Чёртово племя Пустошинская Ольга

Мамка ничего не заметила и позвала подобревшим голосом:

– Идём ужинать, Мишка.

Тот слез с печи, уселся на скамью и стал колупать картошку.

– Васькин тятька стулья в городе купил, заправские, с гнутыми спинками, – сообщил он, – на ярмарку ездил. А ты отпустишь меня с дядькой Семёном на ярмарку? Васька уже сто раз там был, а я ни разу.

Мать налила в чашку молока.

– Пей, Мишка… Возьмёт тебя, так поезжай. Город посмотришь.

Чашка стояла на другом краю стола. Раньше Минька поднялся бы и потянулся за молоком, а теперь, хитро посмотрел на мать, прищурился на чашку, и та медленно поползла по коричневой миткалевой клеёнке. Наконец и мамка это заметила.

– Балуешься? За нитку дёргаешь?

Она подняла чашку и не нашла нитки.

– Это я, мамка, глазами двигаю. Вот как научился!

– Глазами… Да врёшь, Мишка. Скажи, что врёшь.

Мамка смотрела так, как будто хотела, чтобы он обманул, чтобы лучше созоровал, чем на самом деле двигал глазами.

– Я не вру, мам, ей-богу, – побожился Минька и перекрестился.

– Ну-ка, подвинь… вот, солонку.

Мамка взяла деревянную солонку уточкой, вырезанную отцом, и поставила посередине. Смотрела, как ползёт по клеёнке уточка, и всё больше бледнела, пока не стала белой, как печка, даже загар пропал.

– Чёртово племя… – прошептала она. – Царица Небесная, что же делать теперь… бесы дитя одолели, как мою прабабку, душу его загубить хотят. Мишка, Минюшка, ты забудь, не надо вещи глазами двигать, разве рук у тебя нет?

Минька почесал затылок.

– А почему забыть?

– Бог такую силу не даёт, это дьявол с тобой играет, всё от него, лукавого. Господи, грех-то какой! Молись, Минюшка, как я тебя учила, чтобы избавил тебя Христос от такой напасти.

Минька стал молиться, но то ли недостаточно усердно, то ли на небесах не слышали его, потому что «напасть» лишь росла. Когда матери не было дома, Воробей пробовал двигать, или торкать, как он говорил, прялку, тяжёлую скамью, кровать… Иногда подсоблял себе, взмахивая руками, и получалось ещё лучше. Он никак не мог взять в толк: ну что в этом скверного? Вреда нет, одна сплошная польза. Минька и сам убедился в этом, когда играл с ребятами в козны. Его лёгкая битка летела точно в цель и выбивала гнёзда одно за другим. Ребята отчаянно завидовали, а довольный Минька набивал мешочек бабками.

Васька посмотрел исподлобья.

– Ты битку торкаешь? – спросил он хмуро.

– С такой разве гнездо выбьешь? Она лёгкая, не то что свинчатки у других ребят.

– Хоть бы и мне розочек торкнул… друг называется.

Миньке стало неловко: про Ваську он не вспомнил. В самом деле, какой он друг после этого?

– В другой раз беспременно торкну. Выиграем мы с тобой все бабки у ребят.

Васька заулыбался, размяк. Собрать бабки у мальчишек всего большого села – это хорошо.

– Ещё как выиграем. Надо мамке сказать, чтобы мешочек новый сшила, бабки складывать.

– Постой, так с нами никто водиться не станет, коли мы завсегда выигрывать начнём, а другие – ни разочка, – сообразил Минька, – надо понемногу.

Он был очень доволен собой и не понимал, почему мамка бранит его, заставляет каяться, запрещает торкать вещи и, упаси бог, говорить об этом мальчишкам.

Ох, послушаться бы Миньке матери, а он не утерпел-таки и похвалился ребятам, когда они всей ватагой пошли купаться на Сакмару. Сначала долго плескались в тёплой воде, затем стали кидать с берега плоские камешки – запускать жабок. Лучше всех запускал жабок Андрейка Овчинников: он крепко сжимал двумя пальцами гальку и, размахнувшись, с уханьем кидал её в воду. Его камень подпрыгивал четыре, а то и пять раз, и Андрейка страшно задавался и снисходительно учил ребят, как правильно запускать жабок.

– Вот так сжимаешь, встаёшь боком, размахиваешься и… ух!

Миньке захотелось утереть Андрейке нос. Он выбрал плоскую гальку, размахнулся и запустил. Жабка, к изумлению ребят, поскакала по воде, как всамделишная лягушка, и ударилась о скалы на другом берегу.

– Десять раз… – прошептал Андрейка и завистливо покосился на Миньку.

Тот раздулся от важности:

– Он и больше мог, да река кончилась. А кабы широкая была, как море, так и сто раз бы камень подпрыгнул.

– Заливай!

– Отсохни язык!

– Да не бывает такого, чтобы сто раз жабка прыгнула.

Минька упёрся:

– У тебя не бывает, а у меня бывает.

– Самохвал! – Андрейка сплюнул, как взрослый, и рассмеялся, показывая, что ни капельки не верит: – Кидай вдоль, а не поперёк. Вон река какая длинная.

Не помня себя, Воробей схватил плоский камешек, сильно размахнулся и запустил. Ребята вскрикнули: галька резво запрыгала против течения, пока не стала такой крошечной, что не разглядеть.

– Разов тридцать прыгнула! – восхитился кто-то из ребят, а Андрейка покраснел от досады и отвернулся.

Помалкивать бы Миньке, не хвастать, но он не сдержался. В кои-то веки приятели смотрели на него с уважением, просили научить запускать жабок.

– Это ещё что! Я вон как умею! – закричал Минька. Поднял с земли круглый голыш и невысоко подкинул.

Камень замер в воздухе, описал круг над ребячьими головами и упал прямо в Минькины руки. Приятели рты разинули.

– Это я глазами камешек торкаю, – похвалился Воробей.

Повисла тишина, а затем со всех сторон раздались возгласы:

– Ух ты!

– Ого!

– Леший тебя задери! Минь, ещё торкни что-нибудь!

– А человека сможешь сдвинуть? – загорелся Митяй.

– Будет охота, так сдвину.

– Ну сдвинь, сдвинь!

Минька, довольный вниманием, отбросил камень в осоку, сделал резкий, короткий взмах рукой, и Митяй повалился на землю, как будто его неожиданно ударили под коленки. Поднялся, отряхнул от песка светло-рыжие, почти что соломенные волосы. Ребята охнули.

Архип, до сих пор державшийся особняком, поддел носком башмака камень и набычившись посмотрел на Миньку.

– Жульничал в бабки, выходит?

– Н-нет… – смутился тот и быстро, испуганно добавил: – Лопни мои глаза!

– Гляди у меня! Коли соврал, то глаза у тебя лопнут, будешь ходить слепой, как старуха Авдотья. А станешь в бабки жульничать – побью и не посмотрю, что маленький.

Несколько дней Минька просыпался по утрам и боялся открывать глаза, ощупывал их: вдруг и впрямь лопнули, ведь соврал он Архипу. Глаза под веками были тугими и целыми. Не лопнули, слава тебе…

Крепко Воробей запомнил Архиповы слова и в бабки играл без жульничества, но иной раз как-то само собой получалось, что лёгкая его битка летела прямёхонько в гнездо и выбивала все бабки, и тогда завязывалась драка. Миньку били, и он не оставался в долгу. Приходил домой в ссадинах, с разорванными штанами и получал нагоняй от матери.

Ребята, должно быть, рассказали своим мамкам и тятькам, что Минька умеет вещи торкать. Как-то раз он играл у амбара с Васькой в малечину-калечину – держал палочку на указательном пальце и приговаривал: «Малечина-калечина, сколько часов до вечера?»

Подошёл отец Митяя, дядя Никита, такой же светло-рыжий и рослый.

– Мишка, поди сюда! – позвал он. – Не брешут, что ты без рук человека наземь валишь?.. Давай, свали меня.

– Зачем? – пролепетал Минька и попятился. – Не надо… мамка заругает.

– Гривенник дам, хочешь?

Минька вздохнул, уставился на грудь дяди Никиты, обтянутую серой косовороткой, и взмахнул рукой, точно камень бросил. Дядя Никита рухнул навзничь как подкошенный, прямо в дорожную пыль.

– Уф… Ох… Эх… – отдувался он, поднимаясь и отряхивая штаны. Посмотрел на маленькие исцарапанные Минькины руки, достал из кармана блестящий гривенник.

– Спасибо, дяденька Никита.

Тот отмахнулся.

– Я думал, враки. Помалкивал бы лучше, ведь житья тебе не дадут.

Так и случилось, не стало житья Миньке. Взрослые косились, ребята проходу не давали, чёртовым племенем дразнили. Иногда принимали в игру, но чаще прогоняли. Мамка ругала, заставляла зубрить молитвы, стращала котлом и чертями. Вот Пещерника святым за чудеса сделали, а Миньку поедом едят.

Попробовал он о прабабке мамку расспросить, так она перепугалась и прикрикнула:

– Молчи! Одни несчастья из-за неё! Бесы одолели, душу свою сгубила, во Христа веровать перестала. И на нас несчастья перекинулись. У меня, видишь, сродственников не осталось, все померли… Вот и отец твой тоже, а ведь какой здоровяк был, косая сажень.

– А что она делала, твоя прабабка? Глазами торкала?

Мать присела на лавку, поправила на голове платок и зашептала:

– У-у… сказывали, там такое случалось! Ежели не в духе она, то ножи с вилками по избе летали. А всурьёз разозлится, то хоть из дома беги. Мы ведь переселенцы, Мишка, перебрался мой дед сюда, в Ефремовку, чтобы ведьминым отродьем не ругали. Здесь никто его не знал.

Мамка спохватилась, что слишком много рассказала, и поднялась со скамьи.

– Всё, будет тебе выспрашивать. Иди к образам, прочти «Верую».

…Из праздников Минька больше всего любил Пасху и Троицу. На Пасху, измученный долгим постом, он отъедался крашеными яйцами и куличами, а Троицу ждал из-за ярмарки и народных гуляний.

– Ластику надо купить, рубашку тебе сошью. Завтра на ярмарку пойдём, – пообещала мамка.

Воробей обрадовался и стал клянчить гостинцы.

– А леденцов и орешков купишь?

– Не леденцов, а хворостины тебе по мягким местам, – проворчала мать. – Третьего дня кринку с молоком разбил, а вчерась обедать сел без молитвы.

Минька изумился. Ведь мамки дома не было, откуда она узнала, что он и правда не помолился? Не нарочно, просто из головы выскочило.

– Я забыл…

Мамка метнула на Миньку разгневанный взгляд:

– Лопать-то не забываешь. Сколько раз говорить: руки помыл – перекрестись и поблагодари Господа нашего за хлеб на столе.

– А как ты узнала, мам?

– Узнала вот!

– Ну скажи-и, скажи… – заныл Минька, – мам, ну как ты узнала?

– Сверчок нашептал. Он за тобой подглядывает и мне всё докладывает.

Воробей поперхнулся. Вот так влип! Бог сверху следит, а теперь ещё и сверчок шпионит! Ну, посверчит он ещё, поцвиркает! Доберётся Минька до него, изловит и на улицу выпустит, чтоб не ябедничал.

Ночью он проснулся, поднялся попить воды и услышал в тишине пение сверчка.

– У-у, окаянный!

Минька вприскочку бежал за матерью. Та после заутрени была необыкновенна ласкова, говорила, что на будущий год он подрастёт и сможет выстоять всенощную, и тогда коснётся его благодать.

Воробей весело поглядывал на довольную мамку. Это хорошо, что она такая добрая, купит и крендельков, и орешков, и леденцов, а то и забаву какую-нибудь. Скорее туда, где заливаются гармони и гремит барабан!

У церкви длинной рекой тянулись палатки с треугольными тканевыми навесами, и товару в них лежало видимо-невидимо, дня не хватило бы, чтобы всё как следует рассмотреть. Даже в прошлом году ярмарка была не такая богатая. Дух захватило у Миньки от вида праздничной гомонящей толпы, от сладковатого самоварного дымка. Он высматривал среди ребят белую Васяткину голову, но так и не увидел. Ещё бы, столько народу!

Мать приценилась к синему немаркому ластику, поторговалась и расплатилась, отсчитав серебряные монеты.

– Пойдём скорее, – заторопил Минька. Ему казалось, что всё вкусное сейчас раскупят, им ничего не достанется, пока мамка копается, смотрит горшки и бочонки.

– Пряники печатные! Подходи, налетай! – зазывал торговец.

Минька сунулся к прилавку и онемел от восхищения. Таких красивых пряников он раньше не видел. Вот этими, с райскими птичками, ангелы на небесах, должно быть, лакомятся. Висели маковые крендели завитушками, баранки, нанизанные на верёвочку, горели на солнце огненно-красные петушки на длинных лучинках.

Палатку торговца игрушками плотно обступила ребятня. Минька, работая локтями, протиснулся к прилавку. Чего только здесь не было! Лошадки на колёсиках и без, деревянные игрушечные кареты, куклы с волосами из кудели, кукольные кроватки и маленькие, почти всамделишные стулья, и блестящий игрушечный самовар.

А чуть поодаль Минька увидел палатку с дудками, рожками, свистульками, губными гармошками… Он подошёл ближе, и сердце затрепетало: на гвозде поблёскивала лаком повешенная за тесёмку балалайка. И Воробей точно оглох.

Балалайка! Точно такая же, как у хромого плотника Кузьмы, знатного балалаечника. Он часто садился во дворе на завалинку, крякал и начинал наигрывать и петь. Песен он знал много: «Калинку», «Чёрный ворон», «Вдоль по улице метелица метёт» и другие.

Кузьму мигом окружала ребятня. Из парнишек он выделял Миньку, наверно потому, что тот здорово пел, и даже взялся учить его игре на балалайке.

– Старайся, Мишака, старайся, – говори посмеиваясь плотник. – В город поедешь, будешь деньгу по трактирам зашибать!

Минька млел, когда прикасался к балалайке. У него уже хорошо получалось наигрывать «Светит месяц», как мамка положила урокам конец, сказала, что лучше бы Мишка молитвы учил, чем пел частушки. Минька тогда обиделся: частушек он не пел, а если всё время молиться, то умом тронуться можно, как блаженный Сёмка из соседней деревни.

Воробей ослушался матери и прибегал к Кузьме тайком, когда она не могла увидеть, а потом цепенел от страха, боясь кары за обман. Он мечтал, что рано или поздно купит балалайку, даже откладывал копейки, выклянченные у матери. И пусть в лавке не продавали музыкальных инструментов, но Васькин батя говорил, что в городе, в магазине вдовы Киселёвой, этих балалаек пруд пруди, а ещё есть гитары, мандолины и…

– Мишка! – услышал он мамкин окрик. – Чего застыл? Ай оглох?

Минька очнулся, оторвал взгляд грифа, перевязанного алой ленточкой, и горячо зачастил:

– Ма-ам, ради Христа, купи мне балалайку. Я больше сроду не попрошу пряников и конфет, и кренделей мне не надо, и рубашки новой не надо! Я сто молитв назубок выучу, вот те крест!

Торговец оживился:

– Покупайте, мамаша, последняя балалайка осталась. Скину малость, сторгуемся.

Мать нахмурилась:

– Баловство одно, ни к чему это. Частушки похабные петь?

– Я не пел частушек… – захныкал Минька, – хочешь, я под балалайку молитвы петь стану?

Он понял, что сболтнул глупость, и прикусил язык, только было поздно: мамка всерьёз рассердилась.

– Богохульствуешь, мучитель? – сверкнула она глазами и отвесила Миньке затрещину.

Тот разревелся от обиды. Всё кончено, не видать ему балалайки как своих ушей, а ведь мамка даже цену не спросила.

Побитой собачонкой плёлся он за матерью. Безучастно смотрел, как она покупает баранки и леденцы монпансье, новую кринку взамен расколотой. Миньке на секунду показалось, что он увидел в толпе Ваську с отцом, и равнодушно отвёл глаза, вместо того чтобы окликнуть приятеля, День был окончательно испорчен, и обед с пышной яичницей, сдобниками и сладким киселём не мог поправить дело.

Минька вышел во двор, с раздражением шугнул пёструю курицу. Вдруг хлопнула калитка, и он услышал Васькин радостный крик:

– Мишка! Мишка! Гляди, что у меня есть!

Воробей нехотя повернул голову и обомлел: в руках у довольного Васьки желтела балалайка, та самая, с ярмарки, которую Минька уже считал почти своей.

– Где взял? – быстро спросил он и протянул руки.

– Тятька купил на ярмарке.

Минька коснулся гладкого дерева, тронул пальцем струны. Перед глазами всё ходило ходуном.

– Это моя, – не помня себя, выпалил он и соврал с отчаянием: – Мне мамка её купить обещалась, за деньгами пошла.

– Как это? – вздрогнул Васька, и радость на его лице сменилась досадой. – Я вперёд тебя успел. Раз тятька деньги заплатил, то это моя балалайка.

Минька сплюнул, скривился:

– Зачем она тебе, ведь всё равно играть не умеешь.

– Ты как будто умеешь! Я научусь и почище дядьки Кузьмы играть буду.

– Брехло!

– Сам брехло! Я-то ждал – ты обрадуешься, похвалиться прибежал… Ну-ка отдавай, не твоё!

Воробей опомнился и вернул балалайку, как сердце из груди вырвал. И жалобно попросил:

– Васятка, дай её мне! Я уговорю мамку, достану деньги… или украду. Лопни мои глаза!

– А красть грех, – ехидно заметил Васька. – Не лезь, а то по башке получишь!

Минька не верил глазам и ушам. Васятка, лучший друг, который мог рубашку с себя снять и отдать, теперь смотрел волком и прятал балалайку за спину, как будто Минька собирался выхватить её и убежать.

– Ну и проваливай! И не приходи ко мне больше!

Васька набычился, сжал кулаки, но в драку не бросился: видно, боялся испортить балалайку. Пнул калитку и ушёл домой.

Несчастный всё-таки Минька человек! И балалайка из рук уплыла, и от мамки нагоняй получил, и с Васькой поругался.

На другой день, играя с ребятами в бабки, оба приятеля мазали и виновато косились друг на друга.

– Знаешь, Минь, давай помиримся, – наконец сказал Васька. – Я лучше эту балалайку в печке сожгу и никогдашеньки вспоминать о ней не буду.

– Нет, зачем жечь! Ты играть научишься не хуже Кузьмы, ты умный.