Унесенные ветром. Том 1 Митчелл Маргарет
Вот таким образом Эллен, теперь уже не Робийяр, повернулась спиной к Саванне, чтобы больше никогда ее не видеть, и с пожилым довольно мужем, со своей Мамми и двадцатью «домашними неграми» двинулась в путь, по направлению к «Таре».
На следующий год у них родился первый ребенок, девочка, ее назвали Кейти Скарлетт, по матери Джералда. Папочка был, конечно, разочарован, что получил не сына, но все равно ужасно радовался, глядя на черноволосую головенку дочери, и в ее честь выставил рому для всех рабов и сам напился, шумный и счастливый.
Если Эллен и жалела порой о своем внезапном решении, то знать об этом не дано было никому, и, уж конечно, не Джералду, которого прямо распирало от гордости, что у него такая жена. Уезжая из милого, манерного городка у моря, она оставила все это позади, в прошлой жизни – и Саванну, и свои воспоминания. Теперь ее дом – «Тара», северная Джорджия.
Навсегда ушел в прошлое отцовский дом – прекрасный, легкий и совершенный, как женское тело, как парус на ветру. Бледно-розовые оштукатуренные стены особняка, построенного во французском колониальном стиле, поднимались над высоким цоколем, отчего здание казалось еще грациознее; к дверям вели плавно изогнутые пролеты лестницы в затейливом плетении литых чугунных перил… Туманный призрак богатого, изысканного, теперь чужого дома.
Вместе с роскошью и уютом особняка в Саванне Эллен оставила, как выяснилось, и все блага цивилизации, попав совсем в иной и непонятный мир. Словно пересекла континент. Здесь, на севере Джорджии, простирался суровый край, и им владели сильные люди. С высокого плато у подножия Голубого хребта ей открылась панорама покатых холмов с мощными выходами гранита и высоченными сумрачными соснами. Дикая, первозданная природа – ничего общего с укрощенной мягкостью побережья. Там – тихая краса зарослей на островах, изукрашенных серым лишайником и увитых лианами, белая полоса пляжей, горячих от субтропического солнца, песчаные равнины, утыканные пальмами и пальметто[5].
А здешние места знавали и зимнюю пронизывающую стужу, и летний палящий зной; закаленный народ кипел энергией и жаждой жизни. Мужчины были добры, учтивы, щедры, искрились шутками, но и сильны, мужественны и горячи на руку. Для жителей побережья особый шик состоял в том, чтобы сохранять небрежно-беззаботный вид в любом деле и в любой ситуации; даже дуэли и кровная вражда бессильны были заставить их потерять лицо. Здесь же люди давали волю гневу и вспышкам жестокости. Там жизнь устоялась, замедлила свой бег; здесь она била ключом – молодая, здоровая, свежая.
В Саванне все знакомые Эллен были скроены на один манер – настолько сходились они во взглядах и привычках, а тут она столкнулась со множеством различных типов. В северной Джорджии оседали переселенцы из других частей штата, а также из Виргинии и обеих Каролин, из Европы и из северных штатов. Некоторые новички, как Джералд, искали возможности разбогатеть; другие, подобно Эллен, происходили из старых, родовитых семейств, но жизнь в отчем доме стала почему-либо для них нестерпимой, и они думали найти покой в дальнем краю; многие переехали вообще безо всяких причин, если не считать беспокойной тяги к переменам, унаследованной от первопроходцев.
У каждого были свои корни – происхождение, воспитание, образование, обычаи, и в результате самым естественным образом сложилась жизнь практически без условностей, что для Эллен было ново, и к такому укладу она не смогла приспособиться. Там, на побережье, она всегда знала, как поступит человек в определенных обстоятельствах. Но никто и никогда не мог бы предсказать, как поступит житель северной Джорджии.
Дела в графстве шли весьма успешно – даже на фоне общего процветания всего американского Юга. Мир требовал хлопка, и только что поднятая целина, богатая и плодородная, давала его в изобилии. Хлопок определял биение пульса красных земель: вспашка, посадка и сбор урожая. В красных спиралевидных бороздах росли деньги, большие деньги – а с ними и спесь, и чванство, расцветающие на зеленых кустиках, покрытых белым пухом. Если хлопок так обогатил их за одно поколение, то насколько же богаче они станут в следующем!
Уверенность в том, что завтра будет еще лучше, добавляла им азарта, они купались в радостях жизни с усердием, совершенно непонятным Эллен. У них были деньги и были рабы, у них всего хватало, веселись не хочу. А они хотели. Им нравилось развлекаться. Похоже, они никогда не бывали заняты до такой степени, чтобы не бросить все дела ради рыбалки, охоты или скачек. Недели не проходило без этих их барбекю и балов.
Эллен не могла, да и не хотела стать совершенно как они, стать одной из них – слишком многое у нее было связано с Саванной, но она относилась к ним с уважением, а со временем отучилась пугаться их свободы, раскованности и прямоты; ее даже восхищало их умение ценить человека таким, каков он есть.
В графстве ее полюбили. Рачительная хозяйка, хорошая мать и преданная жена – такой была теперь Эллен. Разбитое сердце и самоотречение могли бы привести ее в монастырь, но вместо этого она посвятила всю себя своему ребенку, своему дому и мужчине, который увез ее из Саванны, подальше от воспоминаний, и ни о чем не расспрашивал.
Скарлетт росла крепеньким, здоровым и резвым ребенком – по мнению Мамми, так для девочки даже чересчур, и, когда ей исполнился годик, у Эллен родился второй ребенок, Сьюзен Элинор, которую все называли Сьюлен, а в положенный срок явилась на свет и Кэррин – Кэролайн Айрин. Потом настала очередь мальчиков, но они умирали во младенчестве, еще до того, как вставали на ножки, и теперь все трое покоились в земле под сенью кедров, в сотне ярдов от дома, и на каждом камне имя: «Джералд О’Хара, мл.».
С тех пор как в «Тару» приехала Эллен, поместье переродилось. В свои пятнадцать лет Эллен полностью была готова к обязанностям жены плантатора. До замужества для девушки что главное? Быть красивой, приветливой, милой – словом, услаждать глаз, а то и замуж не выйдешь. Но уж после этого от нее ожидается умение вести дом: она должна взять в свои руки хозяйство, в котором человек сто народу, черных и белых. Девочек так и растили, имея это в виду.
Эллен тоже получила надлежащую подготовку, как и любая благовоспитанная девица ее круга, и, кроме того, при ней была Мамми, а Мамми обладала таким зарядом энергии – мертвого могла оживить, не то что ленивого негра. Эллен быстро внесла порядок в Джералдово хозяйство, навела в нем лоск и блеск, и «Тара» стала ну просто красавица.
Дом ведь мало того что строился без какого-либо архитектурного плана, но потом еще по всякому случаю обрастал лепившимися как попало пристройками; однако стараниями Эллен он приобрел такое очарование, что отсутствие первоначального замысла вовсе стало незаметно. Кедровая аллея, ведущая от главной дороги к дому – без такой аллеи в Джорджии и дом не дом, – аллея эта создавала своей темной, тенистой, холодноватой массой отличный фон для всяческой другой растительности, казавшейся по контрасту еще ярче. К белым кирпичным стенам дома прильнула глициния, оплетая веранды и смыкаясь с розовым шелком миртовых кустов у дверей и белыми звездами магнолий на лужайке, – все это цветущее чудо маскировало грубую тяжеловесность постройки.
Весной и летом густо поросшая клевером и бермудской травой лужайка делалась изумрудно-зеленой и по этой причине неотразимо привлекательной для индюшачьих и гусиных стай, коим полагалось копошиться за домом, так сказать в тылу. Вожаки стай то и дело собирали втихомолку свое воинство и водили его в походы на передовую, на фасадный двор, соблазненные дивной травкой и сладостным обещанием, таившимся в гроздьях жасминовых бутонов и в цинниях на клумбах. Во избежание грабежей на переднее крыльцо был посажен часовым черный мальчонка. Он тоже стал неотъемлемой частью пейзажа «Тары» – маленький негритенок, вооруженный драным полотенцем, сидящий на ступеньках с самым разнесчастным видом: ну как же, ему запрещено стегать прутом нахальную птицу и швыряться камнями, а только и можно что махать и хлопать полотенцем и шугать ее.
У Эллен дюжины мальчишек побывали на этом посту, выполняя первую в жизни ответственную задачу из тех, что возлагались на мужскую часть рабов в «Таре». По достижении десяти лет ребят отдавали в учение к Папаше – старому сапожнику, починявшему обувь для всего населения плантации, или к Амосу – каретнику и плотнику, или к скотникам Филиппу и Каффи – ходить за коровами и мулами. Если ученики не выказывали способности и прилежания ни в одном из этих занятий, то становились полевыми работниками, утрачивая в глазах негров всякое право претендовать хоть на какое-то общественное положение.
Жизнь Эллен текла не очень-то легко, веселья в ней тоже не замечалось. Но она и не ожидала, что жизнь будет легкой. А что нет счастья и веселья – ну, такова женская доля. Это ведь мужской мир, и она приняла его как данность. Мужчина – владелец, собственник, а женщина ведет его дела. Мужчина собирает дань уважения своим организаторским талантам, и женщина превозносит его ум. Мужчина ревет белугой от занозы в пальце, а женщина заглушает подушкой стоны во время родов, дабы не потревожить его сон. Мужчины бранятся, напиваются, женщины не слышат брани и без горьких слов укладывают своих пьяниц спать. Мужчины бывают хвастливы, грубы и несдержанны на язык; но женщины – это всегда доброта, приветливость и всепрощение.
Эллен умела нести свой крест, не теряя обаяния женственности, ведь она была истинная леди – и по крови, и по воспитанию. Естественно, она хотела воспитать настоящими леди и своих дочерей. С младшими дело подвигалось хорошо, потому что Сьюлен, страшно озабоченная своей привлекательностью, внимала каждому слову матери, а Кэррин была девочка смирная и легкоуправляемая. Но Скарлетт – вся в отца – сочла, что положение знатной дамы не требует большого труда.
Она не любила играть со своими скромными сестричками или с благовоспитанными девочками Уилкс, предпочитая негритянскую детвору и мальчиков с соседних плантаций, и могла не хуже любого из них лазить по деревьям и кидаться камнями. Мамми негодовала, возмущалась, называла такие замашки предательством по отношению к Эллен и призывала Скарлетт вести себя как подобает маленькой леди. Эллен же была в таких вещах более толерантна и дальновидна. Товарищи по детским играм скоро вырастут и превратятся в женихов, а первейший долг девушки – сделать хорошую партию. И Эллен говорила себе, что просто ее ребенок полон жизни и есть еще время научить девочку искусству быть привлекательной для мужчин.
К этой цели и свелись в конечном счете соединенные усилия Эллен и Мамми, а Скарлетт, подрастая, делалась в этом предмете очень способной ученицей, хотя из других дисциплин не усваивала практически ничего. Вопреки стараниям череды гувернанток, а потом и педагогов Фейетвиллской женской школы, где она провела два года, образование ее носило лишь эскизный характер. Зато ни одна девушка в графстве не умела танцевать так грациозно, как она. Скарлетт знала, как надо улыбаться, чтобы показать ямочки на щеках, как пройтись на цыпочках, чтобы юбки на обруче всколыхнулись самым умопомрачительным образом; она освоила особую технику взгляда: смотришь прямо в лицо мужчине, потом опускаешь глаза, смежаешь веки и трепещешь ресницами – полное впечатление, что ты вся дрожишь от нежных чувств. А более всего училась она искусству скрывать острый ум и проницательность под миленькой, пустенькой детской мордашкой, которая так нравилась мужчинам.
Эллен со своими деликатными наставлениями и Мамми с вечными придирками – обе они трудились над тем, чтобы оснастить ее качествами, необходимыми для будущей жены.
– Будь помягче, родная, и немного степеннее, – говорила Эллен. – И не надо перебивать джентльменов, даже если тебе кажется, что ты разбираешься в деле лучше, чем они. Джентльмены не любят превосходства в девушках.
А Мамми вещала профессорским тоном:
– Молодые барышни, которые хмурят лоб, да задирают нос, да твердят то и дело: «А я хочу! А я не буду!» – вот такие-то никогда хорошего муженька не отхватят. Молодым барышням положено глазки вниз и тихонько эдак: «Да, саа. Конечно, саа. Как вам будет угодно, саа».
Каждая по-своему, они учили ее всему тому, что нужно знать замужней женщине и что должно быть присуще светской даме, но Скарлетт усваивала только внешние знаки благородного происхождения, а то, что эти знаки должны проистекать из внутренних достоинств, казалось ей совершенно излишним. Зачем? Достаточно наружности: у нее есть манеры, а положение знатной дамы уже само по себе способствует успеху в обществе – большего и не требуется. Джералд хвастал, что она первая красавица на все пять графств, и не без оснований, поскольку дочь получила предложения чуть не от каждого молодого человека из соседних имений и имела множество воздыхателей в других, отдаленных местах – в Атланте и Саванне.
В шестнадцать лет, благодаря Эллен и Мамми, она выглядела милой, беспечной прелестницей, оставаясь на самом-то деле своевольной и упорной гордячкой. У нее был горячий, страстный, вспыльчивый нрав ирландца-отца и ничего от самоотверженной, многотерпеливой натуры матери. У Эллен она взяла только внешний лоск, да и то тончайший слой. Эллен так и не осознала до конца, что это всего лишь лоск, потому что Скарлетт всегда старалась предстать перед ней в лучшем свете, скрывая свои выходки и перепады настроения; словом, в присутствии Эллен это была паинька и тихоня, которая могла устыдиться до слез от одного укоризненного материнского взгляда.
Но Мамми не питала иллюзий на этот счет и постоянно была начеку, как бы не проглядеть трещинку в оболочке. У Мамми глаз был куда острее, чем у Эллен, и Скарлетт не могла припомнить случая, когда бы ей удавалось долго ее дурачить.
Любящие наставницы сокрушались не оттого, что Скарлетт искрится живостью и пленяет всех подряд своим юным очарованием. Такие черты составляли гордость южанок. Нет, их заботило в ней Джералдово твердокаменное упорство и неудержимая пылкость, они даже побаивались – а вдруг не получится сохранить в тайне этакую опасную ущербность своей воспитанницы, пока она не сделает приличную партию. Однако Скарлетт уже решила: она выйдет замуж, выйдет за Эшли, и у нее хватит воли казаться пустоголовой уступчивой скромницей, если это и есть те качества, которые привлекают мужчин. Почему с мужчинами следует поступать подобным образом, ей неведомо. Известно только, что такие методы срабатывают. И никогда это не занимало ее настолько, чтобы утруждаться продумыванием всей цепочки причин и следствий. Она не разбиралась во внутренних побуждениях людей, даже свою душу не понимала толком. Она просто знала, что если она поступит так-то и так-то, то мужчины непременно откликнутся и добавят еще свое то-то и то-то. Как в математическом уравнении и ничуть не труднее, тем более что математика – это единственный предмет, который давался ей в годы учебы с легкостью.
Если она мало что понимала в мужской психологии, то в женской – и того меньше, потому что женщины меньше интересовали ее. У нее никогда не было подруг, и она не чувствовала, что в этом смысле ей чего-то не хватает. По ней так все женщины, и две ее сестры в том числе, – это самой природой созданные враги и соперницы в преследовании одной и той же дичи – мужчины.
Все женщины, за одним единственным исключением.
Ее мать, Эллен О’Хара, отличалась от всех, она была другая, и Скарлетт смотрела на нее как на святыню, не имеющую ничего общего с человеческим родом. Когда Скарлетт была маленькая, она соединила свою маму с Непорочной Девой Марией и теперь, став старше, не понимала, с какой стати менять мнение. Под крылом у Эллен ей было тепло и покойно – такое чувство защищенности могут дать только силы небесные и родная мать. Ее мама, и она точно это знала, являет собой воплощение справедливости, правды, любящего сердца и глубокой мудрости – настоящая знатная дама, истинная леди.
Скарлетт очень хотелось быть похожей на мать, быть такой, как мать. Одна лишь помеха: как только станешь такой вот правильной, правдивой, нежной и самоотверженной, сразу ведь пропадет почти вся прелесть жизни и поклонников растеряешь… А жизнь слишком коротка, чтобы разбрасываться такими приятными вещами. Когда-нибудь, когда она будет замужем за Эшли и станет старше, наступит день и она поймет, что пора, вот тогда она постарается стать похожей на Эллен. Но до того…
Глава 4
В тот вечер за ужином Скарлетт заменяла мать, следя за тем, чтобы ничего не упустить из обязанностей хозяйки дома, но мысли ее были в разброде – никак она не могла свыкнуться с этой ужасающей вестью насчет Эшли и Мелани. С отчаянным нетерпением ждала она возвращения Эллен: без матери она чувствовала себя потерянно и одиноко. По какому праву эти Слэттери, с их вечными болячками, вытаскивают мать из дому, когда она так нужна ей самой! И в продолжение всей этой кошмарной трапезы ей в уши барабанил гулкий голос Джералда. Ну, все, еще минута – и она взорвется. Он начисто позабыл об их разговоре и затянул свою песню про последние новости из Форт-Самтера, для большей выразительности размахивая руками и припечатывая каждую фразу кулаком по столу. Джералд всегда перекрывал все голоса за столом, свои монологи он ввел в обычай, и Скарлетт давно привыкла слушать его вполуха, предаваясь в это время собственным мыслям. Но сегодня ей нельзя отключиться, и она изо всех сил ловила звуки со двора, напряженно ожидая услышать скрип коляски, возвещающий приезд Эллен.
Конечно же она вовсе не собиралась рассказывать матери о том, что ее гнетет. Эллен была бы потрясена и очень опечалена, узнай она, что ее дочь мучается из-за человека, помолвленного с другой. Просто Скарлетт знала, что рядом с матерью ей станет легче, она это знала всегда и даже теперь, погруженная в пучину своей первой трагедии, надеялась на мать. Нет такой беды, которую Эллен не смогла бы облегчить уж одним своим присутствием.
С подъездной дорожки донесся скрип колес, Скарлетт так и подскочила, но почти сразу же опустилась опять на стул: коляска обогнула дом и въехала на задний двор. Это не может быть Эллен – она вошла бы через главную дверь. Послышалась возбужденная быстрая болтовня негров и визгливый смех. Взглянув в окно, Скарлетт увидела Порка, он высоко держал пылающий сосновый сук, а из повозки вылезали какие-то люди – не разобрать во тьме двора. Они смеялись, перекидывались словами, звуки возникали и таяли в тихом ночном воздухе – довольные гортанные голоса, мирные, приятные, домашние звуки. Чьи-то ноги затопали по ступенькам заднего крыльца, потом по проходу, ведущему в главный дом, и остановились за дверью столовой. Короткий громкий шепот, дверь открывалась, и на пороге возник Порк, сам на себя не похожий – куда девалась его солидность? – он вращал белками глаз, сверкал зубами, шумно дышал и весь светился гордостью, – прямо жених.
– Миста Джералд! – возгласил он. – Ваша новая женщина прибыла!
– Что еще за новая? Я новых не покупал, – заявил Джералд, напуская на себя свирепость.
– Нет, маса! Нет, миста Джералд, вы покупали! Покупа-али, маса, да-а! И она тута, она хочет поговорить с вами, маса!
– Ну давай, веди сюда свою новобрачную, – велел Джералд.
Порк обернулся и поманил жену, только что явившуюся с плантации Уилкса, чтобы влиться в число домочадцев «Тары». Она ступила в комнату, а позади, почти незаметная за обширными цветастыми юбками, крутилась, прижимаясь к материнским ногам, ее дочь, мелкая двенадцатилетняя девчонка. Сама же Дилси была высока ростом и держалась очень прямо. Сколько ей лет, определить было трудно: ни складочки, ни морщинки на неподвижном бронзовом лице; такая внешность может быть в любом возрасте – от тридцати до шестидесяти. В чертах явственно проступала индейская кровь, перевешивая негритянскую. Красноватый цвет кожи, узкий высокий лоб, высокие выступающие скулы и орлиная горбинка носа, неожиданно расплющенного на конце, над толстыми негритянскими губами, – все в ней выказывало смешение двух рас. Она вошла в дом с полным самообладанием и так величаво, что Мамми нечего было с ней и тягаться. Оно и понятно: Мамми это приобрела с годами, а Дилси такой родилась.
Она заговорила; у нее оказался иной выговор, не такой, как у большинства негров, глотающих половину слов и сливающих фразы в один поток. И она старательно следила за своей речью.
– Добрый вечер, барышни. Миста Джералд, я сожалею тревожить вас, но я очень хотела прийти сюда и благодарить вам еще раз, что вы купили меня и мое дите. Меня многие джентльмены хотят купить, да только без моей Присси, а вы меня избавили от гореванья. И я благодарю вам. Я для вас расстараюсь и докажу, что я не забывчивая.
– Э… хмррр, – рыкнул Джералд, кашлем прикрывая конфуз: как же, его поймали на доброте, да еще и выставили на всеобщее обозрение!
А Дилси повернулась к Скарлетт, и что-то вроде улыбки появилось в уголках ее глаз.
– Мисс Скарлетт, Порк мне расписывал, как вы просили миста Джералд купить меня. И за это я желаю отдать вам мою Присси, пусть послужит вам.
Она пошарила рукой у себя за спиной и выдернула на свет девчонку – маленькую и темнокожую, на тонких птичьих ножках и с мириадами туго заплетенных косичек, торчащих во все стороны, как поросячьи хвостики. У нее были острые, всезнающие, ничего не упускающие глазки и заученно тупое выражение лица.
– Спасибо, Дилси, – ответила Скарлетт, – но что скажет на это Мамми? Она ведь ходит за мной с того дня, как я появилась на свет.
– Мамми старая, – изрекла Дилси с таким спокойствием, что Мамми уж точно бы разъярилась. – Она хорошая нянька, но вы теперь молодая леди и нуждаетесь в хорошей служанке, а моя Присси целый год прислуживала мисс Индии. Она ловка шить и волосы укладывает, как взрослая.
От материнского тычка Присси неожиданно подпрыгнула, изобразила реверанс и широко улыбнулась Скарлетт; та не смогла удержаться и тоже улыбнулась в ответ. «Маленькая пройдоха», – подумала Скарлетт, а вслух сказала:
– Спасибо, Дилси. Матушка приедет домой, и мы подумаем.
– Благодарю вам, мэм. От меня вам пожелание доброй ночи. – И Дилси выплыла из комнаты вместе со своим ребенком, а Порк пританцовывал следом.
Со стола убрали, и Джералд возобновил прерванную речь, но уже без особого удовольствия для себя самого, а для аудитории и подавно. Его грозные предсказания, что война на пороге, и риторические вопросы типа «До каких же пор Юг будет сносить оскорбления от янки?» наводили легкую тоску и вызывали ожидаемые отклики: «Да, па», «Нет, па». Кэррин, устроившись на подушке под лампой, с головой ушла в какой-то роман, про девушку, которая удалилась в монастырь после смерти возлюбленного; слезы восторга туманили ей глаза, и сквозь радужную пелену уже рисовался ей собственный портрет в белом чепце монахини. Сьюлен украшала вышивкой какие-то вещи, которые она, подхихикивая, называла «своим приданым», и прикидывала в уме, вот бы завтра на барбекю увести от сестры Стюарта Тарлтона и восхитить его милыми женскими качествами, коими она обладала, а Скарлетт – нет. Сама же Скарлетт пребывала в полном смятении из-за Эшли.
Как может папа все говорить и говорить, причем только про Форт-Самтер и этих своих янки, когда знает прекрасно, что у нее сердце разрывается? Со свойственным юности эгоизмом она дивилась, что люди способны так замыкаться на себе, быть столь равнодушны к ее боли; она вообще не понимала, как это мир вокруг не пошатнулся и не разбился вместе с ее сердцем.
У нее в душе бушевал циклон, и довольно странно, что в столовой ничего не изменилось, все как было, так и есть. Тяжелый стол красного дерева, солидные буфеты, массивное столовое серебро, яркие лоскутные половички – все на своих местах, словно ничего не случилось. Уютная, приветливая комната, вся семья, по обыкновению, проводила здесь тихие, спокойные часы после ужина, и Скарлетт тоже это нравилось. Но сегодня вечером ей все вокруг было ненавистно, и если б только она не боялась, что отец раскричится и начнет при всех ее расспрашивать, то давно бы улизнула потихоньку. Забралась бы на диван в кабинете Эллен и выплакала в подушку свое горе.
Для Скарлетт не было лучше места в доме. Там Эллен по утрам проверяла счета и выслушивала доклады Джонаса Уилкерсона, надсмотрщика над рабами. И там же, пока Эллен водила пером по строчкам гроссбуха, бездельничало семейство – Джералд в кресле-качалке, а девочки на продавленных подушках дивана, который давно свое отслужил и не годился для передних комнат. Скарлетт не терпелось очутиться там, вдвоем с матерью, уткнуться головой ей в колени и вволю поплакать. Да приедет ли она вообще когда-нибудь!
Но вот резко захрустел под колесами гравий на дорожке, и в столовую донеслось негромкое журчание голоса Эллен, отпускающей кучера. Вошла она торопливо, даже юбки на обручах ходуном ходили, но по лицу было видно, что она страшно устала и опечалена. Семья отложила свои занятия и пытливо на нее уставилась. Вместе с Эллен в комнате появился и едва уловимый аромат лимонной вербены, неотступно летящий за складками всех ее платьев, – аромат, навсегда связанный в сознании Скарлетт с образом матери. На положенном расстоянии за хозяйкой следовала Мамми – в руке кожаная сумка, нижняя губа на полфута вперед, брови нахмурены. Мамми тяжело переваливалась на ходу и бормотала что-то себе под нос, четко рассчитав громкость – так, чтобы никто не разобрал ее замечаний, но чтобы и ни от кого не укрылось ее крайнее неодобрение и даже осуждение.
– Извините меня, я так поздно. – Эллен подхватила теплую шаль, скользнувшую с опущенных плеч, и передала ее Скарлетт, коснувшись мимоходом ее щеки.
Джералд волшебным образом засиял при появлении жены.
– Ну что, окрестили постреленка? – спросил он.
– Да. Он умер, бедная кроха, – сказала Эллен. – Я опасалась, Эмми умрет тоже, но кажется, она будет жить.
Девочки впились глазами в мать, а Джералд покачал головой в раздумье:
– Оно и к лучшему, что парнишка умер, каково-то ему было бы, безотцовщи…
– Уже поздно. Нам нужно бы теперь помолиться.
Эллен перебила мужа так мягко, так ровно, что вмешательство вообще могло остаться незамеченным. Однако Скарлетт хорошо изучила свою мать.
Интересно, кто же все-таки отец ребенка Эмми. Понятно, что если ждать, пока мама что-нибудь расскажет, то не узнаешь ничего и никогда. Скарлетт подозревала Джонаса Уилкерсона, потому что часто видела, как с наступлением вечера он прогуливается с Эмми по дороге. Джонас – янки и холостяк, а тот факт, что он служит надсмотрщиком на плантации, навсегда отгородил его от любых контактов со светским обществом графства. Ни с одной семьей, имеющей хоть какое-то положение, он не смог бы породниться, и с ним никто не желал знаться, разве что Слэттери и прочий сброд. Но сам-то Джонас по образованию на несколько порядков выше всяких там Слэттери, и вполне естественно, что он не захотел жениться на Эмми, как бы часто ни водил ее гулять в сумерках.
Скарлетт вздохнула: все-таки любопытство ее томило. История произошла, можно сказать, прямо на глазах у ее матери, а она ведет себя так, будто ничего не замечает или вовсе ничего не случилось. Эллен умеет попросту пропускать мимо себя все то, что противоречит ее представлениям о приличиях, и старается научить тому же Скарлетт, но пока без особого успеха.
Эллен шагнула к каминной полке – взять из маленькой шкатулки свои четки, но в этот момент заговорила Мамми – твердо и решительно:
– Мисс Эллен, вы сейчас будете ужинать, а молиться – потом.
– Спасибо, Мамми, я не голодна.
– Я сейчас сама займусь ужином, и вы будете есть! – заявила рассерженная Мамми, и брови у нее взъерошились от негодования. Сотрясая полы, она вышла в коридор и крикнула в сторону кухни: – Порк! Вели кухарке затопить плиту! Мисс Эллен дома! – И тот обращенный как бы к самой себе монолог, с которым Мамми появилась в доме, поначалу совсем неразборчивый, делался теперь все громче и громче, отчетливо долетая до слуха господ, сидевших в столовой: – Ведь талдычу им день и ночь, добра от этого не будет, и не нужно ничего делать, нельзя ничегошеньки делать для этой белой рвани, все они лодыри и нытики никчемные неблагодарные, на жизнь себе заработать не могут, и мисс Эллен нечего себя выматывать, здоровье тратить на таких людей, ухаживать за ними, были бы с головой, завели бы себе ниггеров ухаживать-то за ними, ведь говорю и говорю…
Мамми удалялась по крытому навесом переходу, ведущему в кухню, и сердитое ворчанье постепенно стихало вместе со стоном половиц. Она продемонстрировала свой особый метод доводить до всеобщего сведения личное мнение и могла заняться делом. Она знала, что сознание собственного достоинства не позволяет белым обращать ни малейшего внимания на слова черных, произносимые себе под нос в их присутствии. Она также знала, что для поддержания этого своего достоинства на должной высоте белые обязаны игнорировать все, что она скажет, если она находится за дверью, пусть даже она почти кричит. Они делают вид, что не слышат, следовательно, она ограждена от порицаний и притом может не сомневаться, что каждому известна в точности ее позиция по данному вопросу.
В комнату вошел Порк – с подносом, столовым прибором и салфеткой, а по пятам за ним торопился Джек, черный мальчонка дет десяти. Джек на ходу застегивал пуговицы белой полотняной курточки, у него это плохо получалось, потому что одна рука была занята самодельным опахалом, сооруженным из тростника вдвое длиннее его самого с пучком газетных полосок наверху. У Эллен имелось настоящее опахало, очень красивое, из павлиньих перьев, но оно использовалось в редких случаях и после жестоких домашних баталий, разгоравшихся всякий раз из-за стойкого убеждения Мамми, Порка и поварихи, что павлиньи перья в доме – это к несчастью.
Эллен села на стул, предупредительно отодвинутый для нее Джералдом, и четыре голоса разом обрушились на нее:
– Мама, у меня на новом бальном платье оторвались кружева, а я хотела завтра непременно быть в нем в «Двенадцати дубах». Ты не могла бы пришить?..
– Мама, у Скарлетт новое платье лучше моего, и вообще я в своем розовом как пугало. Почему она не может надеть мое розовое, а мне отдать свое зеленое? Ей в розовом вполне нормально…
– Мама, а можно я завтра останусь на бал? Мне уже тринадцать…
– Миссис О’Хара, вы не поверите – да тихо вы, девчонки, наперед отца-то! Тут Кейд Калверт сегодня утром был в Атланте и говорит, да замолчите вы когда-нибудь, я уж сам себя не слышу! Вот, значит, он и говорит, у них сущий переполох, ни о чем другом и речи нет, только о войне, об ополчении и формировании эскадронов. И еще он говорит, из Чарлстона поступают известия, что там решено спуску янки не давать.
Утомленная улыбка Эллен прервала это словоизвержение; она отвечала всем по очереди, начав, конечно, с мужа, как подобает хорошей супруге:
– Что ж, если разборчивая публика Чарлстона так считает, то, по всей вероятности, мы тоже скоро придем к подобному выводу.
В Эллен глубоко укоренилась вера, что если и есть на континенте такое место – кроме, разумеется, Саванны, – где можно встретить самую родовитую знать, то только в этом небольшом портовом городе, – вера, разделяемая большинством жителей Чарлстона.
– Нет, Кэррин, – сказала мать своей младшей, – только на следующий год, милая. Тогда тебе можно будет ездить на балы и надевать взрослые платья – какая чудесная пора наступит для этих румяных щечек! И не дуйся, детка. Вспомни, тебя ведь берут на барбекю. Но до четырнадцати лет никаких балов! – И Эллен перевела взгляд на старших девочек. – Принеси мне свой наряд, Скарлетт. После молитвы я приметаю кружева. Сьюлен, родная, мне не нравится твой тон. Это розовое вечернее платье просто прелесть и подходит к твоей наружности не меньше, чем Скарлетт – зеленое. Если хочешь, возьми мое гранатовое колье, наденешь завтра вечером.
За спиной у матери Сьюлен победительно сморщила нос в сторону Скарлетт: ну как же, сестра сама имела виды на это колье. Скарлетт в ответ показала язык. Сьюлен ужасно ее раздражала: вечно она ноет, ябедничает и все себе, все себе! Если б не сдерживающая материнская рука, Сьюлен частенько доставались бы подзатыльники от Скарлетт.
– А теперь, мистер О’Хара, расскажите мне, что еще говорил мистер Калверт про Чарлстон, – попросила Эллен.
Скарлетт знала, что Эллен нисколько не волнует ни война, ни политика; мать полагает, что все это чисто мужские проблемы, в которых дамы не могут и не должны разбираться. Но Джералду доставляло удовольствие развивать перед ней свои взгляды, и Эллен ни в коем случае не хотела лишать его этой радости.
Пока Джералд излагал свои новости, Мамми поставила перед хозяйкой блюдо: поджаренные до золотистой корочки тосты, грудку цыпленка и желтый ямс, исходящий паром и сочащийся растопленным маслом. Мамми щипнула маленького Джека, и он тут же принялся за работу – ему следовало тихонько махать бумажными лентами над головой Эллен. Мамми встала у стола, следя за каждым навильником, совершающим путь от тарелки ко рту, как будто вознамерилась насильно запихать пищу в Эллен при первых же признаках отступления. Эллен прилежно ела, но Скарлетт видно было, что она утомлена сверх меры и даже не понимает, что такое она ест. Просто ее вынуждал к этому неумолимый вид Мамми.
Когда на блюде ничего не осталось, а Джералд еще был где-то на полпути в своих комментариях по поводу воровских замашек янки, которые хотят освободить черных, не предлагая ни пенни за их свободу, Эллен поднялась.
– Что, будем молиться? – Джералд явно не горел желанием.
– Да. Поздновато, конечно, – о-о, оказывается, уже десять. – Часы покашляли, похрипели и тоненькими ударами отметили время. – Кэррин давно пора спать. Лампу, пожалуйста, Порк, и мой молитвенник, Мамми.
Понукаемый громким шепотом Мамми, маленький Джек отставил опахало в угол и унес тарелки, а сама Мамми заколыхалась к буфету, где хранился в ящике порядком уже потрепанный молитвенник. Порк, встав на цыпочки, дотянулся до кольца в цепочке и осторожно стал опускать лампу, пока поверхность стола не осветилась ярко, а потолок погрузился в тень. Эллен аккуратно расправила юбки и преклонила колени, положив на стол перед собой раскрытый молитвенник и придерживая страницы ладонями. Джералд встал на колени рядом с ней, а Скарлетт и Сьюлен заняли обычные свои места напротив них, соорудив из складок необъятных нижних юбок нечто вроде подушек, чтоб не так больно было коленкам на твердом полу. Кэррин, слишком маленькой для своих лет, было неудобно стоять на коленях у стола, поэтому она становилась у стула, опершись локтями о сиденье. Ей тут нравилось, потому что порой во время молитвы она не умела победить дремоту, а мама со своего места ничего такого не замечала.
В коридоре шаркали ногами и шушукались слуги, опускаясь на колени у дверей: громко стонущая Мамми; прямой, как шомпол, Порк; горничные Тина и Роза, очень изящные в крахмальных цветастых ситцах; худющая кухарка с белой тряпицей на волосах и отупевший, сонный малыш Джек, устроившийся вне досягаемости от щипков Мамми. Черные глаза поблескивали выжидательно: что ни говори, а совместная с белыми молитва – это заметное событие дня. Древняя красочная образность литании не доходила до их сознания, но трогала душу, и они покачивались в такт, выпевая ответствия: «Господи, помилуй нас! Господи Иисусе Христе, помилуй нас!»
Эллен прикрыла глаза и приступила к молитве; голос ее возвышался и замирал, ласкающий, успокоительный… Желтый круг света падал на склоненные над столом головы; Эллен возносила благодарственную молитву Господу во здравие и благополучие своего дома, своей семьи и своих рабов. Она помолилась за живых и за ушедших – за тех, кто нашел себе кров в «Таре», и за своих родителей, и за сестер, и за трех умерших младенцев, и «за все несчастные души, что томятся в чистилище». Потом сжала в длинных своих пальцах белые четки и начала молитву Божьей Матери. Подобно дуновению ветра понеслись ответствия, повторяемые разом и белыми и черными: «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, молись за нас, сирых, и ныне, и в наш смертный час!»
В подобные минуты на Скарлетт всегда нисходили мир и покой. Так было и теперь – несмотря на сердечную боль и горечь от невыплаканных слез. Разочарование, принесенное днем сегодняшним, и страшный призрак завтрашнего немного отошли, уступая место надежде. Бальзам пролился не оттого, что душа ее обратилась к Богу, – нет, религиозные обряды значили для нее не более, чем пустые слова, произносимые равнодушными устами. Нет, это лик матери действовал так на нее – вид матери, молящей у престола Господня благословения тем, кто ей дорог. А когда ее мать выступает посредником в отношениях с Небесами, Небеса услышат – в этом Скарлетт убеждена была твердо.
Эллен закончила, настал черед Джералда, но он, по обыкновению, не сумел найти свои четки и стал отчитывать молитвенные стихи, загибая пальцы. Под монотонное жужжание отцовского голоса мысли у Скарлетт опять разбрелись сами собой, хотя она и понимала, что должна сейчас сосредоточиться на своей совести. Так учила ее Эллен – в конце каждого дня следует разобраться с совестью, признать ошибки и просить у Бога, чтобы даровал прощение, а также и силы противостоять им в будущем. Но Скарлетт была поглощена своими сердечными заботами.
Она опустила голову на сложенные руки, чтобы матери не видно было ее лицо, и предалась печали. Как может Эшли даже думать о женитьбе на Мелани, когда на самом деле любит ее, Скарлетт? И знает, как сильно она любит его. Как он может – намеренно разбивать ей сердце?!
И вдруг некая идея, свежая и ослепительно-прекрасная, молнией сверкнула у нее в голове.
«Да ведь Эшли понятия не имеет, что я в него влюблена!»
Она чуть не ахнула от неожиданности. Мысль замерла, парализовав ее на долгое, бездыханное мгновение, а затем вскачь понеслась вперед.
«А откуда ему знать? Я же всегда веду себя при нем этакой скромницей и недотрогой, как подобает леди. И он думает, наверное, что он мне ни капельки не нужен, только как друг. Да, вот почему он и не говорил ничего! Он думает, это безнадежная любовь. Оттого-то он и смотрит так…»
Она скоренько вернулась к тем моментам, когда ловила на себе его взгляд – искренний и беззащитный, когда с этих серых глаз словно спадала завеса, столь умело скрывающая его мысли, и она ясно читала в них страдание и муку.
«Он переживает, думая, что я влюблена в Брента или Стюарта, а может, и в Кейда. И наверное, решил, что раз не получит меня, то хоть сделает приятное своей семье, женившись на Мелани. А если б он знал, что я – я! – влюблена в него…»
И ветреный ее нрав тут же воспарил над бездной отчаяния к сияющим вершинам блаженства. Вот где ответ на загадочные недомолвки Эшли. На все его странное поведение. Он не знал! Тщеславие, подстегнутое острым желанием поверить, превращало предположение в уверенность. Если он узнает, что она его любит, то сразу примчится к ней! Всего-то и нужно, что…
«О-о! – От восторга она запустила пальцы в строгую свою прическу. – Что же я за дура такая? Ну почему я не подумала об этом раньше? Надо срочно сообразить, каким образом дать ему понять. Он не стал бы жениться на Мелани, если б знал, что я люблю его! Разве он смог бы?..»
Внезапно до нее дошло, что Джералд перестал читать и мать уже смотрит на нее. Она поспешно принялась за свою часть, машинально перебирая четки и не вдаваясь в смысл слов, но с таким глубоким чувством, что Мамми открыла глаза и устремила на нее взыскующий взор. Скарлетт закончила читать положенное ей, настала очередь Сьюлен, а затем Кэррин, а она все летела вперед, упиваясь своей идеей.
Еще не поздно, даже сейчас! Сколько раз графство было скандализовано побегами влюбленных, когда жениха или невесту уводил кто-то третий практически от алтаря. А у Эшли не было еще и оглашения помолвки! Да, время есть, времени полно!
Если между Эшли и Мелани нет никакой любви, а только обещание, данное сто лет назад, так разве ему нельзя нарушить это обещание и жениться на Скарлетт? Конечно, он так и поступит, если узнает, что она, Скарлетт, любит его. Она должна найти способ дать ему знать. И она найдет! А тогда…
Ей пришлось резко оторваться от сладких мечтаний, потому что она забыла про ответствия, и теперь вот мама глядит на нее укоризненно. Включаясь снова в ритуал, Скарлетт быстро обвела глазами комнату. Коленопреклоненные фигуры, мягкий свет лампы, смутные тени у дверей, где негры покачиваются в такт молитве, знакомая обстановка, что была ей так ненавистна час назад, – все вдруг окрасилось ее собственным чувством, и комната опять оказалась очень милым местечком. Никогда ей не забыть этот момент и эту сцену!
«Богородица, Дева, радуйся», – пропела речитативом мать. Начиналась литания Пречистой Деве, и Скарлетт послушно приговаривала ответствие: «Молись за нас, молись за нас», пока Эллен воздавала хвалу Богородице.
С самого детства для Скарлетт это был миг восхищения Эллен, преклонения перед нею – даже больше, чем перед Богородицей. Может быть, это святотатство, но, когда произносились древние фразы во славу Марии, Скарлетт, закрыв глаза, видела всегда поднятое к небу лицо матери, а не Благословенной Девы. И слова эти были прекрасны, потому что относились к Эллен: «Утешение скорбящим, Исцеляющая страждущих, Средоточие мудрости, Приют сирым и грешным». Но сегодня, в этом своем приподнятом, экзальтированном состоянии духа, Скарлетт впервые увидела необыкновенную красоту в самой церемонии – красоту, превосходящую все, что она переживала до сей поры. И от всего сердца возблагодарила Всевышнего, что указал ей путь – из ее несчастья прямо в объятия Эшли.
Когда прозвучало последнее «аминь», все стали подниматься с колен, некоторые – с трудом разгибая затекшие члены, а Мамми так вообще пришлось ставить на ноги соединенными усилиями Тины и Розы. Порк взял с каминной полки длинный жгут свернутой бумаги, зажег его от лампы и вышел в холл. Напротив лестницы стоял буфет, слишком громоздкий для столовой, а на нем – несколько ламп и длинный ряд свечей в подсвечниках. Порк зажег одну лампу и три свечи и величавой поступью придворного камергера, освещающего королю и королеве путь в их покои, повел процессию по лестнице. Лампу он держал высоко над головой. За ним шла Эллен об руку с Джералдом, а дальше девочки, каждая со своей свечой.
У себя в комнате Скарлетт поставила подсвечник на высокий комод и нашарила в темном чреве гардероба бальное платье, которое требовалось подшить. С платьем на руке она осторожно пересекла коридор, но не успела постучаться к родителям, как услышала сквозь неплотно прикрытую дверь голос Эллен, тихий, но непреклонный:
– Мистер О’Хара, вы должны уволить Джонаса Уилкерсона.
Джералд взорвался:
– А где прикажете мне достать другого надсмотрщика, который не обдерет меня как липку?
– Он должен быть уволен, и немедленно, завтра же утром. Большой Сэм – хороший десятник и сумеет выполнять его обязанности, пока вы не наймете другого надсмотрщика.
– Ха! Понял. Так это он обрюхатил…
– Он должен быть уволен.
«Значит, он и есть папаша Эмминого беби, – подумала Скарлетт. – О, ну конечно, чего еще можно ожидать от мужчины-янки и девицы из белой швали». Благоразумно выдержав паузу, пока отец перестанет брызгать слюной, она постучалась и отдала платье матери.
К тому времени, как Скарлетт разделась и потушила свечу, план на завтрашний день у нее уже был готов и продуман до мельчайших деталей. Все просто: с Джералдовой прямолинейностью она наметила себе цель, сосредоточилась на ней и выбрала кратчайший путь для ее достижения.
Во-первых, ей надо быть «гордой», как наказал Джералд. С момента появления в «Двенадцати дубах» она будет пребывать в самом игривом и веселом своем образе. Ни у кого не должно возникнуть ни тени подозрения, что она упала духом из-за Эшли и Мелани. И она будет флиртовать напропалую, с каждым. Это будет жестоко по отношению к Эшли, но зато заставит его еще сильнее жаждать ее. Она не станет пренебрегать ни одним мужчиной брачного возраста, будь то Фрэнк Кеннеди с этими его рыжими бакенбардами, ухажер сестрички Сьюлен, или робкий, стыдливый тихоня Чарлз Гамильтон, братец Мелани. Они облепят ее, как пчелы улей, и, конечно, Эшли тоже потянет от Мелани в круг ее обожателей. Потом она как-нибудь ухитрится оказаться на несколько минут наедине с ним, в стороне от толпы. Она надеялась, что все пойдет именно так, потому что другой путь гораздо сложнее. Однако если Эшли не сделает первый шаг, то ей просто придется сделать это самой.
И вот они остаются наконец вдвоем, а у него перед глазами еще свежа картина, как другие мужчины роятся вокруг нее, и под сильным впечатлением от того факта, что каждый из них желает ее, он не сумеет спрятать выражение тоски и отчаяния, которое она ловила порой на его лице. И тогда она опять сделает его счастливым, дав ему понять, что хоть она и пользуется таким успехом, но его она предпочла бы любому мужчине в мире. И когда она признается – со всей скромностью, разумеется, как пристало леди, – то она, такая хорошенькая, станет для него еще в тысячу раз милее. Конечно, все будет очень прилично, ей и в страшном сне не приснилось бы прямо объявить ему, что она его любит, – такие вещи вообще никогда нельзя делать. Но как построить разговор – это мелочь, которая не беспокоила ее вовсе. Она устраивала подобные ситуации и раньше, сумеет и теперь.
Она лежала в постели, и в призрачном свете луны ей рисовалась вся сцена. Она видела, как на лице Эшли удивление сменяется блаженством, когда он осознает, что она действительно любит его, и уже слышала слова, как он просит ее стать его женой.
Естественно, ей придется сказать, что она просто и помыслить не может о свадьбе с человеком, который обручен с другой. Он будет настаивать, и в конце концов она позволит себя уговорить. Тогда они решат бежать в Джонсборо… и-и…
И завтра к этому времени она может уже быть миссис Эшли Уилкс!!!
Она уселась в постели, обхватив коленки, и целую минуту, целую вечность предавалась счастью БЫТЬ миссис Эшли Уилкс – молодой женой Эшли! Потом легкий холодок забрался ей в сердце. Предположим, завтра не сложится, как она задумала? Предположим, Эшли не попросит ее бежать с ним в Джонсборо? Она решительно изгнала подобные мысли.
«Не буду думать об этом сейчас, – сказала она твердо. – Если я начну об этом думать, то расстроюсь. Да и с какой бы стати все пошло не так, как я хочу, – если он меня любит. А я знаю, что да!»
Она вздернула подбородок, и светлые, обведенные черной каймой глаза сверкнули в лунном свете. Эллен никогда не говорила ей, что желание и достижение – это материи разные; и жизнь не научила ее, что далеко не все дается с наскоку. Она лежала среди серебристых теней и с храбрым сердцем строила планы, какие строят шестнадцатилетние, когда мир прекрасен, поражение невозможно, а хорошенькое платье и милое личико считаются подходящим оружием, чтобы победить судьбу.
Глава 5
Было десять утра. День выдался очень теплый для апреля, золотистые лучи солнца заливали комнату Скарлетт, струясь потоком в распахнутые окна с голубыми занавесками. Кремовые стены стали еще светлее, мебель красного дерева светилась, как вино, а пол – в тех местах, где его не прикрывали веселые пятна ковриков, – блестел, как стеклышко.
В воздухе уже чувствовалось лето, первый намек на жаркое лето Джорджии: весна еще в самом разгаре и с большой неохотой уступает дорогу палящему зною. Комнату заполнило благоуханное бархатное тепло, насыщенное ароматами множества цветов, только что распустившихся деревьев и свежей, влажной красной земли. Из окна видны были два ряда нарциссов, окаймляющих посыпанную гравием подъездную дорожку, и золотистые массы кустов жасмина, скромно опустивших к земле цветущие ветки – как юбки на кринолинах. Пересмешники и сойки ссорились за обладание магнолией прямо под окном у Скарлетт – это у них была старая вражда, сойки кричали резко и пронзительно, а сладкоголосые пересмешники – плаксиво.
В такое утро Скарлетт обязательно потянуло бы к окну – упереться руками в широкий подоконник и упиваться запахами и звуками «Тары». Но сегодня ей хватило одного торопливого взгляда на сияющую лазурь: «Слава богу, дождя не будет».
На кровати лежало яблочно-зеленое переливчатое бальное платье с фестонами из небеленого кружева, аккуратно упакованное в большую картонную коробку и предназначенное к отправке в «Двенадцать дубов», чтобы Скарлетт переоделась перед танцами. Но Скарлетт, едва взглянув на него, лишь пожала плечами: если план ее исполнится, сегодня она его уже не наденет, потому что задолго до бала они с Эшли будут уже на пути к Джонсборо – и к своей свадьбе. Вопрос, над которым она билась уже два часа, состоял в другом: что ей сейчас-то надеть, в чем появиться на барбекю?
Нужно выбрать платье, которое наилучшим образом подаст ее прелести и сделает совершенно неотразимой для Эшли. С восьми часов она уже перемерила кучу нарядов и теперь стояла в панталонах с лентами, полотняном корсаже и трех вздымающихся пенной волной нижних юбках, отделанных кружевами. Скарлетт удрученно и с досадой взирала на живописные вороха, раскиданные по всей комнате. Ну что же, что?
Вот это розовое органди с длинным кушаком ей очень идет, нет слов, но Мелани, уж будьте уверены, запомнила, что Скарлетт приезжала в нем к Уилксам прошлым летом, и вполне может съязвить по этому поводу. Черное бомбазиновое, с буфами на рукавах и воротничком «принцесса», великолепно подчеркнет белизну ее кожи, но оно чуточку старит. Шестнадцатилетняя Скарлетт тревожно вперилась в свое отражение, словно ожидая увидеть там глубокие морщины и дряблый подбородок. Ни в коем случае нельзя выглядеть степенной и пожилой рядом с этой юной сладенькой Мелани. Муслин в лавандовую полоску, с широкими кружевными вставками и тюлем поверху смотрелся бы прекрасно, но не на ней. «Вот для Кэррин, с ее прозрачным профилем и никаким лицом, это платье в самый раз, а я в нем, – решила Скарлетт, – буду казаться школьницей». Ни в коем случае нельзя казаться школьницей рядом с уравновешенной Мелани. Зеленая тафта в клетку чудо как хороша – полно воланов и каждый волан обшит по краю зеленой бархатной лентой, это платье идет ей больше всего, можно сказать, оно самое ее любимое, потому что, когда она в нем, глаза у нее светятся чистым изумрудом; но на лифе, прямо спереди явственно виднеется масляное пятно. Конечно, на это место можно приколоть брошь… но вдруг у Мелани острый глаз?
Оставались только разноцветные ситчики, которые Скарлетт сочла недостаточно нарядными для такого случая, еще бальные платья и то зеленое муслиновое в цветочек, что было на ней вчера. Но оно для второй половины дня, почти вечернее, куда в таком на барбекю: крошечные рукавчики буфами и глубокий вырез, как у бального. А что делать? Другого выхода нет, придется его и надеть. В конце-то концов, разве может она стыдиться своей шеи, рук и бюста, пусть это и не по правилам – выставлять их с утра.
Вертясь перед зеркалом и так и этак, изгибаясь чуть не задом наперед, чтобы оценить вид сбоку, Скарлетт пришла к выводу, что ее фигура абсолютно лишена недостатков и стыдиться ей нечего. Шея у нее короткая, зато округлая, руки пухленькие и соблазнительные. Грудки, высоко поднятые корсетом, – очень, очень славные грудки. И не требуется нашивать на лиф присборенные шелковые полоски, как делают почти все девушки ее лет для придания фигуре желательных выпуклостей. Скарлетт очень была довольна, что унаследовала от матери тонкие белые пальцы и маленькие ножки. Хотелось бы еще и рост как у Эллен, но и свой собственный ее устраивал вполне. Какая жалость, что никому не покажешь ножки, вздохнула Скарлетт, приподняв юбки и выставив ногу. Очень хорошенькая ножка. Это даже девочки в Фейетвиллском пансионе признавали. Ну а что до талии, то такой тонкой нет ни у кого – не только в Фейетвилле, но и в Джонсборо, да и во всех трех графствах.
Мысль о талии вернула Скарлетт на землю. Зеленое муслиновое сшито на семнадцать дюймов, а Мамми зашнуровала ее на восемнадцать, под бомбазин. Надо сказать ей, пусть затянет потуже. Скарлетт толкнула дверь, прислушалась и, уловив в нижнем коридоре тяжелую поступь, крикнула громко и нетерпеливо: известно же, что в это время Эллен в коптильне, выдает кухарке продукты на день, значит, голос можно повышать безнаказанно.
– Тут кое-кто воображает, что я летать умею, – заворчала Мамми, скрипя ступенями.
Она вошла, и Скарлетт сразу поняла: Мамми знает, что предстоит битва, и находится в полной боевой готовности. В руках у нее был поднос, а на нем два крупных клубня вареного ямса, горка гречневых блинчиков с сиропом и хороший ломоть ветчины в соусе. При виде нянькиной ноши у Скарлетт изменилось лицо – вместо досады появилось выражение воинственного упрямства. За всей этой возней с примерками она совершенно позабыла про железное правило Мамми: перед тем как отправиться куда-либо в гости, девочки О’Хара должны быть так напичканы дома, чтобы не способны были проглотить ни кусочка в гостях.
– А вот этого не нужно. Я не буду есть. Можешь сразу унести это обратно на кухню.
Мамми поставила поднос на стол и выпрямилась – плечи назад, грудь вперед, руки в бока.
– А вот и нужно, и будете. Я не допущу, чтоб как прошлый раз, – вы поехали на барбекю, а я тогда слегла и не принесла вам поднос перед отъездом. Живо кушать, и чтобы все до крошки.
– Не буду! Послушай-ка, вот иди сюда и зашнуруй меня потуже, а то мы и так опаздываем. Я слышала, карету уже подали к дому.
Мамми решила подольститься:
– Ну, мисс Скарлетт, будьте хорошей девочкой, давайте, быстренько, скушайте хоть немножко. Мисс Кэррин и мисс Сьюлен съели все, что было.
– Еще бы, – сказала Скарлетт презрительно. – У них духу не хватит противиться. Как кролики. А я не буду! Все, с подносами покончено. Я забыть не могу тот раз, когда я съела целый поднос и поехала к Калвертам, а они вдруг подают мороженое, со льда, так и везли всю дорогу из Саванны, а я – я не смогла съесть ни ложечки. Нет, сегодня я намерена хорошо провести время и есть буду сколько захочу.
На этот еретический выпад Мамми ответила негодующим шевелением бровей. Что барышням положено делать, а что нет, было ей прекрасно известно и различалось, как день и ночь. Или – или: в том, что касается поведения леди, среднего не дано. Сьюлен и Кэррин легко, как глина, поддавались ее мощным рукам и уважительно внимали ее предостережениям. Но со Скарлетт шел вечный бой. Ее естественные побуждения по большей части были несовместимы с понятием «леди», а Мамми полагала своим долгом научить ее, как надобно себя держать. Победы над Скарлетт завоевывались большой кровью и требовали применения военных хитростей, недоступных белому уму.
– Если вам все равно, что скажут люди, то мне совсем не все равно, – завела она недовольно. – Я не хочу, чтобы там на вашем пикнике пошло шу-шу-шу, что вас дома не кормят и вы не умеете правильно кушать. Я говорила вам и говорю, настоящую леди всегда видно – она ест как птичка. Я не допущу, чтобы вы ехали голодная к мист’ Уилксу и глотали там все подряд, как коршун.
– Но мама-то ест, а она леди, – упрямилась Скарлетт.
– Вот выйдете замуж, вам тоже можно будет есть, – парировала Мамми. – Мисс Эллен в ваши лета никогда ничего не ела, если не дома. И тетушки ваши, Полин и Юлалия, и все вышли замуж. А таким-то, которые с аппетитом, тем мужья вообще не достаются.
– Вот и неправда. На том барбекю, когда ты заболела и я заранее ничего не ела, так вот, мне тогда Эшли Уилкс сказал, что ему как раз нравится, если у девушки здоровый аппетит.
Мамми скептически покачала головой:
– Чего джитмены говорят и чего они делают, так то совсем разное. А я вот как-то не замечала, чтоб миста Эшли нацелился взять вас в жены.
Скарлетт помрачнела и собралась было няньку одернуть, но спохватилась. Мамми ее обошла, и возразить было нечего. Видя, что Скарлетт уперлась и будет теперь стоять на своем до последнего, Мамми сменила тактику. Она взяла поднос, вздохнула и тихонечко двинулась к двери, бормоча на ходу умильным и кротким голосом:
– Ну, чего уж, ладно. Мне вот тут повариха-то говорит, собирает поднос, а сама и говорит: «Леди завсегда узнаешь, как она не ест ничего». А я ей и говорю, поварихе-то, значит: «Никогда я в жизни не видала белую леди, какая кушает меньше, чем кушала мисс Мелли Гамильтон, когда навещала последний раз миста Эшли, ох, то есть, значит, мисс Индию».
Скарлетт стрельнула в няньку острым недобрым взглядом, но на обширном ее лице прочла только невинное выражение легкой грусти по поводу того, что Скарлетт не леди, в отличие от мисс Мелани Гамильтон.
– Оставь в покое поднос и давай-ка затяни меня потуже, – сказала Скарлетт с досадой. – После этого я постараюсь что-нибудь съесть. А то, если буду сейчас, не смогу утянуться как надо.
Маскируя свой триумф, Мамми поставила свой поднос и запела:
– А что наденет моя козочка?
– Вот это. – И Скарлетт указала на пышную массу зеленого муслина в цветочках.
Мамми мгновенно ощетинилась:
– Нет! Это вы не наденете! Оно не годится в такое-то время. Нельзя показывать грудь до трех часов дня. У него ни ворота, ни рукавов нету. И будете опять вся в веснушках, на вас пахтанья не напасешься выбеливать, я-то не забыла, как целую зиму вас мазала после сиденья вашего на бережку в Саванне прошлое лето. Пойду скажу вашей матушке про вас.
– Попробуй сказать маме хоть слово, пока я не одета. Знай, я тогда не съем ни крошки, – ледяным тоном отчеканила Скарлетт. – А переодеваться она меня уже не пошлет, времени нет.
Мамми опять вздохнула, сдавая позиции. Из двух зол она выбрала меньшее: пусть уж лучше явится на утреннее барбекю в послеобеденном платье, чем будет хватать все подряд, как поросенок.
– Ну-ка, держись за что там покрепче и не дыши, – скомандовала нянька.
Скарлетт послушно ухватилась за спинку кровати и внутренне собралась, Мамми с силой дернула шнуровку и потянула на себя, узенькая окружность талии, опоясанной корсетом из китового уса, сделалась еще меньше, и взгляд старой няньки потеплел от гордости и восхищения.
– Ни у кого на свете нет такой талии, как у моей козочки, – одобрительно сказала она. – Вот мисс Сьюлен кажный раз, как я утяну ее меньше двадцати дюймов, сразу хлоп – и в омморок.
– Фу-у-у! – выдохнула Скарлетт; говорить ей оказалось трудновато. – А я ни разу в жизни в обморок не падала.
– Ну, не вредно бы и упасть, ежели к месту, – посоветовала нянька. – А то уж больно вы крепкая, мисс Скарлетт. Я все примериваюсь, как бы сказать вам: оно не так уж и хорошо, что вы не падаете в омморок от змей там или мышей, от всякой такой нечисти. Я не про то, что дома, это ладно уж, а когда на людях, в компании…
– Ой, да шевелись ты! К чему столько разговоров? Будет у меня муж, будет, вот увидишь, даже и без визга и обмороков. Слава богу, я умею носить тугой корсет! Все, надевай платье.
Мамми аккуратно опустила двенадцать ярдов зеленого, в мелких цветочках, муслина на холмы нижних юбок и приладила лиф, сокрушаясь из-за низко открытой спины:
– Смотрите же, чтоб накидка была на плечах, если покажетесь на солнце, и шляпу не снимайте, пусть и жарко. Не то приедете домой коричневая, как вон мамаша Слэттери. А теперь кушать, лапонька моя, да не очень-то быстро, толку чуть, если все пойдет обратно.
Скарлетт покорно села к столу, гадая, поместится ли хоть что-нибудь в животе и сможет ли она после этого дышать. Мамми достала широкое полотенце, повязала ей на шею и прикрыла колени. Скарлетт начала с ветчины, потому что любила ветчину, и скоренько, хотя и не без усилий, с ней покончила.
– Замуж хочу просто до смерти, – объявила она, расправляясь с ямсом. – Почему нельзя быть самой собой и поступать так, как хочется? Надоело вечно делать вид! Я притворяюсь, будто ем не больше птички, прогуливаюсь, когда мне хочется бегать, и говорю, что мне после одного вальса уже дурно, хотя я могла бы танцевать два дня подряд и нисколечки не устала бы! Надоело говорить «Ах! Какой вы необыкновенный!» всяким тупицам, у которых и половины-то нет моих мозгов. Не хочу я прикидываться, что ничего не знаю, ничего не понимаю, только бы дать возможность мужчинам объяснить мне какую-нибудь чушь, а они еще при этом раздуваются от важности… Все, я наелась, больше не могу проглотить ни крошки.
– А горячий блинчик?
– И почему так: чтобы заполучить мужа, девушке обязательно надо быть дурой?
– Мнится мне, – задумчиво заговорила Мамми, – это из-за того, что джитмены сами не знают, чего им хочется. Им только кажется, что они знают, чего им хочется и чего им надобно. Вот им и дают то, что кажется. Девушкам-то не вековать же в старых девах. Джитмен думает, что женится на махонькой мышке – кушает она как птичка, а ума в ей нету вовсе. Джитмена не заставишь взять в жены леди, если у него такое подозрение, что она смыслит больше его.
– По-твоему, они не удивляются, когда после свадьбы обнаруживают ум в своих женах?
– Ну, тогда уж поздно. Дело-то сделано. А кроме того, джитмены ожидают все-таки, что у ихних жен есть мозги.
– Когда-нибудь я буду говорить и делать, что мне угодно, а если кому-то это не понравится, мне все равно.
– Нет! – отрезала Мамми. – Пока я жива, не бывать тому. Ешьте-ка вон гренки. Макайте их в соус и кушайте, детонька.
– Мне кажется, у янки девушкам не приходится разыгрывать из себя таких дур. В прошлом году, когда мы были в Саратоге, я их много видела, и все вели себя как нормальные люди, даже и перед мужчинами.
Мамми фыркнула:
– Девушки у янки! Они – да, они могут, они все говорят что в голову взбредет. Но я что-то не заметила там, в Саратоге, чтоб у многих были женихи.
– Но и янки должны жениться, – принялась доказывать Скарлетт. – Они же не просто так вырастают. Они должны жениться и заводить детей. И их ведь много.
– У них мужчины женятся из-за денег, – убежденно заявила Мамми.
Скарлетт обмакнула поджаристый пшеничный хлебец в соус и отправила в рот. А ведь в этом что-то есть, не зря Мамми говорит. И Эллен тоже, другими, правда, словами, поделикатней. И у всех ее знакомых матери внушают своим дочерям, что надо быть беспомощными, смотреть кроличьими глазами и льнуть, как лиана. А на самом деле это требует ума и сообразительности – культивировать и долго выдерживать такую позу. «Наверное, я действительно чересчур крепкая и храбрая», – подумала Скарлетт. Она свободно высказывала перед Эшли свое мнение, а случалось, и спорила с ним. Она не скрывала, что ей нравится – и хватает сил и здоровья – ходить пешком и скакать на лошади… Может быть, это все и отвратило от нее Эшли, и он потянулся к этой хлипкой Мелани? Может быть, если она поведет себя иначе… Но нет, если Эшли соблазнится на такие примитивные женские штучки, она сама перестанет его уважать. Ни один мужчина, у которого хватит глупости пасть перед кукольной улыбкой, обмороком или этим дурацким «Ах! Какой вы необыкновенный!», не стоит трудов. Но похоже, они все это любят.
Если она использовала неверную тактику в прошлом – что ж, что было, то прошло, и с этим покончено. Сегодня она применит другую тактику, правильную. Она желает его, но у нее имеется всего несколько часов, чтобы его получить. Если обморок, настоящий или притворный, может сыграть какую-то роль – хорошо, она хлопнется в обморок. Если его привлекают кукольные улыбки, кокетство и ветер в голове – хорошо, она с радостью изобразит вертихвостку и будет вести себя как пустоголовая Кэтлин Калверт, даже хлеще! А если потребуются шаги посмелее, она их предпримет. Сегодня ее день!
И не было никого сказать ей, что собственная ее личность, пусть даже пугающе жизнестойкая, гораздо интересней и притягательней любой маски, какую она на себя примерит. Да и скажи ей кто-нибудь подобное, она бы порадовалась, но не поверила. Как не поверило бы и общество, частью которого она являлась. Ибо никогда – ни до, ни после – естественность в женщине не ценилась столь мало.
Когда коляска покатила по красной дороге к плантации Уилкса, Скарлетт со смутным ощущением вины призналась себе, что радуется отсутствию Эллен и Мамми. На барбекю не будет тех, кто деликатно поднятой бровью или осуждающе выпяченной губой мог бы спутать ей всю игру. Конечно, Сьюлен сочтет себя обязанной пересказать завтра утром все сплетни и подробности; но если все пойдет, как надеется Скарлетт, то за переполохом по поводу ее бегства и помолвки с Эшли семья забудет и думать об огорчениях. Да, очень хорошо, что Эллен вынуждена побыть дома.
Сегодня утром Джералд, подкрепясь предварительно бренди, дал расчет Джонасу Уилкерсону, а Эллен пришлось остаться в «Таре», чтобы до отъезда надсмотрщика проверить все дела по плантации. Когда Скарлетт заходила в маленький кабинет попрощаться, мать сидела у забитого бумагами секретера, а Джонас Уилкерсон со шляпой в руке стоял рядом. Болезненно-желтое, худощавое лицо почти не скрывало владевшей им ярости: его бесцеремонно вышвырнули с лучшего во всем графстве места надсмотрщика, а все из-за чего? Ну мелочь же, ну приволокнулся, ну гульнул – и что? Твердил же он Джералду, что ребенка своего Эмми Слэттери могла заполучить от кого угодно, он один, что ли, такой, да их дюжина наберется – и, кстати, тут они с Джералдом сошлись, – но это дела не меняло, поскольку так решила Эллен. Джонас ненавидел всех южан. Он ненавидел их за холодную к нему учтивость и за их презрение к его социальному статусу, несравнимое с этой их поганой учтивостью. И более всех была ему ненавистна Эллен О’Хара, потому что в ней сосредоточилась самая суть того, что он ненавидел в южанах.
Мамми, будучи главной над женской частью работников на плантации, осталась помочь Эллен, так что на козлах рядом с Тоби сейчас тряслась Дилси, придерживая на коленях длинную коробку с бальными платьями для девушек. Джералд ехал рядом с коляской, верхом на своем здоровенном гунтере[6], теплый от бренди и чрезвычайно собой довольный, что так быстро покончил с неприятным делом. Всю тягомотину, связанную с увольнением Джонаса, он переложил на Эллен, а была ли она разочарована или обижена, что пропустила пикник, где соберутся ее друзья, – такое ему и в голову не приходило. День такой прекрасный, весна, птицы заливаются, поля его – чистое загляденье, и сам он силен и молод, и кровь в нем играет. Так зачем думать о чем-то еще? И сами собой прорывались откуда-то озорные ирландские песенки, что-нибудь вроде «Ехала Пегги в телеге», или даже торжественно-элегические напевы, как, например, «Далеко та земля, где уснул наш герой молодой».
Он был счастлив и приятно возбужден перспективой замечательного дня – можно будет вдоволь накричаться про янки и про войну и погордиться тремя дочерьми, вон сидят его красавицы, это ж надо какие юбки широчайшие, растопыренные на обручах, и зонтики эти малюсенькие кружевные, совершенно дурацкие. Не девочки – красотки. Он и думать забыл о том разговоре со Скарлетт, это все уже полностью выветрилось у него из памяти. Он думал только о том, что она красавица, его честь и гордость и что глаза у нее сегодня зеленые, как холмы Ирландии. Это сравнение звучало истинной поэзией, и Джералд, обнаружив в себе еще и поэтическую жилку, одарил дочерей громким, хотя и не совсем в ноту, исполнением «Ирландии, одетой в зелень».
Скарлетт посматривала на него снисходительно и нежно, прямо как молодая мамаша на резвого сынишку. К закату Джералд крепко напьется и, возвращаясь домой в темноте, постарается, как всегда, перепрыгнуть через все изгороди между «Двенадцатью дубами» и «Тарой». Скарлетт надеялась только, что провидение и здравый смысл его лошади не дадут ему сломать шею. Мостом он погнушается и направит лошадь через реку вплавь, а потом с шумом и криком ввалится в дом, и Порк уложит его спать на диване в кабинете – Порк в подобных случаях обычно поджидал его в передней с зажженной лампой. Свой новый костюм добротного серого сукна Джералд превратит в тряпку, из-за чего будет страшно ругаться утром и пустится рассказывать Эллен долгую историю о том, как его лошадь упала в темноте с моста; ни одна душа не будет одурачена этой заведомой ложью, но все примут это как должное, и он подумает, вот какой он хитроумный – всех провел.
«Ах, папа, ты совсем ребенок, милый, беззаботный эгоист, ты просто душка», – подумала Скарлетт в приливе любви. Подобно отцу, она пребывала в состоянии радостного возбуждения и готова была обнять весь мир. Она хороша собой, она это знает, и Эшли будет принадлежать ей уже сегодня, еще и день не кончится. Солнышко пригревало тепло и ласково, и весенняя Джорджия расстилалась перед ней во всем своем великолепии. По бокам дороги нежнейшая зелень ежевики и терновника уже затягивала красные рубцы ран, нанесенных земле зимними дождями. За голые гранитные валуны цеплялся колючками шиповник – «роза чироки», и со всех сторон их обступали целые полянки фиалок, оттеняя гранит бархатистым пурпуром. На фоне лесистых холмов выделялись ярчайшей белизной заросли кизила в цвету – как будто снег не стаял, медлит с уходом. Лопались бутоны на диких яблоньках, и буйство цветения переливалось от невинно-белого в пронзительно-розовое. А под деревьями, там, где солнце падало пятнами на хвойную подстилку, запестрела разноцветным ковром жимолость – розоватая, оранжевая, алая. И всюду стоял легкий медовый дух. В общем, мир был так хорош – хоть ешь его.
«Какой прекрасный день! Я буду помнить его, пока не умру, – думала Скарлетт. – И может быть, он станет днем моей свадьбы».
С замиранием сердца она представляла себе, как они с Эшли поскачут сквозь это царство цветов сегодня же днем, ну или вечером, при лунном свете, – поскачут в Джонсборо, к приходскому священнику. Конечно, потом священник из Атланты перевенчает их наново, по-настоящему, но это уж пусть будет забота Эллен и Джералда. Вспомнив об Эллен, Скарлетт даже немного пала духом – так печально было представлять себе белое от унижения лицо матери, когда она услышит, что ее дочь сбежала с чужим женихом. Но Эллен простит ее – конечно, простит, как только увидит ее счастье. А Джералд поднимет дикий шум, но она-то знает, что при всех этих вчерашних рассуждениях насчет нежелательности такого брака он будет рад породниться с Уилксами.
«Но об этом надо будет беспокоиться после того, как я выйду замуж», – сказала себе Скарлетт, отбрасывая неприятные мысли.
Читать бесплатно другие книги:
