Око Марены Елманов Валерий
— А ты зови меня, как все зовут, — предложил мужчина.
— Но я не знаю, как тебя зовут все.
— Вправду? — изумился ведьмак и в очередной раз поскреб пятерней в своем лысом затылке. — Вот это и впрямь странно. Видать, у Всеведа с головой чтой-то в последние дни — иначе он бы тебе его непременно сказал. К тому же оно у меня такое красивое.
— И какое же? — устало вздохнул Константин. Вынужденный допрос ему порядком надоел.
— Тогда еще раз пожмем друг дружке руки, — предложил, хитро улыбаясь, ведьмак. — Ты, стало быть, Константин, а я, стало быть, — он приподнялся на цыпочках и заговорщически шепнул в самое ухо князя: — Маньяк.
— Кто??!!
Глава 11
Поручение Всеведа
А. С. Пушкин
- Куда и ведьмы смелый взор
- Проникнуть в поздний час боится,
- Долина чудная таится…
Слово «маньяк» настолько явственно отдавало родным XX веком, что Константин даже ни на секунду не усомнился в подлинности своей догадки. Чего тут думать, когда вот он, еще один, пятый по счету.
— И ведь как хитро устроился, — бормотал он, радостно тиская в объятиях еще одного земляка по времени. — Так ты что же, решил под мистику сработать? Оккультных книжек там начитался, что ли? — безо всякой дальнейшей проверки перешел он к очередным вопросам.
— Ишь ты, каки слова ведаешь, — простодушно восхитился Маньяк. — Сразу видать — князь, — уважительно протянул он.
— Да ладно тебе, — махнул рукой Константин. — Завязывай с конспирацией. Я ведь тоже свой, такой же, как и ты.
— Ведьмак, что ли? — изумленно вытаращил глаза мужчина. — А тогда я почто о тебе николи не слыхал?
— Ну, хватит придуряться, — продолжал улыбаться Константин, начиная постепенно чувствовать, что тут что-то не так. — Ты сюда когда попал? С зимы здесь обитаешь?
— Да как родился тута, так и живу, — продолжал недоумевать его собеседник, настороженно глядя на князя — уж не тронулся ли умом этот загадочный человек, непонятно, чему радующийся, и непонятно, о чем сейчас вопрошающий. — Ужо скоро почитай, как четыре десятка годков будет, как я тута.
— Так ты что же — хочешь сказать, что ты не из двадцатого века? — насмешливо осведомился Константин, еще не желая смириться с тем, что на сей раз он попал впросак.
— Откель? — не понял Маньяк.
— Из двадцатого века, — сквозь зубы процедил Константин.
— Не-е, я из Приозерья. Ну, по ту сторону от дубравы, — он неопределенно кивнул куда-то в сторону, очевидно указывая, где расположена его родная деревня, и простодушно полюбопытствовал: — А енто селище твое, откель ты родом, и где лежит-то?
— Там. — И Константин, перещеголяв Маньяка, кивнул еще неопределеннее, буркнув кисло: — А чего ты себе имечко-то такое взял?
— А что? — в свою очередь удивился ведьмак. — Чем плохо-то? Вон они, братия и сестры мои небесные, наверху светятся, людям радость несут. Баско. А потом раз и все — полетела вниз. Так и я, рано иль поздно, в одночасье. Я же говорил тебе, что я токмо добро учиняю, так что путь у меня и впрямь, как и у них, Белый[128], — он тоже помрачнел и замолчал. На этот раз пауза не продержалась и десяти секунд и прервалась голосом Радомира:
— Идите уж. Дедушко кличет.
Продолжающий недоумевать над странным поведением князя ведьмак и разочарованный до глубины души Константин послушно поплелись на зов подростка. Однако едва они присели возле старика, как тот выдал им такое, отчего оба они чуть не подскочили:
— Мертвые волхвы хотят узреть вас обоих у погасшего святилища близ Каинова озера…
— Кого??!!
От громкого вопля, вырвавшегося одновременно из двух глоток крепких здоровых мужиков, с ближних дубов сорвалась целая стая недовольных ворон, которые своим карканьем тоже внесли существенную лепту в общий ор.
Порядок навел Всевед. Первым делом он угомонил птиц. Для этого оказалось достаточным просто строго посмотреть наверх. Следующими на очереди стали люди.
— Я же вас не перекричу, — слабым голосом заметил он, и Константин с ведьмаком тут же умолкли.
— Ты, ведьмак, будешь у князя за провожатого. А по пути, ежели нужда возникнет, особливо любопытным глаза отведешь. Как ни крути, а путь ваш чрез владения князей владимирских ляжет. Константину одному через них идти негоже. Не ведаю, с какой стороны к нему беда подкрадется, но то, что она уже рядом почти у его сердца затаилась, чую. Туман в днях грядущих у него стоял, будто кто все снежком припорошил. А ты сам ведаешь, чем сей знак грозит.
— Ведаю, — хмуро подтвердил ведьмак и искоса глянул на Константина. Нехорошо глянул. Так, как он, обычно смотрят опытные доктора на безнадежного больного.
— А не рано ты меня, Всевед, в домовину положить вознамерился, — возмущенно засопел Константин.
— Не кладем — вытягиваем, — поправил князя волхв. — Ведьмак и будет вытягивать, ежели что.
— Так, может, мне просто никуда не ехать? — робко осведомился Константин. — Ну ладно там, гм, гм, Маньяк. А я то зачем нужен твоим друзьям-покойникам? Я и обрядов-то никаких не знаю. Еще ляпну там в самый неподходящий миг что-нибудь эдакое и все им испорчу.
— А тебе и не надо ничего знать. Им даже не ты сам — руда твоя нужна.
— Чего?! — так и остолбенел Константин, и струйка холодного пота ощутимо покатилась у него по спине прямо между лопаток.
— Да ты не пужайся, — вяло усмехнулся волхв. — Там на все про все чарки малой за глаза хватит. Но без нее Око не закрыть.
— А другой кто меня заменить не сможет? — предложил Константин и осторожно покосился на ведьмака.
Тот сразу понял княжеский намек и тут набычился.
— Вот кому другому подмену сыскать, даже ведьмаку — можно, — вздохнул Всевед. — У него, конечно, тоже руда особая, но таких, как он, все равно по миру не один десяток сыщется. А той, что у тебя, больше нигде нет.
— И чем же это она такая особенная? — чуточку ревниво осведомился Маньяк. — Оттого, что княжеская?
— Нынче на Руси князей как грязи, — ответил Всевед. — А такой, как у него… Не уберегся ты в порубе Глебовом, сам малость не уберегся, обратился он к Константину. — Видать, когда ты Хлада на себя выманивал, а отец Николай рудой своей его кропил, тогда эта тварь зловредная, чтоб спастись и до конца не погибнуть, частичку своей плоти в тебя и ухитрилась всунуть.
— Так он что же теперь, Черным стал?! — испуганно отшатнулся от Константина Маньяк, со страхом глядя на князя.
— Пока нет. Да будто ты и сам не видишь.
— Видеть-то вижу, — забормотал ведьмак смущенно и вновь, хоть и с опаской, но пододвинулся к Константину. — А на миг един помстилось, будто…
— Не боись, — успокоил его Всевед. — Я и сам ничего в нем не видел. Уж больно мала она… пока. Если бы мертвые не подсказали, так и вовсе не знал бы. Но дабы подсобить Марене Око свое закрыть, и того хватит. А ехать вам надобно не мешкая. Остатний срок — пока те, кто в Распятого верят, его воскресение из мертвых не учнут справлять.
— А рази такое бывает? — усомнился ведьмак.
— Они считают, что да, — краешком рта улыбнулся Всевед. — Но речь ныне не об этом. Главное — про срок не забудьте. Ночь нынешняя уже на исход пошла, скоро рассвет забрезжит. Засветло успеете и до Рязани стольной добраться, и в путь-дорожку собраться. А уж завтра поутру и выезжайте не мешкая. Там, у святилища Марены, вас ждать будут.
Пока все это говорилось, Константин всерьез еще не проникся мыслью о предстоящем путешествии. И вообще, перспектива тащиться в такую даль, да еще в столь неспокойное время, когда развеселые соседи могут отколоть любое коленце, его отнюдь не прельщала. К тому же все услышанное им от Всеведа больше напоминало некую сказку, правда, довольно-таки страшную, но тем не менее ничего общего с реальностью не имеющую. Какие-то мертвые, какой-то ритуал или обряд, кровь Хлада, которая почему-то, оказывается, ухитрилась затаиться где-то в его теле. Так и подмывало сказать: «Ну, несерьезно все это, ребята». Да и вообще, не стыдно ли ему опускаться до веры темных невежественных людей средневековой Руси.
Но, с другой стороны, скажи самому Константину кто-нибудь всего полтора года назад, что за страшилка будет неотступно его преследовать, — он бы тоже ни за что не поверил, а ведь оно же было.
«Незаменимых людей у нас нет», — всплыло вдруг откуда-то из глубин памяти. «А вот фигушки, — злорадно ответил он сам себе. — Оказывается, есть. И не кто-то, а ты сам. Вот только никакой радости я от этого что-то не ощущаю». Однако как бы там ни было, а ехать ему к черту на кулички было решительно нельзя. Одно дело, на денек-другой к Всеведу смотаться. Как-никак старик ему жизнь спас. По такому случаю можно и все прочие дела отложить — такой срок они потерпят.
Но совсем другое — тащиться невесть куда только потому, что старый волхв, наглотавшись чего-то галлюциногенного, увидел некую мифическую беду для Руси. А если он просто перепутал пропорции своих снадобий и лишь потому его сладкие грезы вдруг превратились в жуткие кошмары, а на самом деле, размышляя трезво и здраво…
Он решительно встал, набрал в грудь побольше воздуха и приступил к ответной речи. Слушали его очень внимательно, ни разу не перебили, и даже когда он уже перестал говорить, некоторое время все еще продолжали хранить молчание.
Первым открыл рот Маньяк:
— А ничего ты мне, Всевед, напарничка подсунул. Я, правду сказать, почитай ничего и не уразумел, но что умно сказано — сразу понял.
— Да и я ноне тож подивился изрядно. С лета князя знаю, а такого от него еще не слыхивал, — и ласково спросил у Константина: — Так ты как, все ли обсказал али есть что прибавить?
— Все, — гордо мотнул головой недавний докладчик, довольный своим удачным экспромтом, в котором присутствовало все, начиная с глубоких философских мыслей и заканчивая простыми житейскими доводами, опирающимися на простой здравый смысл и железную непрошибаемую логику.
После такой проникновенной речи даже круглый идиот понял бы, что Константину сейчас срываться со своей Рязани так же глупо, как пытаться научить медведя варить себе на обед кашу и жарить яичницу. Просто все кончится тем, что либо косолапый сам с голоду подохнет, либо чуть раньше дрессировщика сожрет. То есть как ни верти — ничего хорошего.
Ну не кретины же они оба. Должны в конце концов понять, что есть государственные дела, которые отлагательств в самом деле не терпят, а есть глюки, видения и кошмары, густо замешанные на преданиях, былинах и прочих россказнях, из которых после долгого гуляния по свету давным-давно выветрились и те крошки правды, что когда-то имелись.
— Стало быть, все? — еще раз переспросил Всевед.
— Ага, — уже с меньшей долей уверенности в голосе подтвердил Константин.
— Ну тогда в путь. И да пребудет с тобой в пути подмога Перунова и охранит от всех напастей матушка Мокошь[129], — с этими словами Всевед неспешно и величаво осенил князя загадочным жестом, очень напоминающим то ли латинскую букву Z, то ли какой-то косой крест с кругом посередине.
— Погоди, погоди, а Рязань-то как же? — растерялся Константин, убежденный, что здесь произошла какая-то ошибка, кто-то чего-то просто недопонял и стоит ему привести еще пару-тройку убойных доводов, как недоразумение благополучно разъяснится.
— О ней не печалься. Мертвые повелели передать, что, пока ты в отлучке будешь, они твое княжество на большой оберег взяли. Тяжкая это ноша, но до твоего возвращения они продержатся. И впредь такими пустяшными мыслями сердце свое не утруждай. У тебя поважней заботы теперь имеются — в срок, что отведен, до Каинова озера обернуться.
Маньяк же и вовсе был краток. Запахивая поплотнее свой кожух, он только и произнес, как средневековый Гагарин:
— Ну, поехали, — и медленно побрел в сторону опушки, где князя ждал изрядно продрогший, несмотря на жаркий костер, Епифан.
— Все равно никуда не поеду, — мстительно бурчал, бредя вслед за ведьмаком, Константин. — Вот не поеду, и все. И ничего вы мне не сделаете. Тоже мне придумали. Одному, из ума выжившему, блажь пустая в голову втемяшилась, а я выполняй. Так, что ли? Нашли крайнего…
Но на следующее утро небольшие простенькие сани выехали из Рязани, держа курс на Оку. Не прошло и часа, как они уже мчали по крепкому гладкому зимнему льду в сторону Москов-реки, а уж дальше строго на север, к неведомому Каиновому озеру.
В санях сидело трое. Двое — ведьмак и князь — в качестве пассажиров, а третьим, выполняя обязанности кучера, был еще один человек, который как раз удачно подвернулся под руку. Звали его Юрко, а прозвище у парня было — Золото. Оно-то и сыграло решающую роль в том, что он сейчас, сидя на облучке, гордо правил лошадьми.
Повязали его несколько лет назад под Пронском, во время княжеских межусобиц. За две попытки бежать в родной город его, по повелению князя Глеба, нещадно драли, кидали в поруб, но упрямый парень смириться с неволей все равно не мог и готовил третий побег. Свобода была ему необходима как воздух.
Удачливый охотник и заядлый рыболов, он до своего пленения надолго уходил из Пронска, облазил чуть ли не все рязанские леса, забредал не раз и в глухую Мещеру, и в сумрачные чащи, где жила дикая мордва. Невзирая на молодость — всего-то два десятка лет с небольшим ему было, — парень ходил в богатырях и пленили его в свое время люди князя Глеба чуть ли не вдесятером, облепив руки и ноги, да еще и оглушив сзади увесистой дубинкой по темечку.
Он бы так и ушел в свой третий побег, но тут власть поменялась. Новый князь объявил, что отныне все обельные холопы переводятся в закупы, которым и отработать-то надо всего ничего, каких-то пару лет, причем особо мастеровитым и усердным пообещал скостить и этот срок.
Но и тут Юрко еще был в колебаниях. Однако, узнав, что ныне вся земля, включая владения князя Изяслава Владимировича, перешла под Константинову руку, пришел к выводу, что бежать-то в сущности некуда, разве что уйти в леса без надежды вернуться хоть когда-нибудь в родной посад, стоящий в тени прочных стен града Пронска.
Присмотревшись же к той работе, куда его первоначально поставили, нашел ее оченно даже интересной и увлекательной. Видя смышленость и сообразительность парня, Минька стал доверять Юрку задачи посложнее, и время полетело для бывшего охотника вскачь, будто резвый скакун по ровной степи. Не успел Золото оглянуться, как миновало полгода, и князь Константин, по ходатайству Миньки, пожаловал, как и обещал, досрочную вольную шестерым закупам, одарив каждого гривной и вручив коня, дабы было на чем добраться до Пронска. Был среди них и Золото. Однако повидав родичей и порадовав свою старую мать и отца, которые уж и не чаяли увидеть сына в живых, уже через какую-то неделю Юрко затосковал и стало ему чего-то не хватать. Жизнь в ожских мастерских была значительно интереснее, да и давняя мечта не давала покоя. Очень хотелось Юрко попасть в дружину. В Пронске, пока был жив Изяслав, шансов на это у парня практически не было, а вот князь Константин — совсем другое дело. К тому же он очень надеялся, что за него замолвит словечко шустрый башковитый отрок, под чьим началом он трудился. Тем более что Юрко собственными глазами видел, как Михалко общался с князем — обычной почтительности там не было и в помине.
Почесав в затылке и не долго думая, он решил вернуться. Пошел поговорить с другими мужиками, с которыми совсем недавно трудился бок о бок, и обнаружил, что мысли о возвращении время от времени приходили в голову чуть ли не каждому из бывших закупов. Одним словом, еще через неделю пятеро из шести, возглавляемые Золотом, вернулись обратно.
Встретили их радушно. Каждый смышленый и сообразительный человек ценился Минькой на вес золота, и потому уже через три дня все они трудились на своих прежних местах, только уже в ранге вольных мастеровых. Лишь изредка поглядывал Юрко в сторону стольной Рязани, тяжело вздыхал, замыкался в себе и ходил потом целый день хмурым. Так прошел еще месяц, пока его печаль не заприметил Минька. Узнав, в чем дело, Михайло Юрьевич — к пятнадцатилетнему мальчишке все, включая князя, обращались только по имени и отчеству — самолично предложил помощь и пообещал при первой же оказии обратиться к князю с ходатайством за Юрка. Довольно-таки быстро представился подходящий случай. Правда, князь куда-то торопился, собираясь, да и был не один, а вдвоем с каким-то чудным мужиком, но просьбу внимательно выслушал, с мужиком этим переглянулся и… дал добро. Правда, при этом он заметил, что именно сейчас ему некогда, поскольку они собираются, тут он замялся, добавив с некоторой запинкой — на охоту, но после возвращения…
Это был такой шанс, упускать который Юрко не собирался, и тут же заявил о том, что как раз сейчас и именно он еще больше пригодится князю. Он таки настоял. Князь поначалу был не очень-то расположен к тому, чтобы взять парня с собой, но мужик, который его сопровождал, что-то прошептал ему на ухо, и — о радость! — Юрко был допущен на княжескую охоту. Не знал Золото, что благодарить за это он должен был не мужика, а старого волхва Всеведа, который помимо всего прочего вскользь заметил:
— А коль, сбираясь в путь, злато попадется — не отказывайтесь, берите.
И вот теперь Юрко, сидя на облучке саней, твердо намеревался прокатить своих седоков «с ветерком» и вообще так выказать себя, чтобы по возвращении никаких сомнений в том, годится ли он для дружины, не возникало.
Уже первые дни путешествия показали, что туманные слова Всеведа о «злате» были поняты Константином и ведьмаком правильно и касались они именно этого добродушного здоровяка, без которого навряд ли и ведьмак, и князь домчали бы в указанный срок к озеру.
Особенно ясно это стало, когда их сани в одной из нешироких проток Москов-реки провалились под лед. Сани, лошади и все припасы — безвозвратно канули в воду. Хорошо хоть, что, бесцеремонно ухватив за шиворот, Юрко успел выудить обоих пассажиров. Если бы не его богатырская сила, навряд ли им удалось бы самостоятельно выкарабкаться из коварной полыньи.
И тут сразу возникла новая и почти неразрешимая проблема — уцелели-то лишь сами путешественники. Гривенок же, что хранились на «мелкие расходы» в калите на поясе у Константина, едва-едва хватило, чтобы купить новые сани и ледащую лошаденку. Снедь после покупки нового транспортного средства приобрести было уже не на что, а поворачивать назад поздно — отъехали уже изрядно. И снова выручил Юрко.
Золотом, оказывается, парня прозвали очень даже не зря. В походно-полевых условиях он именно таковым и оказался для всей их небольшой компании, полностью соответствуя своему прозвищу. Ныне каждый из путников в течение каждого дня мог еще и еще раз повторить то же самое в адрес молодого охотника. И Константин, и даже бывалый Маньяк не успевали удивляться его зоркости, тонкости слуха и остроте обоняния, позволявших ему различать малейший свет, стук или запах.
Он первым замечал мелькнувшего в чаще зверя или птицу. Иногда в кустах раздавался непонятный шелест или хлопанье птичьих крыльев, и он тут же, даже не поднимая головы, определял, кто это нырнул в спасительную лесную чащу и что за птица взлетела.
След, оставленный на снегу, был для него и вовсе открытой книгой, все буквы в которой он выучил ребенком, а потому мог читать в совершенстве. Благодаря этому у них всегда была пища: он скрадывал зверя, и он же мастерски, с одной стрелы бил его в сердце, поражая насмерть.
И при всем своем внешнем добродушии, а также спокойной невозмутимости, граничащей с флегматизмом, он никогда не оставался без дела: то собирал уже во время вечернего привала подмерзшую кисло-сладкую клюкву, то мастерил силок, то ремонтировал прохудившуюся одежду.
В самом же обряде, до которого Золото и близко не подпустили — он ждал верстах в пяти от Каинова озера, — ничего запоминающегося для Константина не было. Все произошло буднично и прозаично, будто собравшиеся проводили не важнейший обряд закрытия магического и зловредного Ока, а рядовой забор крови у обыкновенного пациента на станции переливания. Разве что вместо шприцов князю попросту полоснули по венам левой руки здоровенным мясницким ножом, да одежда на мертвых волхвах мало напоминала белую или зеленую врачебную униформу — вот и все отличие.
Да и сами жрецы тоже ничего особенного, на взгляд постороннего наблюдателя, каковым являлся Константин, не представляли. Мужики как мужики. Встреться такие князю в толпе рязанских жителей, и Константин никогда бы не отличил, кто именно перед ним стоит: то ли простой кузнец или скорняк, то ли жрец. На откровенные разговоры они тоже не поддавались, хотя выслушивали Константина с большим вниманием и даже уточняли-переспрашивали, если им было что-то непонятно. Но поведать хоть что-то о себе — ни полслова.
Словом, из всего, что там происходило за те три дня, что они находились, Константину запомнилось лишь странное пророчество, которое, в качестве своеобразной награды за своевременное прибытие, изрек ему один из волхвов — поджарый сухощавый Рагабор. Имя его, как позже поведал ему Маньяк, означало редкостное сочетание всех самых важных славянских составляющих — солнца, земли, воды и леса. Само же предсказание было до чрезвычайности туманным, как, впрочем, и любое предсказание будущего, а также одновременно пугающим и обнадеживающим. Чего больше — Константин так до конца и не понял. Произносил его Рагабор монотонным голосом, слова мягко журчали одно за другим, но странное дело — столь же легко, плавно и аккуратно укладывались у князя в голове. Очевидно, подсознание решило уделить для такой важной информации самую надежную полочку в своем хранилище.
— Бойся не тьмы, но света в ней. Мрака вокруг не страшись, мрака внутри сторожись. Мертвой крови не пугайся, травленой — опасайся…
И в этом духе целых пять минут, не меньше. Остальные двое тоже вручили на прощание по подарку. Жрец с будничным мужицким именем Звонита наделил Константина перстнем, камень на котором, по уверению волхва, был способен распознавать все яды, мгновенно меняя свой густой рубиновый цвет на голубой, синий и даже темно-фиолетовый, чуть ли не черный — в зависимости от силы яда. Самый же старый из них и самый нелюдимый — за все время общения он даже не назвал своего имени, сурово пообещал, что отныне о любой опасности и беде его будет предупреждать Хугин[130], которого князь сразу узнает. Правда, кто это такой, волхв сказать не соизволил, а уточнять Константину было неудобно.
Место, где все происходило, почему-то в голове так и не отложилось. Такое ощущение, будто его попросту вырезали из памяти вместе с окружающей природой. В одном только он готов был поклясться — не было там поблизости ни Каинова озера, да и какого-либо другого, или, на худой конец, просто пересохшей котловины или впадины тоже не имелось.
Обратная же дорога и вовсе не оставила у Константина в памяти никаких следов, если бы не мимолетная случайная встреча, произошедшая на пути между Торжком и Тверью. Сани, в которых они ехали, обгоняли все, кому не лень, — уж очень неторопливую животину они прикупили впопыхах. Обогнал их с самого утра среди всех прочих и один богатый поезд[131], сопровождаемый двумя десятками вооруженных всадников.
А уже ближе к середине дня, как ни удивительно, они и сами его нагнали. Количество саней, притулившихся к обочине узкой санной дороги, к тому времени изрядно поубавилось, да и рядом с ними почти никого не было. Все люди, включая и возниц, растерянно топтались возле какого-то черного пятна близ опушки леса. Пятно вяло шевелилось и время от времени издавало пронзительные крики, наполненные дикой болью и ужасом. Голос был женский.
Глава 12
Случайная встреча
В. А. Рождественский
- Вот женщина, в которой столько света,
- Друг в непогоду, спутница в борьбе, —
- И сразу сердце подсказало: эта,
- Да, только эта — луч в твоей судьбе!
Тут же, рядом с пятном, навзрыд рыдали три женщины. На самом деле их было четыре, даже пять, если считать ту, что лежала, но не голосила только одна из них — та, что держала на своих коленях голову лежащей. Она сухо и отрывисто отдавала какие-то распоряжения, после которых два воина заторопились к брошенным на единственного возницу лошадям и поспешили куда-то прочь, в сторону Твери. Чуть погодя с места сорвался еще один и через несколько секунд тоже помчался, но уже в противоположную сторону, по направлению к Торжку.
— Лекарь есть? — крикнул он на ходу, когда поравнялся с санями, где находился Константин, ведьмак и Юрко, но не дождавшись ответа или приняв молчание за отрицание, тут же пустил своего жеребца в галоп.
— А ну-ка, останови, — хлопнул Константин по плечу Юрка, едва они поравнялись со стоящим поездом, и предложил Маньяку: — А пойдем-ка поглядим, что там у них стряслось. Заодно и кости разомнем малость, а то затекли уже.
— Я сразу всем глаза отвести не сумею, — предупредил ведьмак с неодобрением к такому пустому любопытству князя.
— Волков бояться… — беззаботно махнул в ответ на это рукой Константин и легко выпрыгнул из саней.
Один из оставшихся воинов некоторое время пристально всматривался в приближающихся к ним путников, но у них не было никакого оружия, и это успокоило его.
Едва Константин подошел поближе, как сразу понял, что именно стряслось. Сработал самый обыкновенный закон подлости. Часть поезда ближе к вечеру укатила вперед, чтобы успеть все приготовить для предстоящего ночлега. Барышни притормозили, чтобы сходить кое-куда в лесок. И все бы ничего, но на обратном пути, уже возвращаясь из леса, одна из них — самая молодая и игривая — мимоходом зацепилась своей шубкой за толстую ветвь высохшего лесного великана, которому, для того чтобы рухнуть, хватило и этой малости. Время у девицы было, но вместо того чтобы метнуться в сторону — все равно в какую, — она стояла и смотрела, как могучий титан начинает валиться на нее, с треском вытягивая из земли свои полусгнившие корни. Лишь в самый последний момент ее инстинкт самосохранения все-таки сработал, подтолкнув свою хозяйку, но было уже поздно, и левая нога ее оказалась прочно придавлена рухнувшим дубом.
Весь снег вокруг девки был к тому времени, когда подошли Константин с ведьмаком, даже не ярко-алым, а темно-бурым, почти черным от запекшейся крови. Единственное, что удалось сделать властной молодке, продолжавшей держать голову несчастной на своих коленях, так это перетянуть ей ногу собственным цветастым платком, чтобы остановить кровотечение. Да еще она успела отправить людей за подмогой — кого в Тверь, кого в Торжок. Сами же приподнять хоть малость сухого великана, чтобы освободить ногу, они так и не сумели — сил для этого у них не хватило.
— Топор-то хоть есть? — флегматично поинтересовался у одного из воинов подошедший следом за Константином и ведьмаком Юрко.
Тот некоторое время обалдело смотрел на парня, потом до него наконец-то дошло, что у него спрашивают, и он побежал к саням. Мигом обернувшись, он победно протянул здоровяку топор. Охотник деловито проверил большим пальцем руки его заточку, недовольно сморщился и направился в лес, бурча вполголоса, что хозяин топора просто пирожок без никто. Этой странной присказкой он вообще пользовался довольно-таки часто, когда бывал чем-то недоволен. Какое-то время вдали раздавались глухие удары топора, и вскоре из леса появился кандидат в рязанскую дружину. В руках он держал топор, а под мышкой пяток увесистых жердин толщиной с руку и длиной метра три каждая.
— Ты иди сюда, а ты сюда, — принялся он споро расставлять оставшихся воинов, заодно задействовав и Маньяка. Все охотно подчинялись. На Константина жердины не хватило, и князю оставалось только наблюдать, как под руководством Юрка, действуя жердинами, будто домкратами, мужики мало-помалу стали сдвигать повалившийся дуб. Однако вместе с деревом, намертво им прижатая, двигалась и нога девушки. Покойник никак не хотел отпускать свою последнюю жертву.
Тогда Юрко попытался сменить тактику, пытаясь с помощью тех же жердин-домкратов приподнять великана настолько, чтобы можно было вытащить ногу. Поначалу все шло хорошо, но затем треснула и сломалась одна жердь, почти сразу следом за ней другая, и все опять застопорилось.
Один из воинов заикнулся было, что надо бы снова сбегать быстренько в лес, чтобы нарубить новых, но вместо этого Юрко мрачно посмотрел на советчика, ухватился за уже приподнятый слегка конец и, пыхтя, взвалил его себе на плечо. Затем он, покраснев от натуги, принялся мелкими шажками перемещаться вдоль ствола, пока над ногой несчастной девушки не образовался небольшой просвет и ее наконец удалось извлечь из страшного капкана.
Проворно выскочив из-под ствола великана, который вновь облегченно рухнул на землю, Юрко шумно перевел дух, удивленно посмотрел на лежащего перед ним титана, будто пытаясь понять, как ему удалось совладать с этакой махиной, после чего, проворчав вполголоса традиционное: «Так он — пирожок без никто», вперевалку побрел назад к саням.
— Теперь твоя очередь, Маньяк, — шепнул Константин на ухо ведьмаку.
— Я ж не лекарь, — попытался было тот увильнуть, но затем с тяжким вздохом принялся за работу.
— И за чье здравие моя Вейка свечи в церкви ставить должна? — раздался сзади молодой женский голос. Константин обернулся и увидел ту, что держала на своих коленях голову пострадавшей. Кокетливо приталенный кожушок был обшит дорогой багряной, с синеватой искоркой тканью. На ногах у нее были еще более яркие, алого цвета, сафьяновые сапожки. Волосы женщины были надежно упрятаны под убрусом, а сверху, для тепла, круглой шапочкой собольего меха. Впрочем, головной убор был надет так искусно, что не скрывал ни очелья, богато изукрашенного жемчугом и золотым шитьем, ни золотых ромбовидных височных колец, спускавшихся аж до самых скул. На вид женщине, впрочем, какое там, скорее девушке, было не больше двадцати пяти лет. Ее лицо… С ярким румянцем во всю щеку, с точеным носиком, полными, чувственными губами, а главное — искристо синими глазами цвета рассветного неба — оно представляло собой такую совершенную гармонию, что хотелось вечно любоваться им, не отрывая глаз.
— А-а-а… э-э-э, мы вот… едем… туда… — проблеял он наконец нечто нечленораздельное, махнув рукой в сторону Твери.
«Красноречивый» ответ Константина, судя по всему, очень понравился молодой боярышне, как успел окрестить ее про себя рязанский князь. Прекрасно понимая, чем именно вызвано его косноязычие, она поначалу заливисто засмеялась, потом смущенно опустила глаза, и вдруг ресницы резко вскинулись вверх, и его вновь окунуло в бескрайнюю небесную синеву. Это был точно рассчитанный залп. Десятки корабельных орудий самого тяжелого калибра в упор расстреливали беззащитный парусник Константина. Таких пробоин он не получал никогда в жизни и теперь неотвратимо погружался на дно, опускаясь все глубже и глубже в бездонную синеву — опять синеву — васильковых глаз незнакомки.
— А мне, вам, кто, у кого, то есть за кого свечу, я тоже? — поинтересовался он непринужденно. Навряд ли на его столь ясный вопрос сумел бы дать ответ даже прославленный Шерлок Холмс, но, как ни странно, боярышня вполне его поняла. Поняла и удивилась. (А может, просто сделала вид.)
— Я же сказывала — Вейкой мою холопку кличут.
— Она у вас холопкой служит, а вы, стало быть, боярышня будете? — начинал постепенно выныривать из морской пучины Константин. Выныривать, чтобы увидеть над головой синее небо, столь же бездонное, как и море.
— Ну, пусть будет боярышня, — лукаво усмехнулась девушка и, посерьезнев, спросила: — А ваш, ну лекарь, он хороший? Сможет ей подсобить, чтоб оклемалась девка? — И пожаловалась с поистине женской непосредственностью, при которой зачастую прощается самый махровый эгоизм: — А то скушно мне без нее будет. Одна она у меня от тятеньки и осталась в новом дому.
«Значит, точно замужем», — сделал окончательный вывод Константин, и ему вдруг стало так тоскливо, что хоть волком вой.
— К мужу, поди, едешь? — грустно, но еще продолжая надеяться на какое-нибудь чудо, уточнил Константин.
Боярышня сразу как-то поскучнела, глаза ее мгновенно потемнели чуть ли не до фиолета, и она с каким-то непонятным вызовом, совершенно иным сухим голосом, произнесла:
— А тебе-то что?
— Да нет, я ведь так, ничего, — лихорадочно заторопился Константин, понимая, что ляпнул что-то не так, но не понимая, что именно и как это исправить.
— Смотри, гость торговый. У меня муж ух какой строгий. Если что в голову втемяшится, он от своего не отступит. Коя вещица ему в руки попала — так оно уж навечно.
— Так ведь ты-то не вещь, — возразил Константин.
— Я?! — И цвет глаз у незнакомки превратился чуть ли не в черный.
Она сердито хмыкнула и отвернулась.
— Ты не серчай, если я чего не так сказанул, — проникновенно произнес виноватым тоном Константин. — Уж прости дурака. Не хотел ведь обидеть. Известное дело, народ мы простой, торговый, спросим чего-нибудь, дак опосля самих стыдоба берет — хушь стой, хушь падай, — зачастил он, поспешно напяливая на себя маску эдакого веселого и недалекого разбитного парня из купеческих рядов.
— Не свое речешь, — скучно заметила боярышня. — Ведь не твоя то личина[132]. Почто напялил?
«Ух ты, как точно она меня вычислила», — подивился в душе Константин, а вслух ответил:
— И то правда — не моя.
— Молодец хоть, что честный ответ дал, — вновь повернулась к нему боярышня, и Константин с облегчением заметил, что почти черный враждебный цвет ее глаз снова сменился на ослепительную синеву.
— Мне ведь уже ехать надобно, — жалобно произнес Константин. — Ты бы хоть назвалась. Все имя в памяти останется.
— Да на кой оно тебе? — капризно дернула плечом девушка. — Поди, и не свидимся боле. Пущай так и останется загадкой.
— Так и не скажешь? — вздохнул Константин.
— Да мне-то не жалко, токмо ни к чему оно тебе, — решительно ответила девушка. — А за подмогу спасибо. Ты даже и не знаешь, как мне дорога жизнь Вейки. Бог даст, свидимся, отплачу за доброту с лихвой. Внакладе не останешься. Коль попадешь в Переяславль…
— В Рязанский? — волна ликования подняла Константина высоко-высоко над морской пучиной.
Еще миг, только руку протянуть, и дотянешься до синих небесных высот…
— Зачем? — удивилась девушка. — Залесский. И вновь отчаянный полет, только уже вниз, на самое дно… А боярышня, не заметив, продолжала:
— В княжий терем загляни. Там Ростиславу спросишь.
И хотя казалось, что некуда уже погружаться, что уже дна давно достиг, но падение неудержимо продолжалось. Все ниже и ниже… То не слова были — выстрел. И вновь в самое яблочко пуля угодила. Да еще отравленная. Константин почти физически чувствовал, как входит она в тело, с хрустом вгрызаясь в сердце, раздирая его в клочья, как быстро-быстро растекается по крови смертельный яд.
— Нужда в гривнах будет — подсоблю, не сумлевайся, — донеслось до него откуда-то издалека, с горних вершин, таких прекрасных и… таких недоступных. — Да что с тобой, гость торговый? — услышалон как сквозь сон.
Однако длилось это недолго, всего несколько секунд.
— Княже! — раздался с саней призывный окрик. Константин оглянулся. Юрко, уже сидя в санях и держа в руке вожжи, красноречиво жестикулировал, показывая, что можно отправляться в путь.
— Вот как? — снова раздался сухой безжизненный голос рядом.
Константин вновь повернулся к девушке. Боярышня, прищурившись и откинув далеко назад свою прелестную головку, смотрела на него с изрядной долей недоумения:
— В таком обличье, без верных воев, да и одежа… Дивно, дивно…
А Константин продолжал жадно вглядываться в ее лицо, успевшее так быстро стать невыразимо родным и близким, с тем чтобы почти мгновенно превратиться в далекое и чужое, нет, даже чуждое. Смотрел, чтобы запомнить. Запомнить всю, до мельчайшей черточки. Запомнить, чтобы тем решительнее вычеркнуть. Из памяти, из жизни, из сердца. Нет, пожалуй, из сердца не получится. Разве что вместе с самим сердцем.
— Уж лучше вы к нам, в Рязань, вместе с супругом, — медленно произнес он, совершенно не задумываясь о возможных последствиях.
А впрочем, какие могут быть последствия. Все самое плохое уже произошло и хуже уже не будет. Хуже просто некуда. Теперь уже и ей стало все ясно. Но если рвать, то на мелкие куски, и, упиваясь болью, он добавил:
— Спроси Константина.
— Вот оно, стало быть, как, — потерянно произнесла Ростислава и, опустив голову, пошла к своим саням. Утке на полпути она обернулась, хотела что-то сказать, но искорки в глазах безвозвратно потухли, и она не произнесла — выдохнула:
— Прощай.
Быстрый санный поезд скоро помчал вперед, а потерянный Константин продолжал стоять на дороге и все гадал — обернется переяславская княгиня или нет. Почему-то это было для него очень важно, хотя спроси у него кто угодно — почему, он не сумел бы ответить. «Если обернется, то… Нет, не так. Если не обернется, тогда…» Но тогда получалось еще хуже.
Она обернулась.
А что толку?
Некоторые историки, включая Ю. А. Потапова, ошибочно полагают, что Константин мог видеть дочь Мстислава Удатного Ростиславу значительно ранее. Однако, исходя из летописных источников, мы с твердой уверенностью полагаем, что есть только один приемлемый вариант — лето 1222 или 23 года. Опять-таки вполне понятно, что ранее, когда и Константин, и сама Ростислава были связаны супружескими узами, таковых встреч быть попросту не могло. Позже мы более детально остановимся на их взаимоотношениях, которые складывались далеко не так безоблачно, как того хотелось бы видеть некоторым.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 140. СПб., 1830
Глава 13
Я забуду тебя…
Труд благодетелен для человека, ибо отвлекает его внимание от собственной жизни, закрывает от него его собственный образ, не дает смотреть на того, другого, который есть сам он и который делает для него одиночество ужасным.
А. Франс
…Всю оставшуюся дорогу он торопил Юрко, все спешил куда-то, сам не понимая — куда. И только когда подъехали к Рязани, он понял, куда именно. Он просто хотел оказаться подальше.
В Рязани же все оставалось по-прежнему, будто он и не уезжал вовсе. Мертвые волхвы честно сдержали свое слово — на Рязань в его отсутствие никто не покусился. Вот только какая-то непонятная пустота иногда хватала его за сердце, хотя и не надолго. Острая боль все чаще начала сменяться тупой. Ныло, конечно, где-то там, в душе, но уже терпимо. К тому же приступы становились все реже и реже.
Отчасти это происходило и благодаря его личным неустанным усилиям. Нет, он ничего не пытался забыть — глупо да и просто невозможно. К тому же… и не хотелось. Да, он хорошо, даже слишком хорошо помнил, как падал после того как она пригласила его спросить в Переяславле княгиню Ростиславу. Но зато он еще лучше помнил, как он взлетал.
А вот чтобы на душе так не болело, он просто поступил согласно утверждению бывалых людей, гласящему, что от горя, равно как и от тоски, существуют только два надежных средства — водка или работа. И то и другое срабатывает с одинаковой эффективностью.
Что касается первого из них, то Константин, даже не задумываясь, решительно отмел его в сторону. Зато второе использовал на всю катушку. Алое княжеское корзно утром могло развеваться в Рязани, к полудню виднеться в каком-нибудь селище, а к вечеру очутиться уже в Северграде. Молниеносные вояжи, когда ему приходилось по восемь-десять часов не слезать с коня, изматывали неимоверно, к вечеру он и вовсе валился с ног, но зато ложился спать как убитый — ни эмоций, ни чувств, ни… воспоминаний.
Потому и пронеслись для него все весенние месяцы на одном дыхании. Он не замечал, как стремительно мелькают даже не дни — недели, будучи с головой погружен в текучку, как он называл свои повседневные дела.
Один княжеский суд чего стоил. Всю подготовительную работу, разумеется, тщательнейшим образом выполнял старый Сильвестр, которого Константин давно перевел в Рязань, разместив судью со всевозможным почетом в одном из пустующих теремов, оставшихся от бояр князя Глеба. Сильвестр не только готовил решения, но и отбирал наиболее «выгодные» дела, благодаря которым князь мог еще выше поднять свой престиж непоколебимого правдолюбца и радетеля за простой народ.
Обычно Константин знакомился с ними в день, предшествующий суду. Таким образом, день равно как и последующий, то есть день самого судебного заседания, напрочь вылетал из обоймы многочисленных поездок, для которых оставались пять последующих.
А кроме того, необходимо было уделить время купцам, строительству, включая и затеянное им в Ожске каменное, тщательной разборке и анализу — во сколько обойдется — Минькиных прожектов, проконтролировать воспитание и обучение сына, пообщаться с ремесленниками, перекинуться парой слов с прибывшими на городской рынок смердами, выяснить у Зворыки, где и сколько можно еще найти гривен, чтобы тут же потратить их… словом, дел хватало.
Он знал, что успевает, потому что до сих пор из Ростова Великого не приходило никаких вестей. Тамошний князь Константин продолжал находиться, говоря современным языком, в глубокой коме, и наиболее реальный выход из нее прорисовывался только один — ногами вперед на княжий двор.
А пока тот оставался живым, хотя и относительно, Юрий, как его преемник, еще не смел предпринимать никаких активных действий, даже если бы Ярослав стал очень сильно настаивать. Впрочем, пассивные действия, то есть подготовка к будущей войне, все равно велись вовсю. Одним из подтверждений тому было размещение крупных военных заказов среди кузнецов, кожевенников, сапожников и прочих ремесленников как во Владимире, так и в Переяславле, Суздале, самом Ростове и прочих городах помельче. Кроме того, эмиссары из Владимирской Руси стали частыми гостями южных соседей Рязани и периодически гнали из половецких степей окольными путями, в обход рязанских владений, огромные табуны низкорослых, но неприхотливых и выносливых степных лошадей.
И все же с каждым днем становилось яснее и яснее, что боевые действия начнутся не раньше, чем осенью. К тому времени Вячеслав успеет практически все. Да и Минька уже выдаст нагора свою продукцию в тех количествах, что были необходимы. Имелись в виду не гранаты. Тех-то как раз хватало уже сейчас. Ныне речь шла в первую очередь об орденах с медалями, а также о пушках. За то время, что Константин себя изнурял частыми поездками, он ухитрился побывать в Ожске раз десять, не меньше. Успел вникнуть самым детальным образом в работу всех цехов, познакомиться с самыми лучшими мастерами, знал в лицо и по имени практически каждого, не говоря уж о тех, кто играл ведущую роль на производстве.
По каждому из цехов он прошелся неоднократно. Особенно ему нравилось наблюдать за трудом рабочих в стеклодувной мастерской, которая начала приносить первые живые и уже достаточно увесистые деньги. По качеству оно, правда, уступало заморскому, которое везли из Венеции, но зато так перешибало его по стоимости, что даже достаточно зажиточные князья — смоленский, черниговский или киевский — предпочитали полностью застеклить за ту же цену весь терем, нежели ограничиться более чистым и прозрачным заморским, но только в нескольких комнатах. На паях с Тимофеем Малым он уже направил сразу несколько торговых караванов еще дальше, осуществляя транзит через Новгород в Польшу, Швецию, Данию и вольные германские города.
Аналогичная ситуация была и с бумагой. Ею пока еще нельзя было хвалиться, да и торговать пока было неудобно — уж слишком низкое качество, но для внутренних нужд она шла на ура.
А еще ему нравилось наблюдать за работой монетного двора. Тот пока помещался в одном доме, который был поделен на шесть огромных комнат-цехов. Некоторые были еще пустые. Там предполагалось установить станки, которые пока не были сделаны или просто еще не доведены до ума, как это было с прокатными. Никак не удавалось их отрегулировать, чтобы серебряные полосы, выползаемые из-под вращающихся валиков, получались строго одинаковой толщины. А добиться этого было необходимо, иначе начинал колебаться вес самой монеты. Впрочем, тут как раз можно было не торопиться. Дело в том, что серебра в достаточном количестве для такого поточного метода чеканки все равно пока не было.
Правда, пять партий по сто монет уже отогнали, но вручную, то есть они стали как бы пробными. Идеальной округлости добиться все равно не удалось, но, задумчиво вращая в руках свою первую рязанскую гривну (по весу строго как в Новгороде — 204 грамма, не больше и не меньше), Константин с радостью заметил, что по сравнению с монетками времен даже первых Романовых — Михаила Федоровича или Алексея Михайловича, которые он не раз разглядывал в музеях, его, Константиновы, выглядели на несколько порядков лучше. И речь шла не только о наличии гурта[133] или о самой форме. Даже сам оттиск на рязанских гривнах был намного четче, с обилием мелких деталей, вроде прорисовок складок на одеянии князя. Разумеется, на больших маточниках, изготавливаемых для гривны или полугривны, резать было куда как сподручнее, но его златокузнецы, а попросту ювелиры, добились такой же четкости изображения и на тех, что поменьше — для чеканки четвертака и гривенника (1/10 части гривны), а также на самом маленьком, предназначенном для изготовления монетки в в 1/100 часть гривны — прообраза современной копейки. Причем, чтобы она со временем получила в народе то же название, Константин специально настоял на изображении всадника с копьем.
Ныне, учитывая, что время терпит, Минька остановил ручное производство монет и приступил к установке пусть грубых, примитивных, но уже станков. Часть из них Минька даже наладил, после чего все пять пробных партий вновь вернулись на монетный двор, чтобы быть прокатанными на новом станке, который нарезал на них гурт. А златокузнецы тем временем зря времени тоже не теряли, работая по пятнадцать часов в сутки над другими княжескими заказами.
Зато теперь к началу лета они довели до ума практически половину из всего, что он им поручил. В один из первых дней лета Константин с гордостью уже показывал Вячеславу первые медали «За отвагу» и «Серебряная стрела», первые ордена «Русский богатырь» и «Быстрота и натиск». Остальные тоже были на подходе. Каждая медаль имела ушко, была снабжена простенькой, хотя тоже изготовленной из серебра, цепочкой.
Сама жизнь помогала Константину все время находить занятие, периодически подкидывая еще и новые вводные. Причем возникали они буквально на голом месте. Особенно насыщенные ими выдались первые дни лета.
Во-первых, взбунтовались мужики в Минькиных мастерских. Сам Мокшев уже ничего не мог с ними поделать, как ни пытался. Разубедить их в том, что они работают в угоду сатане, ни ему, ни подключившемуся к делу князю так и не удалось.
Выход нашел Сергий Иванов, самый первый помощник Миньки, на чьи плечи были полностью взвалены некоторые производства из числа наиболее отлаженных. Прозвищ у этого смуглого коренастого широкоплечего паренька была масса. Его называли и Кузнечиком (за стремительность и шустрость в работе и за схватывание на лету любых идей Миньки), и Зуем[134] (это больше за «грехи» молодости), и еще разно. Был он, пожалуй, самым лучшим чуть ли не во всех Минькиных делах. Любая работа у этого веселого остроумного и язвительного парня — всего-то осьмнадцать годков стукнуло — явно спорилась. Имя его звучало не совсем привычно для простого русского мужика из тринадцатого века. Оказалось, что набожная мать уже в первые дни после рождения мальца окрестила его, но, вопреки обычаям, своего имени — Жданко, Званко, Вихорь и пр. — не дала.
Поначалу Константин так понял, что отца его звали Иваном, но впоследствии выяснилось, что и здесь князь промахнулся. Именовали так себя сразу чуть ли не полдеревни, произошедшие от единого корня — плодовитого Ивана, некогда оставившего после себя почти два десятка сыновей и дочерей. Прощаться же с достигшим весьма преклонных лет стариком, уходящим из жизни, помимо детей, пришли больше сотни внуков и внучек, а также несколько сотен правнуков. С тех пор селище это называлось по имени прадеда и сами правнуки гордо именовали себя Ивановыми.
Пошел к Миньке Сергий добровольно, в закупах не был ни дня, а то, что голова у него светлая, выяснилось в первую же неделю. Достаточно было показать ему один раз и отходить в уверенности, что парень сделает все как должно, если только сам на ходу не изобретет чего-нибудь получше.
Вот и здесь он тоже сумел «изобрести», предложив князю:
— Ежели они считают, что все идет от нечистого, надо позвать на помощь чистого, — прищурился он лукаво.
— Как это? — не понял поначалу Минька.
— Позовем священника, и пусть он походит везде, кадилом помашет, святой водой все углы обрызгает, да заодно и молебен отслужит. А чтоб нечистая сила точно все наши кузни покинула, я тебе еще кой чего присоветую, ежели князь дозволит, хотя… — тут Сергий нерешительно поскреб в затылке и, отчаянно махнув рукой, добавил, озорно улыбнувшись: — Токмо надежней мне самому вместях с попом энтим походить бы.
На следующий день Сергий, вернувшись с молебна, бодро излагал Миньке и князю:
— Все очень славно прошло, и недовольных вовсе не осталось. Благодарствую за выбор мудрого священника, княже, — продолжая беззаботно улыбаться, он отвесил низкий поклон и продолжил: — Дело, конечно, богоугодное затеяно было, ан нечистая сила и тут прокралась. Видно, напакостить решила, но, по счастью, отцу Никодиму знатные молитвы ведомы. Едва он, слово Божье рекоша, кадить учал, как нечисть поганая то с одного, то с другого угла, в черных воронов обернувшись, вмиг свои облюбованные места покинула. А уж когда тот святой водой углы кропить учал, так бесы зловредные цельной стаей в полет ушли.
Брови Константина поначалу удивленно поползли вверх, но затем, при виде улыбающегося лица Сергия, тоже заулыбался, все поняв.
— А как они миг нужный чуяли, в который им взлетать надобно было? — поинтересовался лишь.
— Так их словом святым, аки дубиной, по головушке тюкнуло. Вот они и не удержались, — пояснил Сергий, свято храня секрет своего руководства послушной нечистой силой.
Константин хорошо намотал на ус тот урок, который ему преподал юный инженер. И когда у него в гриднице появился ведающий финансами всей рязано-муромской епархии отец Феофилакт с очередной жалобой на княжеских тиунов и в первую голову на Зворыку, который не выдавал, ссылаясь на княжеское повеление, положенную церковную десятину, князь уже знал, что ему делать. Поначалу, правда, он просто попытался разъяснить:
— Десятина ваша вся целиком на дела богоугодные, каковые сам епископ Арсений благословил, была поистрачена.
— Владыка сами дела ваши благословил, а не трату на них гривен Божьих, — не согласился с князем Феофилакт.
— Как это не трату, когда я не далее как полгода назад благословение его именно на гривны церковные спрашивал, — твердо стоял на своем Константин и сурово хмурил брови. — Или тебе моего княжеского слова не довольно будет? Может, тебе поклясться в сем? Он уже шагнул было к божнице с намерением снять одну из икон и тут же покончить с этим делом, но Феофилакт, также не желающий уступать, заявил:
— То благословение им дано было, когда он в полубеспамятстве возлежал. Буде же он во здравии добром — николи оного благословения тобе, даша бы. А то, что он не ведал, что в тот миг глаголел, и отец Пафнутий с отцом Никифором подтверждают, — и закончил открытой угрозой: — На все воля твоя, княже, а я в Киев ныне же гонца снаряжу и все митрополиту киевскому обскажу. Пущай он ведает, како князь Константин Рязанский церкву Божию чтит. А гонца посылать надобно, вить половину десятины мы должны были ему давным-давно отправить.
— А надо ли покой болящего старца беспокоить? — задумчиво осведомился Константин, пытаясь свести дело к миру. Именно сейчас, в преддверии агрессии со стороны своих могучих северных соседей, ему очень не хотелось бы вступать в конфликт с главой церковной власти на Руси. Но пойти на попятную и отдать треклятую десятину князь тоже не мог — она была полностью истрачена, причем действительно только на богоугодные дела. Вот только к церкви ни одно из них не относилось: ни еще один странноприимный дом, ни общественная больница, ни строительство многочисленных школ.
— Вот выздоровеет Арсений, и мы сами все с ним обговорим, — предложил он миролюбиво.
— И сколь ждать того? — скептически шмыгнул носом Феофилакт.