Фонтаны под дождем Мисима Юкио

1

Августовской ночью, в половине двенадцатого, неподалеку от гостиницы «Югихама» Джек сошел с шоссе и, оставив за спиной белозубое скрежетание прибоя, направился вверх по широкой песчаной дороге на дне небольшого ущелья.

Ему все-таки удалось добраться сюда на попутках. Правда, в итоге он опоздал на станцию, где должен был встретиться с Питером, Хайминарой и Кико, к тому же водитель грузовика высадил его не в том месте. Нет, дорогу-то он, конечно, найдет, просто идти придется гораздо дольше, потому что крюк получился порядочный.

Он был уверен, что Питер и компания не стали дожидаться его на станции; по идее, они должны были сразу отправиться на место сбора.

Джек, молодой человек двадцати двух лет, был средоточием некой прозрачной кристаллической субстанции. Его часто посещала мысль, что неплохо бы стать полностью проницаемым. Он прилично владел английским и подрабатывал переводами научной фантастики; какое-то время назад пытался покончить собой, был худощав. Его красивое лицо казалось выточенным из слоновой кости – по такому сколько ни бей, оно неизменно остается невозмутимым, поэтому Джека никто никогда не бил по лицу.

«Если разбежаться хорошенько и налететь на него, – сказал как-то про Джека один из завсегдатаев „Modern Jazz“[3], – сам не заметишь, как проскочишь насквозь и окажешься с той стороны».

По бокам от дороги высились каменные стены. На небе почти не было звезд. Чем выше он поднимался, тем тише становилось вокруг, и в какой-то момент плотная тишина окончательно поглотила далекие звуки, доносившиеся со стороны моря и платной автострады: урчание машин и плеск волн. Песок скользил по коже полубосых, обутых в резиновые шлепанцы ног.

«Темнота крепко завязана, – подумал Джек, – как большой мешок, вместивший множество маленьких мешочков. А крошечные, едва заметные отверстия – прорешки – это звезды, и никаких других лазеек для света нет».

Он шел, погружаясь в темноту, постепенно наполняясь ею. Звук собственных шагов казался ему бесконечно далеким. Его существование – ничто, лишь легкое сотрясение воздуха. Его существо сжалось настолько, что для продвижения вперед ему уже не требовалось перепахивать это поле темноты – он ловко проскальзывал между частицами, из которых она состояла.

Освободиться от материальности, стать полностью проницаемым – Джеку не требовались бесполезные для этого мышцы и жир, для этого ему нужны лишь безрассудное сердце и похожая на тающую во рту конфету идея «ангельского существования».

Очевидно, барбитураты уже подействовали – перед выходом из дома он принял пять таблеток, растворив их в стакане с пивом.

Дорога, поднявшись по расселине, вывела его на широкое плато, на другой стороне которого он увидел две машины, похожие отсюда на пару туфель, небрежно скинутых на песок.

Джек побежал. «Я бегу… бегу», – подумал он с отвращением, удивляясь сам себе.

Через плато к дальнему краю шла тропа, но там, на краю, все обрывалось, заканчиваясь глубокой впадиной, на дне которой стояла еще более густая темнота. Вдруг Джек увидел гладкие языки пламени и восходящее от них сияние. Как наводнение начинается с маленькой бреши в дамбе, распад тьмы, сопровождаемый шумом голосов, начинался с этого светлого пятна.

Продравшись сквозь сухую низкую поросль, Джек окончательно потерял тропу и, поскальзываясь, начал спускаться по песчаному склону на дно впадины. Он чувствовал себя мухой, сползающей в сахарницу.

Шум приблизился, однако, когда спустя мгновение он забрал немного вбок, рельеф местности изменился и огонь исчез из поля зрения. Джек слышал голоса совсем близко, но говорящих не видел. Под ногами попадалось все больше камней. Словно в дурном сне, они то вырастали, преграждая ему путь, то снова уменьшались до размера песчинок.

Выбравшись на открытое место, Джек сначала увидел гигантские тени, мечущиеся по склону холма на краю впадины, потом перевел взгляд на костер. Тут языки огня почему-то опали, освещенными остались только ноги, беспорядочно двигающиеся по камням и песку; лица, отъятые темнотой от тел, маячили в полумраке тусклыми пятнами.

Из общего шума он отчетливо вычленил визгливый смех Кико:

– Да перестань! У нас в семье восемь человек, но я-то ушла из семьи. Я дитя бабочек и цветов, блох и вшей!

В этот момент Джек наткнулся на что-то темнее окружающей темноты. Чтоб не упасть, он инстинктивно оперся рукой на эту темную массу и извинился. Рука коснулась неожиданно холодного и гладкого, как хорошо замешенная черная глина, потного плеча.

– Never mind![4] – произнес чернокожий Гарри и, настраивая зажатую между ног конгу[5], выдал серию дробных ударов, которые рассыпались по всему плато и вернулись эхом, отраженным от подступивших с четырех сторон света холмов.

2

Тусовщики из «Modern Jazz» давно носились с этой идеей – устроить проводы лета, этакую экстравагантную пати на лоне природы, где-нибудь неподалеку от моря. Так, чтобы танцевать твист на песке и непременно зажарить целиком свинью. Еще обязательным пунктом программы значился ритуал вроде первобытных танцев каких угодно, вообще не важно каких, аборигенов. Разделившись на группы, они с воодушевлением принялись подыскивать подходящее для их затеи место. В конце концов выбор пал на это необитаемое плато. Часть народу снарядили в глубинку за свиньей, но так как с деньгами дело у них обстояло туго, вместо целой свиной туши доставили только половину.

Кто бы мог подумать, что здесь, буквально в двух шагах от вульгарных пляжей, где не протолкнуться от унылых буржуа, есть этот нетронутый заповедный уголок? Недаром, несмотря ни на что, они грезили наяву о таком месте, где их потертые джинсы приобрели бы сияющее великолепие атласной ткани.

Итак, место: его надо было выбрать, очистить, освятить.

Неоновые вывески, грязные и рваные киноафиши, выхлопные трубы и автомобильные фары давно уже заменили городской молодежи мягкий свет деревенского пейзажа, лесной мох, запах полей, домашних животных, луговые цветы. Немудрено, что в этой полоске песчаной земли им виделся роскошный узорчатый ковер, а то, что зовется «звездным небом», в абсолюте должно походить по меньшей мере на ювелирный шедевр.

Чтобы излечить мир от глупости, прежде всего нужно очиститься через глупость. Все свои силы они должны направить на превозношение того, что считается глупым среди буржуа. Пусть даже им придется копировать для этого ненавистные мещанские принципы и коммивояжерскую недалекую упертость.

Такова была основная концепция этого экстравагантного мероприятия, ради которого тридцать, а то и сорок человек собрались здесь в самый разгар ночи. В их расписании это время было рабочим, драгоценным, дневным.

Костер, совсем было погасший, задымил и снова заполыхал. Джек знал, что это из-за свиного жира. Свиную тушу уже насадили на вертел и жарили над костром; время от времени кто-то поливал ее дешевым красным вином. Лица его было не разглядеть, только руки мелькали в дрожащем свете огня, делая свое дело.

Конга чернокожего Гарри продолжала отбивать ритм, несколько фигур твистовали на усыпанном камнями песке. Им приходилось тщательно выбирать, куда ставить ноги, и танец по большей части превращался в неспешное покачивание коленями и бедрами.

Там, где начинался крутой склон одного из холмов, стояли ящики с пивом и апельсиновым соком. Среди камней валялось несколько пустых бутылок, притягивая стеклом тусклое сияние ночи.

Глаза Джека вроде бы уже должны были привыкнуть к темноте, но он все еще никого не узнавал. Низко стелющееся пламя костра скорее мешало, чем помогало. То тут, то там, обжигая край поля зрения, вспыхивали огоньки зажигалок и спичек, окончательно сбивая Джека с толку.

С голосами дело обстояло не лучше. Громкий смех и возбужденные крики тонули в окружающей темноте и, пропитанные ею, менялись до неузнаваемости. Нескончаемый дробный бой конги терзал тело ночи. Этот звук перемежался с пронзительными возгласами Гарри, обнажающими розовое зияние его ротовой полости.

Джек различал только голос Кико. Двинувшись туда, откуда этот голос доносился, он нащупал в темноте хрупкую, тонкую, как фитиль лампы, руку.

– Ты все-таки приехал, – сказала Кико. – Ты один?

– Ага.

– Мы ждали на станции. Но решили, что ты передумал, и ушли без тебя. Это невероятно, что ты все-таки добрался сюда.

Она поджала губы в темноте. Он уловил это движение, начавшееся от щек, увидел мерцающие белки глаз и поприветствовал Кико обычным манером – прижал губы к ее губам и потерся о них немного, прежде чем оторваться. Ощущение было такое, будто он поцеловал изнанку коры бамбука.

– Где все?

– Хайминара и Питер вон там. Гоги тоже с ними. Его телка не приехала, и, кажется, он здорово обломался. Его лучше не трогать.

Он уже привык к своей кличке, привык, что все называют его Джек, но кто бы объяснил ему, откуда взялось это «Гоги» и что оно означает.

Кико, лавируя между танцующими, за руку провела его туда, где у большого обломка скалы расположилась их компания.

– Джек тут.

Хайминара вместо приветствия медленно, будто во сне, поднял над головой руку. Несмотря на отсутствие солнца, он, как обычно, был в темных очках.

Питер демонстративно зажег зажигалку и поводил ею из стороны в сторону перед лицом. По краю его век, постепенно загибаясь вверх, шли голубые полосы, а наружные уголки глаз были присыпаны мерцающими в свете костра серебряными блестками.

– Что у тебя с лицом?!

– Немного позже Питер покажет нам шоу, – ответила Кико.

Гоги, голый по пояс, сидел с недовольным видом, привалившись к дереву. Но, заметив Джека, выполз из темноты и уселся, скрестив ноги, на островке песка посреди чахлой поросли.

– Здорово! – сказал он, обдав Джека пивными парами.

Джек не любил Гоги, но тот зачем-то постоянно выказывал ему дружеское расположение и даже как-то раз завалился в гости с одной из своих телок.

Гоги ходил в качалку и всячески заботился о своем теле. У него была чрезмерно развитая мускулатура, и от малейшего движения любой из конечностей по всему телу – по цепочкам сухожилий – пробегала мгновенная, как молния, дрожь. В том, что касалось человеческой глупости и бессмысленности человеческого существования, Гоги в целом разделял взгляды их компании. Но это не мешало ему посвящать долгие часы наращиванию мышц, которые, словно щит, заслоняли его от штормового ветра безысходности. В результате Гоги впал в ментальную спячку, с головой уйдя в темный омут слепой силы, олицетворением которой, по сути, и являлась вся эта мышечная масса.

Больше всего Джека раздражала та непрозрачность, которой обладал объект по имени Гоги. Каждый раз, когда этот объект оказывался у него перед глазами, он заслонял картину мира своим потным лоснящимся телом, замутняя кристалл, который Джек с такой старательностью пытался содержать в безупречной чистоте. Этот парень постоянно выставлял свою силу напоказ, что было просто невыносимо. Назойливый запах его подмышек; растущие по всему телу волосы, неоправданно громкий голос – даже здесь, в темноте, Гоги сразу бросался в глаза, как несвежее нижнее белье.

Прилив отвращения по какой-то причине расстроил Джека; не сдержавшись, он произнес то, чего ни за что не сказал бы в обычном состоянии:

– Точно в такую же, неотличимую от этой ночь я и покончил собой. Пытался покончить. Примерно в это же время в позапрошлом году. Если бы у меня получилось, вы бы сейчас отмечали вторую годовщину моей смерти. Я серьезно.

– Во время кремации, Джек, ты бы просто растаял на глазах, как кусочек льда, – послышался насмешливый голос Хайминары.

В любом случае Джек уже давно поправился. Он ошибался тогда, думая, что, если убьет себя, вместе с ним погибнет и этот отвратительный буржуазный мирок. Он потерял сознание, а очнувшись в больнице, обнаружил, что ничего не изменилось и вокруг все та же мелкобуржуазная реальность. И раз уж мир, как выяснилось, безнадежен, Джеку ничего не оставалось, кроме как пойти на поправку.

Через некоторое время Питер встал и, взяв Джека за руку, подвел его к костру.

– Ты знаком с телочкой Гоги? – спросил он.

– Нет.

– Гоги говорит, она охренительно красивая. Я, правда, сам не видел. Но шанс у нас есть. Она может к утру приехать, если, конечно, не решила продинамить беднягу окончательно.

– Так, может, она уже здесь. В этой темноте ни одной рожи толком не разглядишь. Типа она до утра подождет, а как солнце встанет – опаньки, здравствуй, Гоги, я тут. Эффект будет сногсшибательный.

Подул легкий ветерок, и на них повалил воняющий горелым жиром дым. Они резко отвернулись от костра.

3

Джек отправился на поиски пива. На своем коротком пути он несколько раз натыкался на камни, сумки и живые мягкие препятствия. На одну парочку он чуть не наступил, но их застывшие в поцелуе переплетенные тела, смахивающие на большой тюк, даже не шелохнулись.

Интересно, где сейчас девушка Гоги? Может быть, вон в той развеселой компании полупьяных людей, которых Джек раньше никогда не видел? Или прячется в затопленных темнотой кустах? Или за одним из этих окутанных дымом деревьев? Если коснуться песчаного склона рукой и подождать, пока осыплется темный ночной песок, вполне вероятно, она окажется там, под песком. Хотя, если она такая уж «охренительно красивая», то, по идее, должна светиться в темноте. Лить мягкий свет своего прекрасного лица на эту темную впадину, в это ветреное звездное небо.

– Начинаем ритуал, начинаем! Сначала танец, потом жареная свинина. Есть возражения? Давайте-ка, подбросьте дров! – пророкотал загруженный барбитуратами Хайминара, растягивая слова. Он стоял близко к огню, и в стеклах его темных очков плясали два миниатюрных костра.

Конга замолчала – Гарри настраивал ее, подтягивая мембрану при свете свечи. На какое-то мгновение все люди тоже смолкли. Только огоньки сигарет, как светлячки, то разгорались, то затухали во мраке.

Добыв наконец-то пиво, Джек попросил оказавшегося рядом белозубого незнакомца открыть ему бутылку, что тот незамедлительно и сделал, мастерски сковырнув пробку своими прекрасными зубами. Белая пена выплеснулась на рубашку, и незнакомец торжествующе улыбнулся, снова явив присутствующим ряд сверкающих белых зубов.

И вот барабан Гарри забил, все убыстряя и убыстряя темп. Пламя вспыхнуло с новой силой, едва Питер – в одних только плавках – заплясал вокруг костра. В свете огня тускло поблескивали присыпанные серебряной пудрой цветные узоры на его теле.

Джек не понимал Питера. К чему этот танец? Возможно, Питер выражает этим свое недовольство? Или, наоборот, танцует от счастья? А может быть, потому, что лучше так, чем самоубийство.

«Во что он верит, этот Питер?» – думал прозрачный Джек, наблюдая за поблескивающим в темноте телом, которое дергалось в причудливой пляске. Наверное, Питер врал ему, когда рассказывал о своей тайне. Врал, что каждую ночь физически чувствует, будто она наваливается на него тяжелым комом влажной ваты. Если одиночество стонет, как море, и устремляется безоглядно к сияющему роскошными огнями ночному городу… Каким образом, почему из этого рождается танец?

Джек верил, что именно в этой точке все и остановилось. Или, по крайней мере, остановился сам Джек. И постепенно сделался абсолютно прозрачным.

«И все-таки, – думал он, – танец – это знак, вереница прерывистых сигналов, извлекаемых из глубины человеческих тел некой невидимой рукой. И теперь Питер посылает эти сигналы во тьму, разбрасывает вокруг, словно гигантскую колоду разноцветных карт». Джек не заметил, как его ноги начали отстукивать ритм.

Питер откинулся назад, и в свете гненных сполохов белок его подведенного глаза сверкнул, будто большая слеза ночи. Но вот появился новый персонаж в набедренной повязке из леопардовой шкуры – в одной руке он держал кривую саблю, а в другой белую, еще живую, трепыхающуюся курицу. Это был Гоги.

Его мускулистая потная грудь блестела в свете костра. Медный отлив кожи, который казался темнее стоявшей вокруг ночи, завораживал. Джек смотрел, не в силах отвести взгляд.

– Сейчас, сейчас он ее прикончит! – послышались крики.

Что Гоги хотел этим доказать? Его крепкая рука прижимала курицу к камню. Курица билась, роняя белые перья, и они, подхваченные потоком теплого воздуха от костра, молниеносно, как во сне, взмывали в вышину. О, этот головокружительный полет! Как хорошо Джек знал это невесомое воспарение чувств в минуту смертельной агонии.

Он не стал смотреть. Сабля с клацаньем обрушилась на камень, и вот уже голова курицы, отделенная от дергающегося тела, лежит в луже невидимой крови, окруженная неслышимыми теперь для нее криками толпы. Питер высоко поднял отсеченную птичью голову, потом повалился на землю и принялся кататься по песку. На этот раз Джек понял его порыв. Когда Питер поднялся на ноги, на его впалой, почти мальчишеской груди отчетливо виднелись кровавые разводы.

Разве могла эта курица предугадать, что ее ждет столь нелепая, комичная смерть? Изумление читалось в ее широко открытых, остекленевших глазах. Но Джек ничего этого не видел. Клоунада, шутовское причисление к лику святых, если угодно, случайная слава, снизошедшая на увенчанную красным гребешком голову, породила слабый, едва заметный багряный отзвук в его холодном, но отнюдь не жестоком сердце.

«Но я ничего не чувствую, – сказал он себе. – Не чувствую ничего».

Все еще сжимая белоперую голову в руке, Питер вновь пустился в пляс – он метался вихрем вокруг костра, все расширяя и расширяя круг, то вдруг подскакивал к какой-нибудь девушке из толпы зрителей и тыкал ей в лицо мертвой куриной головой.

Воздух сотрясали пронзительные крики. Ну почему все женщины кричат так однообразно, так похоже? Пока Джек пытался найти ответ на этот вопрос, раздался потрясающей красоты и чистоты трагический вопль, который звенел в высоком звездном небе, пока не стих. Джек никогда не слышал ничего подобного. Он подумал, что этот вопль, должно быть, сорвался с уст той самой «охренительной красотки», которую так и не дождался Гоги.

4

Джек был компанейским парнем.

Поэтому он тусовался среди песка и колючек всю ночь, в полубредовом состоянии дотянул до утра, был жестоко покусан комарами, днем отправился с приятелями купаться в море и только после этого, окончательно обессилев, вернулся в свою токийскую квартиру и провалился в глубокий сон.

Проснувшись, он удивился тишине, которая затопила его маленькую квартиру. «Почему сегодня утром так темно?» – подумал он и взглянул на часы. Одиннадцать вечера. Этот день еще не закончился.

Джек спал с открытым окном, но ни единого дуновения не проникало в комнату. Тело пропиталось потом, как тряпка водой. Включив вентилятор, он взял с полки «Песни Мальдорора»[6]. Положил перед собой книгу, устроился поудобнее на кровати и погрузился в чтение.

Он перечитывал свой любимый отрывок о свадьбе Мальдодора с акулой.

«А что там за стая чудовищ? Их шестеро, и все проворно рассекают плавниками буруны»[7].

Это шесть акул.

«Но вот новое завихрение появилось вдали. Что-то похожее на смерч несется прямо сюда».

Это гигантская акулья самка, которая в конце станет невестой Мальдорора.

Будильник у изголовья кровати, не обращая никакого внимания на стрекот вентилятора, вел методичный отсчет времени. Сколько сарказма в этом декоративном – в контексте повседневной жизни Джека – механизме. За все время Джек ни разу не воспользовался будильником по назначению. Бормочущий ручеек сознания тек в нем денно и нощно, и он привык сохранять нерушимой свою кристальную прозрачность внутри этого потока – упражнялся каждую ночь, и будильник в этом занятии стал ему верным другом и помощником, этаким Санчо Пансой, придавая некую комичность повседневной рутине. Дешевое тиканье механизма служило Джеку замечательным утешением, оно превращало в фарс любую преемственность и непрерывность.

«Будильник, яичница собственного приготовления, проездной за позапрошлый год… И акула, без акулы никак!» – натужно подумал Джек.

Он живо вспомнил бессмысленную какой-то высшей бессмысленностью вчерашнюю вечеринку.

Куриная голова, горелая свинина… И самое безотрадное – рассвет. Они так надеялись, что рассвет будет одним из тех редких по своей красоте зрелищ, какие случаются раз в тысячелетие. Но их ожидало жестокое разочарование – не рассвет, а жалкие ошметки рассвета.

Вначале, когда первые бледные лучи озарили западную часть впадины, стало видно, что великолепные деревья, украшавшие их нетронутую обитель, на самом деле ничем не отличаются от миллионов невзрачных, истрепанных соленым ветром растений, распространенных на здешнем побережье. Но это еще не все. Чем глубже солнечный – белый, как отбеливатель, – свет проникал в их укрытие, тем отчетливей выявлял он убожество окружающей картины, каждую вопиющую деталь: пустые бутылки из-под пива, сока и кока-колы, разваленный дымящий костер, уродливые огрызки кукурузных початков, раскиданные повсюду пакеты с мусором, раззявленные рты спящих вповалку на песке и в низкорослых кустах людей, жидкие усики одних и полустертую помаду других, рваные газеты (столь отвратительные здесь и столь поэтичные, когда ветерок гонит их по ночным улицам). Типичная картина разорения после типичного буржуазного выезда на природу.

Некоторые люди бесследно исчезли еще ночью. Пропал из виду и Гоги.

– Гоги нигде нет, – сказал тогда Питер. – Наверное, он слинял из-за своей телочки, которая так и не появилась. Для Гоги очень важно сохранять лицо, хотя по нему и не скажешь.

«К тому времени я уже достиг отроческого возраста, был чист, хорош собою и восхищал всех умом и добросердечием. Ясное лицо мое отражало свет непорочной души и приводило в смущение тех, у кого запятнана совесть. С благоговением взирали на меня люди, ибо моими глазами на них глядел ангел».

Ангелы, как их разумел себе Джек, были созвучны этому отрывку из «Песен Мальдорора». Тик-так, тик-так: часы хихикали у изголовья, Джек не знал, что сказать в ответ. Перед его мысленным взором предстал размытый образ – жареный ангел. Кажется, Джек проголодался.

Где-то на морском дне покоятся затонувшие суда, и среди них лежит корабль, трюмы которого наполнены не только богатствами всего мира, но и любовью, и множеством смыслов; Джек знает: придет время – и этот корабль поднимут со дна. Чаша стеклянных весов опускается в далеком небе. Три собаки трусят по песчаному пляжу, еле слышно учащенное дыхание. Перед тем как совершить самоубийство, Джек чувствовал, будто земной шар зажат у него в кулаке, и тряс его, как игральную кость. Почему игральные кости не бывают круглыми? Одна круглая игральная кость, номера на которой сменяются безостановочно и бесконечно, так что решение все время откладывается и игра никогда не кончается.

Джек проголодался. Вот, оказывается, в чем дело. Он встал с постели и пошел к буфету. Холодильника в квартире не было.

Совсем нечего съесть.

«И вот они плывут бок о бок: спаситель-человек и спасенная самка-акула. Но стоило им заглянуть друг другу в глаза, и они едва не отпрянули, но выдержали взор…»

Джек внезапно почувствовал, что прямо сейчас умрет от голода, если чего-нибудь не съест. Он потряс банку из-под рисового печенья, но услышал только слабый шорох крошек. На одной из полок, в самом дальнем углу, гнил апельсин – его оранжевый бок покрывал толстый слой зеленой плесени. Но тут Джек заметил цепочку маленьких светло-коричневых муравьев, ползущую вдоль края полки. Педантично, одного за другим раздавив насекомых, он сглотнул накопившуюся под языком слюну и извлек из недр буфета половину булки с изюмом, которую положил туда на днях и о которой благополучно забыл.

Муравьи проели в булке тропинки и копошились между изюминами. Джек вытряхнул их и вернулся на кровать; там он повторно исследовал поверхность булки под светом электрической лампы. Нашел и выкинул еще двух муравьев.

Когда он впился в булку зубами, его рот наполнился горьковато-кислым вкусом. Но вкус сейчас не имел значения, и он принялся медленно-медленно вгрызаться в булку с одного края, точно пытался рассчитать запас так, чтобы его хватило на всю ночь. Внутри булка оказалась на удивление мягкой.

«И, плавая кругами, неотрывно глядя на другого, каждый думал: „Так, значит, есть на свете существо, в ком злобы еще больше, чем во мне“. И наконец, в порыве восхищения, оба разом рванулись навстречу друг другу; у акулы рули-плавники, у Мальдорора руки-весла…»