Защитник Гараторма Муркок Майкл

Глава первая

ПОВТОРЕНИЯ И ВОЗМОЖНОСТИ

Дориан Хоукмун больше не был безумен, но он все еще не до конца пришел в себя. Одни спешили обвинить в его недуге Черный Камень, оказавший неблаготворное воздействие на герцога, другие утверждали, что борьба против Империи Мрака изнурила его и теперь Хоукмун никак не может заставить себя вернуться к нормальной жизни, ибо иного существования он для себя уже не мыслил. Третьи полагали, что он по-прежнему оплакивает свою возлюбленную Иссельду, дочь графа Брасса, погибшую при Лондре. Все те пять лет, что он оставался безумен, Хоукмун считал ее живой, был убежден, что они живут вместе в замке Брасс и что возлюбленная супруга подарила ему сына и дочь.

Однако если причины болезни вызывали столько споров и всяческих предположений в тавернах и на постоялых дворах Эгморта, города, раскинувшегося вокруг замка Брасс, то проявления недуга были для всех очевидны.

Хоукмун угасал на глазах.

Постоянно мрачный, он избегал общества других людей и даже лучшего своего друга графа Брасса. В одиночестве он запирался в крохотной комнатушке на вершине самой высокой из башен замка и, опершись подбородком о ладони, часами созерцал болота, заросли тростника, лагуны, устремляя взор не на диких белоснежных туров и не на рогатых лошадей или парящих алых фламинго, но словно силясь что-то рассмотреть в неизмеримой и пугающей дали.

Хоукмун пытался восстановить в памяти утраченное видение, если только оно не было бредом помрачившегося рассудка. Он пытался вспомнить Иссельду, восстановить в памяти имена детей… Если только не придумал их себе, пораженный безумием. Но Иссельда оставалась лишь призрачной тенью, а детей он больше вообще не видел. Так почему же он так тосковал, откуда это оглушающее ощущение потери, эта изнуряющая тоска, почему порой он утешал себя мыслью, что безумие – это то, что охватило его сейчас, а смутная греза о былых временах – это и есть единственная подлинная реальность?

Замкнувшись в себе, Хоукмун утратил всякое желание общаться с другими. Словно призрак, он бродил по собственному дому, несчастная тень, обреченная вечно рыдать, стонать и сетовать на судьбу.

По крайней мере, в своем безумии герцог оставался гордецом, полным достоинства, поговаривали жители Эгморта. По крайней мере, иллюзии дарили ему ощущение полноты жизни.

– Когда он был безумен, то казался куда счастливее, – шептались они.

И сам Хоукмун согласился бы с ними, если бы кто-нибудь сообщил ему об этих слухах.

Когда он не сидел в своей башне, то долгими часами слонялся по залу, где по его приказу установили столы с воспроизведенными на них в определенном масштабе макетами городов и крепостей, занятых тысячами крошечных солдат. Несколько лет назад, все еще находясь в плену своих видений, он сам заказал это местному ремесленнику Вайону, дабы таким образом, как он выразился, отпраздновать их победу над полководцами Гранбретании. Среди крошечных раскрашенных металлических фигурок кроме него самого были и граф Брасс, Иссельда и Ноблио, Гьюлам д'Аверк и Оладан с Булгарских гор, прославленные герои Камарга, погибшие у стен Лондры. Вполне узнаваемыми были и их заклятые враги, владыки звериных орденов: барон Мелиадус в своем волчьем шлеме, король Хеон в Тронной Сфере, Шенегар Тротт, Адаз Промп, Азровак Микосеваар и его супруга Флана, что позднее превратилась в кроткую владычицу Гранбретании. Пехотинцы, всадники и летающие машины Империи Мрака рядами выстроились против Хранителей Камарга, воинов Рассвета, солдат сотен других подразделений.

И эти фигурки Дориан Хоукмун перемещал по огромным шахматным полям, доводя каждую ситуацию до своего апогея, проигрывая на одном и том же поле тысячи возможных версий событий, чтобы попытаться понять, каким образом каждый шаг воздействует на все последующие. Тяжелые пальцы Хоукмуна все чаще ложились на фигурки, представлявшие его погибших друзей, и особенно часто он брал в руки фигурку Иссельды. Возможно ли было спасти ее? И каким образом? При каких обстоятельствах она могла бы остаться в живых?

Порой в зал, с затуманенными глазами, полными слез, входил граф Брасс. Проводя рукой по седеющей рыжеватой шевелюре, он не сводил взора с Хоукмуна, который, полностью поглощенный своей уменьшенной копией Вселенной, то отправлял в атаку кавалерийский эскадрон, то уводил в укрытие пехоту. Хоукмун словно не замечал присутствия своего старого друга или предпочитал делать вид, что не замечает, пока граф не начинал кашлять или не обнаруживал себя каким-либо иным способом.

Тогда Хоукмун поднимал на него угрюмый взгляд, все еще обращенный куда-то внутрь, и граф Брасс мягким голосом осведомлялся о его здоровье.

Хоукмун сухим тоном отвечал, что с ним все в порядке. И граф, кивнув, делал вид, будто это приводит его в восторг. А Хоукмун ждал в нетерпении, когда ему можно будет вернуться к своему занятию, в то время как граф окидывал взором комнату, осматривал ряды крошечных воинов и притворялся, будто восхищается тем или иным маневром Хоукмуна. Затем он прерывал молчание:

– Сегодня утром я поеду обследовать башни. Денек как будто выдался неплохой. Не хотите ли поехать со мной, Дориан?

Но Дориан Хоукмун всегда отвечал отрицательно.

– У меня много дел.

– Здесь?! – восклицал граф Брасс, широким жестом обводя столы. – Но к чему все это? Они погибли, все кончено. Или вы надеетесь, что ваши досужие размышления вернут их всех к жизни, подобно колдунам, которые надеются через фигурки людей воздействовать на реальность? Забудьте об этом, герцог Дориан. Вам не под силу изменить прошлое.

Поджав губы, словно слова эти оскорбили его до глубины души, герцог Кельнский вновь возвращался к своим игрушкам. Граф Брасс со вздохом пытался найти еще какие-то слова, но не мог и уходил из зала.

Весь замок Брасс казался насыщенным мрачностью Хоукмуна, и некоторые уже начали высказывать вслух мнение, что будь герцог хоть трижды героем Лондры, но ему все же лучше было бы вернуться в свои наследственные владения в Германии, где он не был с тех пор, как бароны Империи Мрака пленили его после битвы за Кельн. С тех пор там правил его дальний родственник, возглавлявший новое выборное правительство, сменившее династию монархов, единственным наследником которой оставался Хоукмун. Однако тот не допускал мысли, что сможет жить где-то еще, кроме как в замке Брасс.

Даже и сам граф невольно порой думал, что для Хоукмуна было бы лучше, если бы он погиб в битве при Лондре вместе с Иссельдой.

Так проходили месяцы, в тоске, печали и пустых размышлениях. Хоукмун не мог думать ни о чем другом, кроме давней своей утраты и окончательно потерял сон и аппетит.

Граф Брасс и его старый боевой соратник капитан Джозеф Ведла немало тревожились насчет герцога, но так и не пришли ни к какому решению.

Подолгу, устроившись в уютных креслах у огромного очага, что жарко полыхал в парадном зале замка Брасс, они говорили о печали, терзающей Хоукмуна, наслаждаясь при этом местным вином. Оба они были воинами, а граф Брасс к тому же в прошлом был известным государственным деятелем, однако ни тому, ни другому не хватало слов и опыта, чтобы исследовать мрачные тайники чужой души.

– Ему бы побольше двигаться и бывать на воздухе, – заметил как-то вечером капитан Ведла. – Дух не может оставаться здоровым, когда тело бездействует.

– Именно так, но это лишь тогда, когда здоров разум. Но как убедить больного в том, что ему необходимо движение? – возразил граф Брасс. – Чем больше времени проводит он взаперти над этими проклятыми макетами, тем хуже ему становится. А чем хуже ему становится, тем сложнее нам переубедить его заняться чем-то другим. Он утратил всякое понятие о ходе времени, не отличает даже день от ночи. Когда я думаю о том, что творится в его голове, меня пробирает дрожь.

Капитан Ведла согласно кивнул.

– А ведь раньше он никогда не был подвержен самокопанию. Это был настоящий мужчина, воин. Умен, разумеется, но не чрезмерно. Практический ум, а теперь у меня зачастую складывается впечатление, будто мы имеем дело с посторонним человеком. Словно Черный Камень похитил душу прежнего Хоукмуна и заменил ее какой-то другой.

Заслышав это, граф Брасс усмехнулся.

– С возрастом вас стали посещать странные фантазии, капитан. Вы восхваляете здравомыслие прежнего Хоукмуна, а сами говорите о подобных вещах.

Капитан Ведла также не смог сдержать улыбки.

– Очко в вашу пользу, граф Брасс. Но задумайтесь о невероятной власти владык Империи Мрака или о тех существах, что помогали нам в нашей борьбе, и тогда вы убедитесь, что предположение мое не столь уж и беспочвенно.

– Может быть, и поскольку у нас нет иных объяснений состоянию Хоукмуна, я готов признать правоту вашей теории.

Капитан смутился.

– Но это всего лишь теория, – пробормотал он, поднимая бокал, чтобы при свете очага полюбоваться искрящимся вином. – Именно поэтому я и осмелился ее высказать.

Старые друзья рассмеялись и вновь наполнили бокалы.

– Что же касается Гранбретании, – чуть позже заметил граф Брасс, – то я часто задаюсь вопросом: как удается королеве Флане справляться с теми строптивцами, которые, судя по ее письмам, еще скрываются кое-где в темных подземельях старой Лондры? Давненько я не имел от нее вестей. Может быть, ситуация ухудшилась и у нее больше нет времени для дружеской переписки?

– Но вы ведь, кажется, не так давно получили от нее послание?

– Да, два дня назад гонец принес письмо, но оно было куда короче обычного и написано почти официальным тоном. Королева лишь повторила в нем свое приглашение приехать к ней с визитом в любое подходящее для меня время.

– Возможно, королеву обижает, что вы пренебрегаете ее гостеприимством, – предположил Ведла. – Возможно, она решила, что вы больше не питаете к ней дружеских чувств?

– Но это же неправда, она дорога моему сердцу почти как память о погибшей дочери.

– Но, возможно, вы не слишком явно ей это показывали, – Ведла налил себе еще вина. – Женщинам необходимо, чтобы мужчины все время говорили им о своих чувствах, даже королевам.

– Но Флана выше этого. Для подобного она слишком умная, слишком чуткая и нежная.

– Возможно, – отозвался капитан Ведла, но в голосе его не было уверенности.

Граф уловил намек.

– Вы полагаете, что мне следует написать ей в выражениях более… более изысканных?

– Ну… – на лице капитана появилась широкая улыбка.

– Я никогда не питал склонности к литературе.

– Это верно. На какую бы тему вы ни писали, больше всего ваш стиль напоминает приказы, которые отдают на поле боя в пылу сражения, – признал Ведла. – Но не обижайтесь на мои слова, на самом деле это комплимент.

Граф Брасс пожал плечами.

– Мне неприятно думать, что Флана может обижаться на меня и сомневаться в моих чувствах, ибо я питаю к ней самую искреннюю привязанность. Однако раз уж написать я не могу, то мне следует самому отправиться в Лондру. Таким образом я как бы приму ее приглашение, – он обвел взглядом полутемный зал. – Да, небольшая смена обстановки пойдет мне на пользу. В последнее время в замке стало просто невыносимо.

– Может, вам взять с собою и Хоукмуна? Он ведь очень любил Флану. Возможно, это единственное, что может оторвать его от игр с оловянными солдатиками.

Капитан Ведла уловил в собственном тоне саркастические нотки и тут же устыдился этого. Он питал к герцогу Кельнскому самую искреннюю симпатию и уважение, даже в том печальном состоянии, в котором находился сейчас его герой. Однако мрачность Хоукмуна действовала на нервы всем окружающим, как бы хорошо они к нему ни относились.

– Да, я скажу ему об этом, – заявил граф Брасс.

Впрочем, он отнюдь не обманывался насчет собственных чувств, в глубине души прекрасно сознавая, что больше всего сейчас ему хотелось бы оказаться как можно дальше от молодого герцога. Но совесть не позволяла ему уехать из замка в одиночестве, не известив сперва об этом своего старого друга. К тому же капитан был прав. Возможно, путешествие в Лондру окажет на Хоукмуна благоприятное воздействие и вырвет его из тисков черной меланхолии. Впрочем, возможно, все будет совсем наоборот, и граф всерьез опасался, что подобное путешествие лишь усилит эмоциональное напряжение герцога, которое передастся и всем его спутникам, гораздо в большей степени, нежели когда тот оставался в стенах замка Брасс.

– Скажу ему завтра утром, – проговорил он наконец. – Может быть, действительно, посещение Лондры вместо этих бесконечных игр с фигурками на макете излечит или хотя бы ослабит его меланхолию.

– Нам следовало подумать об этом раньше, – заметил Ведла. Граф подумал, что капитан, пытаясь навязать ему общество Хоукмуна, на самом деле преследует собственные интересы, стремясь удалить мрачного герцога из замка, но нисколько не рассердился на друга.

– А не хотите ли и вы отправиться с нами, капитан? – спросил он приятеля с усмешкой.

– Но должен же кто-то остаться здесь и за всем присматривать… – возразил Ведла. – Как бы там ни было, если герцог Кельнский откажется от вашего предложения, то, разумеется, одного я вас не отпущу.

– Не сомневаюсь, капитан.

Откинувшись на спинку кресла, граф Брасс принялся потягивать вино, с лукавой усмешкой созерцая своего старого боевого товарища.

После ухода капитана Джозефа Ведлы граф Брасс еще долго сидел у очага. Улыбка по-прежнему играла на его губах, ибо его немало позабавила бесхитростная уловка капитана, а за последнее время мало что могло его развеселить. Но теперь при одной мысли о поездке в Лондру у графа улучшилось настроение, и эта идея стала казаться ему все более заманчивой, ибо лишь теперь он осознал, насколько замок Брасс, некогда славившийся своей мирной безмятежной атмосферой, сделался угрюмым и неуютным местом.

Он поднял глаза к потолочным балкам, почерневшим от дыма, и вновь мыслями вернулся к Хоукмуну и его безумию. Невольно у него возник вопрос, а принесла ли вообще их победа над Империей Мрака какую-то пользу этому миру? Ведь были и другие люди, подобные Хоукмуну, которые могли в полной мере проявить себя лишь когда им угрожала смертельная опасность. К примеру, если в Гранбретании вновь возникнут какие-то осложнения, скажем, наиболее рьяные сторонники масок, ушедших сейчас в глубокое подполье, вдруг станут чинить препятствия для правления королеве Флане. Тогда, пожалуй, было бы вполне оправданно просить Хоукмуна заняться этим, дабы обнаружить и уничтожить мятежников.

По мнению графа Брасса, подобная задача стала бы для его друга единственным путем к спасению. Чутье подсказывало ему, что Хоукмун не создан для мирной жизни. Существовали подобные люди, словно созданные самой судьбой для войны, для служения добру или злу (если только допустить, что между этими двумя понятиями существует подлинное различие), и Хоукмун вполне мог оказаться одним из них.

Граф Брасс со вздохом принялся обдумывать свои планы. Завтра поутру он напишет королеве Флане и отправит к ней гонца с вестью о своем скором приезде. Любопытно будет взглянуть, как изменился этот странный город с тех пор, когда он вошел туда торжествующим победителем.

Глава вторая

ГРАФ БРАСС ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

– Передайте королеве мое почтение, – отстраненным голосом промолвил Дориан Хоукмун.

В бледных пальцах он вертел крохотную фигурку, изображавшую королеву Флану. Граф Брасс подозревал, что Хоукмун и сам толком не знает, как та оказалась у него в руках.

– Скажите ей, что я недостаточно окреп для столь дальнего путешествия.

– Но в пути вы наверняка почувствуете себя лучше, – возразил граф, отмечая взором тяжелые гобелены, которыми герцог приказал завесить все окна. Время близилось к полудню, но в комнате по-прежнему царил свет масляных ламп, а воздух казался влажным, затхлым и словно кишел отголосками давних воспоминаний.

Хоукмун потер шрам на лбу, где некогда красовался Черный Камень, глаза его горели лихорадочным блеском, и он похудел настолько, что одежда висела на нем, словно влажные тряпки. Он стоял, опустив глаза на стол, где высился сложнейший макет прежней Лондры, с тысячами башен самых безумных форм и очертаний, соединенных лабиринтами туннелей, благодаря которым жители города могли никогда не видеть солнечного света.

И граф Брасс не удержался от мысли, что герцог сам заразился от побежденных страхом дневного света. Он бы ничуть не удивился, обнаружив, что Хоукмун стал, подобно жителям Империи Мрака, носить какую-нибудь причудливую маску.

– Лондра очень изменилась с тех пор, как вы видели ее в последний раз, – промолвил он. – Я слышал, там снесли все башни и повсюду посадили цветы… А на месте туннелей и переходов разбили парки и тенистые бульвары.

