далеко друг от друга, Рома всегда находил время появиться у подъезда.

Майор Захаров дважды в грубой форме попросил, а скорее приказал в свойственной ему манере, не появляться на пороге их квартиры. Но подобные вещи Рому не пугали.

Вспылив в очередной раз, майор вырвал вилку телефонного аппарата из стены вместе с розеткой, так что дозвониться до квартиры Захаровых стало невозможно. Отец, воспитывая Катю в одиночку, искренне считал, что и парня, впоследствии мужа, он найдет дочери сам. Порядочного, обеспеченного и со статусом. Лучше военного, а еще лучше – в офицерском звании. Эта позиция была известна влюбленному Роме, и оттого тяга к армии усилилась в разы. Он знал: вот отслужит, вернется и сделает предложение Кате, а то, что телефона нет, так это не беда. Он готов ждать ее у подъезда часами.

Старушки его давно знали и привыкли к нему настолько, что у Ромы появилось собственное место, с краю на лавке. Влюбленный парень становился невольным слушателем всех обсуждений.

Катины подруги подшучивали:

– Чем отличается Рома от бабок у подъезда? Тем, что бабки в дождь сидят дома.

Так и закрепилось за ним это странное «погоняло» – Бабка. И нет, такая кличка не обижала Рому. Он прекрасно понимал: постоянное ожидание Кати, желание быть рядом с ней, просыпаться и не иметь возможности избавиться от мыслей о девушке – все это граничит с маниакальным отклонением, но иначе как любовью назвать это не мог. Да и бабки к нему привыкли. Однажды зимой, когда он простыл и захрипел с температурой в постели, они сами позвонили его матери, и тогда в гости пришла уже Катя – конечно, тайком от отца.

Еще через год школа выпустила Рому с аттестатом, а военкомат прислал ему долгожданную повестку.

Одноклассники и товарищи разъехались по вступительным комиссиям, многие считали Романа, с его тягой к десантным войскам, сумасшедшим. Солдат то и дело отправляли на картошку в поля, в новостях часто говорили о дедовщине и самострелах, а красивые кадры с высокими парнями в лакированных сапогах показывали только с парада на Красной площади. Но Рома, казалось, не понимал и видеть всего этого не хотел.

Катю Захарову тем временем папа без особого труда «поступил» на юридический факультет, она и не противилась.

Медкомиссия военкомата представляла собой довольно странное мероприятие. Ребят попросили раздеться до трусов и, двигаясь по резиновой дорожке босиком, друг за другом входить в кабинеты докторов. Перед тем как очередной юноша ступал на резиновую дорожку, престарелая дама-секретарь выдавала ему карточку и просила расписаться в получении в желтом журнале.

– Куды ты прешься, ну куды? Ну носки мамка сымать не учила? Балбесы. Я тебе сразу щас уже скажу, куда тебя возьмут, дятел! – говорила она, коверкая слова на деревенский лад, и с каждым выразительным словом изо рта показывался золотой зуб и летели слюни. Секретарь шепелявила. Наличие золотого зуба совершенно не компенсировало отсутствие еще пяти в ряду.

– Солопов! На карточку, да не чешись ты. Сомов? Ну куда рвешь-то? Карточку порвешь, отправим на Камчатку, детина. Иди давай.

Большинство ребят робели, многие не хотели в армию, о врачах в приемной комиссии ходила масса баек, многие из них совершенно абсурдные, даже анекдотичные.

Например, про хирурга рассказывали, что у него за ширмой стоит граненый стакан с прохладной водой и, если призывник вдруг вошел на осмотр с эрекцией, а ведь случается всякое (в этот момент рассказчик обычно многозначительно и серьезно разводил руками), хирург подавал стакан. Так вот один призывник растерялся, ситуация ведь для обывателя более чем пикантная. Схватил и залпом выпил стакан. Дальше уже хирург растерянно схватился за голову. А штука-то в том, поясняет рассказчик, что в воду надо было орган окунуть и никто не знает, сколько человек это уже сделали.

Терапевт и военком протянули Роме карточку.

– Не проходишь ты, Роман, в десантные войска. 174 сантиметра в тебе, этим ребятам побольше надо.

