Белый лебедь

Это обобщённый анализ возможного будущего. А в настоящем получилось красивее. После двух месяцев, проведённых в тайге в экстремальных условиях, мы чудом спаслись от облав, засад, постов. От всех двуногих тварей, от зверей, а также не утонули в реках и болотах. Много было приключений, но через два месяца эти прекрасные мгновения оборвались. Нас задержала группа захвата. За это время мы прошли по северной уральской тайге больше тысячи километров. Снова следствие и суд.

И вот, как финал этого забега, мы оказались на строгом режиме. У меня снова 15 лет. Год испытаний из жизни был вычеркнут. Я думал, что я вкусил от запретного яблока самых горьких плодов. А оказалось, что это был зрелый виноград.

Когда меня привезли на Пильву, советский офицер внутренних войск сразу же предупредил:

– Ты у нас не побегаешь, мы тебе создадим сайгоновский режим.

«Может, он выполнял спецзадание в Сайгоне и знает, как этот режим выглядит? – с интересом уставился я на него, – во, гусь?! А теперь в такой глуши работает с инструкциями от центра». Но шутки шутками, а я этот режим запомнил на всю жизнь. Но когда он мне так категорически заявил, то я в тот момент про себя думал дебильно, как букварь: какие глупости он говорит. Я не буду режим содержания нарушать. А оказывается, этого от меня совсем не требуется: нарушать, не нарушать— какие иллюзии и заблуждения!

Липовые постановления (благо этой липы в нашем государстве сверхизбыточное количество) фабриковались элементарно, и началась у меня райская жизнь. Только ангелочков и херувимов я не видел, хотя мой дух несколько раз покидал моё бренное, моё тленное тело.

Прекрасное состояние! Незабываемое!

А теперь, уважаемые, я кратко опишу для примера эту липу, чтобы представляли, как эта порода выглядит.

1. Первое постановление в «кондей» – штрафной изолятор – отпечатали на 15 суток (дословно): «Смотрел на вышки. Наблюдал за часовыми. Готовился к побегу». Разберём ситуацию: на зоне по углам четыре вышки с автоматчиками. Зона 200 м на 200 м. Пятая вышка на воротах, при выезде из зоны. Мне, наверное, нужно было ходить, опустив голову в землю?

2. Однофамилец (Крикунов) работал на лесобирже. С моим приездом на зону всех офицеров и прапорщиков строго-настрого предупредили: смотрите за ним в оба, то есть за мной. Майор Мустафин делал развод на работу по пять человек и увидел его: «Встань в сторону». Тот не понимал причины, начал возмущаться. «Сейчас я тебе объясню», – с угрозой начал майор. Тот, конечно, ждать не стал, а ушёл в барак. Прибежали в барак и меня утянули на 15 суток. За попытку выйти на биржу. Я сидел в штрафном изоляторе. Возмущался, бушевал, колотил в решётку. Требовал этого майора. Посмотреть хоть на него. Когда через полмесяца я вышел, значительно похудевший, то первым делом пошёл познакомиться с этим негодяем.

– Ты, что ли, майор Мустафин? – начал я с ним разговор на повышенных тонах. Он опешил от такой наглости и с недоумением спросил:

– Чего тебе, парень, надо? Ты что, с цепи сорвался?

– Я по твоей милости полмесяца в шизо отмучился, а ты ещё спрашиваешь, почему я возмущаюсь.

– Не понял, – выпучив свои голубые, чистые, как небо в безоблачную погоду, глаза, переспросил он.

– А кто рапорт на Крикунова написал за попытку выхода на биржу?

– Я!

– Так вот кого ты тормознул у ворот? Меня что ли?

– Да я тебя первый раз в глаза вижу.

– Вот и я тебя хоть бы ещё 100 лет не видел! – мой гнев требовал выхода, и я был переполнен, как вулкан перед извержением.

– К хозяину пойдём. Аннулируем это нарушение, – требовал я восстановления справедливости.

– Извини, парень. Это бесполезно.

После этого инцидента майор Мустафин стал меня уважать. И когда я зачастил по изоляторам, он после выхода из очередных полумесячных испытаний на прочность спрашивал в столовой, когда был ДИНК (дежурный помощник начальника колонии):

– Ну что, Крикунов, как дела?

– Отлично, майор!

– Сколько дней, как из шизо?

– Да третий день всего, – обычно на 3-й или 4-й день у нас происходил такой разговор.

– Пора тебе в санаторий.

– Зачем же торопиться, – отвечал я, – я туда не спешу

– Почему в тапочках в столовую? – Я оглянулся. Все вокруг были в тапочках.

– Как все, так и я, – ответил спокойно. – Чем я хуже других?

– Вот, дружок, то-то и оно, что ты не хуже, ты у нас избранный объект и должен быть образцом и эталоном для всех осуждённых, – с юмором, улыбаясь и светлея своими красивыми, безоблачными глазами, выдавал он мне как аванс:

– Готовься в профилакторий. За тапочки полмесяца.

Я сидел в изоляторе. Психовал. Во-первых, голод. Во-вторых, холод. Давали на печку (было печное отопление) 2 кг дров. Можно представить, что грелись только кипятком (1 кружка утром, одна в обед и одна вечером) и движением. Кроме голода и холода, темно, как в норе. 40 Вт лампочка вставлена была в отверстии для отдушины, и свет фактически в камеру не попадал. Сидели в темноте. Ничего постороннего в камере. Курить нельзя, чифирить нельзя. Если неофициально передавали (это называют у осужденных «подогревать», что соответствует по смыслу и значению буквально, т. к. любая кроха внимания и заботы для души и для тела возрастала на вес золота), то при шмоне, если найдут, следовала добавка и продление этого удовольствия – кротового существования.

Кто-нибудь из прапорщиков унюхал дым. «Опять курите?» – все молчат, т. к. курева не было, а насобирали в щелях какие-то табачинки и занимались самообманом: пускали дым и закручивали в бумагу даже от веника соломку. Что только не изобретают от желания покурить! Я не курил и на такие вещи смотрел, как на заскоки психики, но сочувствовал. А так как зрение было отличное, то иногда даже помогал в поисках окурков и табачинок. Несколько раз мне продлевали срок изолятора из-за дыма. «Да я не курю!» – «Какая разница?»

Каждые сутки казались вечным проклятием. Первое время мне было очень тяжело, т. к. организм не хотел перестраиваться на такой скудный режим питания. Там не выдавали даже положенного по закону. И это было так везде. Но затем я решил, что раз в мою гриву вцепились эти мрази, то надо перестраивать психику. И я по 12 часов в изоляторе ходил из угла в угол, а остальные валялись на полу. Кроме того, я отжимался, и приседал, и делал шпагаты. Все недоумевали: побереги калории. Не гоняй ветер! – пытались меня образумить. А я про себя думал и представлял: я прохожу спецподготовку, принятую на вооружении у «зелёных беретов». Только там закидывают в дерьмо и заставляют его глотать и им дышать и возводят такое обучение в ранг доблести. Значит, и я прохожу такую подготовку на выживание. Если они думают, что наказывают меня, то ошибаются: я прохожу закалку и тренировку тела. И таким беспределом эти подлые воспитывают во мне камикадзе. Жалел только, что я не мог писать и записывать стихи, которые иногда сочинял на ходу.

Очень часто меня просили, чтобы я рассказал о прошлых похождениях: «Витька, ну чего тебе стоит, расскажи, не ломайся, ты так интересно шпаришь!» Когда у меня было настроение и даже когда не было, я поднимал свой жизненный тонус и приободрял окружающих. Старался вселить в них оптимизм и радость. Старался расшевелить. Заставлял двигаться и не унывать. Получалось так, что когда меня приводили в изолятор, то из камер кричали:

– Кого привели?

– Крикунова.

– Братан, иди к нам.

– Крикун, лучше к нам, – начинали меня уговаривать штрафники. Я говорил:

– Командир, давай в эту.

– Она переполнена.

– В тесноте, да не в обиде. Сади, иначе кипишь устрою. – Лязгали затворы металлических замков, и я под радостные возгласы попадал к бродягам.

– Братан, давай историю за побег. – Она у меня на два-три дня длительностью. После просили: давай за Курилы; давай за спорт; расскажи за Таманцева – в августе 44-го. Я её рассказывал почти дословно. Кроме лишних вещей. Больше и подробнее – за взятие Павловского и группы Мищенко. Вот устное творчество приобретало допинг и силу для стойкости и поддержки духа. Лишали фактически всего, но не могли сломить Дух.

Вши, мокрицы, тараканы, мыши и крысы, которые становились ручными. Правда, пауки ни в какую не поддавались дрессировке, хотя у Мазера де Латюда, узника Бастилии, даже и они становились ручными. Вот вкратце занятия в изоляторе. Конечно, надо добавить, чтобы картина была объективной: разборки частенько происходили. Бьют и издеваются, если заслужил. Играют в карты. Некоторые глотают сонники, чтобы отключиться на эти тягостные и мучительные дни, чтобы в сонном состоянии не чувствовать кошмаров этой системы. Я считал такое отключение слабостью и никогда не применял сонников. Жизнь нельзя сознательно укорачивать. Она даже в клетке имеет ценность, и нужно развиваться, а не находиться в стадии эмбриона или в одноклеточном состоянии.

Когда на этот раз вышел из зиндана, то солнце светило вовсю. Весна-красавица пришла. «Травка зеленеет, солнышко блестит. Ласточка с весною в сени к нам летит», – школьное стихотворение пришло на ум. Как здорово! – вдохнул я полной грудью свежий воздух и запах елей и пихты после полумесячного вдыхания испражнений, гнили, пота, дыма, а там и в туалет ходили в парашу, и она стоит в углу, пока не наполняется до краёв и издаёт аромат, как букет роз, – вот после этого мне показалось за счастье смотреть на солнце и вдыхать густой, как сметана, запах леса, травы и запах свободы.

– Чего ты встал! Вали давай в барак, – недовольно скомандовал прапорщик. На лице ярко выделялись усики, благодаря которым я его окрестил: Пётр Первый.

Я пришёл в барак, все заключённые были на бирже. Бросился смотреть в тумбочке почту. Есть письмо от сестры с фотографией – как здорово! Я долго и неотрывно смотрел на фото любимой сестры. «Сестрёнка, радость моя, ничего, я выдержу всё», – телепатически пытался транслировать свою уверенность. Я ощущал, что наша семья связана невидимыми духовными нитями. Потом прочитал письмо. Вести были неутешительные. Адвокаты не берутся за это дело. Уверяют, что бесполезно. Броня непробиваемая! Кто ж выдумал эту бюрократическую машину? Где же люди? Неужели кругом одни крысы? Я пошёл в баню, побрился от щетины. В изоляторе даже нельзя умываться, т. к. воды для этого не дают. Почистил зубы. Постирал шмотки. Надо в прожарку отдать, от вшей хоть избавиться, а то заедят твари. И вышел из бани, как будто заново родился.

Сколько можно рождаться? – спрашивал я себя. До каких пор терпеть беспредел этих дебилов. Эти дегенераты с одной извилиной хотят тебя сломать и уничтожить как личность, а ты ждёшь справедливости. От кого? Философия философией, но мне начинало всё надоедать. Снова посадили в изолятор. (Я нарушил всю последовательность, но не обращайте на это внимания.)

Один раз сажали за то, что перед построением на проверку я для того, чтобы согреться, забегал на невысокую снежную горку и сбегал с неё. «Тренировался с целью побега», – было написано в постановлении, но это было зимой. «А на дворе хорошая погода, в окошко светит месяц голубой, а мне сидеть…» – нет, не четыре года, как в песне поётся, а 14 лет, и если у того заключённого душа болела и рвалась домой, то у меня даже нет слов, что творилось с моей душой. За что? Хоть бы знал, что за дело казнят живого, закапывают в эту могилу, то было бы понятно и простительно. Но за то, что не совершал, как за это терпеть? Нет, нельзя!

У меня из-за частых голодовок в изоляторе и потом переедания однажды схватило живот. Я в трусах вышел в туалет. Туалет был недалеко от барака. Кто-то за мной следил, и, когда я возвращался, меня уже ждали контролёры.

– Пошли, Крикунов, одевайся.

– Идите вы к чёрту, – психанул я. – Что, по-вашему, мне в утку или в горшок ходить? – Я своим разумом не мог постичь этого абсурда и до сих пор не могу понять эти несуразности. За выход ночью в туалет мне дали 15 суток.

Следующий номер мне забронировали в люксе за то, что опоздал на отметку (как склонный к побегу, я должен был отмечаться через каждые два часа, начиная с 6 утра до отбоя). А ночью приходили, светили в лицо фонариком, и если спал, укрывшись с головой от комаров, то будили. Стаскивали одеяло. Или поворачивался на другой бок – тоже не церемонились. Конечно, после таких посещений я не высыпался. И стоило мне утром проспать и опоздать на 15 минут, то снова 15, но уже суток штрафного изолятора.