– Охотно верю, – без всякого интереса отозвался Хоукмун. Отвернувшись от графа Брасса, он принялся выводить полк гранбретанской кавалерии за стены города. Похоже, он отрабатывал тактическую ситуацию, в которой Империя Мрака одержала бы победу над графом Брассом и прочими служителями Рунного Посоха. – Должно быть, это очень… красиво. Но я предпочитаю помнить Лон-дру такой, какой она была в прошлом, – голос его внезапно сделался резким и неприятным. – Тогда, когда ваша дочь погибла под ее стенами.

Граф Брасс изумленно поднял брови. Неужто это упрек? Уж не обвиняют ли его в сообщничестве с теми, кто убил Иссельду? Но он предпочел не обращать внимания на этот бред и произнес:

– Но разве путешествие само по себе не может стать для вас радостью? В последний раз, когда вы были в Лондре, там высились одни лишь развалины. Но теперь вокруг вновь все цветет и благоухает.

– У меня много дел, – возразил Хоукмун. – Важных дел.

– Каких еще дел? – почти грубо перебил его граф Брасс. – Вот уже много месяцев, как вы не выходите на воздух.

– Ответ где-то здесь, – сухо парировал герцог Кельнский. – В этих макетах. Должен быть способ отыскать Иссельду.

Граф Брасс содрогнулся.

– Она мертва, – произнес он вполголоса.

– Она жива, – шепотом возразил Хоукмун. – Она жива, но где-то далеко отсюда.

– Но ведь однажды вы уже согласились со мной, что не существует никакой жизни после смерти, – напомнил граф своему другу. – К тому же неужто вы и впрямь решитесь вернуть к жизни призрак? Или вам, действительно, достаточно видеть перед собой лишь тень прежней Иссельды?

– Да, если я не смогу отыскать ее живую.

– Вы любите женщину, которая давно умерла, – ровным, отсутствующим голосом промолвил граф Брасс. – И любя ее, вы влюблены в саму смерть.

– Но что мне остается любить в жизни?

– Многое. Вы откроете это для себя, если отправитесь со мной в Лондру.

– У меня нет ни малейшего желания видеть Лондру. Я ненавижу этот город.

– В таком случае сопровождайте меня хотя бы часть пути.

– Нет, мне вновь начали сниться сны. И в грезах своих я стал ближе к Иссельде… К ней и к нашим детям.

– Не было никогда никаких детей, вы придумали их, вы сами создали их в своем безумии.

– Нет, прошлой ночью мне снилось, будто меня зовут совсем иначе, хотя я по-прежнему оставался самим собой, у меня было какое-то чужое имя, очень древнее. Имя, какое могло существовать еще до Тысячелетия Ужаса. Джон Дейкер, так меня звали. И Джон Дейкер отыскал Иссельду.

Заслышав этот бред, граф Брасс почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы.

– Все эти рассуждения, эти мечты, они принесут вам одни лишь страдания, Дориан. Вы не утешитесь, а будете мучиться все сильнее с каждым днем. Поверьте мне. Я говорю правду.

– Я знаю, что вы желаете мне добра, граф Брасс. Я уважаю вашу точку зрения и верю, что вы искренне хотите мне помочь. Но я прошу вас смириться с тем фактом, что помочь вы мне не в силах. Я должен продолжать свой путь. Я уверен, что он приведет меня к Иссельде.

– Ладно, – промолвил граф с состраданием. – Я готов это принять, но по-прежнему убежден, что путь этот приведет вас только к смерти.

– Если и так, то здесь не о чем тревожиться.

И Хоукмун, повернувшись к графу, уставился на него столь пристально, что у того по спине невольно пробежали мурашки, а сам он поспешил отвести взор от этого исхудавшего бледного лица, на котором горели безумным огнем глубоко запавшие глаза.

– О, Хоукмун, – только и мог вымолвить он. – Хоукмун…

И, отвернувшись, без единого слова он направился к дверям и вышел из комнаты.

А за спиной у него раздался пронзительный бешеный вопль Хоукмуна.

– Я отыщу ее, граф!

На следующий день Хоукмун отодвинул тяжелые шторы и устремил взгляд во двор, простиравшийся внизу. Граф Брасс готовился к отъезду, эскорт его уже сидел в седлах на отличных крепких лошадях, покрытых алыми чепраками. Легкий ветерок трепал разноцветные флажки и вымпелы, прикрепленные к длинным древкам огненных копий. Ясное утреннее солнце весело отражалось от начищенных до зеркального блеска шлемов и лат всадников. Лошади с нетерпеливым ржанием нервно переступали длинными ногами, словно торопя своих хозяев в дорогу. Вокруг, делая последние приготовления, суетилась прислуга, то приторачивая что-то к седлам, то подтягивая в последний раз подпруги, поднося на дорогу прощальные кубки с подогретым вином. Наконец, появился и граф Брасс. Ему подвели лошадь, и всадник тотчас оказался в седле, будто не было на нем ни тяжелых бронзовых доспехов, золотом сияющих в лучах солнца, и не давил на плечи груз прожитых лет. На какое-то мгновение граф поднял глаза на окна замка, и взгляд его стал задумчивым, но лишь на мгновение, затем он повернулся, чтобы отдать какое-то распоряжение слугам. Хоукмун застыл у окна, продолжая наблюдать за происходящим. Он никак не мог избавиться от удивительного ощущения, будто смотрит на расположенные внизу фигурки, изготовленные с невероятной тщательностью и старанием, которые вдруг обрели способность двигаться, говорить, но при этом остались не более чем оловянными солдатиками. Казалось, он был вполне способен протянуть руку и переместить любого всадника с одного на другой конец этого макета под открытым небом. Даже самого графа Брасса он мог бы взять в руки и отправить куда-нибудь подальше от Лондры, совершенно в ином направлении. Наблюдая за своим старинным приятелем, Хоукмун вдруг ощутил некую смутную горечь, истоки которой были не ясны ему самому. Он припомнил, как во сне ему не раз приходила в голову мысль, что граф каким-то образом выторговал свою жизнь в обмен на жизнь Иссельды. Но как возможно нечто подобное? И еще более невозможно представить себе, чтобы сам граф дал согласие на такой обмен. Напротив, сам старый вояка, не колеблясь ни мгновения, отдал бы жизнь ради тех, кто был ему дорог. И все равно, Хоукмун никак не мог изгнать эту мысль из своего сознания.

