Самая страшная книга 2023 Погуляй Юрий

10

– Олежка! Пришел! Вот молодец! Дед, у нас гости! Ну заходи, не стой! Дед, Олежка пришел! – Баба Люба радостно засуетилась в дверях, а потом выглянула на лестничную клетку и с тревогой спросила: – А барышня где ж?

– Да вот никак созвониться не можем.

Жилин вошел внутрь и тут же мысленно поклялся дышать только ртом – в квартире даже сквозь маску воняло просто невероятно, аж глаза слезились.

– Созвониться не можем. Она позвонила, я взять не успел. Теперь я звоню, она не берет, – в доказательство он вытащил мобильный и показал старухе историю звонков.

– Олежка, так у тебя ж он выключен.

– Да? – Жилин рассеянно повертел телефон в руках, разглядывая черный экран. – Разрядился наверно, а я не заметил.

– И у меня, – с готовностью закивала баба Люба, – и у меня такое без конца случается. Чего-то не заметишь, перепутаешь, а потом смотришь и думаешь – вот же дура ты старая, Никитишна! Щас вон в студень заместо яиц скорлупу положила, сижу теперь вылавливаю. Студень, конечно, вчера надо было варить, а так я запамятовала про Новый год, сегодня спохватилась. Ну ничего – как супчик похлебаем, верно?

– Верно, верно, – согласился Жилин. Он взмахнул зажатой в руке бутылкой водки и заговорщически понизил голос. – Я тут беленькой захватил, чтоб с вашим дедом отметить. Надеюсь, не откажет. Как его, кстати, по имени-отчеству?

– Да какое там отчество?! Деда Вова и все. А насчет беленькой… Ну не знаю. Предложи, конечно, только он у меня больше как-то сладенькое любит. Вот йогурт малиновый сегодня кушал.

– А мы с ним выпьем горькой, чтоб стало сладко, – неуклюже пошутил Жилин, и старуха радостно рассмеялась.

– Ладно, иди-иди, поздоровайся, – она подтолкнула его в сторону комнаты, – а я пока на кухне салатики дорежу.

Амитриптилин с алкоголем, особенно крепким, категорически не сочетался. Жилин знал, что сам-то он сдюжит. В конце концов, «два метра в длину, метр в ширину, чисто шкаф», как любила повторять Ирка. Но вот старику практически гарантировался инсульт. А дальше либо смерть на месте, либо госпитализация в новогоднюю ночь – прямо в лапы пьяных усталых врачей. Да и вездесущий ковид для непривитого деда никто не отменял.

Жилин понимал, что все эти страшные мысли не его, чужие, а сам он будто думал их со стороны. Тем легче было сделать вид, что все нормально. Притвориться доброжелателем и втереться в доверие к старику.

– Здрасьте, деда Вова, – бодро начал Жилин еще из коридора. – Давно хотел с вами познакомиться. А меня Олегом зва… – Он растерянно застыл в дверях с окоченевшей на губах улыбкой и застрявшим в горле «ть».

Свет в комнате не горел. Только гирлянда бешено мигала то красным, то зеленым, то синим, освещая сидящего в кресле старика. Освещая его пустые глазницы, и безжизненно приоткрытый, будто оплавленный рот, и едва держащийся на своем месте нос, и просвечивающие сквозными ранами щеки.

Окно было нараспашку, в комнате стоял мороз, поэтому тучи жирных мясных мух пребывали в некоей дреме – сидели, облепив стены, и время от времени прыгали с места на место или падали вниз. От вони мороз, впрочем, не спасал. Забывшись, Жилин случайно вдохнул носом и пошатнулся, чуть не потеряв сознание. К горлу прилила тошнота. Бутылка выпала из руки, стукнулась об пол, но не разбилась.

– Что ж ты, Олежка?! Раскокаешь! – воскликнула баба Люба, ловко протиснувшись в комнату. – А ты, дед, сидишь, как не у себя дома! Новый год вот-вот. Телик включай!

Она вытащила из-под руки старика пульт, щелкнула по кнопкам. Экран вспыхнул, и на всю комнату запело что-то задорно-праздничное.

– Страсть как любит всякие программы, – старуха весело ткнула пальцем в сторону телевизора. – Особенно Малахова. Сядет, уставится, не оттащишь. Ой, да что ж это я, дура старая?! – Она хлопнула себя ладонью по лбу. – Деда ж надо в порядок к застолью привести. Как Новый год встретишь, так и проведешь. Верно, Олежка? Щас приду, щас приду.

– Глюки, – прошептал Жилин. – Просто глюки. От лекарств.

Баба Люба тем временем вернулась, держа в руках небольшую миску и столовую ложку. Прошла в комнату, наклонилась к трупу, расстегнула надетые на нем рубаху, брюки и старательно заскребла ложкой по телу, скидывая что-то в миску. Продолжалось это, наверное, добрых пять минут. Мухи сонно гудели, снег залетал в открытое окно, снаружи трещали петарды, из телевизора звезды шоубиза наперебой желали всего наилучшего.

– Во, видал! – Старуха вернулась к Жилину и сунула миску ему под нос. Внутри копошились опарыши вперемешку с кашеобразной гнилой плотью. – Приходится эти штучки убирать. Ну а что сделаешь? Старость не радость. Это щас их еще поменьше стало. – Она тряхнула миской с опарышами. – Раньше жуть как много было, а теперь уже не так. Значит, стало быть, на поправку дед пошел, да? И вот проветриваю – тоже помогает. Как ведь говорят? Солнце, воздух и вода.

Старуха расхохоталась, Жилин тоже засмеялся. Засмеялся и тут же забыл, что заставило его смеяться. Рассеянно почесал затылок, покрутил в руках бутылку водки, отвинтил крышку, сделал несколько глотков. Горькая! Чуть подумал и отхлебнул еще.

– Да куда ж ты?! – возмутилась баба Люба. – Раньше времени-то! И деду не предложил. Дед! Водочки с нашим гостем выпьешь?

Она подошла и наклонилась ухом к самому рту трупа, напряженно прислушиваясь.

– Что говорит? – глухо спросил Жилин.

– Что? – Старуха на миг растерялась, часто заморгала честными голубыми глазами, но тут же нашлась. – А что тут говорить? И так ясно. Сначала нужно президента послушать, а потом уже пить эту вашу отраву. И окошко пока закрой, Олежка. А то тебя вон уже от холода всего колотит. Закрой, закрой совсем.

Жилин осторожно, стараясь не тревожить мух, прошел через комнату. У окна, подставив лицо обжигающему ледяному ветру, снова хлебнул водки. Всмотрелся вдаль и за домами, за фейерверками, за стеной снегопада увидел исполинскую волну. Почти не удивился и не испугался, а скорее обрадовался – наконец-то!

– Олежка. А я все правильно делаю?

Прозвучало робко, боязливо, и Жилин представил, как старуха смотрит ему в спину своими честными голубыми глазами. Кивнул не оборачиваясь.

– Правильно.

Волна приближалась, набегала. Неслась, уничтожая все на своем пути, сотрясая землю, круша дома, заглатывая взмывающие в небо фейерверки. Гигантский хищный гребень яростно пенился, будто зараженный бешенством. В комнате погас телевизор, потухла гирлянда и даже мухи зашевелились, почуяв неладное. А Жилин расставил руки в стороны, встречая волну и собираясь обнять ее, как старого приятеля.

На губах уже играл вкус моря, гул разъяренной воды нарастал, давил на уши, распирал изнутри, становясь невыносимым. И последнее, что удалось расслышать, было:

«Белый снег, серый лед…»

«Белый снег, серый лед…»

0

«Белый снег, серый лед

На растрескавшейся земле…»

– Жилин…

– Толька, молчи. Береги силы.

– Жилин… а как…радио… уцелело?

– Молчи, говорю. Не знаю, как. Советское, наверно, еще. Взрывоустойчивое.

– Жилин… не смеши… не могу… смеяться.

– Не смейся. И не говори. Береги силы. Тебе крепко досталось.

– Жилин… а ты… как?

– Я ничего. Нормально. Только башка гудит.

– Не храбрись… Ты… блевал… только… что.

– Поблевал и перестал. Молчи, Толька. Заткнись наконец. Потерпи, к нам уже летят.

– Жилин… а я… на море… хочу.

– Поедешь. Еще поедешь. Только молчи.

– Знаешь… сесть… на берегу… и рисовать… как… Айвазовский… Девятый… вал… Волна… а за ней… солнце… надежда…

– Нарисуешь еще, Толька, все нарисуешь. И получше Айвазовского. Все еще наладится.

– Я… знаю… Жилин… наладится… обязательно… нала…

Дмитрий Карманов. Колпашевский обрыв

30 апреля 1979 года, город Колпашево, Томская область

– Труп, – подтвердил Ушков.

Хотя это было очевидно всем троим. Лицо в воде, руки неестественно вывернуты, ноги запутались в кустах прибрежного ивняка – живым такой человек быть не мог.

Григорьев сопел и переминался с ноги на ногу. Он не хотел лезть в ледяную воду, но чувствовал, что придется. А Нина Павловна стиснула зубы и подумала: «Ну почему именно в мою смену?»

Нет, она не первый год работала следователем. И в Томске почти каждую весну вылавливали из Томи «поплавков-подснежников», сгинувших подо льдом зимой и выплывающих с ледоходом. Но тут, в крохотном Колпашево, в ее первую весну, да еще и накануне праздника…

– Ну, – кивнул Ушков Григорьеву, – полезли?

Здесь, в районе речпорта, Обь разлилась широко, и рыжие плети тальника оказались наполовину в воде. Сверху казалось, что труп лежит на мелководье, но, едва спустившись, Ушков сразу ухнул по пояс в мутную жижу. Выматерился, но вполголоса – все-таки наверху женщина. Он вообще как судмедэксперт не должен сам тягать клиентов, но что поделать, если вся опергруппа – он, сержант-водила да эта новенькая.

– Григорьев, ет-тить тебя, давай помогай!

Вдвоем они вытащили тело на берег. Оно оказалось неожиданно легким, почти невесомым, как высохший майский жук. И здесь же, еще до погрузки в машину, Ушков понял, что с трупом что-то не так. Мужчина? Женщина? Не понять – голова будто в известке, сожравшей и волосы, и черты лица. Но судя по одежде – холщовые кальсоны и грязная рубаха-косоворотка – все-таки мужчина. Косоворотка? Однако. И вдобавок полотенце – обычное вафельное полотенце на шее, свернутое валиком и завязанное на узел.

Но это еще не все. Труп был сдавленным, словно угодившим под пресс – между льдин его, что ли, зажало? И кожа. Коричневая, задубевшая, как у мумии. Все это совсем не походило на обычных утопленников – белесых, разбухших, тяжелых. Пожалуй, никогда прежде Ушкову не доводилось видеть таких мертвецов.

– Причина смерти? – Нина Павловна отвела взгляд от трупа.

– Вскроем – и увидим. Хотя…

Ушков присел на корточки и пригляделся к голове покойника. Затем натянул перчатку и очистил его затылок от грязи. В задней части черепа виднелась аккуратная дырочка.

– Похоже, огнестрел.

В отделении творился дурдом. Нина Павловна пыталась дозвониться в горпрокуратуру, но утыкалась в короткие гудки. Потом телефон у нее отобрали, а майор Семин тут же выловил ее из кабинета:

– Ниночка, милая, хватит линию занимать. У нас тут все с ума посходили – три вызова, один дурнее другого. Весеннее обострение у них, что ли… Возьми внизу у дежурного адреса, пробегись по ним. Только надо сегодня. Конец месяца, завтра Первомай, сама понимаешь.

– А что за вызовы, Сергей Петрович?

– Да ерунда какая-то. Якобы мертвые по городу ходят.

– Мертвые?

– Ну да. Чепуха, конечно. Но люди звонят, сообщают. И заявления. Надо реагировать. Возьми бланки, опроси.

Семин махнул рукой и пошел к себе.

Шагая в дежурку, Нина Павловна подумала, что майор прав и ходячие покойники – это, безусловно, ерунда. Но все-таки хорошо, что он сказал ей об этом уже после возвращения с места находки прибрежного трупа. Тот коричневый мертвец все никак не выходил у нее из головы.

Учительница русского языка и литературы, степенная дама с седым пучком на голове, поджимала губы после каждой фразы.

– Урок сорван. Полностью.

Молчание. Поджатые губы.

– Кем сорван? Почему? – Нине Павловне приходилось вытягивать ответы чуть ли не силком.

– Заглядывал. В окно.

И снова пауза и рот, похожий на куриную гузку.

– Кто заглядывал?

– Мертвец этот.

Нина Павловна вздохнула:

– Опишите его, пожалуйста. Как можно подробнее. Что вы запомнили?

– Голый череп, черные глазницы.

– Все? Больше ничего не помните? В какое окно он заглядывал? Сюда, на второй этаж?

– Сюда, да.

Нина Павловна подошла к окну. Рамы и стекла целы. Внизу – ни уступов в стене, ни следов.

– Но как он сюда забрался?

– Не знаю. Залез как-то.

– А вы что? Что предприняли?

Учительница напряглась еще сильнее:

– А что я? Я по инструкции. Дети перепугались, девочкам у окна плохо стало. Всех вывела, сообщила завучу. Скорая… Милиция… Все как полагается.

Нина Павловна покачала головой и достала бланк опроса. Похоже, ничего больше здесь не узнать. Четвертый месяц она в Колпашево, все здесь друг друга знают, а она – чужая. Чужая для всех.

Но все же. Мертвец в окне второго этажа?

Нина Павловна распахнула дверку милицейского «бобика-канарейки» и взвизгнула от неожиданности. На переднем сиденье скалился свернутой набок челюстью человеческий череп.

А на водительском сиденье скалился лучезарной улыбкой сержант Григорьев.

– Не пугайтесь, товарищ следователь!

Нина Павловна почувствовала, что щеки горят, наливаясь пунцовым стыдом. Товарищ следователь, ага. Визжит, как глупая трусливая баба.

– Что это, Григорьев?

– Череп, Нина Павловна. Экспроприирован в качестве вещественного доказательства!

Надуваясь от гордости, сержант рассказал, что пока следователь возилась с опросом учительницы, он наскоро поспрашивал любопытную детвору, окружившую милицейскую машину, и выяснил, что Пашка и Мишка Степановы раздобыли где-то человеческий череп («Настоящий!» – восклицали первоклашки), насадили его на палку, а после пошли пугать друзей и знакомых. И конечно, добрались до школы.

Палка, второй этаж – картинка мгновенно сложилась. Нина Павловна потрогала череп. Нет, не муляж. И действительно человеческий. А вот челюсть явно не родная – больше по размерам, да и другого оттенка. К верхней части ее прикрутили обычной проволокой, так, чтобы рот можно было открывать и закрывать. Получилось жутковато.

Она перевернула череп. Дырка. Маленькая круглая дырка сзади.

Дом был небедный. Стены в коврах – не типовых советских, а плотных, набитых, пахнущих настоящим югом. Лакированный сервант с баррикадами хрусталя за мутным стеклом, цветной «Рубин», часы с кукушкой, кресло-качалка, телефонный аппарат – все говорило о том, что у хозяина жизнь, в целом, сложилась. Разве что – Нина Павловна подметила это сразу – ни на стенах, ни на столе, ни на шкафах не было фотографий. Вообще никаких.

– Садитесь, – старик подвинул стул.

Пожалуй, он еще старше, чем показалось ей вначале. Одуванчиковые волосы, седая щетина и выцветшие глаза, выражение которых не разобрать за толстыми линзами очков. И руки. Морщинистые трясущиеся руки. Что это – старческий тремор? Или, может быть, страх?

Нина Павловна присела. Терпко пахнуло землей и рассадой, выставленной на подоконнике.

– Это я звонил. Воробьев моя фамилия. Алек… – его голос прервался, – Алексей Антонович.

Старик достал паспорт и положил перед следователем. Пальцы по-прежнему мелко дрожали.

Нина Павловна ждала продолжения.

Воробьев молчал. Он то раскрывал рот, чтобы что-то сказать, то снова его захлопывал, становясь похожим на рыбу, выброшенную на сушу.

– Алексей Антонович, сегодня вы звонили в отделение?

Старик мелко закивал.

– Сообщили о том, что к вам кто-то пришел, верно?

Он зажмурился. Сквозь очки были видны пигментные пятна на старческих веках.

– И кто же это был? Кто к вам пришел, Алексей Антонович?

Старик дернул кадыком и прошептал:

– Они…

– Они? Кто – они?

Воробьев помотал головой, будто отгоняя наваждение. Вопрос повис в воздухе. Нина Павловна вздохнула.

– Вы не возражаете, если я от вас позвоню?

В горпрокуратуре опять было занято. Зато на Кирова ответили сразу же, как будто майор Семин только и ждал ее звонка.

– Ниночка, ты где? Опрашиваешь? В Песках? Бери Григорьева и машину и дуйте к нам, немедленно!

– Что-то случилось, товарищ майор?

– Случилось, Ниночка! Еще как случилось! Тут такое творится!.. – Голос вдруг заглох, как будто трубку зажали рукой.

– Товарищ майор?

– Да, тут я. Скажи Григорьеву, пусть на Ленина не суется, едет по Портовой и Пушкина. А то там люди… Толпа людей. И трупы…

– Трупы?

– Да, трупы! Очень много! Больше, чем нас…

9 мая 1979 года, город Томск

Этих двоих Иван Ефимович приметил еще в Моряковке. Они ходили по пирсу, рассматривая теплоходы и останавливаясь у каждого, и у маленьких «трехсотых» толкачей, и у кургузых «восьмисотых» буксиров, пока не прилипли к его любимцу, родному дому и верному товарищу – мощному «ОТ-2010», красе и гордости Западно-Сибирского речного пароходства.

Не то чтобы они были необычными, эти двое. Наоборот, внешне они были такими же, как все вокруг, – посмотришь, и глазу не за что зацепиться. Слишком обычными. Поэтому он их и приметил.

А здесь, в томском речном порту, они оказались уже на его судне. Деловито, никого не смущаясь, протопали по лестницам на самый верх, в рулевую рубку. Как знали, что капитан Черепанов сейчас именно там.

Иван Ефимович вовсе не хотел подслушивать, о чем эти двое говорили с капитаном. Да и не слышны со второй палубы были их голоса. Но вот густой бас Владимира Петровича до старпома иногда долетал.

«…Это речной теплоход, он не предназначен…»

«…Да как я вам это сделаю? Как вы себе представляете?..»

«…Вы не понимаете, товарищи…»

«…Все так серьезно? ЧП? Ах, даже катастрофа?..»

«…А что с пароходством? Согласовали?..»

Потом капитанский рык стал тише, и слов уже было не разобрать. То ли его попросили понизить тон, то ли он сам решил, что предмет разговора не стоит доносить до ушей экипажа.

Вскоре он вышел, недовольный, багровый, но притихший.

– Я в партком. Вызывают. – Он стрельнул глазами в одного из визитеров. – Ефимыч, за главного.

Вернулся он злым и молчаливым. Поймал вопросительный взгляд старпома и отмахнулся:

– Потом, Ефимыч.

– В рейс-то идем? В Каргасок?

– Да, с составом. Четыре баржи гравия. Утром выходим.

Иван Ефимович кивнул, решив, что капитан все расскажет, когда сочтет нужным. Но тот остановился и добавил:

– Организуй каюту, у нас два пассажира. И еще. Скажи Копейкину, чтобы проверил буксирный трос. Должен быть готов к работе.

Пассажирами, конечно, оказались те двое, что наведывались на теплоход еще днем. Они поднялись на борт вечером, все такие же неприметные и скромно одетые, с совершенно одинаковыми чемоданами. На ужин не вышли – повариха принесла им еду в каюту.

И лишь поздно вечером, когда Иван Ефимович курил последнюю перед рейсом папиросу на корме, к нему подошел один из них.

– Не возражаете, Иван Ефимович? – поинтересовался он, вставая рядом и опираясь ладонями на фальшборт.

Старпом пожал плечами и слегка подвинулся.

– Меня зовут Петроченко, Николай Иванович, – представился пассажир. – Могу показать удостоверение, но, полагаю, это лишнее.

Иван Ефимович опять промолчал. И лишь мысленно попытался угадать звание собеседника. Судя по возрасту и манере держаться, майор или полковник. Впрочем, порядки в той организации, которую представлял Петроченко, могли и измениться с тех пор, как Иван Ефимович сталкивался с ней в последний раз.

– Сегодня у нас был разговор с вашим капитаном, Владимиром Петровичем. Беседовали в кабинете начальника речпорта в присутствии товарищей из парт-организации. Черепанов дал согласие на участие теплохода в одном важном мероприятии.

– И что за мероприятие? – поинтересовался Иван Ефимович.

– Об этом вы узнаете позже. Или не узнаете. Мы настоятельно рекомендовали Владимиру Петровичу не брать вас в этот рейс, оставить в Томске.

– Что?! – на этот раз Иван Ефимович действительно удивился.

– Для вашего же блага, – поспешно заверил майор или полковник.

– И что ответил Черепанов?

Комитетчик вздохнул:

– Он сказал, что «ОТ-2010» либо идет с вами, либо не пойдет вообще.

Иван Ефимович помолчал, переваривая информацию. Папироса горчила, и он щелчком пальцев отправил ее за борт. Красная искорка прочертила дугу и исчезла в темной воде Томи.

– И зачем вы мне это рассказываете?

– Мне кажется, Иван Ефимович, вы могли бы и сами отказаться от участия в рейсе. По собственному, так сказать, желанию.

– С чего вдруг?

– Дело в том, что по пути в Каргасок теплоход сделает остановку. Думаю, на несколько суток. В Колпашево.

– Колпашево?

Сердце, казалось, пропустило удар. Конечно, нельзя работать на Оби и миновать Колпашево. Но всякий раз проходя мимо, вглядываясь в излучину реки, ему хотелось надеяться, что этого места больше не существует. Что Колпашево оказалось страшной сказкой, кошмаром далеких лет, который ему всего лишь приснился.

24 сентября 1937 года, поселок Колпашево, Нарымский округ

Пароход подходил все ближе, и Иван жадно вглядывался в очертания поселка, который теперь должен стать его домом. Крутые берега, подмываемые Обью, глиняные откосы, чахлые кусты, уже пришибленные осенними морозами – и домишки. Буро-коричневые, сплошь деревянные, налепленные над рекой, как птичьи гнезда, грязные, беспорядочные, унылые. Глазу не за что зацепиться – серая влажная плоть реки, серый клочковатый ватин неба и втиснутое между ними глинистое недоразумение, в котором почему-то живут люди.

В котором теперь будет жить и он.

Почему же он здесь? Почему не в Томске, с семьей?

Иван вспомнил бревенчатый дом на окраине города. Черемухи под окном. Высокие зеленые ворота, на которые вечно залазили кошки. Скрипучие сени с запахами засушенных с лета трав. Вспомнил, как вся семья собиралась за ужином – большой кастрюлей картошки, сладковатой, перемороженной, но как же хорошо, если эта картошка была.

У Ивана и братьев было право сидеть за общим столом в комнате. А вот женам и детям места не хватало – и они ждали на кухне. Ждали, когда в комнате поедят и принесут им. Кроме братьев за главным столом сидели дядя Гриша, худой, морщинистый, со спитым лицом и водянистыми глазами, дядя Миша, толстый, одышливый, трясущий щеками-брылями, и конечно, Дед.

Иван не знал отца. От матери остались лишь смутные детские воспоминания или, скорее, ощущения. Но Дед был всегда – суровый, несгибаемый, держащий власть в семье стальной хваткой. И не дай бог было кому-то прогневать Деда и получить от него ложкой по лбу – такой удар мог свалить и взрослого мужика.

Чем он, младший, тщедушный Ванька, не пошедший в Деда ни статями, ни характером, мог помочь семье прокормиться? Все друзья детства, с которыми они когда-то гоняли по переулку, оказались в могилах или в лагерях либо готовились туда отправиться. Остался Витька, весь синий от наколок, водившийся с местными медвежатниками и шниферами. Да еще Антоха, который когда-то учил Ваньку резаться в ножички, а нынче ловко орудовал остро заточенной «бабочкой» и собирал молодежь, чтобы подмять под себя весь Мухин Бугор.

Ивана же никогда не привлекала воровская романтика. Он потыкался по городским заводам – сходил на соседнюю «Красную Звезду», Дрожзавод, Лесозавод, на южные кирпичные заводы и даже на городскую бойню, но понял, что не возьмут. Город хирел, работы не было. И тогда кто-то посоветовал ему пойти в Дзержинку. Там людей не хватало.

Курсы подготовки промелькнули быстро, потом была стажировка – он даже носил в дом какие-то деньги и все до копейки отдавал Деду. А после грянуло распределение – и где-то в Новосибирске решили, что он, Иван, будет служить не в родном городе, а в поселке в трехстах верстах ниже по течению Оби. В Колпашево.