Дарий Поротников Виктор
В сравнении с этим присутствие в доме наложницы-египтянки ныне казалось Статире пустяком. Теперь-то она была согласна терпеть подле мужа даже трех наложниц, лишь бы оставаться единственной законной женой Дария.
И опасения Статиры в полной мере подтвердились. Поселившись в Пасаргадах в царском дворце, она так редко теперь виделась с Дарием, что это порой доводило ее до слез отчаяния. Не привыкшая терпеть одиночество, Статира пыталась сама разыскивать супруга, но ей не позволяли покидать женскую половину дворца, а ее верную служанку евнухи даже отхлестали плетью за то, что та попыталась подкупить одного из них.
Когда Дарий изредка все же появлялся у Статиры (чаще всего это было ночью), его ожидал весьма бурный прием измученной ревностью женщины. Тут было все: и слезы, и упреки, и позы с заламыванием рук, а также обвинения в разврате, которые тем не менее чередовались с признаниями в любви, как и пощечины с жаркими объятиями.
Дарий терпел все это, ибо знал, что Статира действительно питает к нему сильные чувства. Он и сам настолько был привязан к ней, что ни красота Артистоны, ни страстность Фейдимы, ни юная свежесть Пармисы не удовлетворяли столь полно его мужскую сущность. Новизна ощущений на ложе с другими женами была приятна Дарию, но лишь ласки Статиры доводили его до полного блаженства. Видимо, тут сказывалось и единение душ, и какая-то особая супружеская притягательность, которая возникает между двумя любящими людьми после нескольких лет совместной жизни.
Статира более всего ревновала мужа к Атоссе, ибо только за будущими сыновьями Атоссы, если таковые народятся, было закреплено право престолонаследия. И еще Статира знала, что Дарий бывает у Атоссы чаще, нежели у прочих жен. Вот почему ее ревнивые упреки начинались с того, что она будто бы невзначай в беседе с Дарием упоминала Атоссу либо намеренно расспрашивала его о ней. И стоило Дарию заговорить об Атоссе, отметить ее цепкий ум, проницательность и умение расположить к себе любого человека, как Статира тут же устраивала сцену ревности.
«До умницы Атоссы мне, конечно, далеко! – восклицала она и отстранялась от мужа. – Представляю, милый, как тебе скучно со мной, такой неинтересной и непроницательной. О, я догадываюсь, как сильно Атосса расположила тебя к себе, Дарий, ибо в ее покоях тебя видят гораздо чаще. Неужели она завлекает тебя лишь умными разговорами и больше ничем? А без платья ты видел ее? Или она ложится с тобой в постель, не снимая одежды?»
Иногда Статира позволяла себе и довольно непристойные замечания об Атоссе, порой опускалась до обычных оскорблений, судя по тому, в каком настроении заставал ее Дарий.
Статира не могла поверить, что Атосса ни разу не спросила Дария о ней. Ей казалось, что муж умышленно не говорит правду, чтобы не расстраивать ее, хотя она была уверена, что Атосса всячески порочит ее в глазах Дария, как, впрочем, и в глазах остальных царских жен.
«К этому Атоссу вынуждает ее положение первой жены и царицы, – размышляла Статира наедине сама с собой. – Но если рассуждать по справедливости, то право первой жены должно принадлежать мне. У нас с Дарием уже подрастают два сына, а родит ли Дарию сыновей Атосса, еще неизвестно».
Однажды евнухи спросили у Статиры, собиравшейся погулять во внутреннем дворике с бассейном, не будет ли она против, если вместе с ней там же прогуляется Пармиса, дочь Бардии.
Статира не стала возражать, ею двигало не просто любопытство, но захотелось сравнить красоту Пармисы со своей, а также выведать у нее кое-какие подробности интимных отношений с Дарием.
Перистиль представлял собой неправильный четырехугольник, обсаженный липами и кустами диких роз. Посреди был расположен бассейн овальной формы, приспособленный для купания. К воде вели выложенные из камня ступени, чтобы обитательницы гарема могли здесь в жаркие дни освежиться купанием, при этом стараясь не замочить своих причесок. Вкруг бассейна в тени развесистых деревьев были расставлены скамьи и лежанки, сплетенные из сухих стеблей сорго[54].
Двор был вымощен каменными плитами, и лишь под кустами и деревьями чернела земля.
Когда Статира появилась под сенью лип, роняющих первые порыжевшие листья (было начало ноября), Пармиса прогуливалась по дорожке меж деревьями и кромкой бассейна.
Обе женщины с показным равнодушием принялись бродить по дворику, поначалу стараясь не приближаться друг к другу. При этом обе неприметно изучали друг друга, окидывая оценивающим оком стать и лицо соперницы. Именно соперницы, ибо и та, и другая делили ложе с одним мужчиной, одинаково желанным для обеих.
Статира определила, что Пармиса выше ее ростом и выглядит старше своих шестнадцати лет. У нее были широкие плечи и крепкие бедра, большие кисти рук, а в движениях угадывалось некое замедленное спокойствие. Концы множества тонких косичек были украшены серебряной продолговатой подвеской. Когда Пармиса резко поворачивала голову, подвески издавали тонкий мелодичный звон. Шея и грудь ее была увита длинными ожерельями из разноцветных полудрагоценных камней, какие обычно носят знатные бактрианки. Ее платье тоже было явно бактрийского покроя, длинное, темно оранжевое, чуть приталенное, с широкими рукавами ниже локтя.
Наконец взаимное любопытство победило, и обе царские жены как бы невзначай оказались совсем рядом, двигаясь в разных направлениях вдоль бассейна. По воде плыла опавшая листва, солнце светило неярко, ветерок гнал водяную зыбь. Подставив лицо золотистым лучам, Статира остановилась, ощутив на себе притягивающий взгляд Пармисы и заметив ее дружелюбную улыбку.
– Ты Статира? – спросила Пармиса и, получив в ответ подтверждающий кивок, назвала свое имя.
– Да, я знаю, – Статира приветливо улыбнулась.
Голос Пармисы показался Статире по-детски непосредственным, что как-то не вязалось с крепко сбитой, ширококостной статью дочери Бардии.
Пармиса же была совершенно очарована светлыми блестящими волосами Статиры, которые пышным хвостом лежали у нее на плече, перехваченные на затылке красной лентой.
Не в силах удержаться, она ласково погладила унизанной перстнями рукой густые волосы Статиры, восторженно прошептав:
– Какая ты красивая! Мне бы такие волосы!
Эти слова и этот жест Пармисы наполнили сердце Статиры радостным сознанием того, что она и впрямь прекрасна. Она поняла, что девушка вовсе не лукавит, что в своем наивном восхищении чужой красотой она своей внешностью недовольна. Не было в ней ни надменности, ни зазнайства, она явно скучала в гареме и, видимо, давно мечтала о такой красивой подруге.
– И пальцы у тебя такие мягкие, нежные, – Пармиса вздохнула завистливо. – Не то, что у меня… Дарий, наверное, без ума от тебя!
Статира, польщенная, улыбнулась и великодушно сказала:
– Ты тоже красива. И волосы у тебя длиннее моих. И ростом ты выше. Ты не можешь не нравиться мужчинам.
Они уселись на скамью подле воды, оживленно продолжая делать друг другу комплименты, – и не сразу заметили появления Атоссы.
Женщины сразу же оборвали смех, у обеих сделались напряженные лица.
– Кто это? – Статира нахмурилась. – Почему евнухи пускают сюда кого ни попадя?
– Тише! – прошептала Пармиса. – Это Атосса.
По лицу Пармисы было видно, что она побаивается старшей из дочерей Кира.
«Так вот ты какая!» – подумала Статира, с затаенным недоброжелательством разглядывая Атоссу, направлявшуюся к ним.
Когда Атосса приблизилась, Пармиса встала со скамьи и почтительно поклонилась ей. Статира тоже встала, но не поклонилась. Более того, она не скрывала своей неприязни, с надменной презрительностью окидывая взглядом первую из царских жен.
Атосса нахмурилась, недовольно сдвинула брови.
Она была одета в длинное плиссированное платье светло-зеленого цвета, зауженное и приталенное, с короткими обтягивающими рукавами. Ее вьющиеся волосы золотистого оттенка свободно ниспадали на плечи. Круглая белая шапочка, украшенная по краю небольшими позолоченными кругляками, чудом держалась на пышных волосах. Обнаженные руки Атоссы от локтя до плеча были унизаны браслетами.
Атосса ростом была пониже Статиры и на целую голову ниже высокой Пармисы.
– Мне неловко, что я нарушаю ваше уединение, но вам придется уйти отсюда, ибо мне хочется побыть одной, – заявила Атосса.
Пармиса, покорно опустив глаза, уже отступила на шаг, собираясь удалиться.
Но раздался язвительно-надменный голос Статиры:
– Как ты вежлива и бесцеремонна одновременно, о божественная. Прости, но мы, пожалуй, останемся здесь. Не из желания нарушить течение твоих умных мыслей, вовсе нет, но чтобы закончить нашу беседу, прерванную тобой, о царственная. – И Статира решительно взяла Пармису за руку, удержав ее на месте.
– Не забывайся, милая, – с угрозой в голосе произнесла Атосса. – Я – дочь Кира.
– А я – дочь Гобрия, – парировала Статира.
– Пармиса еще может позволить себе разговаривать со мной в подобном тоне, ибо она тоже из славного рода Ахеменидов, – проговорила Атосса, – но никак не ты.
– Род Патейхореев не менее славен, – возразила Статира. – И я, а не ты, истинная супруга Дария, поскольку была отдана ему еще в девичестве. Я подарила Дарию свою девственную кровь, в отличие от тебя, дочь Кира, прошедшая не через одно ложе!
Это было уже оскорбление. У Атоссы от гнева потемнели глаза.
– Ступай отсюда, Пармиса, – непреклонным голосом сказала она, – наш спор со Статирой тебя не касается. Иди, девочка, иди!
Пармиса торопливо удалилась, несмотря на то что Статира пыталась удержать ее.
– По-твоему, дочь Гобрия, я потаскуха? – медленно проговорила Атосса, подходя к Статире так близко, что та невольно попятилась. – По-твоему, я торгую собой вроде храмовых блудниц? А может, ты думаешь, я сама ложилась сначала под своего брата Камбиза, потом под Бардию, а когда Бардию убили, то завлекла в свои сети Дария, действуя бесстыдством, в отличие от тебя, такой добропорядочной?
Статира молчала. Ей вдруг стало не по себе от негодующего взгляда Атоссы.
– Ну, если я потаскуха в твоих глазах, тогда мне нечего стесняться в проявлении своих эмоций, – Атосса вдруг размахнулась и залепила Статире такую сильную пощечину, что та едва устояла на ногах.
Со второго удара Атосса разбила Статире нос в кровь, а с третьего – губу.
Статира закрывалась руками, отступая к кромке бассейна. Она была ошеломлена и напугана. Ее поразила не жестокость Атоссы, даже не сила ее рук, а то, с каким хладнокровием она это проделала.
В довершение всего Атосса схватила Статиру за волосы и, сильно толкнув, сбросила ее в бассейн…
Ночью, когда Дарий явился к Статире, та встретила его с распухшей губой и красными от слез глазами. Она истерично кричала на мужа, и требовала, чтобы он сурово наказал Атоссу и впредь не ложился с нею в постель.
– Пусть эта змея останется бездетной до седых волос, – выкрикивала Статира, не помня себя от ярости. – Пусть она удовлетворяет свою похоть ласками рабынь. Дарий, если ты не велишь отхлестать Атоссу плетьми, я тебя возненавижу! Даже не прикасайся ко мне, покуда не рассчитаешься за меня с этой тварью!
Дарий и сам был возмущен таким поступком Атоссы. Прямо от Статиры он отправился к ней.
Атосса встретила царя спокойной улыбкой, ласково поцеловала, пригласила его сесть, налила ему вина. От нее не укрылось, что Дарий хмур и неразговорчив, и она сразу же поинтересовалась, в чем дело.
– Ты безжалостно избила Статиру, – сердито промолвил Дарий, не глядя в глаза жене. – Мало того, ты чуть не утопила ее в бассейне! Столь жестоко впору обращаться с рабынями, но никак не с матерью моих детей. Что ты можешь сказать в свое оправдание, царица? – Дарий в упор поглядел на Атоссу.
Атосса безразлично пожала плечами, отчего с ее плеч соскользнула прозрачная накидка и упала на пол.
– Мне странно, Дарий, что тебя занимают женские склоки, – спокойно сказала Атосса. – Будто бы у царя царей нет более важных дел и забот. Например, как ты намерен поступить с мятежником Лесиной, которого вчера под стражей привезли из Суз?
– Лесину я казню, что еще с ним делать, – проворчал Дарий. – Он выдавал себя за потомка эламских царей, подбивал эламитов отложиться от державы Ахеменидов и собирался восстановить эламское царство. Хорошо, что Мегабиз действовал без промедлений, не дал заговору разрастись и вылиться в восстание… Но я пришел сюда вовсе не для того, чтобы говорить об Лесине, участь которого решена.
– Понимаю, – кивнула Атосса. – Мой повелитель намерен наказать меня, растрогавшись слезами Статиры. Что ж, государь, я вся в твоей власти. Делай со мной, что хочешь.
С этими словами Атосса стянула через голову с себя длинный гиматий из тонкой шерсти, оставшись обнаженной. В таком виде она предстала пред царем, скрестив на груди руки.
Дарий, полагая, что Атосса желает просто-напросто заманить его в свою постель и таким образом избежать наказания, сурово повелел ей лечь на скамью лицом вниз.
Атосса, не говоря ни слова, покорно легла на широкую скамью, подложив аккуратно свернутый гиматий себе под голову.
Дарий призвал двух евнухов и приказал одному из них связать Атоссе руки под скамьей, а другому – принести плеть. Евнухи повиновались, хотя было видно, что они изумлены увиденным и услышанным. Евнух, связывающий шарфом руки царице, не решился сильно затянуть узлы. Однако Атосса, не подымая головы, спокойным голосом повелела ему связать ей руки как следует.
Другому евнуху, принесшему плеть, Дарий приказал высечь Атоссу. Евнух выронил плеть и испуганно попятился, дрожащим голосом отказываясь выполнить приказание.
Это вывело Дария из себя.
– Я велю казнить тебя за неповиновение царю, негодяй! – воскликнул он.
– О царь, я не могу причинять боль своей госпоже, – пролепетал евнух, упав на колени. – Лучше смерть.
– Подчинись царю, Арбак, – сказала Атосса, приподняв голову. – Я приказываю тебе подчиниться.
Арбак поднял с полу плеть и шагнул к распростертой на скамье царице.
Поскольку евнух медлил наносить удар, Дарий прикрикнул на него:
– Ну!
Плеть слегка свистнула, опустившись на нежную женскую спину. Удар был настолько слабый, что Атосса даже не вздрогнула.
– Бей сильнее! – приказал Дарий.
Удары плетью стали резче, но по-прежнему были слабы.
Дарий раздраженно оттолкнул евнуха, отнял у него плеть и, закусив губу, с мстительным удовольствием ударил Атоссу сначала по спине, затем – по округлым белым ягодицам. От этих ударов на теле женщины сразу же вспухли красные полосы. Однако Атосса не вскрикнула и не застонала от боли. Когда же Дарий хлестнул плетью что было силы, кожа лопнула, и брызнула кровь.
Один из евнухов закрыл лицо руками. Другой запричитал тонким жалобным голосом.
Атосса по-прежнему хранила молчание.
Дарий наклонился и откинул золотистые локоны с ее лица, полагая, что Атосса беззвучно льет слезы. «Не из железа же она сделана!» Но Атосса не плакала, ее лицо даже не было искажено болью.
Пораженный царь невольно опустил плеть. По его знаку евнухи освободили царицу от пут.
Как ни в чем не бывало Атосса поднялась со скамьи, натянула на себя гиматий, тонкая ткань которого мигом на спине пропиталась кровью.
– Ступайте, – властно бросила евнухам Атосса.
Скопцы попятились к выходу.
Дарий опустился на подушки возле низкого столика с яствами и отпил вина из чаши. Теперь он не мог избавиться от чувства вины перед Атоссой и одновременно был восхищен ее умением так стойко переносить любую боль.
– Так какой же казни ты намерен предать Ассину, мой царь? – спросила Атосса, присаживаясь рядом с Дарием. – Ты велишь обезглавить его или посадить на кол?
Желая сделать Атоссе приятное, царь ответил:
– Ассина умрет той смертью, какую выберешь ему ты.
– Тогда пусть это будет кол, – Атосса одарила мужа очаровательной улыбкой. – Милый, ты позволишь мне присутствовать при казни?
– Как хочешь, – Дарий пожал плечами, – полагаю, это зрелище не для женских… – И осекся на полуслове, встретившись со взглядом Атоссы.
«У нее кровоточит спина, а она спокойно улыбается мне, – мысленно поражался Дарий. – Любой мужчина позавидует такой выдержке. Поистине, у этой женщины стальные нервы и вовсе не женская душа!»
Глава тринадцатая
Нидинту-Бел
Не успело еще остыть тело казненного Ассины, выставленное на всеобщее обозрение на центральной площади пред царским дворцом, как в Пасаргады примчался Гобрий с отрядом всадников. Он сообщил Дарию, что его сатрапия охвачена восстанием. Мятежники захватили Вавилон и провозгласили царем некоего Нидинту-Бела, который якобы приходится сыном последнему вавилонскому царю Набониду[55], свергнутому Киром.
Когда неожиданно объявился Гобрий, Дарий как раз собирался ехать в город Матеззиш. Они столкнулись буквально на дворцовых ступенях: свита царя уже готовилась садиться на коней, а усталые спутники вавилонского сатрапа, напротив, только-только спешились и следовали за Гобрием во дворец.
Не дослушав сбивчивый рассказ своего тестя о начале восстания в Вавилоне, Дарий молча устремился обратно в дворцовые покои, его шаги были легки и стремительны. Гобрий едва поспевал за царем, продолжая рассказывать, с каким трудом ему удалось вырваться из осажденного дворца, как много воинов он потерял при этом. Потрясенный пережитым, Гобрий говорил и говорил, собирая в кучу имена вождей мятежников, места неудачных сражений с ними, перечисляя утраченные сокровища своей казны, города, перешедшие на сторону восставших, своих убитых друзей – все казалось ему важным. Дарий лишь кивал головой, не переспрашивая и не перебивая. Так они дошли до небольшого зала, где на беломраморном полу была нарисована огромная карта Ойкумены[56] с особо выделенной на ней территорией Персидского царства.
Остановившись над картой, царь принялся расспрашивать Гобрия о силах восставших, о том, где находится их основное войско, как лучше всего вторгнуться в Междуречье, в каких городах Месопотамии пребывают осажденные восставшими персидские гарнизоны.
Свита, догнавшая царя и Гобрия, столпилась вокруг. Сюда же пришли военачальники и сподвижники Дария. Весть о восстании в Вавилоне мигом всколыхнула весь город.
Когда старый Арсам появился во дворце, полагая, что царь будет собирать военный совет, он увидел внука уже в походной одежде. И вся царская свита была в таком же одеянии: в теплых бурнусах, башлыках, вооруженная мечами у пояса.
– Я поведу войско в Междуречье, – объявил Дарий деду, обнявшись с ним. – Ты останешься правителем Персиды, твоим помощником будет Аспатин.
– Быстро же ты собрался, – с одобрительной улыбкой произнес Арсам. – Правильно поступаешь, Дарий. Если потеряешь Вавилон – потеряешь все царство.
Выступив из Пасаргад, персидское войско добралось до Суз за девять дней.
В Сузах произошла задержка еще на двадцать дней. Дарий ожидал, когда к нему присоединятся отряды Интаферна и Тахмаспады, предводителя паретакенов.
Вместе с Дарием в Сузах пребывала и Статира, которая не без помощи своего отца сумела убедить супруга взять ее с собой.
Дарий почти все время проводил со Статирой, предоставив Гобрию и Мегабизу, сатрапу Сузианы, готовить войско к войне с восставшими вавилонянами. На военном совете царь появился лишь однажды, когда все отряды были в сборе. Он объявил день выступления в поход и порядок движения на марше.
Оставив позади покрытые лесами склоны невысоких Коссейских гор, персидское войско далее двигалось по равнине, испещренной руслами высохших ручьев и неглубокими песчаными впадинами, оставшимися от некогда многочисленных озер. Часто попадались солончаки, покрытые истрескавшейся от зноя соляной коркой. В этом пустынном краю росли лишь чахлые акации и высоченные финиковые пальмы.
На четвертый день пути впереди открылась обширная голубая равнина, сверкающая в потоках солнечных лучей. Низкий песчаный берег открывал взору необъятную водную гладь могучей реки, над которой кружили белокрылые чайки. Это был Тигр.
Селенья на левом берегу Тигра лежали пустые. На далеком правом берегу маячили отряды всадников, явно наблюдавшие за передвижениями персов.
От какого-то рыбака удалось узнать, что по приказу Нидинту-Бела всех жителей левобережья переправили на другой берег реки вместе со скотом и наиболее ценным имуществом.
«Многие не хотели покидать насиженных мест, таких сгоняли силой на плоты и в лодки, – рассказывал рыбак. – Мне со своей семьей удалось спрятаться на островке в камышах. Я наполовину перс, а всех персов вавилоняне обращают в рабство».
Воины Нидинту-Бела не оставили на левобережье Тигра ни плота, ни челнока. В пустынных селеньях они сожгли все, что было изготовлено из дерева, дабы персам не из чего было строить суда.
На военном совете Гобрий предложил переправлять пешее войско на надувных плотах, которые можно было сделать из надутых воздухом бурдюков и кожаных мешков.
– Пехота отобьет у вавилонян самые большие лодки и пригонит их к нашему берегу, – говорил Гобрий. – На этих лодках через Тигр можно будет перевезти конницу и верблюдов.
Одни военачальники поддержали Гобрия, другие высказались против, приводя разумные доводы.
– Из того, что имеется под руками, кожаные мешки и палатки надежнее всего при переправе, – молвили сторонники Гобрия. – Надо торопиться, ведь скоро начнется сезон зимних дождей. Это еще больше затруднит переправу.
– Течение реки очень сильное, значит, наше пешее войско будет выбираться на вражеский берег разбросанным на большом пространстве, – возражали их противники. – Вряд ли мятежники дадут нам время собраться и подготовиться к битве. Скорее всего, сражаться придется сразу, выходя из реки. Такая битва грозит нам полным разгромом. Если бы вместе с пехотой переправлялась наша конница, она отбросила бы вавилонян и дала бы время нашим пешим отрядам изготовиться к битве.
– Перевозить конницу через реку не на чем, а переправлять лошадей вплавь нельзя – вода слишком холодна, – убеждали сторонники Гобрия. – Цель этой первоначальной переправы в том и состоит, чтобы отбить у врага лодки и плоты-гуфы. Возможно, при этом погибнет часть нашей пехоты, может, даже половина, но ведь иного выхода нет.
– Да, это очень умно – из-за каких-то лодок положить на том берегу половину войска, – усмехались те, кто были не согласны с Гобрием. – Как же мы одолеем Нидинту-Бела, если с такими потерями перейдем Тигр? Ведь уже известно, что у мятежников пехоты больше, чем у нас. К Нидинту-Белу также присоединились арамеи, кочующие в Южном Междуречье, а это означает, что и конницей враг не уступает нам.
– На войне всегда приходится чем-то жертвовать, на то она и война! – воскликнул Гобрий.
– После таких жертв мы просто не сможем одолеть основное войско Нидинту-Бела, – резонно возражали противники Гобрия.
Конец спору военачальников положил царь.
– Жертвовать своей пехотой я не стану, – заявил Дарий. – Чтобы действовать наверняка, мы будем переправлять все войско сразу: и пехоту, и конницу, и верблюдов. И переправляться будем не здесь, а там, где Тигр еще шире и где не столь сильное течение.
И началась трудная и кропотливая работа.
Из кожаных палаток воины шили огромные мешки, набивали их соломой, надували воздухом. Затем скрепляли вместе по нескольку штук, сверху делали настил из тростника и ивовых плетенок. Получалось нечто среднее между плотом-гуфом и плоскодонной посудиной без бортов.
На подготовку к переправе ушло три дня.
И вот холодным туманным утром, когда солнце еще не показалось над горизонтом, все персидское войско в полном молчании двинулось к реке. Перед этим персы на глазах у вавилонян, следивших за ними с другого берега, свернули лагерь и ушли в сторону гор. После ночного перехода войско Дария оказалось выше по течению Тигра, где не было никаких селений, ибо местность там была сильно заболочена.
Сначала от низкого топкого берега, раздвигая камыши, отчалили самые большие из надувных плотов с погруженными на них верблюдами и лошадьми. Плоты приводили в движение воины с веслами и шестами в руках, по сорок человек на каждом. Пехота переправлялась на плотах меньших размеров, которые были изготовлены из скрепленных вместе бурдюков и укрыты сверху щитами и копьями. На каждом таком плоту помещалось от десяти до двадцати человек.
Дарий и Гобрий находились на одном плоту, который сразу же вырвался вперед. Гребцы на нем подобрались сильные и ловкие.
Противоположный берег надвигался постепенно, дразня неизведанностью густых тростниковых зарослей.
Дарий с беспокойством посмотрел на Гобрия.
Гобрий понял его взгляд и негромко обронил:
– Болота. Сплошные болота… Места здесь гиблые.
– Пройдет ли там войско? – забеспокоился Дарий.
Гобрий успокоил царя:
– Проводники у меня надежные. Выберемся.
Выбираться из топей пришлось почти полдня. Там, где пройти не было никакой возможности, воины рубили тростник и настилали гати. Наконец, войско наткнулось на глинобитную дамбу, выстроенную местными земледельцами, чтобы в половодье воды Тигра не заливали поля. По дамбе персидские отряды выбрались на твердую землю и остановились на отдых.
В сопровождении нескольких телохранителей Дарий поднялся на ближайший холм, чтобы оглядеть местность вокруг. За царем увязался Интаферн.
С холма открывался вид на однообразную унылую равнину, разделенную узкими каналами на множество неодинаковых квадратов: то были поля, где вавилоняне выращивали ячмень, горох и полбу. В каналах блестела вода. Было начало декабря, поэтому на полях царило запустение перед надвигающимися зимними дождями.
Невдалеке виднелись два селенья, состоявшие из одинаковых глинобитных хижин с плоскими и конусообразными кровлями, крытыми соломой и тростником.
– М-да, – мрачно проговорил Интаферн. – Не понимаю, как тут сражаться коннице. Да и пехоте развернуться негде. Определенно, это страна пахарей, а не воинов.
– Скоро мы узнаем, Интаферн, каковы вавилоняне на поле битвы, – усмехнулся Дарий.
Полководцы Нидинту-Бела, раскинувшие стан в том месте, где было удобнее всего переправляться через Тигр, зорко следили за противоположным берегом, но они даже не выставили дозоров со стороны дороги, ведущей к Вавилону.
Внезапно появившись из просторов месопотамской степи, персидское войско обрушилось на лагерь мятежников подобно смерчу. Сражение быстро превратилось в избиение. Персы рубили мечами и топорами, кололи копьями застигнутых врасплох вавилонян. Проходы между шатрами были завалены телами убитых и раненых мятежников. По распоряжению Дария, а вернее, по настоянию обозленного на вавилонян Гобрия, в плен никого не брали. Лишь ночная мгла положила предел кровавой бойне.
На следующее утро было подсчитано, что персы перебили более семи тысяч мятежников, при этом потеряв всего около двухсот воинов. Нидинту-Бела среди убитых не оказалось.
Дарий повел войско вдогон за предводителем, который, собрав свои поредевшие отряды, спешно уходил к Евфрату.
Сторонники Нидинту-Бела один за другим стали покидать его. То были знатные люди, которые, собственно, и возвели самозванца на трон. Вавилонских вельмож возмутила та жестокость, с какой Нидинту-Бел принялся казнить своих ближайших советников, обвиняя их в понесенном поражении. Некоторые из них пришли с повинной к Дарию и получили царское прощение, несмотря на то что Гобрий настаивал на умерщвлении этих людей, которые, по его словам, сначала изменили царю персов, а теперь предали и своего вавилонского царя.
– Нидинту-Бел не царь, а самозванец, – возражали на это перебежчики, – по образу мыслей и складу характера он – ничтожный человек. Ему бы внимать советам умных людей и соотносить свои действия хотя бы с разумом других, коль нет своего. Так нет же! Обезумев от страха, этот горе-царь разругался с арамейскими вождями, и те ушли от него. Нидинту-Белу всюду мерещатся заговорщики. Он приблизил к себе наемников и изничтожает всех тех, кому обязан своим воцарением. Скоро Нидинту-Бел останется совсем один, тогда его можно будет взять голыми руками.
На пятый день погони на берегу Евфрата, близ городка Зазан, войско Дария настигло мятежников.
Несмотря на то что шел дождь и кони были утомлены столь долгим переходом, Дарий развернул войско в боевой порядок. Мятежники нестройными толпами вышли навстречу персам. Вавилонян среди них было немного. Основную массу войска Нидинту-Бела составляли наемники-сирийцы и воины из горного племени сагапенов.
Конница вавилонян в самом начале сражения ринулась на отряды карманиев, которые шли в атаку верхом на верблюдах. Как выяснилось, сражаться с карманиями вавилонские конники не собирались. Обойдя вражеские боевые порядки либо прорвавшись сквозь них, вавилоняне во весь опор поскакали в сторону Вавилона, до которого было недалеко.
Дарий, понимая, что, вероятно, именно в этом отряде конницы находится Нидинту-Бел, бросил вдогонку паретакенов Тахмаспады, кони которых славились своей быстротой и выносливостью. Паретакены догнали и перебили около сотни вавилонян. Однако большая часть врагов сумела уйти, и вместе с ними скрылся Нидинту-Бел.
Пешие мятежники были прижаты к реке. Спастись из них смогли лишь те, кто переплыл Евфрат на лодках, плотах и просто вплавь. Все прочие были перебиты либо утонули.
Ночью у Дария начался жар. Царь лежал в шатре, по натянутому полотнищу которого хлестали струи дождя. Он с трудом узнавал своих друзей, Вивану и Артавазда, не отходивших от него ни на шаг.
Позвали лекарей.
Осмотрев царя, лекари сказали, что Дарий, скорее всего, простудился. Они дали ему какое-то целебное снадобье, выпив которое, царь крепко заснул.
Рассвет Дарий встретил с головной болью, переходящей в легкое головокружение, во всем теле разлилась какая-то странная слабость. Он с трудом взобрался на коня, чтобы продолжить поход.
Дождь тем временем прекратился.
Войско двигалось по широкой дороге. На пути то и дело попадались селения, окруженные сетью каналов, и большие города, обнесенные стенами и башнями из сырцового кирпича. Местные жители, выказывая миролюбие, встречали персов с дарами и распахнутыми настежь воротами. На вопрос, где Нидинту-Бел, все как один показывали на северо-запад: мол, бежал в Вавилон.
В городе Борсиппе сторонники Нидинту-Бела заперлись в храме богини Иштар[57]. Для захвата храма, более похожего на крепость, Дарий оставил в Борсиппе несколько тысяч воинов во главе с военачальником Дадаршишем, а сам с остальным войском двинулся дальше, спеша добраться до Вавилона, покуда Нидинту-Бел не успел подготовить город к осаде.
Однако осаждать Вавилон даже не потребовалось. Еще издали Дарий увидел, что ворота Вавилона открыты и из них навстречу персам движется пестрая толпа горожан.
У Дария отлегло от сердца: «Сдаются!»
Испытав невероятное облегчение и радость от того, что ему не пришлось штурмовать самый многолюдный и неприступный город во всей Ахеменидской державе, Дарий через глашатая объявил, что прощает всех вавилонян, сложивших оружие. За поимку живым Нидинту-Бела была объявлена награда.
Самозванец был схвачен при попытке незаметно перебраться по мосту через Евфрат из Старого в Новый город. Хотя на нем не было царских одежд, а в свите находилось всего два раба, бывшие сподвижники самозванца, выслуживаясь перед Гобрием, сумели узнать Нидинту-Бела в толпе.
Дарию захотелось посмотреть на того, кто сумел возмутить против него самую богатую сатрапию, но ему вдруг стало совсем худо. Обеспокоенные лекари заставили царя лечь. Теперь уже стало ясно, что это не простуда, а болотная лихорадка, страшный бич сих низменных болотистых мест, полных ядовитых испарений.
В огромный роскошный дворец Навуходоносора[58] Дария внесли на руках и уложили в царской опочивальне.
Гобрий, узнав, в чем дело, живо разыскал местных врачей, имевших опыт исцеления болотной лихорадки. Однако врачеватели больше спорили друг с другом, нежели лечили больного, которому день ото дня делалось все хуже. По Вавилону уже поползли слухи, что персидский царь умирает, будто бы халдеи, тайные сторонники Нидинту-Бела, отравили Дария медленно действующим ядом. Среди вавилонской знати нашлись смельчаки, которые попытались устроить побег плененному Нидинту-Белу. Благодаря расторопности Гобрия всех заговорщиков схватили и при большом стечении народа обезглавили.
Дарий и сам чувствовал, как жизнь понемногу покидает его тело. У него напрочь пропал аппетит. Он то горел в жару, то дрожал от озноба и никак не мог согреться. Странное безразличие ко всему овладевало Дарием, словно он уже простился с земными радостями и ждал того мига, когда его душа наконец воспарит к мосту Чинват.
Гобрий, желая хоть как-то поддерживать в Дарий интерес к жизни, к происходящему вокруг, решил привести к нему в спальню закованного в цепи Нидинту-Бела.
В то утро у Дария не было жара и головокружения. Царь даже пожелал отведать сладкой дыни. Он сидел на постели, обложенный подушками, в окружении услужливых слуг, которые держали перед ним на подносе нарезанные ломтики сочной желтой дыни.
Увидев Гобрия и с ним какого-то длиннобородого сутулого старика в цепях, Дарий перестал жевать и поинтересовался: кто сей пленник? Услышав ответ Гобрия, что пред ним Нидинту-Бел, самозванец и мятежник, Дарий не мог скрыть своего изумления. Он-то представлял Нидинту-Бела совсем другим – молодым, сильным.
– Неужто вавилоняне не могли выбрать себе в цари кого-нибудь помоложе и подостойнее? – обратился Дарий к Гобрию.
Гобрий в ответ лишь пожал плечами, он и сам был удивлен выбором вавилонян.
Неожиданно уязвленный пленник вскинул голову и сердито промолвил по-персидски:
– Из всех вавилонян лишь я один достоин быть царем, ибо я сын Набонида!
Дарий удивился еще больше и вопросительно посмотрел на Гобрия.
– Лжет, – с небрежной ухмылкой промолвил Гобрий. – У царя Набонида был только один законный сын Валтасар[59], но он погиб во время вторжения Кира в Вавилон.
– Не один, а двое законных сыновей было у моего отца Набонида, – упрямо молвил пленник. – Валтасар и я. Милостью великого Мардука[60] мне удалось скрыться, когда воины Кира ворвались в Вавилон. Боги не оставляют в беде своих помазанников.
– Что ж тогда Великий Мардук не помог тебе на сей раз? – насмешливо спросил Гобрий, дернув пленника за цепь. – Или ты забыл позвать его на помощь?
– Отчего же, – с торжествующей язвительностью произнес Нидинту-Бел, – Мардук помогает мне, как и прежде. Твой царь скоро умрет. – И старик узловатым пальцем ткнул в Дария, полулежащего на ложе.
– Ах ты, ядовитый паук! – рассвирепел Гобрий и со всей силы ударил пленника локтем в бок, так что тот упал на колени.
Гобрий занес было кулак, но Дарий властным окриком остановил его.
– Слушай, сын Набонида, – сказал царь, глядя в глаза Нидинту-Белу, – если я выживу, будешь жить и ты. А если я умру, то тебя в тот же день и час казнят. Поэтому помолись Мардуку о моем выздоровлении. Спасая меня, он спасет и тебя.
Нидинту-Бел в раздумье пошевелил густыми низкими бровями, затем произнес:
– Я могу помочь тебе, царь. Есть у меня один хороший лекарь…
Вельможи из свиты Дария были весьма удивлены тем, что плененный Нидинту-Бел вдруг поселился рядом с царскими покоями. Более того, с него сняли оковы, разрешили помыться и выдали чистые роскошные одежды. Питался Нидинту-Бел теперь кушаньями с царского стола, довольно часто встречался с Дарием и подолгу беседовал с ним.
Врачи обеспокоенно перешептывались между собой при виде старого халдея, высохшего, как щепка, который принялся лечить Дария. Причем все свои снадобья этот знахарь настаивал на пальмовом вине. Гобрий, не доверяя Нидинту-Белу, приставил к больному царю своего человека, который был обязан пробовать все лекарства, перед тем как их выпьет Дарий.
Спустя несколько дней Дарию значительно полегчало.
Царь пожелал, чтобы к нему из Суз приехала Статира.
Гобрий выполнил волю царя.
Статира приехала в Вавилон, но не одна, а вместе с Пармисой.
Великолепный дворец вавилонских царей и огромный город, раскинувшийся по обеим берегам Евфрата, произвели на Статиру ошеломляющее впечатление. Особенно понравились ей знаменитые «висячие сады Семирамиды», где она любила подолгу гулять одна или с Пармисой, с высоты птичьего полета любуясь панорамой городских кварталов.
Когда Дарий окреп настолько, что врачи позволили ему выходить из опочивальни на свежий воздух, он тоже с удовольствием составлял компанию Статире в ее прогулках по висячим садам.
– Как же сильно любил Навуходоносор свою жену-мидянку, если в угоду ей повелел вознести живые деревья на такую высоту! – восхищалась Статира. – Способен ли ты, Дарий, на нечто подобное ради меня?
Дарий пытался отшучиваться:
– Не думаю, что эти висячие сады являются символом пламенной любви Навуходоносора, скорее, это свидетельство привередливости его властной супруги.
– Я хочу жить в этом чудесном дворце и не потерплю присутствия здесь Атоссы, – капризно заявила Статира. – Хотя бы об этом я могу тебя попросить, мой царь?
– Ради твоего прекрасного настроения, моя прелесть, я согласен держать Атоссу подальше от Вавилона, – улыбнулся Дарий, желая сделать Статире приятное.
– И Артистону тоже, – тотчас же поставила условие Статира.