Мир глазами Гарпа Ирвинг Джон

В тот вечер он впервые пошел в Оперу; к его удивлению, артисты пели по-итальянски, и поскольку он не понимал ни слова, то спектакль показался ему похожим на церковную службу. А после спектакля, уже поздним вечером, Гарп пешком направился к украшенным специальной подсветкой шпилям собора Св. Стефана; южная башня собора, как он прочел на табличке, была заложена в середине XIV века, а закончена в 1439 году. Вена, думал Гарп, мертвый город… самый настоящий труп! Да и вся Европа, пожалуй, — просто красиво одетый труп в красивом открытом гробу. «Время человеческой жизни, — писал Марк Аврелий, — миг… судьба — загадочна…»

В таком настроении Гарп брел домой на Кернтнер-штрассе, когда навстречу ему попалась небезызвестная Тина. Глубокая оспина у нее на лбу в свете городских неоновых фонарей казалась зеленовато-синей.

— Добрый вечер, господин Гарп, — сказала она. — Хотите загадку?

И Тина объяснила, что Шарлотта купила Гарпу некий «подарок», который заключался в том, что Гарп мог заниматься любовью с Тиной и Вангой бесплатно и трахать их как вместе, так и по очереди. Вместе, заметила Тина, было бы даже интереснее и… быстрее. Но, может, они Гарпу вовсе не нравятся? — спросила она. Гарп признался, что Ванга действительно не в его вкусе; во-первых, они почти ровесники, а кроме того — хотя он никогда не сказал бы этого вслух в ее присутствии, — ему надоела ее история о том, как и почему банка с майонезом раскроила ей в детстве губу.

— В таком случае ты можешь два раза переспать со мной! — весело предложила Тина. — Один сейчас, а один потом; учти, тебе ведь потребуется довольно много времени, чтобы перевести дыхание! А о Шарлотте забудь. — И Тина объяснила: ничего не поделаешь — смерть; такое со всеми случается. Но Гарп все же вежливо отклонил ее предложение.

— Ну, как хочешь. Все остается в силе, — сказала Тина. — Когда надумаешь — приходи. — Она ласково сжала его руку своими теплыми ладошками, но Гарп лишь с улыбкой поклонился ей — учтиво, совсем по-венски, — а потом зашагал домой к матери.

Он был даже рад той не очень сильной душевной боли, которую сейчас испытывал. Наслаждался своим глупым самоотречением — и, кстати, испытывал куда большее наслаждение, воображая свой секс с Тиной, чем обладая по-настоящему ее обильной пышной плотью. Серебристая вмятинка у нее на лбу была почти такой же величины, что и ее рот; и тогда вечером эта оспинка отчего-то показалась Гарпу похожей на маленькую приоткрытую могилу.

Состояние, которое смаковал сейчас Гарп, было, как оказалось впоследствии, преддверием долгожданного писательского экстаза, когда целый мир способен обрушиться от одной лишь неправильной интонации… все, относящееся к телу, подобно потоку, — вспомнил Гарп, — относящееся к душе — сновидению и дыму. Наступил июль, и Гарп наконец вернулся к работе над «Пансионом „Грильпарцер“». А его мать уже заканчивала рукопись своей книги, которой вскоре суждено было перевернуть обе их жизни.

В августе Дженни свою книгу закончила и объявила, что теперь и она готова путешествовать и наконец-то хоть что-то посмотреть в Европе — может быть съездить в Грецию.

— Давай просто сядем на поезд и поедем куда-нибудь, — предложила она сыну. — Я всегда хотела прокатиться на Восточном экспрессе. Кстати, какой у него маршрут?

— Из Парижа в Стамбул, по-моему, — сказал Гарп. — Но тебе придется ехать одной, мамочка. У меня слишком много работы.

Так на так — что ж, Дженни смирилась. Ей настолько осточертела собственная автобиография, что она даже не смогла заставить себя перечитать ее от начала до конца. И не знала, что ей теперь с этой книгой делать. Неужели действительно можно просто приехать в Нью-Йорк и вручить историю своей жизни какому-то незнакомому издателю? Дженни очень хотела, чтобы книгу сперва прочитал Гарп, но не настаивала на этом, видя, что Гарп наконец-то с головой ушел в работу; она понимала, что в таком состоянии его лучше не беспокоить. Кроме того, она побаивалась огорчить его некоторыми подробностями своей жизненной истории, ибо значительная ее часть была и его жизненной историей.

Весь август Гарп упорно работал над финалом рассказа. Обеспокоенная Хелен писала Дженни: «Гарп что, умер? Будьте добры, сообщите подробности». У Хелен Холм всегда была ясная голова, подумала Дженни. И Хелен получила в ответ такое количество подробностей, на какое и не рассчитывала. А в придачу Дженни прислала ей копию своей рукописи с запиской, в которой говорилось, что это результат целого года упорного труда, а поскольку Гарп очень занят, то Дженни была бы очень благодарна Хелен, если та откровенно выразит свое мнение о «Сексуально подозреваемой». Возможно, спрашивала она также, кто-нибудь из преподавателей Хелен случайно знает, что полагается делать с законченной рукописью дальше?

Изредка отрываясь от работы, Гарп расслаблялся в венском зоопарке, который был частью обширной территории вокруг дворца Шёнбрунн. Гарпу казалось, что многие здания в зоопарке — оставшиеся после войны руины, лишь отчасти подремонтированные только затем, чтобы там можно было держать животных. Это создавало у Гарпа фантастическое ощущение, что, попадая в зоопарк, он попадает в Вену военных лет, и пробудило в нем интерес к этому периоду. Теперь перед сном он все время читал сугубо исторические работы, посвященные Вене при нацистах и во время советской оккупации. В каком-то смысле здесь просматривалась связь с темой смерти, которая преследовала его во время работы над «Пансионом „Грильпарцер“». Гарп обнаружил, что, когда что-нибудь сочиняешь, все вокруг представляется взаимосвязанным. Вена умирала; зоопарк после войны был восстановлен гораздо хуже, чем дома, где жили люди; история города походила на историю некоей семьи — в ней есть и близость, и даже любовь, но рано или поздно смерть отделяет всех и каждого друг от друга. Только яркость и стойкость памяти сохраняет мертвых вечно живыми. И задача писателя — своим воображением, своим художественным вымыслом, своими личными и живыми чувствами оживить и личные воспоминания каждого читателя. Гарп физически ощущал дыры, оставленные автоматными очередями в каменных стенах дома на Швиндгассе.

Теперь он хорошо понимал, что означал сон бабушки Йоханны.

Он написал Хелен, что любому молодому писателю прямо-таки отчаянно необходимо жить с кем-то, и он решил, что ему необходимо жить с нею, Хелен. Можно даже пожениться, предложил он, потому что секс — вещь чрезвычайно важная и нужная, но слишком много времени уходит, если все время только и думать, как заполучить подходящего партнера! Стало быть, лучше иметь его всегда под рукой!

Хелен несколько раз переписывала свое ответное письмо, прежде чем наконец послала его Гарпу. А говорилось в ее письме примерно следующее: пошел он со своими идеями… куда подальше! Неужели он думает, что она так успешно учится и скоро закончит колледж только для того, чтобы обеспечивать ему удобный секс? Который он даже никак планировать не собирается?

Гарп ответил Хелен коротко и письмо свое перечитывать вообще не стал. Он ведь уже писал ей, что слишком занят работой и не может тратить время на объяснения, скоро она прочтет то, над чем он сейчас работает, и тогда уж решит для себя, насколько он серьезен в своем намерении стать настоящим писателем и в своем предложении пожениться.

«Я не сомневаюсь, что ты вполне серьезен, — писала ему Хелен, — но в настоящий момент мне и без того приходится читать куда больше, чем хотелось бы».

Она не стала пояснять, что намекает на присланную Дженни рукопись, в которой было 1158 машинописных страниц. Хотя впоследствии Хелен и согласилась с Гарпом, что книга его матери отнюдь не шедевр, она не могла не признать, что история Дженни Филдз весьма ее увлекла.

Пока Гарп отделывал свою, куда более короткую рукопись, Дженни Филдз втайне обдумывала следующий шаг. Мучаясь неотвязным беспокойством, она как-то раз купила в одном из венских киосков американский журнал и прочитала там, что некий смелый нью-йоркский издатель из весьма известного издательского дома недавно отверг рукопись, предложенную бывшим членом правительства, человеком дурной репутации, изобличенным в краже казенных денег. Книга представляла собой лишь слегка приукрашенное, так сказать художественно завуалированное описание весьма дурно пахнущих политических махинаций автора. «Это произведение во всех отношениях отвратительное — так цитировали высказывания данного издателя в журнале. — Этот человек вообще не умеет писать! С какой стати он еще и деньги будет зарабатывать на своем криминальном прошлом» (Книга, конечно же, была напечатана в другом месте и принесла как автору, так и издателю немалый доход.) «Иногда я чувствую, что просто обязан сказать „нет“, — продолжала цитировать смелого издателя та же статья, — даже если знаю, что кое-кому очень хочется читать подобное дерьмо». («Дерьмо», разумеется, получило несколько неплохих рецензий, написанных уважаемыми критиками, словно книга действительно была серьезная.) Дженни глубоко потряс поступок издателя, который дерзнул сказать «нет» сильным мира сего. Она даже вырезала эту статью из журнала и обвела имя издателя кружком — простое имя, почти как у какого-нибудь актера или героя детской книжки про зверюшек: Джон Вулф. В журнале была и фотография этого Джона Вулфа; похоже, он весьма заботился о своей внешности, был отлично одет и выглядел как любой преуспевающий житель Нью-Йорка, где хорошая работа и хорошее чутье подсказывают, что безусловно стоит как можно лучше следить за собой и одеваться тоже как можно лучше. Но Дженни Филдз этот издатель показался сущим ангелом. И она решила: именно он будет ее издателем! Уж ее-то прошлое Джон Вулф наверняка не сочтет «криминальным» и непременно скажет, что она вполне заслуженно может на нем подзаработать.

Гарп же видел судьбу «Пансиона „Грильпарцер“» совершенно иначе. Рассказ этот, конечно, никогда особых доходов ему не принесет, он выйдет сперва в «серьезном» журнале, где его почти никто не прочтет. А через несколько лет, когда Гарп станет уже более известным писателем, рассказ опубликуют снова и отнесутся к нему с большим вниманием; о нем будет написано несколько весьма лестных отзывов, но при жизни Гарпа на деньги, которые он получит за «Пансион „Грильпарцер“», он не сможет купить даже приличную машину. Впрочем, Гарп ожидал от этого рассказа гораздо большего, чем деньги или машина. Он очень надеялся, что, прочитав его, Хелен Холм согласится с ним жить и, может быть, даже выйдет за него замуж.

Закончив рассказ, он объявил матери, что хочет поехать домой повидаться с Хелен, а до того непременно пошлет ей копию своего рассказа, чтобы она успела его прочитать к тому времени, как он вернется в США. Бедная Хелен, подумала Дженни; уж она-то знала, сколько Хелен нужно еще прочитать. Дженни не очень приятно было слышать, что Гарп называет Стиринг «домом», однако она имела свои причины желать встречи с Хелен и не сомневалась, что Эрни Холм будет очень рад, если они погостят у него несколько дней. Ну и, естественно, про запас всегда оставалось родительское гнездо в Догз-Хэд-Харбор — туда они с Гарпом могли поехать в любое время, чтобы просто прийти в себя или подумать над дальнейшими планами.

Гарп и Дженни, одержимые своим писательством, даже не задумывались о том, почему уезжают, практически не повидав Европу. Дженни уложила в чемодан свои белоснежные медицинские халаты и приготовилась к отъезду. А у Гарпа из головы не шли «подарки», которые сделала ему перед смертью Шарлотта, сообщив о них через Тину.

Воображение Гарпа, разбуженное этими «подарками», несколько мешало ему, когда он дописывал «Пансион „Грильпарцер“», но впоследствии он поймет, что потребности писателя и потребности реальной жизни отнюдь не всегда совпадают. Мысли о «подарках» Шарлотты мешали ему писать рассказ; теперь же, когда рассказ был закончен, ему захотелось повидаться с Тиной. Он отправился на Кернтнерштрассе, однако Ванга, молоденькая шлюха со шрамами на губе, сказала на своем ломаном английском, что Тина давно перебралась из первого района.

— Так оно обычно и бывает, — грустно сказала Ванга. — Забудь Тину.

И Гарп вдруг обнаружил, что действительно легко может забыть ее; «плотское вожделение», как называла это его мать, оказалось совершенно непредсказуемым. К тому же со временем его неприязнь к Ванге несколько смягчилась; теперь она, несмотря на изуродованную губу, ему, пожалуй, даже нравилась. Так что именно ее он в итоге и получил; и даже дважды, а потом всю жизнь только утверждался во мнении, что почти все на свете приносит разочарование писателю после того, как он закончит писать очередное произведение.

В Вене Гарп и Дженни провели пятнадцать месяцев. Вновь наступил сентябрь. Гарпу и Хелен было всего по девятнадцать, и очень скоро Хелен предстояло опять вернуться в свой колледж. Пока самолет летел из Вены до Франкфурта, легкие уколы совести, которые Гарп ощущал почти физически (это уходили воспоминания о Ванге), тихо и незаметно прекратились. А когда он думал о Шарлотте, ему казалось, что она была бы счастлива. В конце концов, ей-то не пришлось не по своей воле убираться из первого района.

Из Франкфурта они полетели в Лондон, и по дороге Гарп еще раз перечитал «Пансион „Грильпарцер“», надеясь, что этот рассказ Хелен не отвергнет. А во время перелета из Лондона в Нью-Йорк его рассказ читала Дженни. Сравнивая рассказ сына с тем, что сама делала больше года, Дженни была просто потрясена. Рассказ Гарпа казался ей чем-то нереальным, и особенно она восхищалась воображением сына. Впрочем, литературный вкус Дженни никогда не отличался совершенством.

Через несколько лет Дженни Филдз скажет, что рассказ в точности такой, какого и следовало ожидать от мальчика, не имевшего ни нормальной семьи, ни нормального воспитания.

Возможно, она была права. А Хелен позднее сделает вот какой вывод: именно благодаря заключительной части рассказа «Пансион „Грильпарцер“» мы можем краешком глаза увидеть мир глазами Гарпа.

За завтраком в пансионе «Грильпарцер» мы дружно напустились на господина Теобальда: дескать, зверинец, принадлежавший каким-то другим его постояльцам, совершенно не дал нам ночью нормально выспаться. Я отчетливо (как никогда прежде) понимал, что на сей раз мой отец все-таки сообщит напрямую, что является инспектором Австрийского туристического бюро.

— Во-первых, тут кто-то ходит на руках! — сказал отец.

— И заглядывает под дверь уборной! — подхватила бабушка.

— Вон тот! — И я указал на маленького мрачного человечка, сидевшего за угловым столиком в окружении свой «свиты» — рассказчика снов и венгерского певца.

— Но этим он себе на жизнь зарабатывает! — воскликнул господин Теобальд, и, словно в подтверждение, тот человек сразу же встал на руки и несколько раз прошелся перед нами.

— Пожалуйста, пусть он перестанет, — сказал отец. — Мы уже знаем, что это он делать умеет.

— А вы знаете, что он и не умеет ходить иначе? — спросил вдруг рассказчик снов. — Вам известно, что ноги у него абсолютно не действуют? Что у него нет берцовых костей? Это же замечательно, что он вообще способен ходить — хотя бы и на руках! Иначе он бы совсем не мог передвигаться.

И тот человек, стоя на руках, утвердительно закивал, хотя это было явно непросто в таком положении.

— Пожалуйста, сядьте, — сказала мама.

— Ну что ж, ничего особенно страшного в том, что он калека, нет, — изрекла бабушка. — Но вы, — она повернулась к рассказчику снов, — безусловно дурной человек! Вам ведомы такие вещи, знать которые вы не имеете ни малейшего права! Он знал мой сон!!! — сообщила она господину Теобальду так, словно докладывала о краже.

— Ну да, он, может, чуток и дурной, это точно, — согласился господин Теобальд, — но не всегда! В последнее время он ведет себя значительно лучше. К тому же он ведь не виноват, что знает.

— Я просто хотел немного вас подбодрить, — сказал рассказчик снов бабушке. — Думал, это пойдет вам на пользу. Ведь муж ваш давно умер, и вам, в конце концов, пора перестать придавать этому сну столь большое значение. К тому же вы не единственная, кому такой сон снился.

— Прекратите немедленно! — возмутилась бабушка.

— Но мне кажется, вам все же следует это знать, — сказал рассказчик снов.

— Ах, пожалуйста, помолчи! — попросил господин Теобальд.

— Я представитель Австрийского туристического бюро, — провозгласил вдруг мой отец (возможно, он просто не знал, как еще обратить на себя внимание).

— О господи! — воскликнул господин Теобальд.

— Теобальд ни в чем не виноват, — тут же вмешался певец. — Это все наша вина. Он терпит нас по доброте душевной, хотя и рискует своей репутацией.

— Видите ли, это мужья моей сестры, — стал объяснять Теобальд. — Они — семья. Что же я могу с этим поделать?

— Что значит «мужья» вашей сестры? — в ужасе спросила моя мать.

— Ну, сперва она вышла замуж за меня, — сказал рассказчик снов.

— А потом услышала, как я пою! — сказал певец.

— Но тот, третий, никогда ее мужем не был, — сказал Теобальд, и все сочувственно посмотрели на человека, который мог ходить только на руках. — Все они были когда-то цирковыми артистами, однако же политика довела их до беды!

— Мы были лучшими в Венгрии, — прибавил певец. — Вы когда-нибудь слышали о цирке «Сольнок»?

— Боюсь, никогда, — совершенно серьезно ответил отец.

— Мы выступали в Мишкольце, в Сегеде, в Дебрецене, — сказал рассказчик снов.

— В Сегеде — дважды. — поправил его певец.

— Наверняка и в Будапеште бы выступили, если б не русские, — сказал человек, который ходил на руках.

— Кстати, это русские лишили его берцовых костей! — заметил рассказчик снов.

— Нет, если по правде, — вмешался певец, — он без берцовых костей и родился. Но с русскими мы поладить не сумели, что верно, то верно.

— Еще бы, они хотели посадить в тюрьму нашего медведя! — воскликнул рассказчик снов.

— Не выдумывай! — строго сказал ему Теобальд.

— Мы спасли от русских сестру Теобальда, — пояснил человек, который ходил на руках.

— Ну и я, разумеется, не могу не помочь им, — сказал Теобальд. — И они стараются изо всех сил. Но скажите, кому в нашей стране интересны представления циркачей? Да еще венгерских. Здесь, например, даже в цирке медведь никогда на одноколесном велосипеде кататься не будет! А чертовы сны для нас, венцев, и вовсе ничего не значат.

— Если по правде, — сказал рассказчик снов, — я просто не те сны рассказывал. Мы работали в одном ночном клубе на Кернтнерштрассе, а потом нас оттуда прогнали.

— Во всяком случае, тот сон тебе рассказывать не следовало, — мрачно заметил певец.

— Ну, за тот сон и твоя жена, между прочим, тоже несла ответственность! — возразил рассказчик снов.

— Она тогда была твоей женой! — парировал певец.

— Пожалуйста, прекратите! — умоляющим тоном воскликнул Теобальд.

— Потом мы стали делать воздушные шарики для больных детишек, — продолжил свой рассказ сновидец. — И даже получали заказы от некоторых государственных больниц — особенно в Рождество.

— Вы бы лучше побольше времени уделяли своему медведю! — вставил господин Теобальд.

— Об этом ты со своей сестрой говори, — сказал певец. — Это же ее медведь — она его воспитывала, учила и баловала, отсюда и лень, и хулиганство, и дурные привычки.

— Но он единственный, кто никогда надо мной не подшучивает, — сказал человек, который мог ходить только на руках.

— С меня довольно, — резко сказала вдруг наша бабушка. — Я бы предпочла немедленно покинуть это «общество». Слишком тяжелое испытание для меня, старой женщины.

— Ах, милая дама! Пожалуйста, простите нас! — воскликнул господин Теобальд. — Мы ведь только хотели объяснить вам, что у нас и в мыслях не было ничего дурного. Времена сейчас такие трудные! Чтобы как-то привлечь туристов, мне очень нужна категория В! Но я, увы, не могу — сердце не велит! — выгнать за порог этих циркачей!

— Ах ты задница! Сердце ему не велит! — рассердился рассказчик снов. — Да он просто сестры своей боится. Ему и во сне присниться не может, что он нас на улицу выбрасывает!

— А если б ему это приснилось, ты бы сразу узнал! — выкрикнул человек, который ходил на руках.

— Я боюсь вашего медведя! — нервно выкрикнул господин Теобальд. — Ведь эта скотина по приказу моей сестры все что угодно сделать может!

— Говори о нем уважительно, — посоветовал Теобальду человек, который ходил на руках. — Это отличный медведь! И он в жизни еще никого не тронул. У него ведь даже когтей нет, и ты это прекрасно знаешь! У него и зубов-то всего несколько штук осталось.