– В смысле? Ну так я вытянусь еще, мне обязательно надо.

Рома испугался. Как это не проходишь, металось в голове, они сдурели, что ли?

– Мало ли чего надо, тут нижняя граница роста 175 сантиметров, это внатяг уже. – Терапевт задвинул ящик стола и снял очки.

– Блин, мне надо, я… – Ромка сглотнул, – у меня брат… там служил, мне правда очень надо. – Его голос дрогнул.

Военком поднял глаза.

– Иди одевайся. Мы сейчас с Сергей Сергеичем еще посовещаемся немножко. Ты там в фойе, возле красного уголка, подожди.

Военком и Сергей Сергеевич договорились. Роме дали категорию «А» и направление в ВДВ России. Этот был один из самых счастливых дней в жизни Бабки.

На плечи призывника падал первый осенний снег, мама на вокзал не поехала, Бабка и не хотел, чтобы она его провожала, в прошлый раз она так же провожала брата, Саню. Он специально снял все постельное белье со своей кровати, чтобы не надо было ничего заправлять. Сам вернется и заправит.

ПООБЕЩАЛ ПИСАТЬ ЧАСТО И ПОПРОСИЛ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ. МАМА НИЧЕГО НЕ ОТВЕТИЛА.

Ночью перед отправкой он дважды просыпался и подходил к окну. Казалось, оставляет здесь что-то очень важное, как будто в это окно уже никто никогда не сможет взглянуть так, как смотрел Бабка. В комнате тикали часы, громче, чем днем, намного. На койку Саньки падал свет от уличного фонаря из окна. Все эти годы она как будто ждала момента, чтобы заговорить, и теперь в последнюю ночь молчала. Рома прошелся по комнате и сначала присел, а потом и прилег на койку Саньки. Катя провожать не придет, отец не пустит, да и сказали они уже все друг другу. Обещала ждать, учиться пока начнет, туда-сюда. А там, может, и Захаров остынет. Вряд ли, конечно, но вдруг. В форме с ним общаться, по крайней мере, можно будет на одном языке. Но, конечно, майор с нетерпением ждал дня, когда назойливый ухажер дочери наконец отвалит в свою армию на два года.

Фонарь светил прямо в лицо. Рома закрыл глаза и заснул.

Катя прибежала перед самым отходом состава. Она улыбалась. Поцеловала.

– Ну что ты понурый такой? Я к твоей маме зайду, не переживай, не кури там только.

– Не собираюсь курить, с чего ты взяла?

– В армии все курить начинают, отец говорит.

– Ну раз отец говорит… – Рома подтянул лямку рюкзака. – Ну раз отец говорит, назло курить не буду.

Катя засмеялась.

– Люблю тебя, Ром.

Они поцеловались.

Этот, самый важный, по его мнению, перрон Бабка в своих воспоминаниях выучил со всех сторон. И киоск с сигаретами, и две урны у подземного перехода за спиной Кати. После тяжелого дня, после прыжков и даже после марш-броска в Коми, когда остальные ребята спали без задних ног, не видя снов, Бабка приезжал во сне на поезде на этот перрон.

Тут всегда идет первый снег, женщина-диктор неразборчиво гудит что-то о времени прибытия и отправления. Он выбегает, почему-то со стороны вокзала, перепрыгивает через первый путь, поскальзывается и успевает к отходу поезда. Вагон уже трогается, а родной, любимой Катиной головы среди огромного количества сгрудившихся в кучи людей нет, и Бабка как проклятый мечется среди провожающих, проводник до последнего не поднимает площадку и машет руками. А Кати все нет. Кажется, что она должна быть здесь, но отчего ее нет, Бабка не понимает. Из-за шторки в вагоне совершенно безучастно смотрят люди, дворник метет чертов первый снег и не смотрит на взмыленного, с расстегнутым воротом парня в камуфляже.

– Катя, ты где? Где ты?

Рома кричит, но слова вязнут в гуле толпы и стуке колес. Машинист поддает, и вагон набирает скорость. Пролетающий мимо поручень еще можно догнать, и Бабка делает это, цепляется, отталкивается от перрона.

Сложилось бы все иначе, останься он здесь? Наверное, но история, пускай и личная, не знает сослагательного наклонения.

Медведь и Диман в армию идти не хотели, они были из тех, чьим родителям на покупку военного билета денег не хватило, а заматываться в мокрую простыню на балконе, чтобы перед призывом слечь с пневмонией, обоим было банально лень. Но в казарменную историю они очень быстро втянулись и стали Ромке лучшими друзьями. Они знали про эти сны – в конце концов, у каждого в армии свой «гражданский вещмешок» – и, по традиции, с которой проходят через воинство все поколения россиян, подтрунивали, по-доброму, над Бабкиным перроном и «злым ментом», который чахнет над принцессой на гражданке.

Нет в мире лучшего способа проявить сострадание, чем превратить страх друга в юмор.

ОБЫЧНО К ЭТОЙ ИСТИНЕ НАДО ИДТИ ДОЛГОЙ ДОРОГОЙ, НО СРОЧНАЯ СЛУЖБА – ЭТО ЖИЗНЬ В МИНИАТЮРЕ, И ВСЕ ЗДЕСЬ ЧУТОЧКУ БЫСТРЕЕ.

Вот и сегодня, когда Бабка, мокрый от пота, ухватился за спинку кровати и сел посреди казарменной ночи, сонный Медведь свесился со второго яруса.

– Ну чё, сегодня хотя бы проводницу за с…у пощупал?

– Пощупал, она просила передать, чтобы ты шапку надевал и ел хорошо, Мишенька.

Казарма снова погрузилась в сон.

Новый дом

В моем родном городе не было трамваев, широченных мостов и набережных с кустами акации и шиповника. Здесь же ребята делали свистульки, высыпая из стручка зернышки, – искусство, научиться которому не так-то просто. А шиповник я видел разве что засушенным в аптечных бумажных пакетах. Мама заваривала его, когда я болел. И домов выше девяти этажей в моем городе тоже не было. Если выше девяти этажей, значит, почти небоскреб получается? Безумно страшно, должно быть, там, наверху, жить, думал я. Вдруг лифт оборвется, пожар или еще чего.

К счастью, квартира наша новая была совсем не нова, расположилась в доме сталинской постройки, на втором этаже, в доме облупившемся, но с толстыми стенами и прохладным подвалом. Мне она сразу понравилась, окна спальни выходили на сквер Строителей. Это даже не сквер – большой парк, с длинной асфальтированной дорожкой, местами перекрытой деревьями. Чтобы дойти до конца сквера, потратишь час и встретишь по пути много собачников и старичков. Вечером на лавках собирались алкоголики, безобидные, но иногда шумные. Некоторые оставались в сквере до утра, наверное, потому, что транспорт ночью не ходил, а денег на такси у них не было. Вот только я не мог понять, почему алкоголики едут подальше от дома, в наш сквер, это же неудобно. Папа сказал, вырастешь – поймешь. Он часто так говорил.

СТРАННЫМ КАЗАЛОСЬ ВСЕ. ГЛАЗА ЦЕПЛЯЛИСЬ ЗА КАЖДУЮ МЕЛОЧЬ, ВСЕ, ЧТО БЫЛО ОБЫДЕННЫМ ДЛЯ ЖИТЕЛЕЙ НОВОГО ГОРОДА, ДЛЯ МЕНЯ СТАЛО НАХОДКОЙ.

Соседка с первого этажа, в халате и засаленном переднике, каждое утро кормила котов и собак. Нет, это были не ее коты и собаки, это коты и собаки, брошенные на улице, а может, и не брошенные, просто живущие сами по себе.

– Чеплашки[6] мои не тронь и мячом не пинай, у нас тут никто не пинает мячом. – Она потрясла лиловым пальцем в сторону рядка мисочек. – Как звать?

– Коля звать, не буду трогать, мне не надо, – я засмущался.

– Вот и хорошо, Коля. Можешь им наливать воды, только кости куриные не выноси – они острые. Нельзя! У Тархановых Кейси, терьерчик, кость заглотила, куриную, и вспорола себе кишку. Померла собачка! – Соседка вздохнула. – Меня Валентина Петровна зовут. – Она взяла мисочку и отерла кайму фартуком.

Чуть позже оказалось, что и мячом пинают, и делают это чуть ли не специально. Коты, кошки и бродячие собаки до такой степени достали всех жильцов дома, что с Валентиной Петровной не разговаривала добрая их половина. Весной дворовые ночи наполнялись истошным кошачьим ором, а миски кто-то дважды выбрасывал, но «Валя-кото-ферма» (такое прозвище Валентине Петровне дал старший по дому) бесконечно выносила новые. Ванночки из-под майонеза и масла «Рама», лоток от селедки, литровая баночка для воды. Конечно, красоты двору это не прибавляло, но мне кажется, это здорово, когда есть кому подкармливать бездомных животных. И мисочки стоят себе, не мешают, как на выставке, в детской песочнице.

Несколько жителей дома каждый день выходили к подъезду, рассаживались на лавке и «дышали свежим воздухом». Отец представил меня этому собранию в первый же день приезда. Сразу после вокзала, с сумкой на лямке, я поздоровался.

ДОМ – КАК МАЛЕНЬКАЯ ОБЩИНА, В КОТОРОЙ ВСЕ ДРУГ ДРУГА ЗНАЛИ, И НАША СЕМЬЯ ПОСТЕПЕННО СТАЛА ВЛИВАТЬСЯ В ЭТОТ МИКРОМИР

Все здесь жило по собственному своду правил. Двор, состоявший из трех домов, оживал ранним утром, Кото-ферма выносила рыбные обрезки, и ее благодарное «стадо» подтягивалось к нашему подъезду со своих нагретых ночной спячкой углов. Через пятнадцать минут во двор въезжал мусоровоз, и грузный дядька, матерясь, начинал перещелкивать кривые рычаги. В субботу же все выносили ковры и половики, летом их вывешивали на турник, а зимой бросали в сугроб и слегка закидывали снегом. После чистки на снегу оставался серый или коричневый прямоугольник – чем насыщеннее пыльный след, тем усерднее работал хозяин ковра. Это довольно странно, но след от удара выбивалки на долгие годы станет для меня устойчивой ассоциацией с начавшимся уик-эндом.

Дворовые пацаны в первый же день пришли к нам знакомиться: кто-то разнес весть, что в дом заехал новенький, – и я, важный как иностранный индюк, довольно долго отвечал на расспросы о старой школе и о нашем городке. Рассказывал про речку, про Саню Проснева, что из тополей рогатки лучше не делать, ведь тополь – ломкое дерево. Пацаны мне возражали, что рогатки – прошлый век и лучшее оружие – это обрезанное горлышко от бутылки, на которое натянут аптечный напальчник. Сейчас, спустя время, я с ними полностью согласен.

Уже вечером мы пинали мяч. Самой популярной игрой здесь был «Квадрат». Вообще, футбольный мяч во дворе – это штука магическая, если у тебя есть футбольный мяч – ты желанный друг, именно тебе решать, когда закончится игра. По тому, как мальчик обращается с мячом, может ли он «закручивать», бить «сухим листом», набивать на одной ноге или попеременно, можно понять, каков его статус в околоспортивной дворовой иерархии. Мне с этим не повезло, и в футбольных матчах, наряду с самыми толстыми ребятами, я часто стоял в створе ворот. Ну а что касается «Квадрата» – это целое искусство. Четыре человека встают по разным углам нарисованного мелом на асфальте квадрата, каждый защищает свой сектор.

Важно ногой, в одно касание, отбить мяч на сектор противника.

В доме жили и девочки, они перемещались по двору пестрыми стайками. У них, понятное дело, игры были совсем другие. В моем старом дворе было три девочки, и все сильно старше меня, здесь же я даже не смог сразу запомнить их имен. Они смеялись.

– Новенький, пинай давай. Чёты рот открыл, они бестолковые.

И я пинал. Почему они бестолковые, думал я. И вообще, какой с них должен быть толк?

В тот день загнали домой меня уже поздно, и ужинать пришлось в одиночестве. Мама, уставшая от разбора бесконечных коробок, отглаживала рубашку на работу, а отец лег спать. Поездная история не произвела на родителей особого впечатления, показалось даже, что они пропустили ее мимо ушей. Все старания, направленные на то, чтобы не упустить ни одной детали, родители не оценили – сказалась усталость, на новой работе отцу приходилось встраиваться в коллективу по возвращении домой обустраивать быт. Прибивать полки, вешать гардины и собирать побитую дорогой мебель, которую еще месяц назад он с таким усердием разбирал.

– И какой адекватный проводник ребенка выпустит на улицу одного? Этой тетке мать еще и денег дала. За что? А случись чего? Одного тебя больше не отпустим. – Отец прошел из коридора в комнату, на ходу прилаживая сверло к ручной дрели.

– Дак ведь и случилось вот, – я развел руками.

Но он только хмыкнул и принялся сверлить. Я и не настаивал.

Лампа без плафона над кухонным столом слегка раскачивалась, а суп начал остывать. Скрипнула гладильная доска – она точно так же скрипела в зале у нас дома, когда бабушка через мокрую марлю отпаривала мне стрелки на брюках.

И ДЛЯ ЧЕГО ЛЮДИ ПОСТОЯННО КУДА-ТО ЕДУТ, ДУМАЛ Я. НЕЛЬЗЯ РАЗВЕ РАБОТУ НАХОДИТЬ ТАМ, ГДЕ ЖИВЕШЬ?

В нашей квартире, там, далеко, сейчас свет не горел; в моей комнате, совершенно пустой, без мебели, такой, какой ее оставили, на стене дрожали отсветы фонарей и тени веток. Страшно было бы оказаться там в одиночестве – и грустно знать, что мы теперь всей семьей там не окажемся. Сколько раз мама укладывала меня в тех стенах спать и будила утром в школу? Тут в борьбе с ангиной температурил в кровати, тут читал «Мартина Воителя», тут мне не давались контурные карты, и сохли шерстяные носки на батарее под подоконником.

К подбородку, по щеке, съехала слеза и булькнула в тарелку. Я зачерпнул ложку и отправил ее в рот.

Жизнь потекла по-новому. День с наступлением поздней осени уменьшается в разы быстрее, и оттого создается ощущение, что и время летит быстрее. В школе меня приняли хорошо, оказалось, что одна из тех самых «бесполезных» девчонок, Лилька, – моя одноклассница. Выше меня на полголовы и с красивыми татарскими скулами, она занималась волейболом. Это как футбол, только руками. И без ворот. И мяч другой. В общем, не как футбол. Лупила она по мячу со всей силы и прыгала с места выше, чем я прыгал с разбегу.

Осень тут тоже была другая. Желтые и красные листья покрывали школьный двор в два-три слоя, так что можно было пинать их и сгребать ногами в пышные кучи. Первоклашки собирали листья в огромные букеты и забывали их на лавках и школьном крыльце. Ненавистный, неудобный зонтик, избавиться от которого было моей заветной мечтой, лежал в коридоре сморщенный, перетянутый липучкой, без дела. С момента нашего приезда не случилось ни одного серьезного дождя, а те, что шли, едва ли в состоянии были застать хоть кого-то врасплох.

За школой, отсеченный от улицы забором с сеткой-рабицей с одной стороны и небрежно стриженным кустарником с другой, находился стадион. Это большой стадион, с асфальтом на дорожках и яркой разметкой.

В четверг первым уроком физрук выгнал нас на мокрый прохладный асфальт и построил по росту.

– Сегодня бегаем длинную дистанцию, – он накрутил шнурок свистка на палец, – разминка как следует, тяните косточки, чтобы без травм!

Проклятый бег мне давался хуже всего. Во время бега нужно «активно дышать и делать это на шаг» – физрук рявкал, объясняя это классу, а сам раздувал ноздри и поднимал брови, оттого становясь похожим на таксу, взявшую след. Вроде ничего сложного, но на втором круге мое дыхание сбилось, рот пересох, в боку закололо. Естественно, я оторвался от класса. Лилька бежала легкой трусцой чуть впереди.

– Не вставай, не вставай! Мелко ногами беги. – Лилька сбавила ход и замахала розовой ладонью. – Шаг покороче делай и не вставай! – Она засеменила на месте.

– Пыт… пытаюсь! – Набрать бы воздуха, чтобы ответить, но даже на это нет сил. – Ну чё ты смотришь? Отдохну и нагоню вас!

И что она ко мне пристала, думал я, бежала бы свои пять кругов спокойно, а я уж добреду как-нибудь.

– Беги, я помедленнее!

Лилька немного помялась, отвернулась и стала догонять класс. Черный восточный хвост до пояса, перетянутый тугой резинкой, бил в такт по пестрому пузырю олимпийки Adidas. Она еще раз обернулась и некоторое время бежала спиной вперед, глядя на меня. Сделалось стыдно, и, наклонившись к земле, я упер руки в колени, чтобы не смотреть.

Утреннее солнце поднималось над стадионом, и асфальт начал отдавать пар, а дыхание мое в лучах стало заметным. Физрук дунул в свисток и встал буквой «Ф»; его фигура на горизонте сделалась еще более неотвратимой. Надо идти. Физкультуру ставят первым уроком, наверное, для того, чтобы на математике или географии не возникало даже мысли покинуть кабинет и оказаться вне стен школы.

Я побрел в сторону финиша, собираясь с мыслями и прикидывая, смогу ли скрыть трояк в дневнике. Четверг – значит, пару дней перетерпеть и можно будет сменить страничный разворот, трояк уйдет под обложку, в прошлое, и вряд ли отец полезет листать.

Шнурок на правой ноге выбился и стал шмякать о дорожку. Справа, вдоль бровки[7], наполовину вкопанные в землю, перекошенные, вразнобой намазюканные масляной краской явно не в этом году, стояли покрышки. На языке физрука – «искусственное препятствие». Здесь и завяжу шнурок, решил я, заодно отдышусь под благовидным предлогом, и поставил ногу на ближайшую покрышку. Окоченевшие пальцы плохо слушались, петля в бант никак не хотела получаться.

– Э, мальчик, помочь?

Я вздрогнул – на последней в ряду покрышке сидел человек. Он курил. Кто вообще станет курить на стадионе? Чем он мне помочь собрался? Шнурки станет завязывать?

– Здравствуйте. Что помочь? Шнурок? Да сам завяжу.

Я выпрямился и стал разглядывать мужчину. Явно больше тридцати лет, одет в коричневый шерстяной пиджак поверх футболки, в спортивных трико. Безэмоцио-нальный взгляд, как у покойника, лицо того же воскового цвета, худой, с горбинкой нос и глубокая складка между бровями. Он выпускал дым деловито, надменно и не торопясь.

– Ты сразу потуже затягивай, а лучше на два узла, чтобы не пришлось снова останавливаться. – Он повел плечами назад, как бы разминаясь. – Дела, неважно, большие или не очень, лучше сразу хорошо делать. Оно ж не знаешь, как повернется. И шнурок может набедокурить в ненужный момент. Золотое правило, пацан. – Незнакомец поднялся с покрышки, затянулся в последний раз и щелчком отбросил окурок в сторону школьного забора.

– Ясно, вам хорошего дня. – Тревога внутри меня нарастала, захотелось поскорее расстаться с этим странным типом. – За совет этот спасибо большое! – По спине пробежал холодок.

– Да погодь ты, чё торопишься, давай-ка побазлаем малясь.

Незнакомец сделал шаг в мою сторону не отводя глаз. Лицо его не выдавало никаких эмоций, и от этого стало еще страшнее. Я попятился, шнурок завязать так и не удалось. «Беги, беги, твою м. ь!» – пронеслось в голове, но страх породил неуверенность, и я замер.

– Не нервничай ты, пацан, у меня один вопрос, и пойдешь себе дальше круги нарезать. – Тип приближался; говорил он тихо и тянул слова. – Новенький в школе, получается? Никто новеньких в школе не обижает?

– Колька, ты чё там? Побежали, мне сейчас из-за тебя тоже влепят, – за спиной раздался звонкий голос Лили.

– Уж…Уже бегу к… конечно! – сориентировался я, сделал шаг в сторону, и мы дали деру.

Руки мои теперь тряслись не от холода. Я оглянулся – тип снова присел на покрышку и смотрел нам в след.

– Это еще кто? И что ему надо от тебя? – Лилька бежала рядом.

– Откуда мне знать, чё за чел, впервые вижу этого мужика, это может, ну, дворник?

– Нет, у нас старый дворник. И не курит.

Пробежав полкруга, я снова посмотрел на колеса. Возле покрышек никого не было.

– Может, родителям расскажешь? Странный тип, вдруг вернется! Он вообще на рэкетира похож, еще нос сломанный вроде.

– И что я расскажу? Ну подошел подозрительный человек, мама и так на нервах вся, он же не угрожал, просто пьяный, ну или… не знаю.

– А ты видел пьяных-то? – Лиля не унималась. – Пьяные они шатаются и говорят еле-еле, а этот точно не пьяный был.

Она стала задыхаться, и мы сбавили темп.

– Ну вот если еще раз встретится, тогда расскажу, наверное. Домой давай, может, вместе пойдем? Дождусь тебя после волейбола?

– Только в библиотеке посиди, на тренировку тебя не пустят.

На тренировку меня, конечно, пустили бы, но Лилька не очень хотела, чтобы одноклассники начали болтать.

На том и порешили, и после уроков я пошел в библиотеку. В читальном зале было пусто, два старшеклассника листали подшивку журнала, а мне дали книгу о динозаврах. Я глядел на диплодока и думал о том, что этот незнакомец – конечно, маловероятно, но вдруг – появился неслучайно. Но что надо какому-то типу от школьника, да еще и во время урока? Может, это маньяк? По телику показывали, что серийные убийцы часто выслеживают жертв, даже детей, и ищут момент, чтобы прикончить их. Это обычно в безлюдном месте происходит, маньяки все очень изобретательные. Нет, этот тип однозначно не маньяк.

А если правда пьяница? Да нет, ведь явно не пьян был, пьянице через школьный забор перескочить вряд ли удастся, пьяницы в нашем сквере едва на ногах держатся. Точно не пьяница.

Еще пару дней ничего не происходило. Дома мы убрали велосипед на балкон, а стеклянные банки с солеными огурцами и помидорами, плотно обернутые газетой, расставили вдоль стены. Мама, проходя по коридору, не переставала удивляться тому, как удалось их все довезти в целости.

– Ну вот, с голоду точно не умрем, – смеялась она.

Я СНАЧАЛА НА ПОЛНОМ СЕРЬЕЗЕ ДУМАЛ, ЧТО ВЕРОЯТНОСТЬ УМЕРЕТЬ С ГОЛОДУ У НАС ВСЕ-ТАКИ БЫЛА. НЕ ОСОБО ВНИКАЯ В ТОВАРНО-ДЕНЕЖНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ВОКРУГ, Я ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ПРЕКРАСНО ПОНИМАЛ. ЧТО ВСЕ СТОИТ ДЕНЕГ И ЧТО ОНИ ДОСТАЮТСЯ ГИГАНТСКИМ ТРУДОМ.

Ребята в школе на большой перемене гурьбой бежали в столовую, где набирали булки, пирожки и чай, который толстая повариха огромным половником разливала по стаканам. Я не бежал. Еще после первого дня в школе мама спросила, сколько нужно денег на обед. А сколько нужно денег на обед? Случались дни, когда мы питались исключительно макаронами и зеленым горошком, на «гурманский манер», как говорил отец, посыпая горошек вокруг слипшихся макаронин.

КОГДА ОТЕЦ ПРИТАЩИЛ ПОЛУТОРАЛИТРОВУЮ БУТЫЛКУ СОЕВОГО СОУСА, ЖИЗНЬ ЗАИГРАЛА НОВЫМИ КРАСКАМИ. ДАЖЕ ПОДУМАЛОСЬ, ЧТО ТЕПЕРЬ МЫ ШАГНУЛИ НА СТУПЕНЬ ВЫШЕ В ПИРАМИДЕ ВСЕЛЕНСКОГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ.

– Ну так сколько стоит обед в твоей новой школе, Коль? – Мать достала свой худющий кошелек из красного кожзама, он стоил явно дороже содержимого.

– Да недорого, мам, давай один рубль, пока не знаю, там видно будет.

Мама выкладывала на полку под телефон каждое утро рубль пятьдесят, а я их часто «забывал».

– Ты что, сегодня опять голодный проходил весь день? – восклицала она, накладывая мне ужин. – Желудок испортишь!

Один рубль был эквивалентен стоимости булки под названием «язычок» – плоского куска дрожжевого теста, посыпанного сахаром. Вряд ли им можно было наесться, но десятком-другим сэкономленных рублей вполне можно было оплатить электроэнергию или отцовский автобус на работу.

Отец появлялся дома глубоким вечером, наскоро умывался и падал в кровать. Его приходы были настолько скоротечны, что о побывке я догадывался только по грязной литровой банке от вчерашнего супа, замену которой мама заблаговременно готовила уже с вечера. В субботу он вставал с постели к обеду, потягивался, громко хлопал в ладоши и потирал их.

– Ну что там в «Утренней звезде»? Присмотрел нормальную мадам себе?

– Да не, пап, я не смотрел.

– А твоя мама знаешь как поет? Я ее только за голос и полюбил.

И дальше он пятнадцать минут рассказывал историю знакомства с мамой, а мама, почти наверняка с улыбкой на лице, уже гремела чайником об плиту с кухни. Суббота была моим любимым днем недели.

Через месяц после моего приезда, в слякоть и первые холода, наконец приехала бабушка. Первым делом мы стали заклеивать окна. Откуда-то взялся алюминиевый таз, она настругала туда хозяйственного мыла и принялась затыкать ватой щели в рамах. Та уверенность, с которой бабушка орудовала кухонным ножом, не оставляла сомнений – мороз не пройдет. Моей же задачей стали узкие бумажные полоски. Мы щедро вымачивали их в мыльной воде и прикладывали к створкам, отворачивая защелки шпингалетов в сторону. Большой сноровки здесь не требовалось, но размякшая бумага не позволяла зевать.

Бабушка сняла все шторы и отправила их в стиральную машину, маленькую, квадратную, с дурацким названием не то «Малышка», не то «Малютка».

СОВЕТСКАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ НАПЛОДИЛА МАССУ БЫТОВЫХ УРОДЦЕВ, ДЕЛАЛИ ИХ НА ДОЛГИЕ ВРЕМЕНА, И УСТРОЙСТВА ЭТИ, УВЕРЕН, ПЕРЕЖИВУТ И МЕНЯ С ВАМИ.

К слову, кубообразная, повидавшая все перестроечное тряпье «стиралка», пожелтевшая, но по-прежнему рабочая, лежит на одном из чердаков у моих родителей. А родители, вспоминая ее в застольных разговорах и между делом, радуются, что те времена прошли.

– Надеюсь, не пригодится, – говорит мама, но выкидывать упорно отказывается.

Парадокс.

Послевкусие от скорого переезда и болезненное желание поскорее прижиться на новом месте сменились ощущением того, что это неизбежно, и курс на победу был взят. Почувствовал я это только с приездом бабушки. Столько лет прошло с той осени, а мне до сих пор кажется волшебством та сила и житейская мудрость, которую поколение бабушек и дедушек бережно хранило и «подтягивало» в нужные моменты наших будней.

Как много было тех дней, когда я готов был отдать все, лишь бы услышать совет от бабушки, наполниться непоколебимой верой в положительный исход.

– Сашка Проснев тебе привет передал. Бегают как угорелые, все спрашивали, как дела и как в новой школе тебе учится. Ну я и говорю, – бабушка постучала пальцем по виску, – мозги-то у нашего Кольки есть, ему всего хватает, а про школу и сама не знаю. Ну вы, мол, скажите ему, что пусть приезжает. Говорит, можешь у него пожить, если приедешь, они брата на диван переложат. – Бабушка засмеялась. – Скучаешь?

– Ну, скучаю, несильно. Но скучаю. – Я старался отвести глаза.