Всегда помните о сути вещей… Искусство размышлять Твен Марк

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Предисловие от составителя

Марк Твен – один из любимейших моих авторов. Как патриот, рьяный любитель русской словесности и писатель, считающий себя (пусть, может, и самонадеянно, но все равно считающий) продолжателем традиций Аксакова, Афанасьева, Некрасова, Бунина, Астафьева, я, тем не менее, всегда сверяюсь с генеральной линией его творчества. Убедительность гуманизма Марка Твена, острота юмора, психологизм плюс знание особенностей детского восприятия мира, умение строить сюжет и особенно диалоги, понятность в изложении философских мыслей – все это для меня камертон. Да, где-то рядом стучат кирки и свистят по снегу лыжи Джека Лондона, звонят соборные колокола Виктора Гюго, играет скрипка персонажа, которого придумал англичанин Конан Дойль, хор любимых русских писателей ведет основную линию. Все это – мое, мое, слыша эту писательскую симфонию, я восхищаюсь, я собираюсь, я нахожу в себе творческие силы, ведь желание «не посрамить» некоторых стимулирует. Меня очень стимулирует. Поэтому камертон действует.

Но как же это так получается, что американец, насмешник, тот, кто почти всю жизнь был закоренелым атеистом, имеет надо мной, как над писателем, такую власть? Что-то есть, значит, особенное в его текстах, которые хороши практически в любом переводе. Наверное, дело в алмазной, кристально-чистой, незамутненной нормальности – и текстов Марка Твена, и, конечно же, в первую очередь его самого как человека.

Марк Твен любил индейцев. Для меня, как для верного друга индейцев, это тоже камертон. В краях, где он родился и рос, а затем в крупных и мелких городах, где жил и работал, индейцев водилось уже мало. В основном это были несчастные, которых нельзя назвать иначе как насмешкой над идеей человека. Писатель Марк Твен считал их людьми. Даже таких, как его злодейский персонаж индеец Джо.

Да еще и негры, эти чернокожие рабы великих свободных американцев… Как южанин и сын южан, Марк Твен имел с рабовладением свои счеты. Так точно, емко и справедливо подписать ему приговор смог тоже именно он.

Цитат из произведений Марка Твена об институте рабства в данной книге довольно много – хотя и одной хватило бы, чтобы душа прочитавшего этот текст человека перевернулась, а мозг навсегда отказался бы от признания идеи, что можно делать одних людей рабами других. И вообще их много будет, самых разных цитат из разных произведений этого автора. Все они так или иначе связаны с размышлениями о том, как начальствовать над сотрудниками и рабами, собственными супругами и домочадцами, как руководить общественным мнением, широкими народными массами и, конечно же, управлять своими пороками, желаниями и… литературной карьерой. Какие-то цитаты окажутся короткими, ведь Марк Твен – непревзойденный мастер афоризма, а какие-то развернутыми: сценками, эпизодами, монологами или диалогами. Это для того, чтобы можно было наслаждаться – меткостью описаний (назвал, как припечатал), упругостью пружины сюжета даже небольшой сценки, мудростью и точностью незабываемой афористичности, блистательностью юмора и умением Марка Твена заряжать читателей радостью жизни. Даже когда он с горькой иронией повествует о человеческих пороках и преступлениях.

Я уверена, что когда-нибудь объеду всю Америку, увижу все те края, о которых столько читала. Окажутся совершенно другими стоящие по берегам больших и малых рек города, по местам золотоносных приисков и серебряных рудников наверняка уже будут проложены автострады, выстроены моллы, а может, наоборот, предприятия добывающей промышленности. Негры там будут вести себя уже не так, как во времена Марка Твена, белые – тем более. Коренные народы как там себя будут чувствовать, в каком количестве окажутся представленными, интересно? Все мне нужно будет посмотреть и узнать, все. Я стану смотреть, анализировать, сравнивать – что было, что есть, предполагать, что будет, ведь многое сбылось из того, что предрекал (даже, вернее, просто предполагал) этот великий мыслитель. Меня интересует человеческая сущность – какая она в годы Марка Твена была, в какую сторону изменилась? И изменение ли это.

…В одном из романов Марка Твена была такая ситуация. Плыл плот по реке Миссисипи. На нем, в числе прочих, – беззащитный чернокожий беглец Джим. Хитроумные авантюристы выставили рядом с Джимом табличку:

«Бешеный арап – когда в себе, на людей не бросается»…

И она помогала: посмотреть, что за арап, и выяснить, до какой степени он бешеный, желающих не оказалось.

Вот что такое спасение словом. Пусть сила слова Марка Твена поможет и вам. Сила слова, сила знания, сила мысли много где пригождается.

Составитель Елена Нестерина

«Тот, кого вы заставили смеяться, никогда вас не забудет».

Марк Твен

Глава 1. