Мир глазами Гарпа Ирвинг Джон

— Что до меня, то я бы сказала, что это категория Е или даже F, — сурово заявила Йоханна.

Мы снова вышли в коридор. В маленькой полутемной гостиной, где мы рассчитывали выпить чаю, какой-то человек без галстука пел венгерскую песню.

— Это вовсе не значит, что он венгр, — сказал бабушке отец, но она скептически заметила:

— Даже если и так, то его странное поведение не делает ему чести.

От чая и кофе бабушка отказалась. Робо съел маленькое пирожное, по его словам очень вкусное. Мы с матерью выкурили сигарету; она как раз пыталась бросить курить, а я — начать. Поэтому сигарету мы разделили пополам и дали друг другу слово никогда не выкуривать целую сигарету в одиночку.

— Это один из наших лучших постояльцев, — шепнул отцу господин Теобальд, указывая на певца. — Он знает песни всех стран мира.

— Венгерские-то, по крайней мере, он точно знает, — заметила бабушка, но все же улыбнулась.

Потом к нам подошел какой-то маленький человечек, чисто выбритый, однако с той вечной тенью цвета вороненой стали на худом лице, какая бывает у очень темноволосых людей. Он был в чистой белой рубашке (хотя и немного пожелтевшей от старости и бесконечных стирок), в брюках от вечернего костюма и в совершенно не подходившем к этим брюкам пиджаке. Он что-то сказал бабушке, но она не поняла и переспросила:

— Простите, как вы сказали?

— Я сказал, что могу рассказывать сны, — повторил человечек.

— Рассказывать сны? То есть пересказываете те сны, которые видели? — уточнила бабушка.

— Да, я вижу сны и умею их рассказывать, — загадочно подтвердил он. Певец тут же умолк, прислушался к разговору и пояснил:

— Он вам мигом расскажет любой сон любого человека, какой вы только пожелаете узнать.

— Я совершенно уверена, что не желаю ничего слушать про какие-то чужие сны, — отрезала бабушка. И с отвращением посмотрела на клок черных волос, выглядывающий из расстегнутого ворота певца. На рассказчика снов она вообще смотреть не стала.

— Насколько я вижу, вы настоящая дама, — сказал ей рассказчик снов. — И не станете откликаться на любой сон, который возьмет да и приснится, верно?

— Разумеется нет! — ответствовала бабушка и наповал сразила моего отца одним из своих знаменитых взглядов «как-ты-мог-допустить-чтобы-такое-случилось-со-мной!».

— Но я знаю один сон, который вы бы никогда не оставили без внимания, — сказал рассказчик снов и закрыл глаза.

Певец незаметным движением придвинул ему стул, и вдруг оказалось, что рассказчик сидит совсем рядом с нами. Робо, хотя давно уже вышел из младенческого возраста, забрался к отцу на колени.

— В высоком замке, — начал рассказчик снов, — рядом со своим мужем лежала в постели женщина. Она проснулась внезапно среди ночи и никак не могла понять, что же ее разбудило, однако чувствовала себя настолько свежей и бодрой, словно давно уже наступило утро. Ей было отчего-то понятно, хотя она на него даже не посмотрела, что муж ее тоже не спит и тоже проснулся совершенно внезапно…

— Надеюсь, это годится для детских ушей? Ха-ха-ха! — рассмеялся господин Теобальд, но никто на него даже не взглянул. Бабушка, сложив руки на коленях, внимательно смотрела на певца и на рассказчика; она сидела очень прямо, плотно сдвинув колени и спрятав каблуки туфель под стул. Мать держала отца за руку. Я сидел рядом с рассказчиком снов, от пиджака которого несло зверинцем. Он помолчал и продолжил:

— Итак, женщина и ее муж лежали без сна и прислушивались к звукам во дворе и в замке, который арендовали совсем недавно и знали не очень хорошо. Они еще не привыкли на ночь запирать входные двери. Мимо замка часто гуляли деревенские жители, а деревенским детишкам разрешалось висеть и качаться на старинных воротах. Но что же все-таки разбудило супругов?

— Медведи? — спросил Робо, но отец приложил палец к его губам.

— Нет, они услышали топот лошадиных копыт, — сказал рассказчик снов.

Йоханна, которая сидела на своем жестком стуле, вздрогнула, закрыла глаза и склонила голову на грудь.

— Да, они услышали храпение и топот лошадей, не желавших стоять на месте, — продолжал рассказчик снов. — Муж той женщины коснулся ее руки и удивленно спросил: «Там, кажется, лошади?» Женщина встала с постели и подошла к окну, выходившему во двор замка. Она могла бы поклясться, что увидела во дворе целый отряд конных воинов! И каких! Все в рыцарских доспехах; забрала шлемов опущены, так что наверху их тихие голоса были едва слышны, точно голоса далекой слабой радиостанции. Доспехи поскрипывали и позванивали, стоило лошадям шевельнуться.

Во дворе замка был высохший бассейн, посреди которого когда-то бил фонтан, но теперь женщина с удивлением увидела, что фонтан снова бьет и бассейн полон воды; вода переливалась через его потрескавшиеся, обломанные края, и лошади с наслаждением пили. Рыцари выглядели усталыми, однако спешиваться явно не собирались; они посматривали вверх, на темные окна замка, словно знали, что их к этому водному источнику никто не приглашал, — и все же они нуждались в этой краткой передышке на пути неизвестно куда.

Женщина видела, как поблескивают в лунном свете их большие щиты. Она замерзла, осторожно отошла от окна и прилегла рядом с мужем.

«Что там?» — спросил он ее.

«Лошади», — отвечала она.

«Мне так и показалось, — сказал он. — Они там все цветы съедят».

«А кто построил этот замок?» — неожиданно спросила жена. Замок был очень старый, они оба прекрасно об этом знали.

«Карл Великий», — сонным голосом ответил муж; он уже начинал засыпать.

А женщина все лежала без сна и все слушала журчание воды, которая, казалось, сбегала по всем трубам замка, по всем его желобам, чтобы наполнить тот бассейн во дворе. И еще она все время слышала тихие, искаженные забралами и расстоянием голоса воинов — воинов Карла Великого, говоривших на каком-то мертвом языке. Мертвый язык и голоса рыцарей казались женщине столь же ужасными, сколь ужасным казался ей далекий VIII век и люди, называвшиеся франками. А лошади пили, и пили, и никак не могли напиться.

Женщина все ждала, когда же эти люди уйдут; она совсем их не боялась, понимая, что они просто совершают некое странствие и это остановка в пути, в одном из мест, когда-то хорошо им знакомых. И еще она чувствовала, что, пока слышен звук текущей воды, нельзя тревожить покой замка и царящую в нем тьму. Когда же она наконец уснула, ей казалось, что воины Карла Великого все еще там.

Утром муж спросил ее:

«Ты тоже слышала звук струящейся воды?»

«Да, — сказала она, — конечно слышала».

Но фонтан, разумеется, был сух, и цветы остались не тронуты, это было видно даже из окна спальни. Хотя обычно цветы лошади едят с удовольствием.

«Посмотри, — сказал муж, когда они вместе спустились во двор, — нигде никаких отпечатков подков! И навоза нет! Должно быть, нам все это приснилось».

Она не сказала ему, что там были еще и воины в рыцарских доспехах, а к тому же вряд ли двум разным людям может присниться один и тот же сон. Она не стала напоминать мужу, что он слишком много курит и порой не способен почувствовать даже аромат только что сваренного супа в собственной тарелке, а уж запаха лошадей, находившихся так далеко внизу, под открытым небом, он и вовсе не учует.

Она видела тех воинов (а может, они ей снились?) еще раза два, пока они жили в замке, но муж больше ни разу не проснулся одновременно с нею. И каждый раз они появлялись неожиданно. Однажды она проснулась, чувствуя на языке вкус металла, словно лизнула старую ржавую железяку — меч? нагрудную пластину доспехов? кольчугу? наколенник? — и выглянула в окно. Они снова были там, во дворе, только погода уже начинала портиться, похолодало, и над водой в бассейне поднимался густой туман, почти скрывая из виду коней, побелевших от инея. И на этот раз воинов было гораздо меньше, чем в прошлый, словно суровая зима и тяжкие испытания вырвали из их рядов многих товарищей. В самый последний раз лошади показались ей похожими на привидения, а люди — на пустые доспехи, накрепко приделанные к седлам. Морды лошадей совсем обледенели. И дышали они (а может, люди?) хрипло, затрудненно…

Муж этой женщины, — сказал рассказчик снов, — вскоре умер от какой-то респираторной инфекции. Но тогда она еще не знала, что он вскоре умрет.

Бабушка подняла голову и с размаху влепила рассказчику снов пощечину — прямо по его сине-серому от густой щетины лицу. Робо у отца на коленях испуганно сжался в комок. Моя мать схватила Йоханну за руку. Певец нервным движением отбросил назад волосы и вскочил — то ли испугавшись, то ли готовый с кулаками защищать своего друга. Однако рассказчик снов драться не собирался; он молча поклонился бабушке и вышел из гостиной. Казалось, они с Йоханной заключили какой-то молчаливый договор, который, впрочем, не принес радости ни тому, ни другой. Мой отец снова записал что-то в своем гроссбухе.

— Ну что, разве плохая история? Ха-ха-ха! — бодренько спросил нас господин Теобальд и взъерошил Робо волосы, чего тот терпеть не мог.

— Господин Теобальд, — сказала моя мать встревожено, — а знаете, ведь и мой отец умер от респираторной инфекции!

— О господи, черт подери! — воскликнул Теобальд. — Мне очень жаль, сударыня, — обернулся он к бабушке, но та говорить с ним не пожелала.

Потом мы повели бабушку обедать в ресторан категории А, однако она едва притронулась к еде.

— Этот тип — цыган, — заявила она. — Сатанинское отродье! Да к тому же венгерский цыган!

— Мама, перестань, прошу тебя, — сказала ей наша мать. — Ну откуда ему было знать про папу?

— Он знает куда больше, чем ты! — отрезала бабушка.

— Шницель просто превосходный, — заметил отец, записывая что-то в свою тетрадь. — И красное «Gumpoldskirchner» к нему в самый раз.

— И телячьи почки очень вкусные, — сказал я.

— И яйца тоже, — сказал Робо.

Но бабушка хранила молчание до тех пор, пока мы не вернулись в пансион «Грильпарцер»; только теперь мы заметили, что дверь в туалет подвешена сантиметров на тридцать выше уровня пола, так что напоминает, с одной стороны, дверцы в американских туалетах, а с другой — двери в «салунах», какими их изображают в вестернах.

— Так. Я очень рада, что успела воспользоваться туалетом в ресторане, — заметила бабушка. — Господи, как это отвратительно! Постараюсь не выходить в туалет и не предоставлять возможности каждому, кто проходит мимо, пялиться на мои голые лодыжки!

Когда мы оказались в своем «семейном» номере, отец сказал:

— А ведь, по-моему, Йоханна тоже когда-то жила в замке. По-моему, они с дедом арендовали что-то в этом роде, только давно.

— Да, — сказала мама, — еще до моего рождения. Они арендовали замок Катцельсдорф. Я видела фотографии.

— Вот почему рассказ этого венгра так ее расстроил! — догадался отец.

И тут в их разговор влез Робо.

— В коридоре кто-то катается на велосипеде! — сообщил он. — Я видел, как прямо у нас под дверью проехало колесо.

— Робо, иди спать, — сказала мама.

— Но колесо действительно проехало! — возмутился Робо. — И оно скрипело «сквик, сквик»!

— Довольно. Спокойной ночи, мальчики, — сказал отец.

— Почему нам нельзя и слова сказать? — заступился я за брата. — Мы тоже хотим поговорить.

— Вот и разговаривайте друг с другом, — сказал отец. — А я в данный момент разговариваю не с вами, а с мамой.

— Я очень устала и хочу спать, — сказала мама. — И я бы предпочла, чтобы никто и ни с кем больше не разговаривал.

Мы постарались не разговаривать и лежали тихо. Возможно, даже уснули. А потом Робо разбудил меня и шепотом сообщил, что ему нужно в уборную.

— Ты же знаешь, где она находится, — прошептал я в ответ.

Робо вышел, но дверь оставил чуточку приоткрытой; я слышал, как он идет по коридору, касаясь рукой стены. Вернулся он очень быстро.

— Там кто-то есть! — сказал он.

— Ну и что? Подожди, пока этот человек закончит свои дела, и заходи.

— Там даже свет не горел, — не унимался Робо, — а я все равно видел — я заглянул под дверь. Там кто-то есть — в темноте!

— Я и сам предпочитаю делать это в темноте, — сказал я.

Но Робо упорно хотелось поделиться со мной всем, что он там увидел. Оказывается, из-под двери были видны не ноги, а руки.

— Руки? — переспросил я.

— Да! Там, где должны были стоять ноги! — Робо поклялся, что все так и было.

— Слушай, не мешай мне спать! — рассердился я.

— Пожалуйста, пойдем туда и посмотрим, — умоляющим тоном попросил он. Я потащился по коридору за ним следом, и конечно же в уборной никого не оказалось.

— Руки ушли… — растерянно прошептал Робо.

— Ну, естественно! Из уборной всегда лучше всего на руках выходить, — насмешливо сказал я. — Ладно, иди писай, я тебя здесь подожду.

Он вошел в уборную, печально шмыгая носом, и помочился в темноте. Мы двинулись обратно и, когда уже подходили к нашему номеру, встретились с черноволосым человеком небольшого роста, с такой же синеватой щетиной на щеках, как у рассказчика снов, который так рассердил бабушку, и в такой же чистой, хотя и поношенной одежде. Он послал нам улыбку. И мне пришлось признать, что шел он на руках!

— Видишь? — прошептал Робо. Мы вошли в номер и накрепко заперли за собой дверь.

— В чем дело? — спросила мама.

— Там какой-то человек на руках ходит, — сказал я.

— Он и писает, тоже стоя на руках! — добавил Робо.

— Категория С! — пробормотал сквозь сон отец; отцу часто снилось, что он делает пометки в своей толстой тетради.

— Хорошо, мы поговорим об этом утром, — сказала мать.

— Может, это просто акробат, которому вздумалось подшутить над тобой, потому что ты еще маленький, — сказал я Робо.

— А откуда он знал, маленький я или большой, если он в это время в уборной был? — спросил Робо.

— Немедленно спать! — прошипела мама.

И тут из дальнего конца коридора донесся пронзительный вопль бабушки.

Мама накинула свой хорошенький зеленый пеньюар; отец облачился в купальный халат и поспешно нацепил очки; я натянул брюки прямо на пижамные штаны. Первым в коридор выскочил Робо. Из-под двери уборной исходил свет. Но бабушка, находившаяся там, продолжала издавать ритмичные вопли.

— Мы здесь! — крикнул я ей.

— Мама, что случилось? — спросила наша мать. Мы стояли в широкой полосе света возле двери в уборную. Нам были хорошо видны бабушкины розовато-лиловые шлепанцы и ее белые, как фарфор, лодыжки. Кричать она перестала.

— Я слышала шепот, когда лежала в кровати, — сказала она из-за двери.

— Это были мы с Робо, — сказал я ей.

— А когда мне показалось, что в коридоре больше никого нет, я все-таки решилась встать и пойти в уборную, — продолжала Йоханна, — но свет не включала и все делала очень тихо. И тут я услышала, а потом и увидела это колесо…

— Колесо? — переспросил отец.

— Да, большое колесо. Оно несколько раз прокатилось мимо двери уборной. Прокатится в одну сторону и тут же возвращается обратно…

Отец покрутил пальцами у виска и выразительно посмотрел на мать.

— У кого-то явно колесики не в порядке, — прошептал он, но мать сердито сверкнула глазами, и он умолк.

— А когда я включила свет, — продолжала рассказывать бабушка, — колесо тут же укатилось прочь.

— Я же говорил, что по коридору кто-то катается на велосипеде! — сказал Робо.

— Заткнись, Робо, — велел ему отец.

— Нет, это не велосипед, — сказала бабушка. — Там было только одно колесо.

Отец опять покрутил пальцами у виска.

— У нее самой одного-двух колесиков не хватает! — прошипел он, но мать сердито его толкнула, даже очки набок съехали.

— А потом пришел кто-то другой и заглянул под дверь! — сказала бабушка. — Вот тогда-то я и закричала.

— Кто пришел? — спросил отец.

— Я видела только его руки. Мужские руки — у него на пальцах были черные волосы, — сказала бабушка. — Руки стояли точно напротив двери в уборную. Он, должно быть, подглядывал за мной снизу.

— Он не подглядывал, бабушка, — сказал я, — он просто стоял там на руках.

— Не дерзи! — заметила мать.

— Но мы видели человека, который ходил по коридору на руках! — вмешался Робо.

— Ничего вы не видели! — сказал отец.

— Нет, видели! — возразил я.

— Мы сейчас своим криком всех перебудим, — предупредила нас мать.

В туалете с шумом спустили воду, и бабушка выплыла из-за двери с неизменным, лишь слегка поколебленным достоинством. На ней был купальный халат, надетый поверх пеньюара, из которого торчала очень длинная худая шея; вымазанное кремом лицо казалось абсолютно белым. Выглядела она как вспугнутая гусыня.

— Это злой человек, и намерения у него дурные, — сказала она вдруг. — И ему известны ужасные магические заклятья!

— Тому, кто смотрел на тебя из-под двери? — спросила мама.

— Тому, кто рассказал мне мой сон, — сказала бабушка. И слеза проделала дорожку в толще крема у нее на щеке. — Это же мой сон, а он рассказал его всем! Просто невероятно, что он его знает! Мой сон — о Карле Великом и его конных воинах… Я — единственный человек, которому этот сон мог быть известен. Он мне приснился еще до того, как ты родилась. — Она повернулась к нашей матери. — А этот злой колдун рассказывал мне мой сон так, словно сообщал по телевизору «последние известия»! Я даже твоему отцу никогда не рассказывала этот сон целиком. И никогда не была уверена, что это действительно был сон. А теперь вокруг какие-то колдуны, какие-то люди, которые ходят на руках, буквально поросших шерстью, какие-то магические колеса… Я хочу, чтобы мальчики спали со мной!

В общем, бабушка переехала в наш «семейный» номер, находившийся довольно далеко от уборной, и улеглась на постель моих родителей; лицо ее, вымазанное кремом, сияло, точно лицо мокрого привидения. Я видел, что Робо не спит и наблюдает за нею. Вряд ли и сама Йоханна спала хорошо; по-моему, ей опять снился тот сон о смерти; она вспоминала последнюю зиму и замерзших воинов Карла Великого в их металлических доспехах, покрытых инеем и почти неподвижных…

Наконец мне стало ясно, что придется тащиться в уборную. Я встал, заметив, что круглые карие глаза Робо проводили меня до двери.

В уборной кто-то был. Свет там не горел, но у стены напротив стоял одноколесный велосипед. И в темной уборной кто-то без конца спускал воду — словно там забавлялся ребенок, не дававший бачку даже наполниться до конца.

Я подошел ближе и заглянул под дверь — тот, кто был внутри, явно стоял не на руках, я, безусловно, увидел ноги, только они не касались пола, словно их обладатель стоял на цыпочках; подошвы этих ног, повернутые ко мне, были темно-красного цвета, а ступни — поистине огромны и приделаны к очень коротким, покрытым густой шерстью голеням. В общем, настоящие медвежьи лапы, только почему-то без когтей. У медведя когти не убираются, не то что у кошки. Если когти есть, ты их сразу видишь. Значит, тут либо человек, переодетый медведем, либо медведь, у которого удалили когти. Домашний медведь, может быть, подумал я. Или — если судить по его поведению в туалете — медведь, вломившийся в дом? Во всяком случае, по запаху я понял, что это никакой не человек в медвежьей шкуре, а самый настоящий медведь.

Я отступил к двери в бывшую бабушкину комнату, за которой, как выяснилось, прятался мой отец, ожидавший очередных неприятностей. Он резко распахнул дверь, и я буквально ввалился в номер, испугав нас обоих. Мама села в кровати и натянула стеганое одеяло на голову. «Я его поймал!» — крикнул отец, падая на меня. Пол дрогнул; велосипед, принадлежавший медведю, пошатнулся и въехал прямо в дверь уборной, откуда выскочил перепуганный зверь и чуть не растянулся в коридоре, споткнувшись о свой велосипед. Он испуганно посмотрел в открытую дверь номера на отца, который все еще сидел верхом на мне, поднял велосипед, сказал: «Гррауф!» Отец тут же захлопнул дверь.

На другом конце коридора послышался женский голос:

— Дуна, ты где?

— Харрф! — сказал медведь.

Мы услышали, как женщина подошла к нему и сказала:

— Ох, Дуна, ты все упражняешься! Никак не поймешь, что заниматься нужно днем, а не ночью!

Медведь не ответил. Отец осторожно приоткрыл дверь.

— Только в комнату никого не впускай! — предупредила мать, по-прежнему сидя под одеялом.

В коридоре возле медведя стояла очень красивая, но уже не очень молодая женщина, а медведь ловко балансировал в седле своего одноколесного велосипеда, одной лапой держась за плечо женщины. На голове у женщины красовался ярко-алый тюрбан, а сама она была с ног до головы обмотана куском материи, напоминавшим занавеску. На ее пышной груди виднелось ожерелье из медвежьих когтей; длинные серьги касались плеч, причем одно плечо было совершенно обнажено. Мы с отцом так и уставились на нее.

— Добрый вечер, — сказала она. — Простите, что побеспокоили вас. Дуне запрещено упражняться по ночам, но он так любит свою работу!

Медведь что-то проворчал и покатил дальше по коридору. Он отлично держался в седле, но ехал небрежно — задевал стены коридора, лапищами касался фотографий конькобежцев в рамках. Женщина поклонилась отцу и двинулась следом за медведем, зовя его: «Дуна, Дуна!» и поправляя покосившееся фотографии на стенах.

— Дуна — это от венгерского названия Дуная, — сказал мне отец. — Этого медведя назвали в честь нашего любимого Дуная. — Иной раз ему казалось странным, что и венгры тоже способны любить эту реку.

— Значит, медведь настоящий? — спросила мама из-под одеяла, но я предоставил отцу возможность разъяснить ей происходящее и удалился. Я знал, что утром господину Теобальду придется отвечать на множество самых разных вопросов и тогда уж я смогу получить всю необходимую информацию в развернутом виде.

Я зашел в уборную, стараясь поскорее справиться со своими делами, подгоняемый царившим там острым запахом зверя, кроме того, мне чудилось, что все кругом покрыто медвежьей шерстью, хотя он оставил туалет в полном порядке — во всяком случае для медведя.

— А я видел медведя! — прошептал я, но Робо, оказывается, уже переполз в бабушкину кровать и крепко спал у нее под боком. Сама же Йоханна не спала.

— С каждым разом я видела все меньше и меньше воинов, — сказала она. — В последний раз их оставалось всего девять. И все выглядели такими голодными! Они, похоже, съели и запасных лошадей. Тогда стояли ужасные холода!.. Как мне хотелось им помочь! Но ведь мы жили в такие далекие друг от друга эпохи! Как я могла помочь им, если тогда и на свет-то еще не родилась? Разумеется, я понимала, что они непременно умрут. Но это заняло так много времени… В последний раз, когда они пришли, фонтан был замерзший, и они мечами и пиками разбили лед на куски, развели костер и стали топить лед в котле. А потом достали из седельных сумок кости — разные и совсем без мяса — и покидали их в котел, чтобы сварить бульон. Должно быть, весьма жиденький бульон получился. Не знаю, чьи это были косточки. Кроличьи, должно быть. А может, оленя или дикого кабана. Или запасных лошадей. Я старалась не думать о том, что это могли быть и кости исчезнувших воинов…

— Ты, бабушка, ложись-ка и спи, хорошо? — ласково сказал я ей.

— И ты ложись. И не беспокойся насчет того медведя, — сказала она мне.

Ну, а что дальше? — думал Гарп. Что с ними может случиться дальше? Он и сейчас еще не был до конца уверен, что с его героями уже что-то случилось и почему это случилось именно с ними. Гарп был прирожденным рассказчиком; он мог выдумывать одну историю за другой, точно нанизывая ожерелье, но каков был их общий смысл и сюжет? Что, например, значил этот сон и какова судьба рассказчика сна и его друга, певца? И что будет с остальными героями? Ведь все это нужно как-то соединить, дать всему этому естественное объяснение… А какое объяснение будет естественным? И какой конец позволит им всем стать частью одного и того же мира? Гарп понимал, что его знаний пока недостаточно, но доверял своему внутреннему чутью. Это чутье привело его к дверям пансиона «Грильпарцер», и теперь остается лишь довериться инстинкту, который твердит, что двигаться дальше нельзя, пока он не узнает о жизни гораздо больше, чем теперь.

То, что делало Гарпа старше и мудрее его девятнадцати лет, не имело никакого отношения к его жизненному опыту и образованию. У него было внутреннее чутье, была определенная решимость, было терпение, гораздо более крепкое, чем обычно у таких молодых людей, и он просто любил работать как следует. Если приплюсовать знания в области языка и литературы, которые дал ему мистер Тинч, то в этом и состояло его богатство. По-настоящему на Гарпа подействовали только два факта его жизни: страстное желание матери во что бы то ни стало написать книгу и то, что самые душевные и по-человечески близкие отношения сложились у него с проституткой. То и другое, как выяснилось впоследствии, как раз и помогло Гарпу в формировании его знаменитого чувства юмора.

Он снова отложил «Пансион „Грильпарцер“» в сторону. До поры до времени, думал он, понимая, что должен узнать о жизни как можно больше, хотя единственное, что он мог делать, — это смотреть вокруг, бродить по Вене и учиться. Вена ради него как бы затаила дыхание. И жизнь тоже. Чувствуя это, он без конца расспрашивал Шарлотту, старался подмечать, что и как делает его мать, но, видимо, был пока просто слишком молод. Он знал, ему необходимо обрести умение видеть. Видеть общий порядок вещей, видеть совершенно по-своему. Это придет, твердил он себе, словно тренируясь перед очередными состязаниями по борьбе, когда приходится делать массу бессмысленных, но необходимых вещей — прыгать через веревочку, бегать круг за кругом по узенькой дорожке, поднимать тяжести.

Даже у Шарлотты есть свое видение мира, думал Гарп и совершенно точно знал, что оно есть у его матери. Однако ему не хватало пока мудрости вообразить себе мир глазами Дженни Филдз. Впрочем, он был уверен: дайте срок, и он сумеет увидеть мир своими собственными глазами, без помощи и подсказки со стороны реального мира, который его окружает и вскоре станет ему помощником.

6. «Пансион „Грильпарцер“»

Когда в Вену пришла весна, «Пансион „Грильпарцер“» еще не был закончен; Гарп, разумеется, не писал Хелен о знакомстве с Шарлоттой и ее подругами. Дженни — ценой неимоверных усилий! — удалось поднять свое мастерство на более высокий уровень; в частности, она нашла наконец подходящие слова для тех мыслей и чувств, которые кипели в ней с того самого вечера, когда она обсуждала с Гарпом и Шарлоттой тему «плотского вожделения», — старые слова из ее собственной давней жизни, но благодаря им она сумела выстроить начальную фразу той книги, что впоследствии сделала ее знаменитой.

«В этом мире грязных душ и мыслей, — писала Дженни, — ты либо чья-то жена, либо чья-то содержанка (или попросту шлюха), либо на пути к первому или же второму состоянию». Это предложение сразу задало книге определенный тон, которого ей так недоставало. Дженни обнаружила, что стоило ей начать с этого предложения, и ее автобиографию тотчас окутала некая аура, как бы связавшая воедино разрозненные куски ее жизненной истории, — примерно так туман сглаживает неровный ландшафт, примерно так уличная жара постепенно повышает температуру во всем доме, проникает в каждую комнату. Это предложение пробудило к жизни и другие, ему подобные, и Дженни по мере сил и умений вплетала их в свое повествование, словно яркие связующие нити в большой гобелен без четко выраженного рисунка.

«Я хотела работать и жить одна, — писала она. — Это и сделало меня, так сказать, сексуально подозреваемой». Вот и название книги: «Сексуально подозреваемая. Автобиография Дженни Филдз». Эта книга впоследствии выдержала восемь изданий в твердом переплете и была переведена на шесть языков еще до выхода в свет первого тиража в мягкой обложке. Полученный гонорар позволил и Дженни Филдз, и целому полку медсестер весь век носить новые белые медицинские халаты.

«Потом мне захотелось иметь ребенка, но я не желала ни с кем делить свое тело или свою жизнь, чтобы этого ребенка получить, — писала Дженни. — И это в очередной раз превратило меня в сексуально подозреваемую». Так Дженни нашла нить, с помощью которой сумела сшить в нечто вполне целостное свои беспорядочные записки.

Но когда в Вену пришла весна, Гарпу захотелось путешествовать, и он предложил поехать в Италию, взяв напрокат автомобиль.

— А ты что же, умеешь водить машину? — удивилась Дженни. Она знала, что Гарп никогда этому не учился, потому что просто нужды не было. — Но ведь и я водить не умею. А кроме того, я сейчас очень занята и не могу прерваться. Если хочешь, поезжай один.

Свою почту Гарп и Дженни получали в конторе «Америкен экспресс», и именно там Гарп случайно познакомился с молодыми американцами, которые как раз путешествовали по разным странам, — двумя выпускницами Диббса и парнем по прозвищу Бу, который закончил школу в Бате.

— Слушай, а ты не хочешь присоединиться к нашей компании? — спросила Гарпа одна из девушек — Мы все студенты, только что первый курс окончили.

Ее звали Флосси, и Гарпу показалось, что у нее роман с Бу. Вторую девушку звали Вивиан, и эта Вивиан, стиснув колено Гарпа своими коленками под крошечным кофейным столиком на Шварценбергплац, прошепелявила, потягивая вино:

— Я только што от жубного. Он мне влепил штолько новокаина в челюшть, што я никак не пойму, открыт у меня рот или закрыт.

— Да так, наполовину, — сказал ей Гарп. И подумал: господи, какого черта! Он тосковал по Куши Перси, а взаимоотношения с проститутками начинали вырабатывать в нем собственный комплекс «сексуально подозреваемого». Шарлотта, как ему стало окончательно ясно, предпочитала играть при нем роль приемной матери, хотя он-то представлял ее в совсем ином качестве, с печалью сознавая, что уровень их отношений никогда не выйдет за рамки ее профессии.

Флосси, Вивиан и Бу собирались в Грецию, однако решили посмотреть Вену, и Гарп три дня служил у них гидом. За эти три дня он дважды переспал с Вивиан, у которой наконец-то прошло действие новокаина; один раз он переспал и с Флосси — пока Бу ходил обналичивать дорожные чеки и менял масло в машине. Ученики Стиринга и Бата всегда «любили» друг друга, это Гарп знал отлично, но на этот раз все же именно Бу выпало смеяться последним.

От кого именно Гарп подцепил гонорею — от Вивиан или от Флосси, — неизвестно, но Гарп не сомневался, что источник заразы — Бу. По мнению Гарпа, это был «типичный батский трипперок». Когда у него появились первые симптомы, троица, разумеется, уже укатила в Грецию, а он остался — в одиночку сражаться с мерзкими выделениями и мучительным жжением. Самый паскудный случай заражения триппером во всей Европе, злился он. «Разумеется, я подцепил его от Бу», — писал Гарп значительно позднее, юмористически описывая сей случай. Но тогда ему было не до смеха; он не осмеливался даже спросить совета у матери, зная, что Дженни ни за что не поверит, что он подцепил эту дрянь не от шлюхи. Потом, не выдержав, собрался с духом и попросил Шарлотту порекомендовать ему доктора, хорошо знакомого с подобными заболеваниями. Он был уверен, что Шарлотта сумеет ему помочь. Но потом решил, что Дженни, наверное, рассердилась бы на него куда меньше, чем Шарлотта.

— Неужели американцы не имеют понятия даже об элементарной гигиене? — Шарлотта была в ярости. — А о матери ты подумал? И вообще-то, я ожидала, что у тебя вкус получше. Такие девицы, что задаром занимаются этим с первым встречным, должны, по крайней мере, вызывать подозрение, верно? У тебя что, совсем головы нет? — Она была права: Гарп снова попался потому, что не надевал презервативов.

Словом, он все-таки выплакал у Шарлотты телефон ее личного врача, добродушного доктора Тальхаммера, у которого на левой руке не хватало большого пальца.

— А ведь когда-то я был левшой, — рассказывал Гарпу Тальхаммер. — Но все можно исправить — было бы желание. Можно научиться чему угодно, если приложить достаточно усилий. — И, добродушно улыбаясь, он продемонстрировал Гарпу, как отлично умеет выписывать рецепт правой рукой.

Лечение оказалось простым и безболезненным. Во времена Дженни в старой доброй «Бостон-Мерси» Гарпу непременно вставили бы «ирригатор Валентайна», и уж тогда он точно на всю жизнь запомнил бы, что далеко не все богатые юнцы чистоплотны.

Об этом он Хелен тоже писать не стал.

После случившегося настроение у него упало: весна кончалась, город расцветал всякими новыми вещами и явлениями, точно деревце, на котором один за другим распускаются бутоны, но Гарп уже чувствовал, что в Вене ему становится тесно. Мать он с трудом отрывал от письменного стола, чтобы хоть пообедать с нею вместе. Когда он отправился навестить Шарлотту, ее подружки сообщили ему, что она больна и уже которую неделю не «выходит на работу». Три субботы кряду Гарп тщетно караулил ее на Нашмаркте. А приятельницы Шарлотты, когда он остановил их как-то майским вечером на Кернтнерштрассе, явно не желали говорить о ней. Шлюха с оспиной на лбу заявила Гарпу, что Шарлотта оказалась больна куда тяжелее, чем сперва думала. А молодая проститутка, ровесница Гарпа, на своем ломаном английском попыталась объяснить ему, что у Шарлотты «болен секс». Странное выражение, подумал Гарп. Решив, что речь идет о какой-то временной сексуальной слабости, он неуверенно улыбнулся в ответ, но молодая проститутка вдруг замолчала, нахмурилась и пошла прочь.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала та, что с оспиной на лбу. — Забудь Шарлотту.

Июнь перевалил за половину, но Шарлотта не появлялась. И Гарп позвонил доктору Тальхаммеру, надеясь узнать у него, что с ней случилось и где ее можно отыскать.

— Сомневаюсь, чтобы она хотела кого-нибудь видеть, — сказал Тальхаммер, — а впрочем, человеческое существо может приспособиться к чему угодно.

Совсем рядом с Гринцингом и Венским Лесом, за пределами девятнадцатого района, где проститутки практически никогда не бывают, Вена выглядела как деревенская имитация самой себя. Многие улицы в этих предместьях вымощены булыжником, а вдоль тротуаров растут деревья. Незнакомый с этой частью города, Гарп проехал на трамвае слишком далеко по Гринцингераллее, и ему пришлось вернуться пешком к перекрестку Бильротштрассе и Рудольфинергассе, где находилась лечебница.

«Рудольфинерхаус» — частная лечебница с такими же старинными желтыми каменными стенами, как дворец Шёнбрунн или Верхний и Нижний Бельведеры. Она окружена собственными парками, и лечение там стоит примерно столько же, сколько в любой частной американской лечебнице. Больничную одежду пациентам «Рудольфинерхауса» не выдают, поскольку они предпочитают свою. Обеспеченные венцы чуть ли не наслаждаются, позволив себе роскошь лечиться в этой больнице. А иностранцы, опасающиеся общественной медицины, оказавшись в «Рудольфинерхаусе», испытывают легкий шок от тамошних цен.

В июне, когда туда явился Гарп, лечебница поражала обилием хорошеньких молодых женщин, которые только что произвели на свет своих малышей. Хватало там и обеспеченных людей среднего возраста, желавших поправить свое здоровье. Но были там и такие, кто, подобно Шарлотте, прибыл сюда умирать.

Шарлотта занимала отдельную палату — она сказала, что теперь у нее нет ни малейших причин беречь деньги. Гарп понял, что она умирает, как только ее увидел. Она похудела почти на тридцать фунтов. Гарп заметил, что оставшиеся у нее кольца она носит теперь только на указательном и среднем пальцах: остальные пальчики настолько исхудали, что кольца с них просто соскальзывали. Цвет лица Шарлотты напоминал мутный лед на солоноватой Стиринг-ривер. Она как будто не особенно удивилась появлению Гарпа, однако ее так напичкали обезболивающими и транквилизаторами, что вряд ли она вообще могла чему-либо удивляться. Гарп принес ей корзину фруктов — он хорошо знал, что любит Шарлотта, поскольку они часто вместе делали покупки на рынке, — но теперь ей каждый день на несколько часов вставляли в горло какую-то длинную трубку, после чего горло ужасно болело и она могла глотать только жидкую пищу. Гарп съел несколько вишен, пока Шарлотта перечисляла ему, какие части тела у нее удалены: половые органы и вся репродуктивная система, большая часть желудка и кишечника и еще какой-то орган, связанный с процессом очищения организма.

— И обе груди, — сказала она; белки глаз у нее казались совершенно серыми, но руки она приподняла над грудной клеткой именно так, словно ее замечательные груди по-прежнему были на месте. И Гарпу действительно почудилось, что груди все-таки не тронули: под простыней явно что-то приподнималось. Но потом он сообразил, что Шарлотта, поистине замечательная женщина, могла даже изогнуть свое тело так, чтобы создать иллюзию прежней привлекательности.

— Слава богу, деньги у меня были, — сказала она. — Это ведь заведение категории А, правда?

Гарп кивнул. На следующий день он пришел снова и принес бутылку вина: в лечебнице очень снисходительно относились к спиртным напиткам и приходам посетителей; возможно, считали это одним из удовольствий, за которые здесь платят.

— Даже если я отсюда выйду, — сказала Шарлотта, — что я смогу делать? Они же мне весь «кошелек» вырезали!

Она выпила немного вина и уснула, а Гарп попросил сиделку объяснить, что Шарлотта имела в виду под словом «кошелек», хотя, пожалуй, догадывался и сам. Сиделка была примерно его ровесница, лет девятнадцати, а может и меньше. Она вспыхнула и отвела глаза, но все же объяснила, что «кошелек» на жаргоне проституток означает «вагина».

— Спасибо большое, — поблагодарил Гарп. Раз или два он встречал у Шарлотты двух ее бывших подружек. При дневном свете в залитой солнцем палате они робели и вели себя с Гарпом совсем как молоденькие девчонки. Ту, что отчасти объяснялась по-английски, звали Ванга; губу она себе поранила еще в детстве, когда бежала домой из магазина с большой стеклянной банкой майонеза и поскользнулась.

— Мы собирались на пикник, — рассказывала она, — но вместо этого всей семье пришлось везти меня в больницу.

Та, что постарше, мрачноватая, с оспиной на лбу и грудями, похожими на два полных тяжелых ведра, не пожелала объяснить Гарпу, откуда у нее эта отметина, — эта Тина была самой настоящей занудой, которую ничем не рассмешишь.

Время от времени Гарп встречал в больнице и доктора Тальхаммера, а однажды даже проводил его до машины — они случайно столкнулись у выхода.

— Подвезти вас? — любезно предложил Гарпу Тальхаммер. В машине сидела хорошенькая школьница, которую Тальхаммер представил Гарпу как свою дочь. В машине они оживленно беседовали о Соединенных Штатах, и доктор заверил Гарпа, что ему не составит никакого труда довезти его до Швиндгассе. Дочка Тальхаммера чем-то напомнила Гарпу Хелен Холм, однако ему даже в голову не пришло попросить ее о свидании; то, что отец этой девушки недавно лечил его от триппера, казалось Гарпу совершенно непреодолимым препятствием. Несмотря на все заверения Тальхаммера, что люди способны приспособиться к чему угодно, Гарп сильно сомневался, что милый доктор найдет в себе силы приспособиться к подобным знакомым своей дочурки.

Теперь все вокруг казалось Гарпу исполненным зрелости и умирания. Пышные парки и сады словно бы несли в себе аромат разложения, а в музеях он все время наталкивался на работы великих художников, где основной темой была смерть. И в 38-м трамвае, который шел на Гринцингер-аллее, всегда было полно стариков и инвалидов; и цветы с пышными головками, посаженные вдоль ухоженных тропинок «Рудольфинерхауса», напоминали Гарпу только о похоронном убранстве. Он вспоминал пансионы, где они с Дженни останавливались год назад, сразу по приезде в Вену: поблекшие и плохо подобранные обои, пыльные безделушки, потрескавшийся фарфор, скрипучие, несмазанные дверные петли… «Время человеческой жизни — миг… строение всего тела — бренно…» — писал Марк Аврелий.

Та самая юная сиделка, которую Гарп так смутил своим вопросом про «кошелек», вела себя с ним все более неприязненно. Однажды, когда он приехал слишком рано и, по правилам, посетители к больным еще не допускались, она спросила — пожалуй, чересчур агрессивно, — кем он, собственно, доводится Шарлотте. Член семьи? Она видела других посетительниц Шарлотты — ее пестро одетых «соратниц» — и сделала вывод, что Гарп — просто один из клиентов этой старой перечницы «Она моя мать», — сказал Гарп сам не зная зачем, однако заметил, каким испуганным стало личико юной сиделки и как уважительно с тех пор стала она к нему относиться.

— Что ты им такое сказал? — шепотом спросила у него Шарлотта несколько дней спустя. — Они думают, что ты мой сын.

Он признался во лжи, а Шарлотта призналась, что ни единым словом не пыталась эту ложь опровергнуть.

— Спасибо тебе! — прошептала она. — Так приятно — обмануть здешних святош! Они ведь смотрят на нас свысока! — И она, изо всех сил стараясь придать своему голосу былое спокойное достоинство, сказала: — Я бы позволила тебе еще разок получить это бесплатно, да оборудование мое не при мне. Или, может, даже два раза — за полцены.

Гарп так растрогался, что чуть не заплакал прямо при ней.

— Не будь младенцем, — сказала Шарлотта. — Да и кто я для тебя на самом-то деле?!

Когда она уснула, он прочел в ее больничной карточке, что ей пятьдесят один год.

Через неделю она умерла Когда Гарп в очередной раз пришел навестить ее, палата была уже чисто вымыта, кровать застелена, окна широко распахнуты. Он спросил о Шарлотте у старшей сестры, седовласой старой девы, которая вечно недовольно встряхивала головой.

— Фройляйн Шарлотта, — напомнил Гарп. — Пациентка доктора Тальхаммера.

— У него очень много пациентов, — сказала сестра, но список все же просмотрела, однако Гарп не знал настоящего имени Шарлотты и не нашел лучшего способа, как назвать ее профессию.

— Она была проституткой, — сказал он. — Проституткой.

Седовласая особа холодно посмотрела на него; если Гарп и не сумел заметить в ее взгляде ни малейшего торжества, то и сожаления он тоже не заметил.

— Проститутка умерла, — сказала она. Возможно, Гарпу просто показалось, будто в ее голосе сквозит торжество.

— Ах, meine Frau, — сказал он, — а ведь когда-нибудь и вы тоже умрете!

А вот это, думал он, покидая «Рудольфинерхаус», было сказано действительно по-венски. Ну и получай, старый серый город, старая ты, мертвая сука, думал он.

Страницы: «« « 23456789 » ... »»