Да здравствует трансатлантический туннель! Ура! Гаррисон Гарри

Глава 4

Конец эксперимента

– Саннингдэйл на линии, – проговорил швейцар клуба. – Если вам угодно, сэр, возьмите трубку в переговорной кабине.

Вашингтон кивнул и поспешил в кабину со стеклянной дверью и кожаным креслом у одной из обитых парчой стен. Динамик был вмонтирован в одно из крыльев спинки, прямо напротив уха, переключатель без труда отыскался под пальцами, на конце подлокотника; микрофон располагался возле губ. Вашингтон, усевшись, включил аппарат.

– Вы меня слушаете? Говорит Вашингтон.

– Гас, это вы? Как славно, что вы позвонили. Где вы?

– В моем лондонском клубе. Джойс, могу ли я попросить вас об одолжении?

Гас встречался с Джойс Бодмэн много раз; он часто приглашал ее на ленч, когда бывал в Лондоне. Дело в том, что она до сих пор поддерживала добрые отношения с Айрис. Джойс была счастлива замужем, но понимала, как жестоко страдает Гас, и, не дожидаясь расспросов, сама рассказывала ему об Айрис все, что знала, все, что успевало дойти до нее с момента предыдущей встречи. Это было слабым утешением, но все же лучше, чем ничего не знать; ленчи вдвоем доставляли им обоим радость, хотя об истинной причине встреч не говорилось никогда.

На секунду в трубке возникла тишина, потому что Джойс ответила не сразу до сих пор Гас никогда ни о чем ее не просил.

– Ну разумеется. В пределах разумного, конечно; вы же знаете.

Теперь настал черед Гаса помолчать, ибо он ощущал определенную неловкость, высказывая желание подобного рода; он крепко сжал кулаки. Он должен сказать.

– Дело, разумеется, личное, вы наверняка догадались. Вы читаете газеты, так что знаете, что туннель вот-вот будет закончен; в сущности, я и в Лондоне-то лишь из-за этого, нужно уладить кое-что напоследок. Утром я отбываю в Нью-Йорк, это подхлестнет события, пробег первого поезда и все такое, но сначала надо все завершить здесь. То, что я хочу, я не могу сделать прямо, поэтому – не могли бы вы устроить мне встречу с Айрис?

Гас выпалил это скороговоркой и откинулся на спинку кресла; он сказал, что хотел. Джойс засмеялась, и его лицо вспыхнуло; но она тут же поспешила объяснить.

– Извините меня, пожалуйста. Знаете, меня рассмешило совпадение, это просто удивительно. Вы помните вечер, когда мы в первый раз повстречались в Альберт-Холле?

– Думаю, я никогда его не забуду.

– Да, я понимаю, но там был докладчик, философ и ученый, доктор Джуда Мендоза, со всеми этими своими теориями времени, такими милыми… Я ходила на все его лекции, иногда вместе с Айрис, и сегодня днем он будет у меня небольшое суаре; мадам Клотильда, медиум, тоже приглашена. Она плохо работает перед большой аудиторией, а здесь все будет как надо. Буквально несколько человек. В два часа, Айрис тоже придет.

– Прекрасно. Я ваш вечный должник.

– Полно! Так я могу на вас рассчитывать?

– Можете считать, что я уже у вас. Кебом Гас доехал до вокзала, поезд проворно повез его в один из пригородов столицы – погруженный в себя. Гас не замечал ничего вокруг. Что он мог сделать? Что мог сказать? Будущее было в руках сэра Айсэмбарда, а на утренней встрече сегодня он был таким же отчужденным, как и всегда, – и это несмотря на завершение строительства! Возможно ли, чтобы он переменился? В состоянии ли он перемениться? Нельзя было ответить наверняка.

Был мягкий летний день; старые дома по обеим сторонам извилистой улочки утопали в ярких цветах, над цветами летали пчелы, натужно гудящие под бременем нектара. Дерево, покалеченное ветром; красные черепицы, зеленые газоны, синее небо – прекрасный день, но у Гаса было тяжело на сердце. Когда мир вокруг так спокоен, конец строительства близок, между ним и Айрис должна наступить полная ясность. Слишком много лет принесено в жертву; надо было с этим кончать.

Он позвонил, и горничная провела его в дом. А вот и Джойс, в длинном, до полу, платье, вышла подать ему руку.

– Айрис будет с минуты на минуту. Проходите и знакомьтесь пока с остальными.

Остальные были, по большей части, женщины, ни одной из которых он не знал; Гас наскоро отбормотал положенные в таких случаях слова. Присутствовали там и двое мужчин, один – некий бородатый профессор с крошками еды на лацканах пиджака, сильным немецким акцентом и тяжелым дыханием. Гас поспешно взял бокал хереса и подошел к другому мужчине – он тоже принадлежал к академическим кругам, но о нем Гас, по крайней мере, слышал: преподобный отец Олдисс,[14] ректор колледжа Всех святых. Высокий, прямой, с внушительным носом и не менее внушительным подбородком, ректор не разменивался на какой-то там херес, в руке у него был большой бокал с виски. На короткий момент Гас удивился, не понимая, что здесь Олдиссу надо, но затем вспомнил, что, вдобавок к своей работе в колледже, ректор снискал немалую известность на литературном поприще как автор ряда завоевавших популярность научно-романтических произведений, которые он публиковал под псевдонимом Эрджентмаунт Браун. Наверняка его хлебом не корми – дай только послушать про параллельные миры. Они слегка побеседовали; ректор живо интересовался туннелем, и это был не интерес профана, он слушал внимательно и в ответ на объяснения Гаса кивал. Беседу прервало появление Айрис; Гас отрывисто извинился и пошел навстречу возлюбленной.

– Вы выглядите прекрасно, – сказал он, и это была истинная правда, ибо легкие морщинки в углах глаз делали Айрис еще привлекательнее, чем прежде.

– А у вас все в порядке? Туннель скоро будет завершен, отец сказал мне. Не могу передать, как я горда.

На людях они не в силах были сказать друг другу больше, но глаза Айрис говорили красноречивее слов, в них было все: неизбывное стремление, дни и ночи, одинокие, словно в пустыне. Он понял это, и обоим сделалось ясно: между ними ничего не переменилось. Времени хватило лишь на несколько вежливых слов, а потом их позвали – сеанс вот-вот должен был начаться. Окна оказались плотно завешены, так что снаружи сочился лишь бледный полусвет. Расселись полукругом вокруг доктора Мендозы, который стоял перед ними спиной к камину, спрятав руки под фалдами фрака, словно ища тепла у остывшего очага, а еще больше располневшая мадам Клотильда спокойно возлежала на софе чуть позади. Мендоза громко покашлял, добиваясь полной тишины, погладил свою ермолку, словно желая проверить, на месте она или нет, погладил свою окладистую седую бороду, которая, конечно же, никуда не делась за эти годы, и начал:

– Я вижу здесь сегодня несколько знакомых лиц, но вижу также лица, которые мне неизвестны, поэтому я возьму на себя смелость разъяснить некоторые вещи, уже отмеченные нами в наших глубоких изысканиях. Существует один-единственный альфа-узел такой важности, что он далеко оставляет позади все остальные по своей роли в связях этого мира, каким мы его знаем, с другим миром, который мы пытаемся изучить и который тоже является, можно сказать, нашим миром, но таким, каким мы его не знаем. Этим альфа-узлом является ничтожный пастух Мартин Алайя Гонтран, убитый в 1212 году. В исследуемом нами другом мире, я называю этот мир Альфа-Два, тогда как наш, разумеется, Альфа-Один, пастух выжил и мавры проиграли битву при Навас-де-Толоса. На той части Иберийского полуострова, которая известна нам как территория Иберийского халифата, возникло христианское государство, называемое Испанией, и еще одно, меньшее, называемое Португалией. События ускорялись. Эти задиристые, крепкие страны расширяются, отправляют посланцев за моря, воюют там, лик мира меняется. Бросим теперь взгляд на Англию, ведь этот вопрос задают особенно часто – как там с Англией? Где были мы? Открыл ли Джон Кэбот[15] Северную и Южную Америки? Где наши храбрецы? Для мира Альфа-Два ответ кроется в подорвавшей силы Англии гражданской войне, которая весьма нелепо была названа – правда, точности деталей я не гарантирую – войной Тюльпанов, хотя, возможно, и не так, мадам Клотильда не уверена, и Англия все же не Голландия… возможно, точнее будет сказать, войной Роз.[16] Ресурсы Англии были истощены внутренними распрями, король Франции Людовик XI, доживший до весьма преклонных лет, постоянно вмешивался в английские столкновения…

– Людовик умер от сифилиса в девятнадцать лет, – пробормотал ректор Олдисс.

– Вот и хорошо. – Доктор Мендоза высморкался в платок и продолжал:

– Многое еще не нашло объяснения, и сегодня я надеюсь прояснить некоторые трудные моменты, поскольку я намерен постараться забыть историю и всех этих странных ацтеков и инков, говорящих по-испански и приводящих нас в совершенное замешательство; мы попробуем увидеть мир Альфа-Два таким, каков он сегодня, в этом году, сейчас. Мадам, прошу вас.

Не издавая ни звука, аудитория следила, как доктор Мендоза совершает сложные пассы и произносит магические формулы, погружая медиума в транс. Мадам Клотильда легко заснула, сложив руки на груди и дыша ровно и глубоко. Но, когда доктор попытался вывести ее на контакт с миром Альфа-Два, она, не приходя в себя, запротестовала, ее тело затряслось, задергалось, голова начала мотаться из стороны в сторону. Но доктор был настойчив в своих стараниях и не дал ее духу соскользнуть с пути, по которому он его направил; в конце концов воля Мендозы победила, мадам подчинилась.

– Говорите, – велел он, и этому приказу нельзя было не подчиниться. – Вы теперь там, в том мире, о котором мы размышляли и говорили, вы можете видеть его наяву, расскажите о нем, расскажите, описывайте, ибо мы хотим слышать. Говорите!

Она заговорила. Вначале это были бессвязные, вырванные из контекста слова и даже отдельные, не имеющие смысла слоги; но затем она начала описывать то, чего никогда не было.

– Урххх… урххх… пенициллин, нефтепродукты, закупочная пошлина… подоходный налог, налог с продажи, сибирская язва… Вульворт, Маркс и Спаркс… огромные корабли в воздухе, огромные города на земле, люди повсюду. Вижу Лондон, вижу Париж, вижу Нью-Йорк, вижу Москву, вижу странные дела. Вижу армии, они воюют, убивают, тонны, тонны, тонны, тонны бомб сверху на города и на людей, ненавидят друг друга, убивают друг друга, ядовитые газы, бактериологическая война, напалм, бомбы, громадные бомбы, атомные бомбы, водородные бомбы, бомбы падают, люди дерутся, убивают, умирают, ненавидят, это… это… это…

АРРРРРРРГХ!

Рассказ закончился диким воплем, и тело мадам Клотильды, судорожно дернувшись, скатилось с софы, словно огромная тряпичная кукла, сброшенная ударом лапы невидимого зверя. Гас бросился было на помощь, но доктор Мендоза жестом остановил его, а из дверей кухни уже появился врач, явно находившийся там в ожидании на случай подобного припадка. Гас вновь уселся на стул и тут увидел перепуганное лицо, мелькнувшее в дверях позади. Хозяин дома, Том Бодмэн, с которым Гасу как-то доводилось встречаться, бросил один дикий взгляд на невообразимое действо, происходившее в его собственной гостиной, и убежал наверх. Вытирая лицо многоцветным своим платком, Мендоза заговорил опять.

– Мы больше не услышим ничего. Мадам не сможет даже приблизиться к этой софе, она не выдерживает, и вы сами только что видели почему. Ужасные, кошмарные силы! Услышав все это, мы с крайней неохотой вынуждены сделать некоторые умозаключения. Возможно, мир Альфа-Два вообще не существует, поскольку звучит все это ужасно, и мы просто не можем себе представить, как мир мог стать таким; не исключено поэтому, что здесь имеют место просто роковые видения, порожденные подсознанием медиума, подобные возможности мы должны постоянно иметь в виду при наших изысканиях. Мы постараемся проникнуть в дело глубже, если сможем, но, похоже, у нас мало надежды на успех, и уж подавно – на установление контакта с тем миром, как я когда-то надеялся. Тщетная надежда. Нам следует быть довольными собственным миром, при всех его возможных несовершенствах.

– Больше вы не знаете никаких подробностей? – спросил ректор Олдисс.

– Немного. Я могу поделиться с вами, если хотите. Возможно, они больше подошли бы для научно-романтического произведения, а не для реальной жизни. Прежде всего я хочу сказать, что вряд ли смог бы жить в подобном мире.

По всем углам зашелестел шепот согласия, а Гас воспользовался случаем и, взяв Айрис под руку, увел из комнаты через створчатое, до самого пола, так называемое французское окно в сад. Они не спеша шли под яблонями, ветви которых уже упруго обвисли под тяжестью обильных плодов; Гас быстро изгнал из памяти странный опыт, которому только что стал свидетелем, и заговорил о деле, которое было куда ближе к сердцу.

– Айрис! Вы выйдете за меня?

– Если бы я могла! Но…

– Ваш отец?

– Он все еще болен; он слишком много работал. Он нуждается во мне. Быть может, когда туннель будет построен, я увезу его куда-нибудь, где он перестанет изнурять себя.

– Я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет.

Она согласно кивнула, а потом, безнадежно покачав головой, повернулась и взяла обе его руки в свои.

– Боюсь, что и я сомневаюсь. Гас, милый Гас, неужели после всех этих лет ожидания у нас все-таки нет будущего?

– Оно должно быть. Я поговорю с сэром Айсэмбардом после завершения праздничного пробега. С окончанием работ наши разногласия отойдут в прошлое.

– Для отца они никогда не отойдут в прошлое. Он человек непреклонный.

– Вы не оставите его, чтобы стать моей женой?

– Я не могу. Я не могу строить свое счастье на страдании другого.

Его логический ум согласился с нею; за эти слова он любил ее еще больше. Но в сердце своем он не мог снести решения, которое вновь их разделяло. Измученные, несчастные, они сплели руки в крепком пожатии и долго стояли так, вглядываясь в самую глубину глаз друг друга. На лице Айрис теперь не было слез – оттого, быть может, что она выплакала их давным-давно. Облако закрыло солнце, и сумрак пал на них и на их сердца.

Глава 5

Чудесный день

Что за день, что за солнечный день! Дети, видевшие его, вырастут с воспоминаниями, которые никогда не сотрутся, и, сидя вечерами у огня, станут рассказывать другим, сегодня еще не родившимся детям о чудесах этого дня, – а те только глазами захлопают от изумления. Солнце заливало праздничным сиянием нью-йоркский Сити-холл парк; под свежим бризом шелестела листва деревьев, а ребятня крутила обручи и весело носилась среди степенно прогуливающихся взрослых. Весь преображенный мир оказался в миниатюре представлен в маленьком парке, когда удивительный повод собрал здесь праздничные толпы народа; давно, казалось бы, перевернутые страницы истории открылись вновь, когда на аллеях появились индейцы племени ленни-линэйп, следом – группа голландцев, ведь именно голландцы оказались когда-то настолько бесстрашными, чтобы попытаться основать здесь колонию задолго до того, как их вытеснили англичане; потом шотландцы, ирландцы – они приезжали сюда навсегда; переселенцы из всех-всех стран Европы. И снова, снова индейцы-алгонкины всех пяти племен в своих пышных церемониальных одеяниях с длинными перьями на головных уборах; черноногие и кроу с запада, пуэбло и пима с дальнего запада, ацтеки и инки с юга, неотразимые в своих многоцветных накидках из птичьих перьев, с торжественными топориками и боевыми дубинками, у которых, правда, вместо смертоносных обсидиановых шипов были лепестковые наклейки из черной резины; майя и представители сотен других племен и народов Южной Америки. Они прогуливались здесь, все вперемежку, беседовали, жестикулировали, с удовольствием озирались вокруг и покупали у уличных торговцев мороженое, маисовые лепешки, сосиски, тако, свирепый красный перец чилли и уйму воздушных шариков, игрушек, бенгальских огней, флажков… Вот с лаем пробежала собака, а ее увлеченно преследуют мальчишки; вот первого пьяного сцапали голубые мундиры и препровождают в гостеприимный хмелеуборочный фургончик. Все шло как по-писаному, и мир казался прекрасным.

Прямо у ступеней Сити-холла была воздвигнута торжественная трибуна, щедро украшенная флагами и даже с виду тяжелая от позолоты, утыканная микрофонами для выступающих и с вовсю наяривающими оркестрантами за их спинами. Пользующиеся случаем поговорить политические деятели неустанно напоминали о величии происходящего и о громадном собственном вкладе в это происходящее, но на них не очень-то обращали внимание; в каком-то смысле они создавали всего лишь шумовой фон сродни тому, который делали музыканты, с неиссякающим темпераментом игравшие в перерывах между речами. И те и другие вызывали у толпы не более чем мимолетный интерес – хотя, конечно, звуки музыки доставляли людям определенное удовольствие; ибо все пришли сюда увидеть кое-что иное, более поразительное, более достойное сохраниться в памяти, нежели политиканы и флейты. Поезд. Тот самый. Вот он, ярко сверкает на солнце. Бродвей был до середины засыпан песком, на песок уложили шпалы, на шпалы – рельсы, и ни одна душа не вздумала жаловаться на сбой в движении городского транспорта – потому что ночью по этим рельсам, пятясь, медленно прополз поезд, сопровождаемый марширующими по обе стороны от него солдатами, и встал в ожидании рассвета. Вот он: перила смотровой площадки последнего вагона – вплотную к трибуне, вагоны четко выстроились на рельсах, отбрасывая солнечные блики, сверкая эмалью глубокого, словно океан, голубого цвета, оттененного возле окон белым; голубой и белый – официальные цвета туннеля. На каждом вагоне красовались блещущие, причудливо выписанные золотом буквы, гордо заявляя: «Трансатлантический экспресс». Но как ни привлекательны были эти вагоны, у локомотива толпа стояла гуще всего, прижавшись вплотную к ограждению и непроницаемым линиям солдат за ним – то были высокие, крепкие ребята из Первой Территориальной Гвардии, очень внушительные в своих ботинках до колен, офицерских походных ремнях «Сэм Браун» на поясах, с ритуальными томагавками у бедер, гусарскими киверами на головах и винтовками «на плечо»; по случаю важности происходящего штыки были примкнуты. Что это был за локомотив! Родной брат обслуживавшего английскую часть туннеля могучего «Дредноута», названный «Императором», – и вполне по праву, ибо его полированные, мощные, посеребренные наружные механизмы имели вид вполне императорский. Поговаривали, что создатель этой огромной машины получил докторскую степень Массачусетского технологического института, и, возможно, так оно и было – ведь двигатель питался от атомного реактора, как у «Дредноута».

Начали прибывать счастливые пассажиры, машины их скапливались на очищенном от толпы участке у конца состава. Все они были богатыми, щедро оделенными судьбой людьми, влиятельными, красивыми; им-то и удалось добиться участия в праздничном пробеге. Восторженные крики раздавались всякий раз, когда показывалась какая-нибудь значительная персона и проводники помогали ей пройти к своему месту. Стрелки часов на башне Сити-холла все больше приближались к часу, на который было назначено отправление, волнение нарастало, хотя обрывки напыщенных фраз последних ораторов еще прокатывались над толпой. Со смотровой площадки поезда председатель правления компании Трансатлантического туннеля сэр Уинтроп выступал с речью, которой с некоторым интересом внимали те, кто стоял поближе, но которая была совершенно не слышна остальным. Вдруг в задних рядах возникло какое-то движение, несколько голосов принялись скандировать сначала неразборчиво, а потом, по мере того как к ним присоединялись другие, все громче и громче, пока наконец напрочь не заглушили оратора:

– Ваш-инг-тон! Ваш-инг-тон! Ваш-ингтон!

И сильнее, и сильнее, теперь это кричали буквально все; сэр Уинтроп, уступая желанию народа, улыбнулся и жестом позвал Огастина Вашингтона к микрофону. Восторженные крики отразились эхом от стоявших по сторонам высотных зданий с такой силой, что разжиревшие голуби облаком взметнулись с земли и встревоженная стая заметалась над толпой. Шум нарастал, становился громче, но вот Вашингтон поднял руки над головой, и сразу все стихло. Теперь наступила настоящая тишина, ибо люди хотели слышать его и запомнить каждое слово – ведь он был героем дня.

– Братья американцы! Сегодня – день Америки. Этот туннель рыли, бурили и строили американцы, каждую милю до станции на Азорах. Американцам выпало и умирать во время строительства, но это была достойная смерть, потому что мы делали то, чего не делал еще никто, строили то, чего никогда не существовало до нас, и добились победы, какой никто еще не добивался. Это – ваш туннель, ваш поезд, ваш успех, потому что без железной воли американского народа, которая поддерживала нас, все это никогда не стало бы реальностью. Я приветствую вас, и благодарю вас, и говорю вам: всего доброго.

Крикам, которые разразились затем, не было конца, и даже те, кто стоял рядом, ни слова не смогли разобрать из речи генерал-губернатора американских колоний, что, в конце концов, вряд ли было трагедией. Когда он добрался до конца своей речи, вперед выступила его супруга, сказала несколько приличествующих моменту слов и затем разбила бутылку шампанского о корпус локомотива. Только оглушительный звук свистка «Императора» восстановил тишину; люди, стоявшие рядом с ним, зажали руками уши. Теперь стали слышны бесчисленные громкоговорители, установленные на столбах вокруг парка, они доносили далекие звуки, которым вторили такие же звуки здесь: радиопередача шла прямо с Паддингтонского вокзала в Лондоне.

– Просьба занять места! – повторил кондуктор в Нью-Йорке; свистки проводников перекликались через Атлантику. Люди теперь притихли, слышалась только шумная суета последних приготовлений перед отправкой: хлопанье дверей, громкие распоряжения, снова свистки – пока наконец, как только стрелки часов указали время отправления, не были отпущены тормоза и низкий металлический лязг не возвестил, что два поезда начали свое плавное движение. Тут уж не осталось никакой сдержанности, толпа докричалась до хрипоты, и многие еще долго бежали за удаляющимся поездом, что было сил размахивая руками вслед. Вашингтон и все, кто был рядом с ним, махали в ответ, стоя под прозрачным колпаком, который, как только поезд тронулся, был опущен над смотровой площадкой. Путешествие началось.

Стоило поезду Нырнуть в туннель под Гудзоном, Гас прошел в вагон-бар, где его встречали громкими приветственными возгласами, аплодисментами и широким выбором протянутых ему навстречу бокалов, из которых он согласился принять один или два. Однако, когда состав вылетел наружу в Куинсе, Гас извинился и ушел в свое купе, где был приятно удивлен, обнаружив его пустым; остальные явно были в переполненном баре, который Гас только что покинул. Ему же было приятнее посидеть у окна, за которым мелькали маленькие домики, потом луга и фермы Лонг-Айленда; мысли и воспоминания мелькали с той же калейдоскопической быстротой. Работа сделана – это невозможно было себе представить. Все люди и все сотни тысяч часов страшных усилий, поглощенные ею; туннельные секции и полотно, подводная укладка, операции субмарин, мост, конечная станция… Все кончилось. Лица и имена всплывали в памяти нескончаемой чередой, и если бы Гас дал волю своей усталости, то был бы просто раздавлен. Но нет, его поддерживал на плаву успех, осязаемый успех. Трансатлантический туннель! Наконец-то!

Проламывая воздух, поезд канул в отверстие туннеля в Бриджхэмптоне и понесся дальше под атлантическим мелководьем. Быстрее и быстрее, словно мысли Гаса, – до тех пор пока, снова сбрасывая ход, «Император» не вылетел под лучи солнца у станции Грэнд-бэнкс, где по другую сторону платформы уже дожидались цилиндрические вагоны «глубоководного» поезда. Пассажиры обычного рейса просто перешли бы из одного состава в другой, багаж их, заключенный в специальные контейнеры, за это время тоже бы перенесли, это было делом нескольких коротких минут. Но сегодня для стоянки был отведен целый час, чтобы участники праздничного пробега могли осмотреться на искусственном острове. Гас уже не раз видел причалы, где рыбачьи катера выгружали улов, депо, пакгаузы, поэтому он просто перешел платформу и снова уселся сам по себе, все еще обуреваемый мыслями, – а тут и гомонящие пассажиры постепенно начали возвращаться и занимать свои места, охая при виде роскошной обстановки, ахая, когда пневматические двери, коротко свистнув, самостоятельно скользнули в пазах и герметично закрылись. Прежде всего здесь обращали на себя внимание массивные клапаны и сверкающая полированной сталью камера, которая в действительности была воздушным кессоном. Стоило дверям закрыться за пассажирами, заработали насосы, откачивая воздух из пространства вокруг поезда, так что вскоре весь состав завис в глубоком вакууме без какой бы то ни было опоры. Лишь тогда открылись створки герметичного люка в другом конце, и обтекаемая серебристая змея скользнула в вакуумированный туннель впереди. Начался разгон. Внутри поезда ничто даже не намекало на дикую быстроту перемещения, и это было к лучшему, потому что, скатившись с возвышенности Лаврентия по скалистому склону, поезд набрал предельную скорость – что-то около 2000 миль в час. Но поскольку снаружи ничего не было видно, пассажиры вскоре утратили интерес к происходящему и принялись гонять резвых официантов за выпивкой, закусками, а некоторые, совсем уж заскучав и не находя иного способа развлечься, решили перекинуться в картишки. Но Гас как наяву видел перед собою окружающий пейзаж – выемку, тянущуюся по дну океана к великой зоне разломов, и плавучий мост в середине. Хорошие люди погибли здесь, – а теперь поезд летит по туннелю, через мост, а чуть позже уже начинает подниматься к Азорской станции и снова вплывает в кессон, только на этот раз воздух снаружи впускают.

Пассажиры знать не знали, что бег двух поездов направлялся компьютером Брэббеджа, который отвел определенное время для обеих стоянок на промежуточных станциях и затем так регулировал скорость, что сейчас, когда американский состав Трансатлантического экспресса скользил к платформе, с другой стороны к той же платформе подплывал английский состав; синхронизация встречи посреди океана прекрасно удалась Брэббеджу, тормозные колодки обоих поездов опустились в один и тот же миг.

Остановка здесь предусматривалась сравнительно короткая, буквально для нескольких речей; затем поезда снова должны были пойти своими маршрутами. Гас смотрел на состав напротив, на приветственно машущих людей в его окнах, и в этот момент прикосновение к плечу заставило его обернуться, и он встретился взглядом с человеком в форме проводника.

– Не могли бы вы пойти со мной, капитан Вашингтон?

Сразу ощутив в его голосе крайнее беспокойство, Гас без колебаний кивнул и поднялся, надеясь, что соседи не слышат; но те были слишком увлечены новыми ощущениями и общим возбуждением, чтобы быть настолько внимательными. Вслед за проводником Гас спустился на платформу и там немедленно осведомился, в чем дело.

– Я не уверен, сэр, но что-то с сэром Айсэмбардом. Мне ведено привести вас к нему как можно скорее.

Они поспешили к поезду, замершему в ожидании, – и там он увидел Айрис; схватив Гаса за руку, она повела его по коридору подальше от чужих ушей.

– Отец… У него снова приступ. И он хотел видеть вас. Доктор опасается, что… – Она не смогла договорить; слезы, которые она с таким достоинством сдерживала до сих пор, прорвались.

Гас осторожно коснулся своим платком ее глаз и проговорил:

– Проводите меня.

Сэр Айсэмбард был в купе один, если не считать суетившегося врача; шторы были опущены. Едва бросив взгляд на укутанное шерстяным одеялом тело. Гас понял, что дела действительно плохи. Великий инженер выглядел теперь маленьким и совсем старым; он лежал, закрыв глаза, приоткрыв рот и коротко, часто дыша; губы его посинели. Врач делал укол в бессильно лежащую руку, и им пришлось молча ждать, когда он закончит.

– Папа, – выговорила наконец Айрис и больше ничего не смогла сказать.

Его глаза медленно приоткрылись, и, прежде чем заговорить, он долго вглядывался в ее лицо.

– Подойдите… оба… подойдите. Доктор, нет сил… совсем нет сил…

– Так и должно быть, сэр. Вы должны понять…

– Я понимаю, что я должен как-нибудь сесть… чтобы я мог говорить. Укол, вы знаете, что мне нужно.

– Любые стимуляторы в такой момент абсолютно исключены.

– Смешно, что вы говорите… они убьют меня. Так ведь все равно умирать… дайте мотору постучать чуть дольше – вот и все, что я прошу.

Врач заколебался лишь на миг. Приняв решение, он повернулся к своей сумке и стал готовить шприц. Айрис и Вашингтон молча дождались окончания процедуры и увидели, как на щеках больного чуть проступила краска.

– Так гораздо лучше, – проговорил сэр Айсэмбард, пытаясь сесть.

– Самообман, – настойчиво сказал доктор. – Потом…

– Потом будет потом, – проговорил сэр Айсэмбард сварливо, как встарь. – Я положительно собираюсь досмотреть праздничный пробег до конца, доктор, и я это сделаю, если вы не лишите меня внимания ваших чертовых иголок. Теперь побудьте снаружи, пока мы не достигнем станции Грэнд-бэнкс, там мне понадобится ваша помощь, чтобы перейти из поезда в поезд, – он подождал, пока дверь за врачом закроется, и повернулся к Гасу. – Я свалял дурака, я это сообразил наконец.

– Сэр…

– Не перебивайте. Туннель построен, и все поводы к нашей вражде исчерпали себя. Если они вообще когда-то были, вот в чем штука. Сейчас, когда я стал ближе к своему Создателю и к жизни вечной, я вижу, что, наверное, все беды по большей части были вызваны моим неверием в ваши способности. Если так, простите меня. Куда важнее, что из-за своего эгоизма я заставил страдать двух людей, и за это я особенно прошу прощения. Было время, когда я знал, что вы оба хотите обвенчаться. А сейчас?

Быстрым кивком Айрис ответила за двоих; ее рука несмело нащупала руку Гаса.

– Быть по сему. Следовало сделать это много лет назад.

– Я не могу и не хочу оставить вас, отец.

Я так решила.

– Чушь. Побыстрее выходи за него и не беспокойся, что тебе еще хоть сколько-нибудь придется обо мне заботиться.

– Нет!

– Да. Так лучше. Человек может либо строить из себя дурака на смертном одре, либо признать, что он был дураком прежде. После этого ему лучше умереть. Теперь позовите врача, мне опять нужна его помощь.

В его хрупком теле жила могучая воля, которая единственно позволяла ему до сих пор сохранять ясность сознания; приступ должен был сразить его куда раньше. Медицина помогала ровно настолько, насколько она способна; но поддерживал великого инженера его несокрушимый дух. На станции Грэнд-бэнкс уже поджидали носилки; его перенесли в другой поезд, и остальных пассажиров поторопили с пересадкой, времени на осмотр острова на этот раз не было предоставлено. И снова в черную пасть туннеля, – а сэр Айсэмбард неподвижно смотрел прямо перед собой, как если бы все его силы уходили на то, чтобы продолжать дышать и жить; да, наверное, так оно и было. Спустя несколько минут дверь открылась, и Гас, покосившись, поспешно вскочил, в то время как Айрис склонилась в реверансе перед молодым человеком, стоявшим в проеме.

– Пожалуйста, не утруждайтесь, – проговорил он. – Мы все очень обеспокоены болезнью сэра Айсэмбарда. Как он?

– Хорошо, насколько это возможно в его состоянии, Ваше Высочество, ответил Гас.

– Прекрасно. Капитан Вашингтон! Если у вас есть свободная минутка, прошу вас. Моя матушка хотела бы поговорить с вами.

И они вышли вместе, в то время как Айрис села подле отца, согревая ладонями его холодную руку, и сидела так, покуда Гас не вернулся. Один.

– Ну? – спросил сэр Айсэмбард, открывая глаза на звук его шагов.

– Действительно, прекрасная женщина. Всех нас поздравляет с завершением работы. Затем упомянула о возведении в рыцарское достоинство…

– О, Гас!

-..от которого я отказался, заявив, что есть кое-что, чего я хочу гораздо больше, кое-что для моей страны. Она вполне поняла. Оказывается, после начала туннельных работ был проведен целый ряд консультаций по вопросу о независимости и, очевидно, министр иностранных дел, лорд Эмис, постоянно поддерживает королеву; по ее словам, он даже заявил как-то раз, что видел в колониях больше хорошего, чем за все время в Англии. Похоже, с той поры, как под землей завертелись колеса, колесо фортуны повернулось наконец в сторону независимой Америки!

– О, Гас, дорогой, тогда все получится! То, чего ты всегда так хотел!

– Надо было соглашаться на титул, а чертовы колонии пусть разбираются сами…

Сэр Айсэмбард смотрел в окно и молча терпел, пока они целовались долго и страстно; наконец словно что-то лопнуло снаружи, обрушился яркий свет – тьма туннеля кончилась, и за стеклом поплыли зеленые картофельные поля Лонг-Айленда.

– Вот так, – сказал сэр Айсэмбард с удовлетворением и пристукнул тростью по полу. – Вот так! Трансатлантический туннель, поперек всего океана. Чудесный день.

Улыбаясь, он прикрыл глаза – и больше их уже не открывал.