Десятая жертва Шекли Роберт

Глава 7

Как только Сантос через автоматические двери вышел из подъезда на улицу, к обочине подкатил посольский шофер Хосе в длиннющем старом «Кадиллаке». Лучший шофер, чем Хосе, на Сан-Исидро еще не рождался. Лимузин остановился перед подъездом в тот самый миг, когда посол переступил порог здания аэропорта. Сантос всегда считал, что проделать этот трюк куда труднее, чем утрясти бюджет острова. Впрочем, никто особо и не пытался. Сантос уселся в машину, стараясь не наступить на Пако, лежавшего на полу под ковриком.

– Хорошо долетели, сэр? – осведомился Хосе с переднего сиденья.

– Да, сносно. Всегда приятно вернуться домой, даже если отлучался ненадолго. Как идут дела здесь?

– Обычная мыльная опера. Второй секретарь Хуарес снова выставил себя в дураках с дочерью посла Доминиканской Республики – вы не знаете, нельзя ли сказать это название покороче? – и, как обычно, об этом не знает только его жена. Первый секретарь Ширли Чомола беременна, мы полагаем, от садовника Фелюса. И еще несколько инцидентов.

– Словом, все идет, как обычно, – резюмировал Сантос. – Славно, славно. – Тут он вспомнил о человеке, лежащем под ковриком у его ног. – Пако, а ты как поживаешь?

– Добро пожаловать обратно, сэр, – сдавленным, но полным уважения голосом произнес Пако.

– Не вставай, – предупредил Сантос. – Подожди, пока мы не покинем зону аэропорта. Никто не видел, как ты садишься в машину?

– Нет, сэр. Меня тайком провели в гараж посольства, и с тех самых пор я лежу под ковром.

– Славно, славно. Потолкуем после.

Обогнув аппарель, они выехали на дорогу Белт-Паркуэй, ведущую в Манхэттен. Хосе уже определил, что их преследует старый «Понтиак». Вскоре слева показались кладбища Квинса, а за ними – уходящие под небеса здания Нью-Йорка.

– Ладно, Пако, – сказал Сантос. – Теперь можно и поговорить. Но не садись.

Откинувший коврик Пако оказался коренастым, смахивающим на штангиста индо-латинским парнем с бакенбардами в виде ятаганов, оканчивающимися у самого края бугрящейся узловатыми мускулами челюсти.

– Привезли? – поинтересовался он.

– Конечно, – подтвердил Сантос. – План должен выполняться.

Пако кивнул. При росте в пять с половиной футов в плечах у него были все три с половиной. Приехал он из провинции Мателоса, беднейшего района Сан-Исидро. Предки Пако уже две сотни лет возделывали землю имения Сантосов. Оба семейства связывали прочные отношения раб – хозяин, которые они берегли и лелеяли.

– Полагаю, вам следует знать, – сообщил Хосе с переднего сиденья, – что за нами следят.

– Ничего страшного, – отозвался Сантос. – Я допускал такую возможность. Пако, давай перейдем к делу.

Открыв свой «дипломат», Сантос отодвинул в сторону стопочку государственных секретов, служивших тут только прикрытием, и вытащил брезентовый мешочек, по виду весивший пару килограммов и стоивший на улице тысяч двести долларов, если предположить, что в нем содержится два килограмма почти стопроцентного (99,9) кокаина из поместья двоюродного братца Сантоса – Октавиано Маррани из провинции Кочибамба в Боливии.

– Знаешь, что делать? – осведомился Сантос.

– Знаю. Не волнуйтесь, босс.

– Легко тебе говорить, ведь ответственность за успех многомиллионнодолларовой операции лежит не на тебе, правда?

– Я знаю, что вам приходится нелегко, – подтвердил Пако.

– И к чему мне это делать? В конце концов, я ведь и так богат.

– Вы делаете это ради Сан-Исидро. Ради своей – и моей – patria.[86]

– Да, La Patria, – горько усмехнулся Сантос. – Ну, не странно ли, до каких крайностей может довести чувство патриотизма? Только подумать, что мы вытворяем!

Шофер Хосе свесился к ним через спинку переднего сиденья и поведал, шевеля усами:

– Эти люди по-прежнему следуют за нами.

– Я и не предполагал, что они отстанут, – ответил Сантос. – Ты можешь оторваться от них?

– Здесь, в Мидтаун-туннеле?

– Извини, я забыл. Когда сможешь.

Они выехали из туннеля в Манхэттен. «Понтиак» отстал машины на четыре. Все трое следили за ним в зеркальце заднего обзора, напустив на себя беззаботный вид, хотя на самом деле были встревожены. Когда доехали до Седьмой авеню, Хосе улучил момент и резко свернул направо, на миг скрывшись у преследователей из виду. Пако распахнул дверцу и выскользнул на улицу, крепко прижимая к груди мешочек.

– Теперь вези меня к «Годфри», – распорядился Сантос, как только Пако удалился.

Если бы действие разыгрывалось в Калифорнии, лимузин тут же развернулся бы и покатил прочь. Но поскольку дело происходило в Нью-Йорке, машина рывками поползла через город, потом снова в сторону центра, а на восемь машин позади повторял их изнурительные маневры лейтенант Глатц. Тем временем Пако, не замеченный пассажирами ни той, ни другой машины, подцепил нового преследователя. За «Понтиаком» от самого аэропорта следовал еще один автомобиль – коричневый «Форд-Фэрлейн» с помятой решеткой радиатора. У обоих его пассажиров обзор был не в пример лучше, и они видели, как из лимузина Сантоса выскочил Пако. Они сказали что-то своему водителю, и он затормозил. Выскочив из машины, они последовали за Пако на своих двоих.

Глава 8

Поездка междугородным автобусом до здания Нью-Йоркской Портовой администрации оказалась весьма тоскливой. Сидевший рядом с Хобом пожилой мужчина в засаленной зеленой парке всю дорогу толковал ему о машине, которой владел всего семь часов, пока его бывший пасынок не угробил ее. Отгородившись от старческого лепета, Хоб мысленно пересмотрел список людей, которым собрался позвонить с просьбой об одолжении, как только окажется в апартаментах Макса; поглядел за окно, как автобус по спирали устремляется вниз, к туннелю Линкольна. Начал думать о Милар. Утром, в кабинете адвоката, она выглядела воистину очаровательно. Вспомнил ласковое выражение ее лица в то утро, отдалившееся всего лишь на два с половиной года, когда в британском консульстве в Гибралтаре зарегистрировал свой брак с ней.

Проехав сквозь туннель Линкольна, автобус зарулил в тупик автовокзала при Портовой администрации. Как только Хоб сошел, на глаза ему попался невысокий, коренастый пожилой мужчина с суровым бесстрастным лицом, следивший за выходящими пассажирами, держа в руках табличку с надписью: «Хоб Дракониан».

– Хоб Дракониан – это я, – сообщил Хоб, подходя к нему.

Встречающий тотчас перевернул табличку, с другой стороны гласившую «Добро пожаловать в Нью-Йорк».

– Я – Келли, – поведал коренастый. – Макс заслал меня захватить вас.

Крепко сбитый Келли был одет в накрахмаленную хлопчатобумажную рубашку с маленькими лошадками по белому полю, оливковые полушерстяные слаксы и основательно надраенные простые коричневые туфли. Его бледные, тщательно выбритые щеки успели покрыться густой пятичасовой щетиной. От него исходил аромат сиреневого одеколона. Хоб тут же припомнил, что сиреневый одеколон все еще можно отыскать в старых парикмахерских делового района и Маленькой Италии. На мизинце Келли сверкал брильянтовый перстень, а на лице – маленькие, налитые кровью карие глаза. Хрипловатый голос с нью-йоркским акцентом звучал дружелюбно, но бесстрастно. Судя по виду, он принадлежал к числу людей, с которыми лучше не связываться. Впрочем, Хоб и не собирался.

Келли повел его к эскалатору. Поднявшись наверх, они вышли в сторону Девятой авеню. Под знаком «Стоянка запрещена» стоял сверкающий новехонький лимузин «Крайслер». Рядом, покачиваясь с пяток на носки и поигрывая резиновой дубинкой, стоял фараон.

– Спасибо, Дуган, – сказал Келли. – Я тебе очень признателен.

– Не за что, – отозвался фараон.

Келли открыл заднюю дверь лимузина для Хоба, заметив:

– Я и сам был фараоном. Сержант. Отдел убийств.

Они поехали в сторону центра, к одному из новых жилых домов около Линкольновского центра. Дверь им открыл швейцар в ливрее, за стойкой в холле сидел еще один человек в форме.

– Кого бы вы хотели навестить, сэр? – поинтересовался дежурный у Хоба.

– Это Хоб Дракониан, друг Макса Розена, – объяснил Келли. – Он тут малость поживет.

– Мистер Розен ничего не говорил мене про это, – возразил дежурный.

– Так звякни ему и спроси сам.

Поразмыслив, дежурный пожал плечами.

– Ежели говоришь, то все лады, Келли.

Келли повел Хоба к лифту, по пути ворча:

– Вот же долбаные греки!

Хоб ничего не понял и просто смотрел, как растут цифры в окошке. Они слились в стремительное мелькание, и после пятидесяти он утратил им счет. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они поднялись в пентхауз.

Келли первым зашагал по устланному ковровой дорожкой коридору к двери с табличкой: «Пентхауз» – будто без нее никто не догадался бы, что тут такое. Вынув ключ, Келли открыл дверь и вошел вместе с Хобом.

Глава 9

Хоб оказался в просторном помещении с белыми стенами и сверкающим паркетным полом. В дальнем конце через огромное, от потолка до пола, окно открывалась обширная панорама южного Манхэттена. У двери стоял антикварный письменный стол ручной работы, сидя за которым болтала по телефону женщина с каштановыми волосами, подстриженная под пажа. Лет двадцати шести, с круглым миловидным лицом, в коричневом твидовом спортивном жакете и узкой черной юбке, выгодно открывающей ее скрещенные ноги. Под жакетом – бледно-персиковая блузка. В ушах – металлические серьги в виде колец. На шее ожерелье из мелкого жемчуга.

– Слушай, я перезвоню, – сказала она, повесила трубку и обернулась к вошедшим. – Привет, Келли. – Она одарила Хоба лучезарной улыбкой. – Вы Хоб?

– Он самый.

– Я Дорри. Макс вот-вот будет. Не хотите ли чего-нибудь выпить?

– Спасибо, нет.

– Другое угощение раздает сам Макс. Присаживайтесь, чувствуйте себя как дома.

Хоб присел рядом со столом на кожаную кушетку. За ней десятифутовой стеной высились книжные шкафы. В каждом было по восемь полок, а каждая полка до отказа заставлена, забита, упихана видеокассетами. Кассеты лежали и на приставных столиках, и даже на полу в тесном кухонном алькове.

Еще на Ибице Макс упоминал, что любит кино. Тут же наличествовало два видеомагнитофона: «Сони» и «Панасоник AG-6810», а рядом – тридцатидюймовый телевизор «Сони». Остальные стены покрывали оправленные в рамки фотографии манекенщиц с автографами. На стенах коридора красовалось несколько дипломов Института моды. Из колонок музыкальной системы раздавалась негромкая рок-музыка. В воздухе витали ароматы марихуаны и свежеподжаренного кофе.

Больше ничего Хоб разглядеть не успел, потому что в комнату ввалился Макс – крупный, еще более пополневший со времени последней встречи, в сером итальянском шелковом деловом костюме и красном твидовом галстуке, обутый в нечищеные пупырчатые башмаки. Его крупное багровое лицо обрамляли черные волнистые волосы, только-только начавшие седеть. Рукопожатие Макса оказалось крепким, да притом он положил другую ладонь Хобу на плечо и сжал его. Его крупные карие глаза влажно сверкали.

– Хоб! Будь я проклят, как я рад тебя видеть! Ты познакомился с Дорри? Без нее в этой конторе все застопорилось бы. Хоб, то лето на Ибице было лучшим в моей жизни.

– Для меня тот год тоже выдался удачным, – подхватил Хоб.

Макс сграбастал его за оба плеча и игриво тряхнул.

– Знаешь, я все время собирался вернуться на Ибицу.

– Но так и не выбрался.

– Боялся, что застряну там основательно.

– Шутишь?

– Может, и нет. Я становлюсь богачом, Хоб, но радостей в жизни почти не вижу, – в его устах это прозвучало весьма патетически.

– Зато, по крайней мере, обзавелся массой фильмов.

Оглянувшись на шкаф, забитый кассетами, Макс ухмыльнулся.

– Да, и дури хватает, в смысле марафета, и вообще, выше крыше всего, кроме… – Он отвел взгляд. – Давай-ка обратимся к более приятной теме, а? Ты ел? Тут у нас есть заведеньице, где готовят лучшие свиные ребрышки по эту сторону от Гринвилля, Северная Каролина. Пожалуй, думаю, ты не прочь нюхнуть? – С этими словами он вынул из кармана двухграммовый стеклянный флакончик и вручил Хобу вместе с позолоченной опасной бритвой. – Можешь отмахнуть на стеклянной столешнице.

– Ну не сейчас же, – возразил Хоб.

– Да не стесняйся ты, наваливайся. Этот марафет – Синий Убивец из Боливии.

Открыв флакончик, Макс высыпал горку белого кристаллического порошка с голубоватым отливом, смахивающего на Первородный Кристалл, о котором вечно толкуют наркоманы, когда обсуждают баснословные поставки, никогда не доходящие до места назначения.

– Вот и нюхалка, конечно, – Макс вручил Хобу позолоченную соломинку с раструбом на одном конце.

– Макс, я больше не употребляю.

– Шутишь, что ли? – вытаращился Макс. – Хоб? Старина Хоб Демонический Дурила?! В религию ударился? Да ну же, деточка, отпусти гайки!

Хоб пожал плечами, улыбнулся и взял трубочку. Он не принимал сильных наркотиков уже более полугода. Парижский доктор убедил Хоба, что это не во благо его атеросклеротической артериальной системе. А собственный здравый смысл, как ни мало его осталось, подсказывал, что за каждым коротким кайфом наступает долгая, мрачная мутота.

Но отказаться было трудно. Дорри наблюдала за ним с циничным выражением в сияющих глазах. Сами знаете, как оно бывает со старыми наркоманами. Пальцы Хоба взяли трубочку и поставили ее на изготовку. Макс открыл ящик стола и вытащил шестидюймовую ониксовую плитку с двумя длинными, жирными волнистыми линиями белого порошка, идущими от одного конца к другому. В предвкушении пуская носом слюнки, Хоб наклонился и втянул в себя первую понюшку. Она прошла безупречно. Будто встретился со старым другом. Зелье взорвалось в его носовых пазухах, включив центр удовольствия, в груди пузырьками заискрилось радостное хихиканье. Чей-то (Хоб с сожалением констатировал, что его собственный) голос произнес:

– Только разочек, и все будет нормально.

Кокаин – вещество необычное, но считать его величайшим из наркотиков – просто смехотворно. Большинство людей ловит кайф лишь единожды. После этого быстро вырабатывается привычка, и кокаин не дает тебе ничего, кроме усиления и без того неслабой склонности к самообману. Но было бы слишком огорчительно взглянуть в глаза правде о том, что после одной чудненькой вечеринки все твои клевые кайфы остаются в прошлом, а вместе с ними – и все благие намерения. На сей раз Хоб малость прибалдел, как балдеешь от первой за день сигареты. Но вместе с тем пришел и дурной привкус, где-то в глотке запершило, возник этакий нервный зуд, всегда идущий рука об руку с кокаином. Хоб принял вторую понюшку, чтобы погасить эффект первой, перевалить в приятную фазу, поймать кайф, а за ней и третью, потому что вторая не очень-то пробрала. Как обычно, самообман врубился на полную катушку.

Это рассеяло напряжение, если таковое вообще наблюдалось. Макс взял две долгие понюшки, затем Келли, приняв понюшку, отдрейфовал к кушетке и взял газету – под кайфом, но на посту. Дорри тоже чуток нюхнула, прежде чем ответить на телефонный звонок. А Хоб, раз начав, усердно продолжал, поскольку Макс все подсыпал и подсыпал на оникс драгоценный порошок.

Благие намерения Хоба вылетели в трубу (а может, в трубочку) еще до того, как ему представился шанс их сформулировать. Может, из-за Милар – хотя он и был рад, что с браком покончено, – может, из-за того, что без нее мир выглядел менее оптимистично. А может, он начал употреблять, так как ему в голову внезапно пришло, что идея провести выходные в компании Макса, которого знал лишь одно лето более десяти лет назад, не столь великолепна. А еще его расстроила ситуация с traspaso и вообще с Ибицей. Как мог дон Эстебан так с ним поступить?! Он почти ужасался возвращению на Ибицу и все же понимал, что должен вернуться как можно быстрее, чтобы постараться оттянуть неминуемую утрату К'ан Поэта, а вместе с ним, пожалуй, и образа жизни. То ли несмотря на марафет, то ли из-за него Хоб ощутил тревогу и депрессию. У него даже не было времени на перестройку биологических часов после перелета множества часовых поясов. Теперь нужно только держать себя в руках, пока не вернется сила воли. А тем временем еще чуток галаадского бальзамчика, клин клином, он все нацеливал нюхалку и втягивал в себя длинные волнистые понюшки Синего Убивца, или как там его кличут в этом сезоне.

Телефоны названивали, и Максу пришлось вернуться в кабинет, чтобы поработать.

– Келли проводит тебя в твою комнату. Пока, деточка. – Макс удалился. Но Хоб ушел не сразу, налегая на кокаин, а Келли нагонял его понюшка за понюшкой, беседуя о каком-то спорте – кажется, о бейсболе, хотя уверенности в этом Хоб не испытывал.

За следующий час Хоб принял столько боливийского походного порошка, что мог бы сгонять с локомотивом на буксире до Олбани и обратно. И ни черта не почувствовал. А когда что и почувствовал, то лишь усталость.

Это называют обратным эффектом. Он знаком всем наркоманам, и заключается в том, что наркотик оказывает действие, как раз обратное тому, которое, согласно утверждениям всех окружающих, должен оказывать. Вроде как тебя охватила бессонница из-за того, что наглотался снотворного. Или глаза слипаются, потому что кокаин или амфетамин подействовали не с того конца.

В какой-то момент из кабинета вышел Макс. Хоб принял с ним несколько понюшек и, помнится, сказал:

– Мне надо позвонить кой-кому. Потом лягу.

– Отличная мысль, – одобрил Макс. – Мне надо было тебя предупредить насчет этого зелья. Бьюсь об заклад, у вас в Европе такого качества не сыщешь. Пошли, провожу тебя в твою комнату.

Он повел Хоба в глубь апартаментов. Там обнаружился еще ряд комнат – небольшая гостиная и примыкающие к ней спальня и ванная.

В углу гостиной стоял стеклянный кофейный столик, заваленный наркотиками: флакончиками кокаина, пластиковыми пакетиками с марихуаной, пузырьками с разнообразнейшими пилюлями. Тут же находился неизбежный оникс с полосками белого порошка, золотая бритва и золотая нюхалка. А также хрустальный графин, наполненный прозрачной жидкостью – возможно, водой, – и пара бокалов.

– Это риталин, – сказал Макс, показывая на пилюли, – на случай, если тебе надо сгладить эффект, а это перкодан. Вот эти маленькие зелененькие, с дырочками – мексиканская разновидность валиума, а вот эти, забыл, как называются, но, в общем, бразильский вид кваалюдина.

– Макс, межгород! – окликнула из другой комнаты Дорри.

– Наслаждайся, – сказал Макс и вышел.

Оставшись в одиночестве, Хоб разобрал чемодан, напевая под нос и внезапно ощутив себя очень хорошо. Повесив вещи в гардероб, устроил перерывчик, чтобы принять еще дозу-другую марафетика. Затем уселся на кушетку. И вдруг почувствовал себя не так уж хорошо.

Но все равно, несмотря на это, принял еще понюшку, притом крупную, и начал названивать по телефону в виде Микки Мауса, стоявшему у дивана-кровати.

Полчаса спустя он уже позвонил всем знакомым и полузнакомым из Нью-Йорка и окрестностей, кого только смог припомнить. Большинство отсутствовало. Имевшиеся в наличии сочувствия не проявили. Я бы с радостью, Хоб, но сейчас такой сумасшедший период… Пять звонков, и ни единого цента. Срок traspaso приходится на 15 июля. Сегодня 19 июня.

Постучав, в комнату Хоба вошел Келли.

– Мне надобно забросить Макса к Шрайберу, он запаздывает на встречу. Вернется, как только сможет. Говорит, чувствуйте себя как дома. Вы в порядке?

– Да уж.

– Вам нехорошо?

– Чуточку не по себе.

– Думаю, не привычный вы к этому дерьму, – указал Келли на кокаин. – Вот, примите вот это, враз оклемаетесь.

Вытряхнув из пузырька пурпурную в золотистую крапинку пилюлю, Келли вручил ее Хобу и налил из графина воды в бокал.

Привычка – вторая натура; Хоб проглотил пилюлю, даже не задумываясь. Потом спросил:

– А чего вы мне дали-то?

– Да просто спазмолитическое. Корейская формула. До скорого, парень.

Келли ушел.

А Хоб задумался о том, следовало ли принимать пилюлю. Однако через пару секунд лицо его расплылось в улыбке. Боль ушла. Стянув кроссовки, он прилег на диван. На расстоянии вытянутой руки стояла стереосистема, и Хоб включил ее. Комнату наполнила умиротворяющая музыка.

Откинувшись на спинку, он прикрыл глаза. Пора подремать.

Глава 10

Перед нами прекрасный старый дом из выветрившегося камня, прямоугольный, с элегантными пропорциями, основанными на золотом сечении. Классический средиземноморский облик. Во дворе виноградная лоза. За домом мы видим узенькую синюю полоску Средиземного моря. Раннее утро, воздух свеж и прохладен.

Открытые двустворчатые двери, очень высокие и широкие, ведут в сумрачное помещение. Это комната с коричневатым бетонным полом и высокой соломенной кровлей. Это гостиная той фазенды Хоба, где он жил до К'ан Поэта. Сбоку выцветший, но дорогой персидский ковер. У одной стены низкая кушетка, покрытая шерстяным покрывалом с вопиюще ярким, дисгармонирующим рисунком. На кушетке спят две кошки. Рядом с кушеткой большой невысокий кованый бронзовый столик овальной формы. На столике высится трехфутовый кальян, а рядом – пластмассовая пепельница, украшенная логотипом отеля «Браун», Лондон. Вокруг стола три неудобных с виду набивных кресла веселенькой расцветки сгрудились, будто трое хулиганов в красных бархатных костюмах, получивших по пуле в живот. Комнату освещают две керосиновые лампы Аладдина из липовой бронзы, с матовыми стеклянными абажурами, украшенными крохотными синими васильками.

Слева лестница, ведущая к застекленной двустворчатой двери. За ней – кабинет Хоба. В кабинете, за некрашеным фанерным столом, сидит Хоб перед большой механической пишущей машинкой «Олимпия». Стол как попало завален стопками бумаги. Хоб лихорадочно печатает.

Снизу доносится голос. Это Кейт, только что вышедшая из кухни, – двадцатидвухлетняя и очень симпатичная, с ниспадающими на спину светло-русыми волосами – прямо-таки воплощение поколения цветов.

Кейт: «Обед готов!»

Хоб: «Сейчас подойду. Надо только выработать листаж».

Кейт: «Сколько страниц сегодня?»

Хоб: «Двенадцать. Уже заканчиваю».

Он снова утыкается взглядом в машинку и продолжает печатать. Мы приближаемся и заглядываем ему через плечо. Он печатает: «Настало время всем добрым людям прийти на помощь Хобу Дракониану». Снова и снова. Мы видим, что и другие страницы несут то же послание.

Сцена затуманивается, уходит в затемнение, выходит из затемнения, меняется. Мы свидетели чуда из чудес – снежного утра на Ибице. Вилла сияет белизной на фоне слегка припорошенной снегом земли. Миндальные и рожковые деревья рисуются четкими силуэтами на фоне блеклых небес. Все выглядит крайне нереальным. Хоб и Кейт уложили в машину – недорогой «Ситроен-Диан-6» – последние чемоданы. Лоза уже увяла, кошек нигде не видать. Машина, стоящая у стены сада, так загружена багажом, что просела на рессорах.

Хоб входит в дом и закрывает большие входные двери, после чего запирает их литым железным ключом, весящим не меньше фунта. Сев в машину, Хоб и Кейт съезжают вниз по каменистому проселку на асфальтовую дорогу. По обе стороны возносятся холмы Ибицы, дивный библейский пейзаж, пологие склоны, овцы и козы, сады, каменистая земля, невысокие каменные стены, каменные фермерские дома. Проехав милю, они сворачивают на проселок, подъезжают к дому и выходят из машины. Их встречает супружеская пара – судя по одежде, испанские крестьяне. Хоб возвращает ключ. Фермер заходит в дом, затем выносит на пластмассовом подносе стаканчики и бутылку. Наполняет два стаканчика вином. Каждый пьет за здоровье остальных. Каждый обнимает всех остальных. Хоб и Кейт идут к машине. Когда она отъезжает, испанская чета начинает плакать. Увидев это, Хоб с Кейт тоже не могут удержаться от слез. Они медленно едут к порту Ибицы.

– Вот и все, – говорит Кейт.

– Все образуется, – говорит Хоб.

– О, Хоб! Я так хочу тебя! – говорит Кейт.

– А как же Найджел? – спрашивает Хоб.

– Мне всего лишь надо сказать ему, что между нами все кончено. Но ты на этот раз серьезно, Хоб? Ты в самом деле покончил с бегствами?

– Больше я тебя не покину, – обещает Хоб.

Тут внезапно мы перебрасываемся к прежней сцене – большая белая фазенда на крутом холме над главной дорогой на Фигуэрал. Камера дает панораму долины Морна, затем мы видим, чуть ниже мерцающей светлой полоски моря белый край пляжа Аква-Бланка.

Невероятно, но стоит весна. Кейт одета в воздушное, светлое платье, развевающееся на ветерке. Она улыбается. Ее медовые волосы обрамляют лицо. Цветут крохотные весенние цветочки – маленькие ирисы, карликовые орхидеи и ярко-алые маки. В недосягаемой вышине, под самым куполом бездонной синевы небес, плывут два-три легчайших облачка. Хоб и Кейт стоят близко-близко, глядя друг другу в глаза. Вот она, кульминация, постижение невозможной мечты.

И тут мужской голос говорит:

– Простите, сэр.

Глава 11

Пако выскользнул из автомобиля, сунув брезентовый мешочек Сантоса под рубашку-гуаябера,[87] плиссированную спереди. Ноша немного растянула складки, но Пако не придал этому значения. Хоть он и щеголеват, когда есть такая возможность, придирой он никогда не был. К хорошей одежде Пако привык за последние пару лет, с тех пор как дон Сантос привез его с семейной асиенды в провинции Мателоса на восточной оконечности Сан-Исидро и водворил в нью-йоркское посольство.

Пройдя в сторону центра по Седьмой, он перешел на Восьмую, добрался до Сорок первой улицы и вошел в здание Портовой администрации. Его чувства были обострены до предела. Он готовился к этому моменту и был готов давным-давно. Его роль тут мала, но жизненно важна. И притом он понимал, что является ключевым звеном в возрождении сан-исидрийской экономики. Да, он и люди, с которыми он работает, – Сантос и остальные на родине – последняя светлая надежда сан-исидрийского народа, его единственный шанс занять место под ярким солнцем прогресса, принадлежащее ему по праву.

Его преподаватель теории экокатастроф в университете Сан-Исидро – человек, которого слушали с пиететом, хотя заглазно и называли его Умберто Д., – первым открыл Пако глаза на злосчастье, постигшее страны третьего мира в силу неизбежной природы вещей.

– Не позволяйте Америке и России одурачить вас, – громогласно вещал Умберто Д. со своей кафедры в главной аудитории университета Сан-Исидро. – Их идеологические баталии – лишь маскировка. Она скрывает то, ради чего идет истинное сражение, а именно кто получит деньги и как не дать их больше никому. Это игра в покер, друзья мои, и малые нации будут разорены. В Гарварде это называют экономической теорией покерного стола. Третий мир останется без гроша, а банк сорвет компания «Юнайтед Фрут» и ей подобные. Лучшее, на что мы можем надеяться, – это что какая-нибудь разлюбезная международная компания построит тут место сборищ и трудоустроит наш народ в роли официантов. Тенденция неизбежная, если только мы сами не направим ее в противоположную сторону. – Тут он воздевал свою скрюченную руку и горестно усмехался. – И эта задача – дать Сан-Исидро шанс – лежит на вас, молодежи нации.

Денег не хватает вечно. Но образование имеет наивысший приоритет. Плановики в Финансерии рассчитали, что начиная с базиса в пару сотен миллионов долларов можно превратить университет Сан-Исидро в первоклассное учебное заведение, а уж дальше все пойдет само собой. Поскольку население Сан-Исидро невелико, это позволит каждому взрослому жителю острова на три года, оплачиваемых правительством, уйти от прочих дел и за означенное время постичь основы современной истории, науки, литературы, искусства, геополитики, математики, древних языков и так далее.

– В будущем, – говорил профессор, – проблема выбора упростится. Либо вы конструируете микросхемы, либо вы их собираете. Если не хватает мозгов, придется работать руками.

Как же Сан-Исидро набраться мозгов? Благодаря учебе. А как заплатить за учебу?

Как сказал бы национальный герой американского народа Клинт Иствуд, Любым Доступным Способом.

Одна из магистралей национального роста наметилась весьма быстро. Сан-Исидро удобно расположен для торговли наркотиками. Это небольшой остров в Карибском море, в 170 милях от Барранкильи. Здесь есть крупный аэропорт, не простаивающий благодаря тому, что служит большим перевалочным пунктом при низких тарифах. Еще один источник дохода не повредит, а сейчас самое подходящее время. Петля шмонов вокруг колумбийских поставок все затягивается. Из Медельина прилетали кое-какие важные люди, чтобы потолковать с президентом, доктором Сачс-Альваресом. В результате доктор Сачс предложил десятипроцентную скидку на оптовые поставки, и ему было позволено ввести на рынок собственный товар – Бледный Шарах Сан-Исидро, на который возлагаются немалые надежды. Если все пойдет как надо, скоро он будет пользоваться высоким спросом у разборчивых потребителей наркотиков.

Нелегкой ценой далось решение встать на путь международных преступлений Сачсу – лютеранскому проповеднику, начавшему биографию в Штокхаузене, где он работал портовым грузчиком, а на Сан-Исидро попал почти тридцать лет назад по маршруту, включавшему долгое пребывание в Шанхае и еще более долгое – в Американском Самоа. В конце концов Сачс поддался искушению улучшить положение своего бедного, полуголодного, истерзанного пеллагрой[88] народа, спорящего с населением Гаити за последнюю строчку в списке беднейших народов мира.

Сан-Исидро гол как сокол. Остров лишился своих деревьев три века назад, а его бедная полезными ископаемыми земля используется и для сельского хозяйства, и для горных работ. Рыба в его водах выловлена подчистую. Никто не хочет строить полупроводниковый завод в его убогих пригородах. Пару лет назад Всемирный банк ссудил острову миллионов двадцать в качестве рождественского подарка, но теперь у него есть другие, более многообещающие кандидаты. Да и потом, все деньги без остатка ушли на вакцину для борьбы с инфекцией, принесенной инспекторами ООН, – так называемой «норвежской бело-голубой лихорадкой», болезнью, из-за которой зараженный умирает, что-то лепеча о фьордах. К тому времени, когда с ней было покончено, санисидрийцы вновь сидели у разбитого корыта. Что же тут оставалось, кроме преступной дорожки? Счастье еще, что у страны есть хоть такая возможность, пусть даже предосудительная.

Президент Сачс поручил решение проблемы своей правой руке и представителю при ООН – Оливеру Сантосу-и-Манчеге. Сантос доставил первую, самую важную партию – первый образчик Снежной Чумы, Белого Лепетуна, Сан-Исидрийской Хихикающей Пыльцы, Бледного Шараха. Доставить его в страну было проще простого. Этот этап достаточно безопасен. Даже если власти что-то и подозревают, дипломатический багаж они вскрыть не могут, иначе растеряют всех своих друзей. А вот последующие этапы будут потруднее. Потому что продажа сан-исидрийского кокаина отнюдь не сводится к поискам рынка сбыта. Надо помнить о международном картеле, а он куда опаснее федералов. И хотя президент заручился поддержкой картеля Медельина, парни из Кали придерживаются иного мнения. И все же Сачс считает, что все наладится.

– Помните две вещи, – сказал Сачс Сантосу перед его уходом.

– Какие же?

– Не позволяйте федералам заграбастать вас. И не позволяйте себя обобрать.

К несчастью, времени подмазать полицию и Агентство по Борьбе с Наркобизнесом в Нью-Йорке не было. Сантоса это огорчало, но тут уж ничего не поделаешь; договоренности существуют для давних игроков, а новички должны пытать судьбу. Ситуация щепетильная. Сантос понимал, что нью-йоркская полиция любит коррупцию, но любит и скрупулезную эффективность. Заранее не угадаешь, на что именно из двух напорешься.

А Нью-Йорк – город контрастов, и это, разумеется, только усугубляет дело.

Сам Нью-Йорк – лишь перевалочный пункт. А новая зона распространения наркотиков находится в Европе.

Так что Сантос передал пробный мешочек Пако, верному семейному вассалу. Следующий этап за Пако.

Пако думал обо всем этом, как думал бы любой другой на его месте, шагая по Бродвею с парой килограммов товара в брезентовом мешочке, прижатом к смуглому животу с черной полоской волос посередке, и не обращал особого внимания на происходящее, поскольку окружавший его Нью-Йорк взялся за свое: обычные городские сценки, обычная мелочная возня. Во всяком случае, с виду.

Но минуту спустя Пако пришлось изменить свое мнение. Периферийным зрением, простирающимся гораздо дальше, чем у заурядного цивилизованного человека, его широко расставленные глаза уловили полунамеки, которые он и не думал высматривать. Внимание его привлекло движение, едва уловимо выпавшее из общего ритма, на самом краю поля зрения. Пако пошел в сторону центра, потом свернул на Сорок седьмую улицу, при повороте бросив взгляд в витрину, и увидел тусклое отражение двух мужчин. Буквально излучаемая ими подозрительность и напряженная бдительность недвижных, как у рептилий, близко посаженных глаз – все заявляло о том, что они преследуют Пако.

Глава 12

Хоб открыл глаза. Рядом стоял пожилой светлокожий негр с озабоченным выражением на кротком лице, одетый в аккуратно отглаженные джинсы и голубую рабочую рубашку. Серо-стальные волосы венчиком окружают лысину, на носу очки в металлической оправе, на шее тонкая золотая цепочка с маленькой золотой звездой Давида.

Хоб сел. Очевидно, уснул одетым. В окно струится солнечный свет, так что вряд ли спал так уж долго. Нос по всем статьям, вплоть до запаха, стал похож на гнилую картофелину. Носовые пазухи саднило после битвы, разыгранной на слизистой оболочке распадающимися кристаллическими веществами. В затылке застряла тупая боль, по ощущениям совершенно неотличимая от начальной стадии развития опухоли мозга. В остальном же Хоб чувствовал себя прекрасно.

– Вы кто? – поинтересовался он.

– Я Генри.

– Мы знакомы?

– Навряд ли. Я Генри Смит, уборщик мистера Розена.

– Привет, Генри. Я Хоб Дракониан. Я друг мистера Розена.

– Да, сэр. Я так и подумал, что вы друг.

– Мистер Розен еще не появлялся?

– Его тут не было, когда я пришел, – озадаченно поглядел на него Генри.

– А когда вы его ждете?

– Я вообще его не жду. Мой чек он просто оставляет на холодильнике. Я прихожу каждую субботу. А он когда тут, когда нет.

Суббота? Забавно. Хоб пришел к Максу в пятницу. Должно быть, Генри спутал дни недели.

– По-моему, Генри, сегодня пятница.

– Нет, сэр. Нынче суббота.

– Откуда такая уверенность?

– Потому как перед приходом сюда я каждую субботу хожу в шул,[89] что на перекрестке Сто тридцать седьмой улицы и Ленокс-авеню.

Хоб принялся шевелить извилинами, но мозг несколько парализовало. Ему было трудно уразуметь даже простейшее утверждение. Вернее, если предположить, что оно простое. Итак, суббота. Значит, он трупом пролежал целых двадцать четыре часа.

Что ж, он просто устал. Эти иудейские разводы выжимают человека, как лимон. Но на самом деле, конечно же, причина заключается в комбинации кокаина и той сиреневой пилюли в золотистую крапинку, подсунутого Келли стомегатонного релаксанта. Если мозг – мышца, то снадобье и вправду сработало.

– Вы что-то нестойкий, – заметил Генри, наблюдая, как Хоб поднимается на ноги. Хоб чувствовал себя, как новорожденный олененок, делающий первый в жизни шаг. А выглядел, как застреленный жираф. Подавшись вперед, Генри поддержал Хоба, чтобы тот не налетел на стену. – Может, принести вам чуток кофею, пока я не ушел?

Хоб чуть не отказался: «Черт, да все в порядке, я могу взять кофе сам, только поверните меня в сторону кухни и малость подтолкните». Но затем девственную целину его рассудка вспахали две мысли. Первая: «Отдам все на свете за чашку кофе, да чтоб ее вложили в мои трясущиеся руки». Вторая: «Как только Генри выйдет из комнаты, я смогу принять пару понюшек и взять себя в руки».

– Спасибо, Генри, если не слишком трудно, я бы с радостью выпил кофе.

Генри сходил в кухоньку и быстро приготовил Хобу чашку растворимого кофе, набрав горячей воды из-под крана. Подождал, пока Хоб отхлебнет, затем спросил:

– Теперь лучше?

– Замечательно, Генри. Мистер Розен не говорил, когда вернется?

– Он никогда мне ничего не говорит, – покачал головой Генри. – Я просто прибираюсь. Еще чего-нибудь?

Хоб покачал головой.

– Тогда я ухожу. До встречи в следующую субботу, если вы еще тут будете.

Как только Генри ушел, Хоб открыл ящик кофейного столика и нашел большой оникс, аккуратно убранный Генри. Кокаин по-прежнему был на камне, равно как бритва и нюхательная трубочка. Должно быть, Генри очень надежный служащий, если каждую субботу убирает подобное зелье и не теряет головы. А может, он просто религиозен.

Но если сегодня суббота…

Придется взглянуть правде в глаза: если этот мужик был в шуле, значит, и вправду суббота.

Тогда куда же подевалась пятница? Если уж на то пошло, в какой день недели состоялся вылет с Ибицы? У кого-то съехала крыша – либо у него, либо у времени. Пожалуй, пока что об этом лучше не думать. День потерялся. Что потеряется в следующий раз? Отделив бритвой две коротких понюшки, Хоб втянул их носом. Кокаин опалил пазухи носа, их передернуло. Затем голова прояснилась. По деснам разлилось приятное онемение зарождающегося перитонита. Тут же стало намного лучше: ни одно средство не может так облегчить последствия злоупотребления кокаином, как сам кокаин. Секунду-другую Хоб боролся с искушением принять еще пару понюшек. И тут зазвонил телефон.

Хоб решил не обращать на него внимания. Однако не так-то просто позволить телефону просто названивать, даже если он не твой. Надрывающийся телефон требует, чтобы ему ответили. Но должен же у Макса быть какой-то автоответчик на время его отсутствия! А может, он просто не придает подобным звонкам никакого значения – дескать, перезвонят, если что-нибудь важное.

Телефон продолжал настойчиво трезвонить. Умолк только звонка после двадцатого.