Другая история войн. От палок до бомбард Калюжный Дмитрий

История – служанка власти

Знание, как развиваются структуры, позволило бы историкам не закрывать стыдливо глаза на многие необъяснимые в рамках традиционной истории факты. О некоторых сообщает Роман Ландау (известный также как Л. Брази, Р. Дональдсон, К. Льюмен и др.). В своей книге «Доказательство и надувательство» он пишет, например, о том, что исламизация Испании произошла раньше арабизации. Об этом свидетельствуют находки монет, содержащих исламские формулы на латинском языке, а арабские надписи почти полностью отсутствуют до Х века.

Другой пример. Еще в викторианской Англии римские монеты назывались «иудейские монеты». Это отождествление древних римлян и евреев не только никак не объясняется историками, они вообще «замалчивают» эту проблему.

В могилах якобы V века на севере Европы найдена древнеегипетская пластика (скарабеи и прочее), но о каких-либо германо-египетских связях того времени из письменных источников ничего не известно.

Прокопий Кесарийский, живший в VI веке, лет через сто после Великого переселения народов ничего о нем не слышал, хотя и пишет «Историю войн Юстиниана», в частности «Войну с готами». Зато он знает тюрингов, получивших землю от Августа, он знает бургундцев и швабов. Так же и Тертуллиан (ок. 160 – ок. 220), называет множество европейских и азиатских народов и утверждает, что «во всех этих местах правит имя Христа». Если ему поверить, христианство должно было распространиться по всему миру с немыслимой скоростью. Но можно ли верить, если он, уроженец Карфагена, при котором происходили Пунические войны, ничего о них не знает?…

Историческая догматика заставляет не считаться с тем, что Данте считал латынь искусственным языком, а Абул Гази Багдур Хан, которого называют потомком Чингисхана, в XVII веке не знал никого, кто написал бы историю его собственного рода правильно.

«Историк не может не склониться перед авторитетами», – утверждает Бернар Гене. Да, это действительно многовековая традиция. Дали историку «историю», он ею и занимается, пропуская мимо ушей любые сообщения о том, что этой «истории» противоречит.

«Чтобы быть в самом деле достойным веры, историческое сочинение должно быть истинным и его должен одобрить государственный авторитет», – пишет Гене. В Средние века «текст, в силу того, что он торжественно прочитан в присутствии государей… тем самым оказался одобрен, разрешен и приобрел истинность». Ведь иначе «всякий писал бы то, что ему нужно, и присваивал бы себе титул по своему разумению», а истинно на самом деле то, что нужно государям.

Но папы римские тоже были государями, и вот, доказывая превосходство церкви, Энеа Сильвио Пикколомини пишет в 1453 году: «Не следует верить всему написанному, и только Писание обладает таким авторитетом, что сомневаться в нем нельзя. В других случаях следует выяснить, кто автор, какую жизнь он вел, какова его религия и какова его личная доблесть». Итак, истинно лишь то, что выгодно церкви, а писателей следует проверять на «профпригодность», то есть на преданность церкви и властителю.

По словам Бернара Гене, в такой системе интересов любой историк «имел свои убеждения». Какие? А вот:

«Он [историк] любил свою страну. И ему нужны были средства к существованию. Он любил тех, кто его кормил. Институт официальных историков, расцветший во второй половине XV века по всему Западу, хорошо показывает двусмысленное положение, в котором находилась история. Она стала важной научной дисциплиной. Она добилась самостоятельности [!]. Но, перестав служить церкви, она начала служить государству».

Бернар Гене пишет об этом без всякой иронии. Да и мы относимся к тому, что он высказал, со всей серьезностью. Ведь здесь ученый в точности описал появление новой структуры: сообщества историков. А любая общественная структура, однажды появившись, имеет целью свое собственное выживание, и будет выживать, невзирая ни на что. Будет конфликтовать с теми, кто отбирает ее ресурс, и входить в союз с теми, кто оправдывает ее нужность в глазах власти.

Армейские структуры создают поводы для войн. Врачи внушают здоровым, что им нужно лечиться. Юристы запутывают любое дело, лишь бы граждане не могли решить проблему без их помощи. Спецслужбы идут на сотрудничество с преступниками, а зачастую просто инициируют их деятельность, как это было, например, в случае, когда Охранное отделение царской России породило террориста Азефа, а ЦРУ США – талибов в Афганистане.

Выживание структур – это обыденная, рутинная, повседневная деятельность, в которой нет места рассуждениям о морали. Сообщество историков не было исключением из этого правила. Чтобы выживать, этой новой структуре надо было доказать, что она нужна, приносит пользу власти, что историки заслуживают щедрой платы. Вот об этом и пишет историк Бернар Гене: «Она добилась самостоятельности… она начала служить государству».

Продолжим цитировать мэтра:

«Чтобы соответствовать требованиям своего времени, средневековый историк мог не просто перетолковывать прошлое, подчас он сочинял его заново… Прошлое в Средние века было не только почитаемо, но и услужливо, не только покрыто славой, но и податливо… Занимательные рассказы, в которых значительную часть составлял вымысел, были переведены на латынь и завоевали всю империю, но ученая риторика языческих историков оставалась в небрежении у политической элиты».

Содружество историков мгновенно разделилось на подсистемы: секты и секточки, группы и школы. Как видно из процитированного, историки, стоявшие на христианских позициях, были обласканы властью, хотя никакой науки ей не предлагали: сочиняли историю заново и были услужливы. А «языческие» историки, их современники, успеха не достигали. И в этой борьбе за свое выживание структура шла на все. На любые подделки. Как пишет Бернар Гене, «бесчисленные документы, которые мы считаем поддельными, были изготовлены в превосходных исторических мастерских».

А какое их количество так и числится подлинными?…

Адам Бременский, крупнейший историк второй половины XI века, оказывается, принимал активное участие в изготовлении фальшивок. Так почему не фальшив и сам этот XI век, в котором он жил? То есть почему не фальшивы даты его жизни?

«Церковь Христа в Кентербери в начале XII века изготовила множество фальшивок, о которых нам теперь известно, что они делались под руководством выдающегося историка Эадмера», – раскрывает Гене секреты исторической кухни.

«В самом начале XI века… Иоанн Тритемиус упоминает труд историка Мегинфрида, чтобы доказать, каким важным очагом культуры был в Средние века город Хиршау, и труд Хунибальда – чтобы доказать императору Максимилиану, что его род происходит из Трои. Но сами имена Мегинфрида и Хунибальда родились в воображении Иоанна Тритемиуса. Короче, приходится признать, что на протяжении всего Средневековья сами же ученые часто изготовляли то, что мы называем фальшивками, и это было обычным явлением…

В XII веке беспрепятственно плодились поддельные каролингские документы. В XIV веке, чтобы поддельный документ мог обмануть французскую королевскую канцелярию и получить признание подлинности (а подлинность, как уже писал Гене, устанавливалась путем торжественного чтения документа в присутствии короля – Авт.), надо было, чтобы он принадлежал к темной меровингской эпохе…

В конце XV века Джованни Нанни фабриковал надписи и мог рассчитывать, что ему удастся навязать их незрелой еще эпиграфике, поскольку историки, за которых он осмеливался сочинять тексты, жили, как считалось, в далекие времена древних Персии и Вавилонии… А эрудиты Возрождения в своем самодовольном невежестве воображали, что сами выдумали историю с начала и до конца… (выделено нами. – Авт.)

Якоб Меннель, в 1505 году назначенный императорским советником, в длинной поэме на немецком языке, преподнесенной императору в 1507-м, доказывал, что Габсбурги произошли от Меровингов, а через них от царей Трои… но генеалогия Меннеля была не то, что те легковесные генеалогии, которые фабриковались историками несколько веков назад. Эта генеалогия основывалась на углубленных ученых розысканиях. Увы, она была ошибочной…»

Как видим, с XII до XVI века историческая наука прогрессировала. Историки научились делать поразительно «подлинные» фальшивки. И лишь затем Иосиф Скалигер создал свою хронологию: на подобных «углубленных ученых розысканиях». Удивительно ли, что уже в XVI веке профессор де Арсилла утверждал: вся античная история выдумана гуманистами Возрождения.

Выдумана. Только не надо понимать это примитивно.

Сегодня в распоряжении историков сотни наименований книг. Изданы старинные летописи (прекрасно отредактированные, с комментариями и датами); напечатаны труды средневековых ученых (с разъяснениями, в каких случаях они ошибались, а когда были правы); о диссертациях и монографиях даже говорить не хочется. Едва ли не ежегодно выходят новые учебники, чтобы новые историки точно знали, каким оно было, наше прошлое.

Ничего этого в XII–XV веках не было. Историки разыскивали старинные манускрипты, не зная ничего о степени их «старинности». Для работы им требовались главным образом перечни властителей, по годам правления которых датировались эти манускрипты. В хорошей исторической библиотеке непременно были списки пап, императоров, королей данного государства, епископов данной епархии и соседних епархий, аббатов местного монастыря. Если историк не располагал этими материалами, ему следовало скопировать эти перечни, или заказать их копию, или, как пишет Гене, «составить их самому».

В наиболее простых перечнях содержались только имена по порядку. Но даже этот порядок соблюсти было нелегко! Ошибки множились за счет трудностей в написании имен. Свою лепту вносили политические пристрастия и самих историков, и их высокородных патронов.

Бывали и чисто «исторические» трудности. Например, составляя список королей меровингской династии, историки путали королей-тёзок и королей, правивших одновременно. А в XIII веке дело еще осложнилось тем, что к чисто техническим проблемам добавилось стремление, не нарушая преемственности, заменить последних Меровингов Каролингами. Словом, составить правильный список французских королей было для историка изнурительной задачей. Но в то же время такая работа была неизбежной, как завершение трудов историка, поскольку история Франции могла быть изложена лишь как история французских королей, а история французских королей должна была излагаться по порядку их имен.

С такими сложностями сталкивались ученые-историки всех стран. А ведь им приходилось еще и «совмещать» свои истории!

Итак, историку XII и XIII веков трудно установить полный перечень с точным указанием дат. А без такого перечня невозможно правильно определить возраст документа или дату события. Бернар Гене приводит пример такого рода трудностей, ссылаясь на свидетельство Видукинда Корвейского: «В некоторых житиях святых имена императоров перепутаны, и, когда нам говорят, что то-то и то-то произошло при Антонине, мы не знаем, было ли это при Антонине Пии, Антонине Вере или Антонине Коммоде».

Другой пример. Омонимы и изъяны в перечне сбили с толку монаха из Сен-Михиель, который в первой половине XI века взялся писать историю своего аббатства. Он имел только три документа, «которые невозможно было бы разобрать из-за их древности, если бы они не были своевременно переписаны». Переписка документов, понятно, добавила ясности в их прочтении дальнейшими историками, но насколько ясно представлял себе, что переписывает, сам копиист?…

В этих трех документах приводилось имя основателя аббатства, графа Гуфо. «Что же касается даты, – рассуждает монах из Сен-Михиель, – вот что стоит в первом из документов: «… на четырнадцатом году правления моего сеньора Хильдеберта», а в последнем: «… на втором году правления моего сеньора Теодориха». Поскольку единственный Хильдеберт и единственный Теодорих, чьи царствования следовали одно за другим, о чём сообщается в хрониках, – это Хильдеберт, сын Брюнхильды и Зигберта, и Теодорих, сын этого Хильдеберта, значит, именно в их время, по нашему суждению, жил граф Гуфо». Современная наука установила, – пишет Бернард Гене, – что монах ошибся на столетие.

Сознавая эти трудности, средневековая наука стремилась, выстраивая перечни, по возможности избавляться от противоречий. Первым делом решили присваивать королям-тёзкам различные прозвища. Не меровингским королям, которых было такое великое множество, что историки никогда не могли с ними справиться, а королям второй династии, причем с довольно раннего времени. Каролингские историки с самого начала ощутили нужду как-то разобраться со всеми этими Карлами, и каждый добросовестный перечень проводит различие между Karolus Martellus, Karolus Magnus, Karolus Calvus, Karolus Simplex. Присвоение прозвищ Пипинам и Людовикам было, напротив, менее принято и проводилось не столь систематично, поэтому здесь по-прежнему часто случалась путаница.

Что до первых королей Капетингов, то с 987 по 1137 год им никогда не присваивалось дважды одно и то же имя, поэтому давать им прозвища не было необходимости. Такая надобность возникла только в 1137 году, когда одному Людовику наследовал другой Людовик, его сын. Очень скоро сына прозвали Junior, или Minor. С XIII века тот же король стал называть Ludovicus Pius, между тем как его отец получил прозвище Grossus, которое за ним и осталось. Системе прозвищ, вообще говоря, полезной, недоставало систематичности, и она порождала слишком много вариантов и не была удовлетворительной.

С XI века наиболее рациональные умы начали добавлять к именам королей-тёзок числительное, означающее их номер по порядку наследования. Уже Адемар Шабанский говорил, что Оттону второму унаследовал его сын Оттон, третий из носящих это имя. Ламбер Сент-Омерский упоминал Дагоберта Второго, Ригор – Дагоберта Первого. Но это средство долгое время применялось лишь эпизодически. Вероятно, во Франции более часто начали применять его в 1275 году, и приблизительно в то же время – в Испании.

Однако нумерация королей, носящих одно и то же имя, требует учёности и отражает политические пристрастия. Поэтому неудивительны расхождения между авторами. Во Франции старший сын Людовика VI, Филипп, был приобщен к королевской власти в 1129 году, но умер, так и не став единовластным правителем; некоторые авторы его в счет не включают, а некоторые включают. И так во многих случаях. До самого конца Средневековья нумерация королей не вполне установилась, оставались противоречия. Впрочем, это средство было самым эффективным из тех, что изобрели средневековые историки для прояснения своих перечней.

С политической точки зрения, нумерация меровингских, каролингских и капетингских королей-соименников была в XIII веке таким простым средством продемонстрировать преемственность французской власти, что была предпринята попытка пронумеровать вообще всех королей. Однако, пишет Гене, «списки меровингских королей и королей конца IX и X века настолько различались у разных авторов, что общую для всех нумерацию было невозможно установить, и она не столько проясняла положение вещей, сколько запутывала его… Историки очень скоро отказались от этого опасного козыря».

В 1454 году Томас Рудборн, исходя из имен и дат, которые давал ему перечень римских императоров, после долгих рассуждений поставил под вопрос существование короля Артура. Гальфрид Монмутский, объяснял он, говорит, что Артур победил императора Луция. Но Артур, как утверждает сам же Гальфрид Монмутский, стал королем в 515 году, в пятнадцать лет, и царствовал до своей смерти, последовавшей в 542 году. В этот период императорами были Юстин и Юстиниан, и не было никакого императора по имени Луций. С другой стороны, Гальфрид говорит, что император Лев доверил Галлию некоему Фроллону, которого Артур победил и убил. Но из хроники De Romanorumimperataribus (которую Томас приписывал перу Ива Шартрского) известно, что Лев Великий стал императором в 450 году, в момент, когда Артура еще даже не было на свете. Лев II стал императором в 468 году, тоже до рождения Артура. А Лев III стал императором только в 708 году, когда Артур уже давно умер.

На 395 год до Рождества Xристова, при Карле VIII историк зафиксировал основание Лютеции, будущего Парижа. В этом случае за критику, опять на основе исследования дат, взялся Робер Гаген. Он доказал, что его незадачливый предшественник, «недостаточно зная время и вещи», «впал в двойную ошибку». Робер Гене пишет об этом:

«И когда, вооружась знанием дат, Томас Рудборн поколебал миф об Артуре, а Робер Гаген миф о троянцах, они не были хорошими учениками итальянцев эпохи Возрождения, потому что эти последние, отойдя от средневековой традиции и приняв за образец латинских классиков, больше заботились о хорошем изложении, чем о точных датах. Они были прямыми наследниками средневековой науки, великим делом которой, несомненно, было овладение временем».

Из того, что мы только что прочитали, можно сделать простой вывод: к услугам желающих написать историю существовали хроники на любой вкус, размер и цвет. По указанию любого принца или герцога писалось то, что ему было нужно.

Власть принца укреплялась тем, что он происходил – или был убежден, что происходил, – из древнего и прославленного правящего рода. Например, на всем пространстве к северу от Альп, где простиралось владычество Каролингов, таким родом был как раз род Каролингов, – никто не сомневался, что они произошли от Меровингов, а те, понятное дело, восходили к троянским царям… Дошло до таких, например, утверждений, какое мы находим в генеалогии князей Рейбардсбринских:

«… Каролингский род не весь исчез; он лишь перестал править римлянами. Потому что, как выясняется из хроник, не только все короли франков и германцев, но и принцы, герцоги и графы Тюрингии, Баварии, Франконии, Паннонии, Каринтии, Богемии, Моравии, Швабии, Фрисландии, Лотарингии и все [все?!!] германские дворяне возводят свое происхождение к каролингскому роду».

Бернар Гене по этому поводу позволяет себе такие наивные рассуждения:

«Возможно, авторы фабриковали подделки, не собираясь выдавать их за истинные документы. Возможно, они сочиняли апокрифические документы, собираясь затем испросить для них одобрения какого-либо авторитета и тем самым придать им подлинность».

Мы согласимся. Почему нет? Возможно, кто-то из авторов фальшивок действительно не думал, что его подделка через несколько сот лет будет принята за подлинный документ эпохи. Он всего-навсего хотел получить несколько дукатов, потому что задолжал булошнику и продавцу колбасок. Возможно, он испросил на счет своей подделки одобрения «авторитета», и даже получил его. Но от этого его новодел не стал подлинным документом прошлого, хоть и считается таковым до сего времени!

Обо всем, о чем мы здесь пишем, историки прекрасно знают. Ведь Бернар Гене тоже историк. Да и вообще все сведения, которые мы приводим в наших книгах, взяты из исторических трудов. Вот в чем источник нашего негодования: зная, как создавалась их наука, члены исторического сообщества, критикуя нас, позволяют себе такие, например, заявления: «История такая же точная и строгая наука, как математика»![6]

Представим себе фантастическую ситуацию. Генеральный секретарь ООН собирает всех виднейших историков мира и предлагает им беспристрастно восстановить картину исторического прошлого. И кладет перед ними несколько мешков денег. Вы думаете, историки займутся изучением того, как развивались наука, литература, искусство? Нет. Они опять вытащат на свет старые хроники, и будут потрясать ими в воздухе, споря, какой «номер» у того или иного Карла!

Бернар Гене отлично знает, как в угоду политическому моменту создавались «истории». Он пишет прямо и без обиняков:

«Тексты исторических сочинений… предлагали читателю картину настоящего, много раз отраженного в зеркалах прошлого…

Новое настоящее, требовавшее уважение к прошлому, благодаря усилиям науки получало новое прошлое. Но тут стало очевидно, что незыблемость истории – иллюзия: перемены не вызвали никаких потрясений. Новые исторические истины оказались легко усвоены и включены в общую систему взглядов».

Так оно и есть. В конце XV века развитие исторической критики поставило под сомнение троянские корни французов, и для поддержания их национальной гордости была выдвинута версия галльского происхождения, корни которого к тому времени «обнаружила» история. И Карл Великий, который не мог больше служить оправданием для крестового похода, послужил оправданием союза между королем Франции и Флорентийской республикой.

«Стоит ли удивляться? Разве с тех пор история стала лучше?… – спрашивает Б. Гене. – Если чудом историки когда-нибудь перестанут быть эхом и подспорьем течений, увлекающих за собой их эпоху, если в один прекрасный день они перестанут питать и оправдывать страсти своего времени, не превратятся ли они тут же в священников церкви без паствы?»

Мысль историка вполне ясна: конечно, пересмотреть историю можно, это даже совсем легко. Но зачем? Все преимущество от теперешнего состояния дел у нас (у Запада). А если мы пересмотрим историю, еще неизвестно, у кого они окажутся. Это так же ясно и прозрачно, как дремучее невежество нашей российской политической элиты, которая никак не может понять, что экономическое преимущество Запада есть следствие его идеологического преимущества, а оно, в свою очередь – следствие преимущества историографического.

Историографический аспект войн

Можно ли назвать историю наукой? Чтобы решить этот, казалось бы, парадоксальный вопрос, надо сначала определиться, каким материалом оперируют ученые, называющие себя историками.

Известный историк, филолог и литературовед, академик Ю. М. Лотман писал:

«Важную сторону предварительной работы историка составляет умение чтения документа, способность понимать его исторический смысл, опираясь на текстологические навыки и интуицию исследователя. Однако даже если мы предположим у читателя документа многостороннюю эрудицию, опыт и остроумие, положение его окажется принципиально иным, чем у его коллеги в любой другой области науки. Дело в том, что самим словом «факт» историк обозначает нечто весьма своеобразное. В отличие от дедуктивных наук, которые логически конструируют свои исходные положения, или опытных, которые способны их наблюдать, историк обречен иметь дело с текстами…

Между событием «как оно произошло» и историком стоит текст, и это коренным образом меняет научную ситуацию. Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан, событие предстает в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика. Факт для него не исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста внетекстовую реальность, из рассказа о событии – событие».

Индуктивные построения не обладают доказательностью, ибо они не конечны. Спрашивается, может ли человек, «создающий факты», правильно понимать свою задачу? Может ли он быть объективен?

«Сознательно или бессознательно факт, с которым сталкивается историк, всегда сконструирован тем, кто создал текст… Таким образом, с позиции передающего, факт – всегда результат выбора из массы окружающих событий события, имеющего, по его представлениям, значение».

А мы утверждаем, что «сконструированы» не только отдельные факты (из-за чего историки вынуждены заниматься ре-интерпретацией), но и само здание всемирной истории тоже. Вот почему мы постоянно натыкаемся на ситуации, когда в «исторических построениях» не сходятся концы с концами. Например, жил в IV веке Августин Блаженный. Это факт, признанный историками. А орден августинцев создан в XIII веке. Тоже факт. Тем не менее, по легенде, учредил этот орден сам Августин. Таким образом, фактами не являются ни жизнь Августина, ни даты его жизни, ни дата создания ордена, ни то, что он лично приложил к этому свою виртуальную руку. Единственным фактом в этой истории, достойным изучения, оказывается наличие анахронизма, ибо невозможно, чтобы человек, живущий в IV веке, создавал хоть что-то в XIII веке.

Другой пример. Писатель XII века Кретьен де Труа отзывался о короле Артуре, жившем в V веке в Англии, как о своем современнике.

К сожалению, примеры бытования анахронизмов совершенно не интересуют историков. Закономерностей в их наличии они не видят, ссылаясь на банальный хаос в средневековых представлениях о настоящем и прошлом. Между тем именно факты и следует изучать, а наличие анахронизмов – факт, который не изучают.

А ведь мы во множестве примеров, подобных этим двум, находим систему: пятый век соответствует двенадцатому, а четвертый – тринадцатому; 5 + 13 = 17, и 4 + 13 = 17. Бывают и другие соотношения, но в конечном итоге вся длинная наша история выстраивается в некую пилообразную или, иначе, синусоидальную кривую.

Но о ней мы поговорим дальше. А сейчас вернемся к мнению об истории, высказанному Ю. М. Лотманом:

«Из наивного мира, в котором привычным способам восприятия и обобщения его данных приписывалась достоверность, а проблема позиции описывающего по отношению к описываемому миру мало кого волновала, из мира, в котором ученый рассматривал действительность «с позиции истины», наука перешла в мир относительности».

Исторической истины принципиально не существует.

Мы говорили уже о причинах, вызывающих войны. И видели, что новые технологические открытия тоже могут подвигнуть людей вести войны. Но вот оказывается, в полном списке известных истории войн есть такие, которые порождены только исторической традицией, и ничем больше. То есть к происходившим когда-то конфликтам типа драк или мелких вооруженных стычек, не связанных между собой ничем, кроме близости места, последующие историки давали наименование войны. И затем эти стычки по традиции числились по разряду войн, хотя государственного интереса не представляли и войнами, по сути, не были.

К их числу относятся, прежде всего, большинство стычек в ходе так называемых крестовых войн и знаменитая Столетняя война между Англией и Францией. Наталия Басовская пишет:

«… Люди, жившие в Европе между 1337 и 1453 г., вовсе не подозревали, что живут в эпоху Столетней войны…»

Интересно ознакомиться с кратким обзором зарубежных исследований о Столетней войне. Скажем сразу, из этого обзора мигом выяснится, что в рамках традиционной истории возможны самые разные мнения по одному и тому же вопросу, вызванные национальными или политическими пристрастиями авторов.

Историк Ле Патурель рассматривает эту войну не как межгосударственное столкновение, а как взрыв внутренних противоречий во Франции: «Это было восстание наиболее крупных французских баронов против королевской централизации, возглавленное их самым крупным представителем, имевшим огромные ресурсы вне королевства, – а именно герцогом Аквитанским». Это не новое заключение, и здесь есть определенная доля истины, так как гасконская проблема была почвой для проявления сепаратизма, носителем которого в данном случае выступал английский король.

Но сто лет беспрерывной войны между двумя государствами!..

Однако тот же Ле Патурель с середины 1960-х годов доказывает, что к началу войны вообще не существовали ни Англия, ни Франция, ибо как государства они сформировались не ранее середины XIV века. А до того реально существовавшими политическими объединениями были владения королевских домов Плантагенетов и Капетингов. Наталия Басовская пишет об этом мнении историка:

«… Автор настойчиво подчеркивает, что Англия не являлась главной среди земель Плантагенетов, а представители этого дома были более тесно связаны с Францией… Однако концептуальная сторона его исследования несовершенна. Не учитывая уровня экономического и социально-политического развития отдельных народов в период раннего Средневековья, автор представляет нормандское завоевание в духе колониализма нового времени. Для доказательства наличия «колонизации» рассматриваются только правовые нормы, утверждавшиеся завоевателями».

Так была Франция (и Англия) единым государством или нет? Велась ли война между государствами?… Это не такой простой вопрос.

Давайте, для удобства русского читателя, рассмотрим сходную ситуацию на примере России. Правда, для нашей страны мы не найдем никаких географических реалий, приложимых к временам Столетней войны, то есть к XIV–XV векам. Зато сохранилась русская карта Евразии, датируемая примерно 1740 годом. На ней прекрасно видна государственная граница между Московией и Сибирью, проходящая примерно по линии Мезень – Пенза.

И на французской карте 1706 года восточная граница Московии с Сибирью проходит от Белого моря по реке Мезень, далее на юг, пересекая Северные Уралы и Волгу у Нижнего Новгорода, далее вверх по Оке до Касимова (а не вниз по Волге до Астрахани!), от Касимова по меридиану на юг до Богучара на Дону. Слева от Богучара вверх по Дону Московия граничила с казацкими землями (Диким Полем), а в промежутке «Тула – Калуга» – с Воротынью. При этом известно, что ни Дикое Поле, ни Воротынь налогов и податей Московии не платили, ибо были независимы.

Вниз по Дону до впадения Северского Донца проходила граница Сибири и Дикого Поля. Междуречье Дона и Волги и Северный Кавказ занимала Черкассия, а междуречье Дона и Днепра относилось к Крымскому ханству. Черкассия, Астраханское царство, Булгарское княжество, Казанское царство, княжества Вятка, Пермь, Зыряния и Югория официально входили в Сибирскую конфедерацию, а не в Московию. Вся территория за Уралом от нынешнего Гурьева до Верхнеуральска и далее к востоку до слияния Зеи и Амура вообще не зависела ни от кого. Это – 1706 год!

Екатерина II в своих «Записках» от 1762 года называет в числе 10 своих начальных губерний единственную, находящуюся восточнее Камы, а именно Сибирскую. Перечень губерний Екатерины II представляет особый интерес и по другой причине. Вот что она пишет в 1791 году: «Вся империя была разделена на следующие губернии: Московская, Нижегородская, Казанская, Астраханская, Сибирская, Белогородская, Новогородская, Архангелогородская, Санкт-петербургская, Лифляндская, Выборгская, Киевская; Малую Россию, т. е. Новгород Северский и Чернигов, ведал Гетман». В оригинале слово «следующие» зачеркнуто и сверху написано «токмо десять».

А остальные территории, составившие впоследствии Российскую империю?… Ведь это огромное количество земель, и в каждой – свой князь и закон. Вот если кто-то из этих князей воюет с соседями, это война России с кем-то или нет? Если историки не представляют себе политических реалий какого-то времени (а реалии не то что XIV, а даже, как видим, XVIII века мало понятны), отчего же не назвать войной между государствами то, что таковым на деле не было? И наоборот: не понимая, что какая-то территория не входила в состав империи, легко войну с армией этой территории назвать «бунтом». Например, Пугачевским.[7]

Изучение российской географии XVIII века приводит и не к таким еще открытиям. Например, Яр. Кеслер сообщает:

«Сохранилась потрясающая по своей информативности карта Великой и Малой России картографа из Нюрнберга Иоханна Баптиста Хаманна (loh. Baptist Homann. Tabula Geographica qua Pars Russiae Magnae, Pontus Euxinus seu Mare Nigrum et Tartaria Minor). На самой карте дата не обозначена, но из ее топонимики нетрудно определить время составления – около 1770 г. (в частности, уже обозначен Изюм, ставший городом в 1765 г.; уже отсутствует Воротынь, присутствующая на карте Британской энциклопедии по состоянию на 1768 г., но появился Харьков, отсутствующий на той же карте; Орша и Мстислав еще у Польши, т. е. до 1772 г.; Рязань еще обозначена как Переяславль-Рязанский (т. е. до 1775 г.), не построен Таганрог (1775 г.) и т. д. На этой карте Великороссией (в отличие от Московии, которая в Великороссию тогда не входила!) называется вся Центрально-черноземная зона России южнее Оки, включая большую часть нынешних Калужской и Тульской областей, нынешние Брянскую, Сумскую и Харьковскую области, т. е. всю прежнюю Воротынь и Слободскую Окраину до слияния Дона и Северского Донца. Великая Россия на этой карте поделена на две части: Севскую оккупационную зону (Seviensis Exercitus) и Белгородское наместничество (Palatinatus Belgradiensis)! Севская оккупационная зона расположена на юг от Лихвина (ныне Чекалин), включая Белев, Болхов, Брянск, Трубчевск, Орел, Кромы, Севск, Рыльск и Путивль. Все, что к востоку от этой зоны, отнесено к Белгородскому наместничеству, в том числе Мценск, Курск, Белгород, Харьков, Сумы, Старый Оскол, Валуйки, Изюм и далее на северо-восток по рекам Богучар и Большой Чир, включая заштатную в то время крепость Воронеж. На юго-восток от этой границы еще сохранялись земли донских казаков с городами Айдар (ныне Станично-Луганское) и Раздоры, которые по нижнему Дону граничили с также еще независимой в то время Черкассией. Граница с «Малой Ордой» в это время проходила южнее Черкассии, столицей которой был г. Бесминда (фр. Besinada, ныне Зимовники Ростовской обл., она же «станица Зимовейская», т. е. «родина Разина и Пугачева»). Южнее Царицына земли еще контролировались «Гребенскими казаками» = Ногайской Ордой».

Как и в случае с Россией, на территории современной Франции было множество независимых земель, склоняющихся к той или другой стороне в династическом конфликте Плантагенетов и Капетингов. Историк Ле Патурель утверждает, что лишь долгое заблуждение историков привело к появлению самого понятия о войне между Англией и Францией в XIV веке и тем более к представлению, что Франция была объектом разграбления. Напротив, Англия в свое время явилась объектом завоевания и колонизации. Имея в виду события XI века (захват власти в Англии норманнами), Ле Патурель пишет, что тогда Англия была завоеванной страной, колонизированной французами. В таком случае борьба за восстановление владений анжуйского дома в XIV веке теряет международный характер и выглядит делом «домашним», столкновением ветвей королевского дома.

Посмотрим же, что за битвы состоялись в первые годы «войны».

27 марта 1351 года произошел один из самых знаменитых эпизодов Столетней войны, так называемый «Бой тридцати». Битва заключалась в формальном пешем поединке между маршалом Робером де Бомануаром с тридцатью французами – с одной стороны, и сэром Ричардом Бэмборо с тридцатью англичанами – с другой. Причем англичан было на самом деле всего семь, как сообщает Максим Нечитайлов: Хью Кэлвли, Робер Ноллис, Томас Уолтон и Ричард де ла Ланд, эсквайр Джон Пессингтон, латники Дэгуорт и Джон Рассел. Остальные «англичане» – немецкие, фламандские и бретонские наемники. Сам сэр Бэмборо был бранденбуржцем. Бились «у дуба Ми-Вуа между Жосленом и Плоэрмелем близ поля ракитника».

После ожесточенной рукопашной погибли четыре француза и два англичанина, включая Бэмборо, после чего обе стороны разошлись для передышки. Когда бой возобновился, один из французов (Гийом де Монтобан) неблагородно ускользнул из боя и сел на лошадь, после чего атаковал сбившихся в тесную кучу англичан и опрокинул семерых из них. Его соратники воспользовались этим шансом и превратили свое поражение в победу, перебив в общем итоге девятерых англичан и захватив в плен остальных, всех покрытых ранами.

8 апреля 1351 года небольшое французское войско под началом маршалов Ги де Неля и Арно д’Одрегема, вторгнувшись в Пуату, осадило Сент, но встретилось с также незначительной английской армией губернатора Кале Джона, лорда Бошана. Англичане спешились (отправив лошадей в тыл), и большинство французов последовало их примеру. Но они оставили по конному отряду на каждом фланге. Бошан послал за подкреплениями, и маршалы так медленно строили свою армию, что они прибыли вовремя. Затем французы атаковали пешими, и хотя детали битвы неизвестны, потерпели тяжелое поражение. Оба их командира попали в плен вместе со 140 рыцарями и оруженосцами.

6 июня 1351 года Джон Бошан, возвращаясь в Кале из успешного рейда, был настигнут маршалом Франции Эдуаром, графом де Божё, с гарнизоном Сен-Омера. Бошан решил драться, предварительно отправив вперед повозки и захваченный скот с эскортом в 20 латников и 80 конных лучников. Сам он, с остальными воинами (280 латников и 220 лучников) спешился и стал за рвом. Де Божё, опередив свое войско, появился на поле боя лишь с сотней латников, тоже спешился и тут же атаковал английскую позицию по фронту. Атака провалилась, сам граф погиб. Однако отставшие главные силы французов, наконец, появились. Один отряд латников достиг рва и сошелся в рукопашной с англичанами, другой напал на лучников на одном из флангов Бошана, а третий (из 500 пехотинцев) зашел в тыл. Окруженное английское войско целиком попало в плен.

11 ноября 1356 года, узнав, что французы под началом Рауля де Рэнваля собираются взять город Кутанс, Годфруа де Аркур собрал примерно 700 латников и лучников (англичан и наваррцев) и выступил из Сен-Совёр-ле-Виконт. Его разведчики донесли о приближении противника (300 копий и 500 латников; неясно, почему источник отличает «копья» от латников). Де Аркур выстроил своих латников вдоль холма, поставив лучников впереди. Часть французов спешилась и, закрываясь от стрел щитами и павезами, не двигалась с места, пока стрелки не израсходовали свои стрелы и не отошли к латникам. Французы, в свою очередь, обстреляли англо-наваррцев, те вынуждены были атаковать и после жестокой схватки были разбиты. Де Аркур с остатками войска укрылся в винограднике, обнесенном прочной изгородью. Французы все спешились, окружили место и пошли на штурм. В конце концов, воины Аркура либо погибли, либо попали в плен, либо разбежались. Сам он отказался сдаться, и был зарублен.

23 июня 1359 года у Ножан-сюр-Сен англичане (400 латников и 200 лучников) спешились и заняли оборону на отлогом склоне холма, причем латники стояли отдельно и немного ниже стрелков. У французов было 1200 конных латников (в 3-х «войсках») и 900 пехотинцев с копьями и павезами. Первое французское «войско» атаковало английских латников, но было отбито. Не решившись наступать во второй раз, конница обходила кругом англичан, надеясь взять их во фланг, но те постоянно поворачивались фронтом к неприятелю, и их поддерживали лучники. Тут подошла французская пехота. Она бросилась на лучников, опрокинула их (ибо стрелы не пробивали их щиты) и обратила в бегство. В то же время 1-е и 3-е «войска», под прикрытием этой атаки на позицию лучников, окружили латников и после упорного боя разгромили их. 2-е «войско» преследовало бегущих стрелков и нанесло им огромные потери. Затем французы повернули назад и захватили обоз и лошадей англичан.

Надо отметить, что датировка этих событий в годах от Рождества Христова выполнена много позднее XIV века.

В английской историографии 1970-х годов утверждение оборонительного характера Столетней войны для Англии стало общим местом. Так, в монографии М. Вейля «Английская Гасконь», где гасконский вопрос расценивается как основной среди причин войны, эта область на юго-западе Франции названа «передовой линией защиты от вторжения». Война же в целом рассматривается в первую очередь как борьба Англии за обеспечение своей безопасности; попытки утвердиться во Фландрии и Бретани имели, по мнению автора, цель создания защитного барьера вдоль побережья.

А французы, как уже сказано, настаивают на грабительском характере войны со стороны Англии.

Специалисты по Средневековью (медиевисты) Д. Хэй и К. Фаулер попытались совместить в понимании проблем Столетней войны основные положения традиционной концепции со значительными элементами оригинальных построений Ле Патуреля. Так, Хэй сохраняет общий подход к анализу войны, не игнорируя материальные мотивы, но и не расценивая их в качестве принципиально важных. Он упоминает, что война во Франции была одним из средств получения дополнительных доходов для рыцарства. Его позиция смыкается с концепцией Ле Патуреля, считающего, что войну между Англией и Францией «создала» историческая традиция.

Фаулер, так же как и Ле Патурель, утверждает мысль о несоответствии некоторых устоявшихся общих представлений «реальной действительности». Так, он предлагает полностью переоценить степень отрицательного воздействия войны на развитие Франции.

Итак, для событий, отстоящих на пятьсот-шестьсот лет от нашего времени, трудно выстроить «единственно верную» концепцию, ибо теперь уже нельзя понять, даже каковы были цели каждой из враждующих группировок. И это – при наличии достаточно подробных описаний, содержащих легко локализуемые топонимы, а также и списки участников. А что имеет история помимо этих описаний? Она имеет мнения о событиях XIV–XV веков, высказанные в XVI–XVII веках, зачастую куда как подробные и даже многословные. Вот эти-то мнения и лежат в основе всех исторических концепций!

Но история, говорят, имеет факты, подтверждающие события, свершившиеся две, три, четыре тысячи лет назад, в том числе военные события! Здесь уже рассказ о битвах более подробный, здесь редко бывают разнобои в концепциях. Может быть потому, что для древней истории совсем нет первоисточников, а есть только мнения, оставшиеся от XVI–XVII веков?…

Процитируем еще раз Ю. М. Лотмана:

«Естественно возникает вопрос: а возможна ли история как наука, или она представляет какой-то совсем иной вид знания? Вопрос этот, как известно, не нов. Достаточно вспомнить сомнения, которые на этот счет терзали Бенедетто Кроче.

По сути, дело здесь в следующем: наука, в том виде, в каком она сложилась после Ренессанса, положив в основание идеи Декарта и Ньютона, исходила из того, что ученый является внешним наблюдателем, смотрит на свой объект извне и поэтому обладает абсолютным «объективным» знанием. Современная наука в разных своих сферах – от ядерной физики до лингвистики – видит ученого внутри описываемого им мира и частью этого мира».

В XVI веке, на этапе до-научного знания, нельзя было даже ставить вопрос о хронологизации известных средневековым людям событиях. Однако если мы откажем истории в праве быть наукой, то придем в тупик. Нет, нужно найти новые методы исторических изысканий.