— Да, ему, бедняге, есть трудновато, — признал господин Теобальд. — Старый уже, неряшливый, да и соображает не очень.

Я видел через плечо отца, как он пишет в своей тетради: «Неухоженный медведь в угнетенном состоянии; безработная цирковая труппа, центром которой является сестра хозяина пансиона».

И тут все мы увидели, как сестра Теобальда прогуливается по тротуару со своим медведем. В такую рань улица была практически безлюдна. Разумеется, она вела медведя на поводке, как полагается, но поводок был чисто символический. В своем потрясающем красном тюрбане она быстро ходила по тротуару, стараясь поспеть за ленивыми движениями медвежьих лап, вращавших педали одноколесного велосипеда. Зверюга ездил от одного парковочного счетчика до другого и поворачивал обратно, иногда при повороте опираясь лапищей на столбик со счетчиком. Медведь был явно очень талантлив и виртуозно владел велосипедом, тут ничего не скажешь, но одноколесный велосипед определенно являлся для него пределом, и сразу становилось ясно, что дальше в своих трюках он уже не пойдет.

— Господи, хоть бы она поскорей убрала его с улицы! — заволновался господин Теобальд. — Соседи, хозяева кондитерской, жалуются, говорят, что медведь отпугивает покупателей.

— А по-моему, наш медведь только привлекает покупателей! — возразил человек, который ходил на руках.

— Кого-то, может, и привлекает, а кого-то отпугивает. — Рассказчик снов вдруг помрачнел, словно подавленный бездонной глубиной собственной души.

Мы настолько увлеклись циркачами и их рассказами, что совершенно забыли о старой Йоханне. Наконец мама заметила, что Йоханна тихо плачет, и велела мне подогнать машину.

— Для нее это, пожалуй, чересчур, — шепнул мой отец Теобальду. Сами же циркачи выглядели так, словно им было безумно за себя стыдно.

Когда я вышел на тротуар, ко мне тут же подъехал медведь и вручил ключи от аккуратно припаркованной у тротуара машины.

— Не всякому понравится, когда ему таким вот образом вручают ключи от собственной машины, — ядовито заметил господин Теобальд сестре.

— Да? А мне показалось, ему это должно понравиться, — сказала та, ероша мне волосы.

Она действительно производила вполне приятное впечатление, я бы сказал, на манер барменши — то бишь вечером она выглядела гораздо привлекательнее; при свете дня я сразу увидел, что она значительно старше не только своего брата, но и обоих своих мужей. Со временем, подумалось мне, она перестанет быть этим мужчинам женой и сестрой и станет им всем матерью. Как уже стала матерью своему медведю.

— Поди-ка сюда, — сказала она ему. Медведь послушно подъехал к ней и остановился, придерживаясь за парковочный счетчик. Потом лизнул стеклянный циферблат, и хозяйка дернула его за поводок. Медведь вопросительно посмотрел на нее, она дернула снова. Медведь неохотно принялся крутить педали — сперва в одну сторону, потом в другую. Похоже, он встряхнулся и повеселел, оттого что появились зрители. Теперь он как бы «выступал» на арене.

— Не вздумай что-нибудь выкинуть, — сказала ему сестра Теобальда, но медведь крутил педали все быстрее и быстрее, проезжая то вперед, то назад и резко поворачивая, так что хозяйке пришлось выпустить поводок. — Дуна, немедленно прекрати! — крикнула она, но медведь уже окончательно разгулялся и слушаться не желал. В итоге он проехал слишком близко от тротуара и врезался в бампер припаркованной машины, а потом сел на тротуар, положив рядом велосипед. Он явно не ушибся, но вид у него был такой печальный и растерянный, что никто не засмеялся.

— Ох, Дуна! — укоризненно сказала хозяйка, но все же подошла и присела рядом на корточки. — Ну что же ты, Дуна? — мягко упрекнула она его. Медведь только покачал своей огромной башкой, не решаясь посмотреть на нее. По морде у него текли слюни, и женщина вытерла их рукой. Он лапой оттолкнул ее руку.

— Приезжайте еще! — жалким голосом крикнул господин Теобальд, когда мы садились в машину.

Мы тронулись с места. Мама сидела закрыв глаза, растирая пальцами виски и словно бы не слыша наших разговоров. Она всегда уверяла нас, что в поездках это ее единственная защита от пререканий такой сварливой семейки, как наша.

Мне вовсе не хотелось докладывать о том, как содержали нашу машину, но я видел, что отец стремится восстановить порядок и спокойствие и уже раскрыл свою гигантскую тетрадь, словно мы только что закончили инспектирование самого обычного пансиона.

— Что там у нас на счетчике? — спросил он.

— Лишних тридцать пять километров, — сказал я.

— Я уверена, в машине был этот ужасный медведь! — заявила бабушка. — На заднем сиденье клочья шерсти, и я отлично чувствую его мерзкий запах.

— Странно, я никакого запаха не чувствую, — сказал отец.

— И еще запах той цыганки в тюрбане! — сердито продолжала бабушка. — Эта вульгарная вонь прямо-таки висит в воздухе!

Мы с отцом принюхались. Мать продолжала массировать виски.

На полу возле педалей газа и тормоза я заметил несколько зеленоватых зубочисток, которые вечно торчали в уголке рта у венгерского певца, отчего казалось, что у него там шрам. Я промолчал. Господи, можно себе представить, как они были счастливы, когда прокатились по городу на нашей машине! Певец за рулем, человек, что ходил на руках, с ним рядом — помахивая прохожим ногой из окна. А на заднем сиденье, между рассказчиком снов и его бывшей женой, касаясь огромной башкой потолка и сложив искалеченные лапы на коленях, покачивался старый медведь, похожий на добродушного пьяницу.

— Ах, несчастные люди! — проговорила мама, не открывая глаз.

— Лжецы и преступники! — возразила бабушка. — Мистики и дезертиры! И еще у них совершенно испорченные животные!

— Они старались изо всех сил, — сказал отец. — Но где им было угнаться за инфляцией!

— Вот и отправлялись бы все вместе в зоопарк, — не сдавалась бабушка.

— А я отлично время провел! — сказал Робо.

— Вообще-то вырваться из категории С очень трудно… — робко начал я.

— Какая там категория С. Они давно скатились в категорию Z! — заявила старая Йоханна. — Исчезли за пределами алфавита.

— По-моему, об этом следует написать, — вставила мама.

Но тут отец поднял руку — таким жестом, словно собирался нас благословить, — и мы умолкли. Он быстро писал в тетради и хотел, чтобы ему не мешали. Лицо у него было суровое. Я видел: бабушка абсолютно уверена в том, какой вердикт он вынесет. Мать по опыту знала, что спорить с отцом бесполезно. Робо уже надулся, готовясь зареветь. Я медленно вел машину по узеньким улочкам — сперва по Шпигельгассе, потом выехал на Лобковицплац. Шпигельгассе такая узкая, что хорошо видно отражение машины в витринах, мимо которых проезжаешь. Меня не оставляло ощущение, что наша замедленная поездка по улицам Вены была кем-то задумана заранее — мы ехали так неторопливо и безмолвно, будто совершали сказочное путешествие по игрушечному городу, которое снимают на кинопленку.

Когда усталая бабушка уснула в машине, мать осторожно заметила:

— Вряд ли в данном случае изменение категории в ту или иную сторону имеет какое-то особое значение, да?

— Да, — сказал отец, — почти никакого.

И он оказался совершенно прав. Но прошло немало лет, прежде чем я снова увидел пансион «Грильпарцер».

Когда бабушка Йоханна умерла — внезапно, во сне, — мать заявила, что устала от путешествий. Однако истинной причиной была не усталость, а то, что бабушкин сон теперь стал преследовать ее. «Лошади так исхудали, — говорила она мне как-то, — то есть я всегда знала, что они худые, но не настолько. И воины тоже… я знала, что они жалкие и несчастные, но… не такие…»

Отец уволился из туристического бюро и подыскал себе работу в местном сыскном агентстве, специализирующемся на гостиницах и магазинах. Для него это была вполне приличная работа, хотя в рождественские каникулы он работать отказывался — говорил, что под Рождество некоторым людям необходимо позволить хоть немножко украсть.

С годами мои родители как будто бы стали спокойнее относиться к жизни и ее неумолимым законам, и я видел, что на склоне дней они вполне счастливы. Я понимал, что силу воздействия бабушкиного сна на маму несколько приглушили реальные события и особенно то, что случилось с Робо. Мой брат поступил в частную школу, очень хорошо там учился и имел много друзей, но на первом курсе университета был убит самодельной бомбой. Он и политикой-то не интересовался. В последнем письме к родителям он писал: «Серьезность намерений студенческих радикальных фракций сильно преувеличена. А кормят здесь просто отвратительно…» Не дописав это предложение, Робо пошел на лекцию по истории, и вся аудитория взлетела на воздух.

После смерти родителей я бросил курить и снова увлекся путешествиями. В пансион «Грильпарцер» я приехал со своей второй женой. С первой я никогда до Вены не добирался.

К сожалению, пансион недолго удерживал присвоенную тогда отцом категорию В и к тому времени, как я туда приехал, почти совсем не котировался. Теперь там заправляла сестра господина Теобальда. Ее дешевая привлекательность сменилась бесполым цинизмом, свойственным порой незамужним тетушкам. Она превратилась в бесформенную тушу, а волосы выкрасила в бронзовый цвет, так что голова ее напоминала медную мочалку, которой драят кастрюли. Меня она, разумеется, совершенно не помнила и с большим подозрением отнеслась к моим расспросам и к тому, что я, как ни странно, так много знаю о ее прошлом и о близких ей людях; должно быть, она решила, что я из полиции.

Венгерский певец давно уехал — с новой женой, пленившейся его голосом. Рассказчика снов забрали — в психушку. Его собственные сны обернулись сплошным кошмаром, и каждую ночь он будил весь пансион воплями и леденящим душу воем. Он исчез отсюда практически в то же время, когда пансион навсегда утратил категорию В.

Господин Теобальд умер. Упал, схватившись за сердце, прямо в холле, куда вышел однажды ночью, чтобы проверить, не вор ли к ним забрался. Увы, это был всего лишь Дуна, брюзгливый медведь, одетый в полосатый костюм рассказчика снов. Зачем сестра Теобальда одела медведя именно так, она мне объяснять не стала, но при виде мрачного зверя, который катался по коридору на своем одноколесном велосипеде в одежде сновидца, господин Теобальд испытал такой ужас, что мгновенно испустил дух.

Человек, который умел ходить только на руках, тоже попал в ужасную беду. Зацепившись наручными часами за ступеньку эскалатора, он не сумел сразу с него соскочить; и как назло, он был в галстуке, хотя вообще-то носил его крайне редко, ведь галстук волочился по земле (он же ходил только на руках), — вот этот галстук и затянуло под эскалатор, а его хозяина задушило. На эскалаторе потом выстроилась целая очередь: люди топтались на месте, все время отступая на одну ступеньку, пока у кого-то не хватило смелости просто перешагнуть через мертвого. На свете, оказывается, есть множество ненамеренно жестоких механизмов, которые просто не приспособлены для людей, способных ходить только на руках.

С тех пор, рассказала мне сестра Теобальда, пансион «Грильпарцер», утратив категорию С, стал опускаться все ниже. Управлять пансионом в одиночку становилось все труднее, и у нее оставалось все меньше времени для Дуны, а медведь как раз начал впадать в старческий маразм и обзавелся весьма дурными привычками. Однажды он, например, вздумал преследовать почтальона и понесся вниз по мраморной лестнице с таким свирепым видом и с такой скоростью, что несчастный почтальон, спасаясь бегством, упал и сломал себе бедро. О нападении медведя на человека тут же доложили куда следует, и Дуне запретили разгуливать на свободе.

Некоторое время сестра Теобальда держала его в клетке во дворе, но там его буквально изводили собаки и дети. Кроме того, из квартир, что выходили во двор, ему швыряли в клетку не только испорченную пищу, но и кое-что похуже. Дуна и на медведя-то перестал походить, настолько он стал хитер — например, только притворялся, что спит, а на самом деле вполне успешно подкарауливал и ловил кошек. Дважды его пытались отравить, и он стал вообще бояться еды — уж больно враждебным было его окружение. Выбора у хозяйки не оставалось — только подарить медведя Шёнбруннскому зоопарку, но и тут имелись известные сомнения и трудности. Дуна был уже старый, беззубый и больной, может, даже заразный, а кроме того, долгая жизнь среди людей, которые обращались с ним как с человеком, отнюдь не подготовила его к более спокойной, но совершенно иной жизни в зоопарке.

Вдобавок необходимость спать в клетке во дворе пансиона вызвала у Дуны обострение ревматизма, так что единственное его развлечение — катание на одноколесном велосипеде — стало невозможным. При первой же попытке прокатиться на велосипеде в зоопарке он сразу упал, и кто-то из зрителей засмеялся. А если кто-то смеялся над тем, что делает Дуна, объяснила мне сестра Теобальда, он никогда уже не возвращался к этому трюку. В конце концов его оставили в зоопарке просто из милости; там он и умер — всего через два месяца после того, как его туда поместили. По мнению сестры Теобальда, он «умер от унижения», ведь из-за какой-то сыпи, покрывшей могучую грудь медведя, его пришлось побрить. А выбритый медведь, как уверял ее один сотрудник зоопарка, всегда испытывает смертельное унижение.

В холодном дворе пансиона я увидел пустую медвежью клетку и заглянул внутрь. Птицы не оставили там даже фруктовых зернышек, но в углу все еще громоздилась целая гора окаменелого медвежьего помета — столь же безжизненного и лишенного запаха, как тела тех, кого застигло врасплох извержение вулкана в Помпее. Я не мог не вспомнить о Робо: от медведя все-таки осталось значительно больше.

Сев в машину, я помрачнел еще больше, заметив, что на этот раз ни одного лишнего километра на счетчике не появилось, никто на машине тайком не катался. Здесь не осталось никого, кто мог бы позволить себе подобные вольности.

— Когда мы отъедем подальше от твоего драгоценного пансиона, — сказала мне моя вторая жена, — ты, надеюсь, все-таки объяснишь мне, зачем мы тащились в эту дыру?

— Это долгая история, — честно сознался я.

А думал я о том, как до странности мало и энтузиазма, и горечи испытывает сестра Теобальда к окружающему миру. В рассказанной ею истории сквозили ровная скука и категоричность, которые свойственны обычно рассказчикам, привыкшим к несчастливым концовкам. Казалось, эта женщина никогда не считала свою жизнь и жизнь своих товарищей-циркачей достаточно яркой; можно подумать, что они только и стремились — прилежно и тупо, точно приговоренные к наказанию и желающие исправиться, — непременно получить для своего пансиона пресловутую категорию С.

7. Всплеск «плотского вожделения»

И она вышла-таки за него замуж! Сделала то, о чем он просил! Хелен нашла, что для начала это очень хороший рассказ. И старому Тинчу рассказ тоже понравился. «В нем так много б-б-безумия и п-п-печа-ли», — сказал он Гарпу и посоветовал послать рассказ в свой любимый литературный журнал. И лишь через три месяца Гарп наконец получил оттуда следующий ответ:

Сюжет представляется малоинтересным; рассказ не блещет новизной ни по форме, ни по языку. Тем не менее большое спасибо, что прислали его нам для ознакомления.

Озадаченный Гарп показал это послание Тинчу. Тинч тоже призадумался.

— Возможно, их интересуют только н-н-новейшие формы прозы? — сказал он неуверенно.

— Какие же? — спросил Гарп.

Тинч признался, что и сам толком не знает.

— Насколько я понимаю, новые художественные направления прежде всего заинтересованы в необычном языке и ф-ф-форме, — сказал Тинч. — Но я никак не могу понять, в чем тут суть и о чем говорит такая литература. Иногда, по-моему, исключительно о с-с-самой с-с-себе.

— О самой себе? — переспросил Гарп.

— Ну да. Есть такая разновидность литературы… — пояснил Тинч.

Гарп ничего не понял, но для него гораздо важнее было, что рассказ понравился Хелен.

Почти пятнадцать лет спустя, когда Гарп опубликовал свой третий роман, тот же самый редактор из любимого журнала Тинча опубликовал открытое письмо Гарпу. И письмо это, надо сказать, было весьма лестным, содержало массу похвал в адрес автора, а также предложение непременно создать еще «что-нибудь новенькое» для публикации в этом самом журнале, столь любимом Тинчем. Но Т.С. Гарп был злопамятен, как барсук. Он отыскал ту старую записку с отказом, где его рассказ о пансионе «Грильпарцер» назывался «малоинтересным»; она была сплошь в коричневых кофейных пятнах и уже начала рваться на сгибах, столько раз ее свертывали и развертывали, но Гарп все же приложил ее к письму, которое написал редактору столь любимого Тинчем журнала. В письме говорилось:

Ваш журнал представляется мне малоинтересным, и я по-прежнему стараюсь особенно не экспериментировать ни с языком, ни с формой своих произведений. Тем не менее большое спасибо за предложение.

Глупое «эго» Гарпа упорно запоминало все обиды и оскорбления, а также отказы печатать его работы. К счастью, Хелен и сама обладала весьма сильным, даже каким-то свирепым «эго» и весьма высоко себя ценила; иначе она в итоге просто возненавидела бы Гарпа. А так им, можно сказать, повезло: они были счастливы. Многие супружеские пары, прожив вместе много лет, к своему ужасу, вдруг «открывают», что не любят друг друга; некоторым же так и не дано этого понять. Другие женятся по взаимной любви, и подобная «новость» обрушивается на них в самый неподходящий момент жизни. В сущности, Гарп и Хелен едва знали друг друга, но у каждого было достаточно развито чутье, и они, в своем упрямстве и осмотрительности, по-настоящему влюбились друг в друга лишь через некоторое время после того, как поженились.

Возможно, потому, что каждый из них был поглощен строительством собственной карьеры, они не слишком вникали в свои взаимоотношения. Хелен за два года закончила колледж и уже в двадцать три года получила докторскую степень по английской литературе, а в двадцать четыре — место ассистент-профессора в женском колледже. Гарпу потребовалось пять лет, чтобы закончить первый роман, однако книга получилась хорошая, создавшая ему вполне прочную репутацию, что для молодого писателя особенно ценно, хотя особых доходов роман этот ему не принес. В то время деньги для всей семьи зарабатывала Хелен. А пока Хелен училась и Гарп писал свой роман, финансовые вопросы молодой семьи решала Дженни.

Книга Дженни, впервые прочитанная еще в рукописи, произвела на Хелен куда более сильное впечатление, чем на Гарпа, который, в конце концов, всю жизнь жил рядом с Дженни, свыкся с ее эксцентричностью и воспринимал как нечто обыденное. Однако и Гарп был потрясен — успехом, который книга Дженни имела у читателей. Он никак не рассчитывал, что станет публичной фигурой, главным действующим лицом в чужой книге, не написав еще ни одной собственной.

Издатель Джон Вулф навсегда запомнил то утро, когда впервые встретился у себя в кабинете с Дженни Филдз.

— Там какая-то медсестра к вам пришла, — округлив от удивления глаза, сообщила ему секретарша — словно за этим могло последовать, например, пикантное сообщение о неожиданном отцовстве босса. Джон Вулф и его секретарша не знали и не могли знать, что чемоданчик у Дженни Филдз такой тяжелый от рукописи в 1158 машинописных страниц.

— Это обо мне, — сказала она Джону Вулфу, открывая чемоданчик и выгружая на его письменный стол толстенный манускрипт. — Когда вы смогли бы это прочитать? — И Джону Вулфу показалось, что она твердо намерена остаться в его кабинете до тех пор, пока он это не прочитает. Он пробежал глазами первое предложение про «мир с грязной душой» и подумал: Господи, как бы мне от этой особы отделаться?

Позднее, правда, он даже испугался, когда не сразу отыскал номер ее телефона, чтобы сказать ей: да! Конечно же, они это непременно опубликуют! Откуда ему было знать, что Дженни Филдз гостила в Стиринге у Эрни Холма и Эрни проговорил со своей дорогой гостьей всю ночь, да и потом каждую ночь они говорили допоздна (обычное родительское беспокойство, разумеется, когда родители внезапно узнают, что их девятнадцатилетние дети собрались пожениться).

— Куда они могут ходить каждый вечер? — спрашивала Дженни. — Они же возвращаются домой не раньше двух-трех часов ночи! Вчера, например, всю ночь еще и дождь шел. А у них ведь даже машины нет.

Они ходили в борцовский спортзал. У Хелен был свой ключ от зала, а мягкие маты на полу показались обоим настолько же удобными и привычными, как собственная постель. Да и куда более просторными.

— Они говорят, что хотят иметь детей, — жаловался Эрни. — Хелен в таком случае придется бросить занятия.

— А Гарп никогда не закончит ни одной книги, — горестно подхватывала Дженни. Ведь ей-то самой пришлось целых восемнадцать лет ждать, чтобы начать писать.

— Ничего, работать они оба умеют, тут ничего не скажешь! — подбадривал Эрни себя и Дженни.

— Но им придется работать еще больше, — говорила Дженни.

— Я не понимаю, почему они не могут просто жить вместе, — говорил Эрни. — А потом, если все пойдет хорошо, можно и пожениться, и ребенка завести.

— А я вообще не понимаю, зачем одному человеку жить с другим! — откровенно заявила Дженни. Эрни с легкой обидой возразил:

— Но тебе же нравится жить вместе с Гарпом? А мне нравится жить с Хелен. И я очень скучаю, когда она уезжает в колледж.

— Это все плотское вожделение! — грозно возвестила Дженни. — Наш мир болен плотским вожделением!

Эрни встревожился; он еще не знал, что благодаря подобным высказываниям Дженни скоро станет богатой и знаменитой.

— Хочешь пива? — спросил он.

— Нет, спасибо, — отвечала Дженни.

— Они хорошие ребята, — напомнил ей Эрни.

— Но в конце концов плотское вожделение поглощает все души, — мрачно заявила Дженни Филдз, и Эрни Холм деликатно вышел на кухню и там выпил в одиночестве еще бутылочку пива.

Более всего ошеломил Гарпа в книге матери именно пассаж о «плотском вожделении». Одно дело быть сыном знаменитой писательницы, рожденным в брачном союзе, и совсем другое — быть знаменитым «случаем», воплощенной в жизнь потребностью юного организма. Дженни буквально вывернула его жизнь наизнанку; даже его личные отношения с проституткой выставила на всеобщее обозрение. Хелен считала, что это очень забавно, но призналась, что не понимает его тяги к проституткам.

«Плотское вожделение заставляет даже лучших из людей вести себя вопреки собственным убеждениям и собственному характеру», — писала Дженни Филдз. Эти ее слова приводили Гарпа прямо-таки в ярость.

— Да какого черта она-то пишет об этом! Что она-то об этом знает? — орал он. — «Плотское вожделение»! Да ведь она его никогда не испытывала, ни разу в жизни! Ничего себе — авторитет! Все равно что растение, описывающее мотивы поведения млекопитающих!

Впрочем, другие рецензенты были к Дженни куда добрее. Хотя некоторые серьезные журналы порой и упрекали ее за недостаточно высокий уровень мастерства, но в целом критики приняли ее книгу очень тепло. «Первая по-настоящему феминистская автобиография, которая искренне прославляет один способ жизни и столь же искренне отвергает и порицает другой», — написал один из них. «Смелая книга Дженни Филдз веско заявляет о том, что женщина может прекрасно прожить без какой бы то ни было сексуальной привязанности вообще», — говорилось в другой рецензии.

— В наши дни, — сразу предупредил Дженни Джон Вулф, — тебя либо воспримут как верный голос в нужное время, либо отвергнут как полную чушь.

Дженни Филдз восприняли как «верный голос в нужное время», и все же, сидя в своем белом сестринском халате за столиком ресторана, куда Джон Вулф водил только самых своих любимых писателей, она чувствовала неловкость при слове феминизм. Она толком не понимала значения этого термина, но само слово отчего-то напоминало ей о женской гигиене и «ирригаторе Валентайна». В конце концов, она получила медицинское образование, была опытной медсестрой. И потому всего лишь робко сказала, что, думается, сделала правильный выбор, прожив свою жизнь именно так, а поскольку ее выбор популярным не назовешь, она почувствовала, что необходимо сказать что-то и в его защиту. По иронии судьбы, среди множества молодых женщин из университета штата Флорида в Таллахасси идеи Дженни приобрели огромную популярность; возникло даже некое течение «женщин-одиночек», которые беременели, но замуж выходить не желали. Немного спустя этот синдром получил в Нью-Йорке название «дженни-филдзовского». Но Гарп всегда именовал его «грильпарцерским». Что до Дженни, то она знала только одно: женщины — как и мужчины — должны, по крайней мере, иметь возможность самостоятельно решать, как прожить свою жизнь, а если это превращает ее, Дженни, в феминистку, значит, так оно и есть.

Джон Вулф очень симпатизировал Дженни и изо всех сил старался предостеречь ее, ибо она могла просто не понять тайного смысла нападок и похвал, которые обрушивались на ее книгу. Однако Дженни так никогда и не уразумела, сколь «политически заряженной» оказалась ее «Сексуально подозреваемая».

«Меня учили ухаживать за больными, — говорила она впоследствии в одном из своих обезоруживающе искренних интервью. — Я сама выбрала эту профессию и по-настоящему увлеклась своей работой. Она казалась мне чрезвычайно полезной и важной, ведь замечательно, когда здоровый человек — а я всегда была здоровой — помогает людям нездоровым, которые сами себе помочь не могут. Думаю, именно поэтому мне и книгу написать захотелось».

Гарп, например, считал, что его мать до конца жизни оставалась настоящей сестрой милосердия. Она все время опекала его, пока они жили в Стиринг-скул; она сама выпестовала странноватую историю своей жизни; и, наконец, она без устали помогала женщинам, у которых были различные проблемы. Она стала знаменитой личностью, и многие женщины искали ее совета. Неожиданный успех «Сексуально подозреваемой» открыл Дженни Филдз, что огромное множество женщин стоит перед необходимостью выбрать, как им жить дальше; и, вдохновленные примером Дженни, они зачастую принимали весьма нетрадиционные решения.

В этот период Дженни Филдз запросто могла бы начать вести колонку «Советы женщинам» в любой газете, но она решила, что писательства с нее довольно, — как когда-то решила, что с нее довольно образования и довольно Европы. А вот ухаживать за кем-то, быть сиделкой, сестрой милосердия, советчицей она была готова всегда. Ее отца, обувного короля, «Сексуально подозреваемая» так потрясла, что он в одночасье умер от инфаркта. Правда, мать никогда не винила книгу Дженни в этой трагедии — Дженни тоже никогда себя не винила, — но обе понимали, что миссис Филдз не сможет жить одна. В отличие от своей дочери, мать Дженни привыкла жить в окружении большого семейства, а теперь она к тому же стала стара и нуждалась в присмотре. Дженни часто с грустью думала, как мать, шаркая ногами, бесцельно бродит по огромным комнатам дома в Догз-Хэд-Харбор, утратив со смертью мужа последнюю жизненную зацепку.

И Дженни отправилась ухаживать за ней; именно там, в родовом гнезде Догз-Хэд-Харбор, она впервые взяла на себя роль советчицы для женщин, искавших совета и утешения, ибо она действительно обладала недюжинной силой духа и нешуточной способностью принимать решения.

— Господи, до чего же странные решения мама иногда принимает! — сетовал Гарп, но в целом он был совершенно счастлив, и о нем неустанно заботились. Первый ребенок у них с Хелен родился почти сразу. Это был мальчик, которого назвали Дункан. Гарп часто шутил, что в его первом романе главы такие короткие как раз по милости Дункана. Гарп писал в перерывах между кормлениями, укладываниями спать и сменой пеленок. «Это роман, написанный урывками, — признавался он впоследствии, — причем исключительно из-за Дункана». У Хелен каждый день были занятия в колледже; она и ребенка согласилась завести, только если Гарп согласится сам за ним присматривать. Гарп не только согласился, он пришел в восторг от того, что ему вообще не придется отлучаться из дома. Он продолжал писать и нежно опекал Дункана, а кроме того, все делал по дому и готовил еду. Когда Хелен возвращалась домой, ее ждал вполне счастливый отец семейства и хранитель очага. Пока работа над романом шла у Гарпа успешно, никакие повседневные заботы, даже самые бессмысленные, ничуть его не огорчали и не обременяли. Более того — чем бессмысленнее они были, тем лучше. Ведь голова у него оставалась совершенно свободной. Каждый день Гарп на два часа оставлял Дункана у соседки с первого этажа и уходил в спортзал. Вскоре в женском колледже, где преподавала Хелен, он стал чем-то вроде странной знаменитости — неутомимо бегая вокруг площадки для хоккея на траве или полчаса подряд прыгая через скакалку в дальнем уголке спортзала, отведенном для занятий гимнастикой. Он скучал по борьбе и твердил, что Хелен не мешало бы подыскать работу в таком месте, где есть борцовская команда. Впрочем, и самой Хелен не очень нравилось ее теперешнее место работы: английская кафедра слишком мала, в аудитории нет ни одного мальчика, но все же место неплохое, и она не собиралась уходить, пока не подвернется что-нибудь получше.

Все расстояния в Новой Англии, в общем-то, невелики. Гарп и Хелен ездили в гости к Дженни на побережье и к Эрни в Стиринг. Гарп, конечно же, потащил Дункана в борцовский спортзал Стиринг-скул и катал его там по матам, как мячик.

— Вот здесь твой папочка занимался борьбой, — сказал он малышу.

— Вот здесь твой папочка занимался всем на свете, — поправила его Хелен, разумеется имея в виду и зачатие самого Дункана, и их первую ночь с Гарпом, проведенную под неумолчный шум дождя в запертом и пустом спортзале имени Сибрука на теплых алых матах, устилавших пол от стены до стены.

— Ну что ж, ты все-таки заполучил меня, — шепнула Гарпу Хелен со слезами в голосе, но Гарп, раскинувшись на спине во всю ширину спортивного мата, никак не мог решить, кто же тогда кого заполучил.

Когда умерла ее мать, Дженни стала приезжать к Хелен и Гарпу гораздо чаще, хотя Гарп и возражал против того, что он называл «мамин антураж». Дженни Филдз теперь всегда путешествовала с небольшой свитой поклонниц или даже совершенно случайных людей, которые полагали себя частью некоего «женского движения»; все они нуждались в моральной поддержке Дженни, а часто и в ее кошельке. Впрочем, нередко от Дженни требовался и белоснежный медицинский халат, чаще всего на трибуне оратора, хотя Дженни обычно говорила мало и недолго.

После прочих многочисленных речей собравшимся представляли автора знаменитой «Сексуально подозреваемой». Дженни в ее белом сестринском халате мгновенно узнавали везде и всюду. Ей пошел уже шестой десяток, однако она по-прежнему была женщиной спортивной и весьма привлекательной, бодрой и очень простой в общении. На собраниях она, например, запросто могла встать и громко сказать: «Вот это верно!» или «А это совершенно неправильно!». Окончательный приговор оставался за ней, ведь ей самой пришлось сделать в жизни весьма непростой выбор, а потому женщины рассчитывали, что ее решение будет правильным и справедливым.

От подобной логики Гарп порой по нескольку дней кипел и плевался кипятком. А как-то раз одна дама из женского журнала спросила, нельзя ли ей приехать и взять у него интервью о том, каково быть сыном знаменитой феминистки. Когда же эта особа увидела, какую жизнь выбрал для себя Гарп, и радостно назвала ее «участью домашней хозяйки», Гарп не выдержал и взорвался.

— Я делаю то, что хочу! — заорал он. — И не вздумайте использовать какие-то другие слова! Я делаю то, что хочу, и именно так всю жизнь поступала моя мать. Просто делала то, что хотела!

Но журналистка не унималась. Заявила, что в голосе Гарпа «звучат горькие нотки», и предположила, что, должно быть, очень нелегко быть никому не известным писателем, когда твою родную мать и ее прекрасную книгу знает весь мир. Гарп ответил, что хуже всего, когда тебя понимают неправильно, что он отнюдь не испытывает никакой обиды в связи с успехом своей матери, он только слегка недолюбливает некоторых ее новых знакомых, а точнее, «прихвостней, всех этих марионеток, которые пляшут под ее дудку и живут за ее счет», так он сказал.

Публикуя это интервью, журналистка не преминула вставить, что Гарп тоже «живет за счет» своей матери, причем весьма комфортно, так что не имеет права столь враждебно относиться к женскому движению. Именно тогда впервые Гарп услышал эти слова «женское движение».

Буквально через несколько дней Дженни приехала навестить его. С ней была одна из представительниц ее «антуража». На сей раз это оказалась очень крупная, очень молчаливая и очень мрачная женщина, которая тихо проскользнула в прихожую и отказалась снять пальто. Она все время настороженно и с явным неудовольствием поглядывала на маленького Дункана, словно опасаясь, как бы ребенок ненароком ее не коснулся.

— Хелен в библиотеке, — сообщил Гарп Дженни. — А я собирался пойти с Дунканом погулять. Хочешь, пойдем с нами? — Дженни вопросительно посмотрела на свою огромную спутницу; та лишь молча пожала плечами, и Гарп подумал: самая большая слабость матери, особенно после успеха автобиографии, — бесконечное потакание всяким калекам и уродкам, которые на самом деле просто страшно завидуют ей и мечтают сами написать «Сексуально подозреваемую» или хотя бы нечто подобное и пользоваться у публики не меньшим успехом. Именно в таких словах он позднее и выразил эту мысль.

В конце концов Гарпу надоело стоять посреди собственной квартиры рядом с бессловесной особой, которая вполне могла бы служить у Дженни телохранителем.

А может, так оно и есть? — вдруг подумал он. И перед его мысленным взором возник весьма непривлекательный образ матери, окруженной плотным кольцом таких охранниц. О, эти злобные убийцы уж точно держали бы мужчин на расстоянии от белоснежного медицинского халата Дженни!

— А что, мам, у этой женщины что-нибудь с языком? — шепотом осведомился Гарп, склонившись к самому уху матери. Неколебимое безмолвное достоинство великанши понемногу начинало выводить его из себя; все попытки Дункана «поговорить с тетей» остались без ответа, женщина лишь старалась взглядом успокоить малыша. Дженни между тем потихоньку сообщила Гарпу, что женщина не говорит просто потому, что у нее нет языка. Буквально.

— Отрезан, — прошептала Дженни.

— Господи! — Гарп был потрясен. — Как же это случилось?

Дженни округлила глаза — эту привычку она переняла у собственного сына.

— Ты что, правда ничего не читал об этом? — спросила она. — А впрочем, ты никогда не стремился быть в курсе текущих событий.

Страницы: «« « 345678910 » ... »»