Внезапно он пожалел, что отказался сопровождать графа Брасса в Лондру. Герцог взглянул на капитана Джозефа Ведлу, который как раз подъехал к воротам и отдал приказ поднять решетку. Перед отъездом граф поручил герцогу Кельнскому управлять своим имением, однако на самом деле задача эта ляжет на плечи интендантов замка и совета хранителей Камарга, которые прекрасно знают свои обязанности и, уж конечно, не станут обращаться к Хоукмуну за советом.

Нет, решил он наконец, сейчас время не действий, но размышлений. Он был преисполнен решимости проложить дорогу к тем поразительным представлениям о структуре окружающего его многомерного мира, которые, как он чувствовал, таятся где-то в самой глубине его сознания, сокрытые непроницаемой завесой. И пусть пока он не знал, как добраться до этих знаний, но интуитивно чувствовал, что подобный путь существует, и искал его. И вызывающая насмешки близких игра «в оловянных солдатиков», возможно, была именно таким способом. Герцог был глубоко убежден, что если будет раз за разом переставлять свои фигурки, проводя их через мириады комбинаций, то рано или поздно, в какой-то момент времени, откроет дорогу тайному знанию, ухватит ускользающую от него концепцию, которая, в конце концов, и приведет его к истине. Той самой истине, одним из проявлений которой и было его теперешнее положение. И у него не было сомнений, что как только он сможет осознать эту истину, то тотчас отыщет и живую Иссельду. А кроме того, возможно, и обоих детей, дочь и сына. Долгие годы все считали его сумасшедшим, но он-то точно знал, что никогда не был безумен, он слишком хорошо себя знал… И то, что окружающим со стороны казалось проявлением помрачившегося рассудка, на самом деле могло быть чем-то иным… Недоступным обычным людям.

Но вот, наконец, распрощавшись с обитателями замка, кортеж графа Брасса тронулся в путь. Помахав напоследок руками, они выехали за ворота, начиная свой долгий путь в Лондру.

Вопреки всем подозрениям графа, Хоукмун продолжал относиться к нему с тем же бесконечным уважением, что и прежде, и теперь, глядя, как друг его уезжает в одиночестве, Дориан ощутил, как сердце его тоскливо сжалось. Однако отныне он был слишком поглощен своими собственными проблемами, которые изо всех сил пытался разрешить, слишком сосредоточен на манипулировании крохотными фигурками на столах, чтобы выразить какие-то чувства.

Он продолжал следить взором за графом Брассом и его людьми, которые спускались по петляющим улицам Эгморта, вдоль которых стояли горожане, собравшиеся, чтобы пожелать своему господину доброго пути. Кортеж, наконец, достиг городских стен и, миновав ворота, выехал на широкую дорогу, что вела через болота. Хоукмун провожал их взором, пока отряд не скрылся из виду, а затем вновь вернулся к своим макетам.

Сейчас он проигрывал ситуацию, в которой Черный Камень оказался во лбу не у него, а у Оладана с Булгарских гор, и они не сумели испросить помощи Легиона Рассвета. Смогли бы они при таких обстоятельствах одолеть Империю Мрака? И если да, то каким образом? До этой точки он доходил уже многие сотни раз, переигрывая штурм Лондры на новый манер, но лишь сейчас новая мысль внезапно поразила его. А если бы тогда в бою погиб сам Дориан Хоукмун? Спаслась бы тогда Иссельда или нет?

Если он надеялся, многократно меняя ход событий, отыскать способ постичь истину, сокрытую в нем самом, то теперь стало ясно, что он потерпел неудачу. Он довел свою тактику до логического завершения, взял на заметку все возможности, которые проистекали из такого варианта развития событий, поразмыслив над следующим поворотом, который надлежит изучить в будущем. Какая досада, что Ноблио погиб при Лондре! Этот философ-поэт обладал огромной ученостью и острым живым умом, так что помощь его сейчас очень бы пригодилась Хоукмуну.

Точно так же могли бы прийти к нему на помощь и прочие служители Рунного Посоха: Рыцарь-в-Черном-и-Золотом, Орланд Фанк или загадочный Дженемайя Коналиас, который, правда, никогда и не настаивал на своей принадлежности к роду человеческому. Тщетно во мраке ночи он взывал к ним, но так и не получил ответа. Теперь, когда Рунный Посох был в безопасности, они забыли о Хоукмуне, и лишь мысль о том, что эти люди, в общем-то, ничем ему не обязаны, не позволяла Хоукмуну обидеться на их молчание.

Но все же возможно ли, чтобы Рунный Посох оказался замешан в происходившем и в том, что творится с герцогом Кельнским сейчас? Не нависла ли какая новая угроза над этим таинственным предметом? Или Рунный Посох привел в действие новую последовательность событий, плетя иной узор судьбы? Хоукмун не мог избавиться от подозрения, что нынешняя ситуация гораздо сложнее и многограннее, чем говорят об этом те факты и события, свидетелем которым он является. Рунный Посох и его служители манипулировали им в прошлом точно так же, как сейчас он сам манипулирует своими фигурками на столах. Может быть, история повторяется? И не поэтому ли он так увлекся своими играми? Это дает ему иллюзию власти, в то время как сам он находится под воздействием куда более мощных сил.

Но Хоукмун решительно отверг эти подозрения. Нужно возвращаться к своему занятию и посвятить себя этому целиком.

Только так он сможет отвернуться от истины.

И делая вид, будто отдает все силы поискам ее, на самом деле увлекался лишь поисками самими по себе, ибо они давали ему возможность бегства. Ясным взором взглянуть в лицо ситуации было бы для него невыносимо.

Таковы испокон веков были пути человечества.

Глава третья

ДАМА В СТАЛЬНЫХ ДОСПЕХАХ

Прошел месяц.

На своей гигантской шахматной доске Хоукмун разыграл еще не менее двух дюжин вариантов развития событий, однако Иссельда так и не стала к нему ближе, даже во сне. Взъерошенный, с покрасневшими глазами, с воспаленной, покрытой пятнами экземы кожей, ослабленный и вялый из-за недостатка питания и упражнений на свежем воздухе, Дориан Хоукмун более ничем не напоминал героя прошлых лет – ни духом своим, ни манерой держаться, ни характером. Он казался лет на тридцать старше своего возраста. Одежда его, порванная, запятнанная, была пропитана запахом болезни и напоминала лохмотья нищего. Немытые волосы жирными прядями обрамляли изможденное лицо. В неопрятной клочковатой бороде застряли какие-то крошки, дыхание сделалось тяжелым и свистящим. Его часто мучил кашель, и он что-то бормотал себе под нос. Слуги старались избегать его, насколько возможно, но он почти не пользовался их услугами, а потому и не замечал их отсутствия.

Он изменился настолько, что едва ли сейчас кто-то из друзей мог бы признать героя Кельна, служителя Рунного Посоха, великого полководца, который возглавил мятеж против Империи Мрака и привел их к победе, в этом больном человеке, с трудом держащемся на ногах.

Жизнь его угасала, но он этого даже не замечал.

Маниакальное стремление познать все возможные исходы судьбы, которое обуяло Дориана Хоукмуна, теперь медленно убивало его самого.

И грезы его менялись. И поэтому он спал теперь гораздо больше, чем прежде. Во сне он носил четыре возможных имени. Одним был Джон Дейкер, но гораздо чаще теперь его звали Эрекозе или Урлик. И лишь четвертое имя постоянно ускользало из памяти, хотя Хоукмун точно знал, что это имя существует. Просто по пробуждении он никогда не мог его вспомнить. Теперь он всерьез задумался о перевоплощениях. Действительно ли он во сне вспоминает свои прошлые жизни, как это показалось ему поначалу? Однако здравый смысл повелевал отринуть эту теорию.

Порой во сне он встречался с Иссельдой, но радости эти встречи не доставляли. Даже во сне он испытывал гнетущее беспокойство, словно чувствовал себя обремененным слишком тяжкой ответственностью, ощущением постоянной вины, хоть и не помнил, какой именно. Были ли его прочие существования столь же трагичными, как и нынешнее? Одна лишь мысль о подобной нескончаемой трагедии казалась нестерпимой, и он поспешил оттолкнуть ее прежде, чем она успела окончательно сформироваться в сознании.

И все же во всем этом чудилось что-то смутно знакомое. Не сталкивался ли он прежде с чем-то подобным? Но где? В прошлых сновидениях или в разговорах, но с кем? С Ноблио? Или то было в Днарке? В далеком городе Рунного Посоха?

Постепенно в нем зародился страх, даже крохотные фигурки на столах стали источать смутную угрозу, и на время он почти забыл о своих прежних играх. На грани реального ему стали мерещиться смутные тени.

Откуда же взялся этот страх?

Должно быть, убеждал себя Хоукмун, это оттого, что он приблизился к разгадке тайны Иссельды и некие силы пытаются внушить ему ужас, дабы помешать достигнуть цели. Возможно, они даже будут готовы убить его, когда почувствуют, что он на пороге истины. Герцог обдумывал десятки гипотез, каждая из которых отличалась особой изощренностью. Кроме одной – единственной, которая даже не пришла ему на ум – что страх этот он внушил себе сам. Это был страх перед правдой, которая его не устраивала, которой он опасался. Это лжи и самообману угрожала опасность, и ложь из последних сил пыталась укрыться за защитными редутами. И герцог, подобно большинству людей, из последних сил отстаивал свои позиции перед натиском истины.

Именно в ту пору он начал подозревать слуг в сговоре со своими врагами. Убежденный, что они пытаются его отравить, он взял привычку запираться на ключ и отказывался открыть дверь, даже когда челядинцы являлись позаботиться о нем. Он ел лишь столько, сколько требовалось его телу для поддержания жизни, а пил одну лишь дождевую воду, собирая ее в чашки, выставленные на подоконник. Когда же усталость, наконец, одолевала его, Хоукмун погружался в сон. Видения, мелькавшие у него перед глазами, сами по себе были довольно приятными. Он видел пасторальные пейзажи, неведомые города, сражения, в которых сам Хоукмун никогда не принимал участия, необычные народы и поражающие воображение существа, с которыми ему не доводилось сталкиваться даже во время самых опасных своих приключений на службе у Рунного Посоха. И тем не менее даже эти видения внушали ему ужас. Там появлялись и женщины, и некоторые из них могли оказаться Иссельдой, но вид их не доставлял никакого наслаждения, а лишь будил безотчетную тревогу. Однажды, мимолетно, лик ее явился ему в зеркале, когда Хоукмуну снилось, будто он взирает на собственное отражение.

Как-то поутру, после очередного сновидения, вместо того, чтобы, по обычаю, встать и немедленно направиться к столам с макетами, он остался лежать в постели, уставившись в потолок. В слабом утреннем свете, что просачивался сквозь щели в плотных занавесях, которыми были закрыты окна, он вдруг достаточно отчетливо различил верхнюю часть тела мужчины, чье сходство с покойным Оладаном не вызывало ни малейших сомнений. Особенно в том, что касалось посадки головы, выражения лица и глаз. У незнакомца были длинные черные волосы и широкополая шляпа, а на плече сидел черный с белым котенок. Без всякого удивления Хоукмун заметил за спиной у зверька аккуратно сложенные крылья.

– Оладан! – крикнул он, зная уже, что перед ним отнюдь не его друг.

На лице мелькнула улыбка, и незнакомец, казалось, готов был уже с ним заговорить… И внезапно исчез.

Хоукмун с головой накрылся грязными шелковыми простынями и съежился, сотрясаемый ознобом. Он внезапно осознал, что вновь стремительно движется к безумию, и, вполне вероятно, прав был граф Брасс, и на протяжении пяти лет он был жертвой галлюцинаций.

Чуть позже он все же заставил себя подняться с постели и снял с зеркала тряпку, которой накрыл его, поскольку не желал видеть собственное отражение. И узрел по другую сторону пыльной поверхности изможденное лицо, неуверенно встретившееся с ним взглядом.

– Я вижу перед собою безумца, – пробормотал Хоукмун. – Безумца, который убивает сам себя.

Отражение послушно двигало губами, повторяя его слова. В глазах застыл страх, а посреди лба смутно белел шрам в форме круга. Там, где некогда горел Черный Камень, колдовской самоцвет, способный испепелить разум человека.

– Но существуют и другие вещи, способные лишить нас рассудка, – пробормотал герцог Кельнский, – куда более изощренные, чем какой-то кристалл, и куда более действенные. О, с какой изобретательностью сумели отомстить мне владыки Империи Мрака даже за порогом смерти. Мучительной гибели заживо они подвергли меня, навсегда уничтожив Иссельду.

С тяжким вздохом он вновь закрыл зеркало, затем с трудом вернулся на постель и сел, не осмеливаясь больше поднять глаза к потолку, где только что видел человека, так похожего на Оладана.

Примирившись с очевидностью своего несчастья, скорой смерти и безумия, Хоукмун слабо пожал плечами.

– Я был воином, – промолвил он, – а сделался недоумком. Я обманывал сам себя. Думал, что смогу преуспеть в начинании, достойном лишь величайших ученых, колдунов или философов. Увы, дело это оказалось мне не по силам. Я добился лишь того, что из опытного здравомыслящего человека превратился в жалкое существо, чье отражение только что видел в зеркале. Слушай, Хоукмун, слушай меня как следует. Ты говоришь сам с собою, бормочешь себе под нос, ты бредишь, стонешь, слишком поздно искупать свою вину, Дориан Хоукмун, герцог Кельнский. Ты гниешь заживо.

С обметанных лихорадкой губ сорвался легкий вздох.

– Твое предназначение было в том, чтобы сражаться, носить меч, праздновать воинские ритуалы, но теперь эти столы с макетами стали для тебя единственным полем битвы, и ты настолько обессилел, что не поднимешь даже кинжал, не говоря уж о добром клинке. Даже если бы ты этого пожелал, то не смог бы забраться в седло.

Он рухнул на грязную подушку и закрыл глаза руками.

– Пусть, наконец, явятся демоны, – воскликнул он. – Пусть подвергнут меня страшным мукам. Это правда, я безумен.

И подскочил, ибо ему послышалось, будто кто-то застонал совсем рядом. Лишь усилием воли Хоукмун заставил себя взглянуть в ту сторону. Но оказалось, что это всего-навсего заскрипела дверь и в проходе опасливо застыл старый слуга.

– Господин?

– Они говорят, что я безумен? Да, Вуазен?

– О чем вы, господин?

Этот старик был одним из немногих челядинцев, кто по-прежнему продолжал ухаживать за Хоукмуном. Он был приставлен на службу к герцогу Кельнскому с того самого дня, как тот прибыл в замок Брасс, и теперь едва ли не больше всех тревожился за своего хозяина.

– Они шепчутся об этом, Вуазен?

Тот растерянно развел руками.

– И есть с чего, сударь. Другие говорят, что вы болеете… Я уже и сам начал подумывать, не лучше ли вызвать к вам лекаря…

Прежние подозрения вновь вернулись к Хоукмуну.

– Лекаря или отравителя?

– О, сударь, но вы же не думаете…

– Нет, конечно, нет. Я ценю твою заботу, Вуазен. Что ты мне принес?

– Ничего, сударь, кроме новостей.

– От графа Брасса? Доволен ли он своей поездкой в Лондру?

– Нет, не от графа Брасса. От человека, который пожаловал в наш замок. Насколько я понял, это старый знакомый графа. Мы известили его, что граф в отъезде и препоручил вам все свои обязанности, и потому он попросил вас принять его.

– Меня? – Хоукмун мрачно усмехнулся. – Но разве во внешнем мире не знают, во что я превратился?

– Думаю, что нет, сударь.

– И что ты ему ответил?

– Что вам нездоровится, но я передам его просьбу.

– И ты сделал это.

– Да, сударь, я это сделал. – Вуазен замялся. – Сказать ему, что вы плохо себя чувствуете?

Хоукмун кивнул было головой, но внезапно передумал и с трудом сел на постели.

– Нет, скажи гостю, что я готов его принять. В парадном зале. Я скоро спущусь.

– Не желаете ли… привести себя в порядок, сударь? Я бы принес вам все необходимое… Горячую воду.

– Нет, я спущусь через пару минут.

– Я извещу гостя об этом.

И Вуазен в тревоге покинул апартаменты Хоукмуна.

Вполне сознательно и не без умысла Хоукмун не сделал над собой ни малейшего усилия, дабы выглядеть лучше, чем он есть на самом деле. Пусть таинственный гость увидит воочию, каким он теперь стал.

С другой стороны, поскольку теперь он был убежден, что безумен, то подозревал, что все это может оказаться бредом сумасшедшего. Вполне возможно, что на самом деле сейчас он находится где-то совсем в другом месте: в постели, за столом или даже скачет верхом через болота Камарга, а все происходящее ему попросту грезится… Прежде чем покинуть комнату, он подошел к столу, где располагался макет, и смел грязными рукавами несколько полков солдатиков, ударом кулака опрокинул укрепления, а затем, пнув стол ногой, довершил картину разрушений, уничтожившую город Кельн.

Выйдя на площадку, он невольно зажмурился, ибо свет, падающий из двух больших витражных окон, ослепил его и вызвал сильную резь в глазах.

Описывая широкий круг, винтовая лестница вела прямо в парадный зал, но начав спускаться, Дориан Хоукмун ощутил сильное головокружение и, чтобы не упасть, был вынужден схватиться за перила. Собственная немощь забавляла его. Ему не терпелось увидеть, какой шок вызовет у знакомца графа его появление.

Слуга тут же бросился ему на помощь, и всей своей тяжестью Хоукмун повис у него на руке. Так, вдвоем, они медленно спустились по ступеням и наконец оказались в парадном зале.

Там Хоукмун увидел человека в доспехах, который любовался военными трофеями графа Брасса: копьем и помятым шлемом, принадлежавшим некогда Орсону Кечу, павшему от руки графа много лет назад, во время войн Рейнских городов.

Человек этот показался Хоукмуну незнакомым. Невысокого роста, коренастый, довольно воинственного вида. Должно быть, старый боевой соратник, служивший вместе с графом, еще когда тот был полководцем наемников.

– Добро пожаловать в замок Брасс! – объявил Хоукмун своим хриплым, свистящим голосом. – Ныне я здесь замещаю отсутствующего хозяина.

Человек обернулся, серые глаза окинули Хоукмуна с головы до ног, но на лице не отразилось ни удивления, ни какого-либо иного чувства. Человек двинулся навстречу, протягивая руку для рукопожатия.

Удивлен, скорее, был сам Хоукмун. Он даже не сумел скрыть своих чувств, поскольку гостем его, с головы до ног закованным в помятые доспехи, оказалась средних лет женщина.

– Герцог Дориан, – промолвила она. – Позвольте представиться, мое имя Катинка фон Бек. Я провела много дней и ночей в пути, прежде чем оказаться здесь.

Глава четвертая

ВЕСТИ С БУЛГАРСКИХ ГОР

– Я родилась, – рассказывала Катинка фон Бек, – на затопленных землях Голландии, но родители матери были московитскими купцами. Во времена войн, которые вела наша страна с Бельгийскими штатами, солдаты убили всю мою семью, а меня взяли в плен. Какое-то время мне пришлось пребывать, сами понимаете, в каком именно качестве, в свите князя Лобковица Берлинского. Он поддерживал бельгийцев, и я оказалась в числе добытых им трофеев.

Она ненадолго прервала рассказ, чтобы положить себе на тарелку еще кусок холодной говядины. Теперь, избавившись от стальных доспехов, она оказалась одета в простую шелковую рубаху и синие штаны из хлопка. За столом она сидела, широко расставив локти, а в голосе проскальзывали типично мужские интонации, и все же вся фигура ее источала подлинную женственность, и Хоукмуну гостья пришлась по душе.

– Так вот, поскольку большую часть времени я проводила среди военных, то внезапно ощутила честолюбивое желание овладеть их искусством. Разумеется, для них было простой забавой обучать меня владению луком и копьем, и еще долгое время после того, как я уже в совершенстве овладела этим оружием, я по-прежнему прикидывалась неуклюжей, чтобы они не догадались о моих подлинных замыслах.

– О побеге?

– Не только, – Катинка фон Бек с улыбкой вытерла губы. – Настал тот день, когда о моей эксцентричности донесли и самому князю Лобковицу. Помню, как он расхохотался, когда по его приказу меня вывели во двор, куда выходили женские спальни. Наемник, который взял меня под свою защиту, с ухмылкой протянул мне клинок. Мы принялись фехтовать, чтобы поразвлечь князя и показать ему, с какой очаровательной наивностью я наношу удары и парирую ответные атаки. Надо сказать, зрелище действительно было забавным и так понравилось принцу, что он тут же решил выставить меня вечером перед своими гостями, на смену обычным жонглерам и прочим фиглярам. Мне это подходило как нельзя лучше, и, хлопая ресницами и робко улыбаясь, я сделала вид, будто счастлива до небес от того, что мне оказана подобная честь, и вроде как даже не подозреваю о том, что все вокруг насмехаются надо мной.

Хоукмун попытался себе представить Катинку фон Бек, которая порхает, точно бабочка, изображая из себя наивную простушку, но воображение его пасовало перед столь грандиозной задачей.

– И что же случилось дальше?

Любопытство его было вполне искренним. Впервые за много месяцев случилось нечто такое, что отвлекло его от навязчивых дум. Опершись заросшим подбородком о шелушащуюся ладонь, он принялся внимательно слушать гостью.

– Так вот, в тот же вечер меня представили гостям, которые с удовольствием полюбовались тем, как девчонка бьется на мечах с воинами принца. Во время представления вино лилось рекой и шум стоял необычайный. А потом многие, как женщины, так и мужчины, стали предлагать князю большие деньги, чтобы выкупить меня, и это лишь подхлестнуло его гордыню собственника, так что князь Лобковиц отказался наотрез. Помню, как он бросил мне: «А так ли ты хороша в прочих видах военного искусства, а, малышка Катинка? Что ты покажешь нам теперь?»

Я сочла момент подходящим, призвала на помощь все свое кокетство и промолвила со всей своей наивной отвагой: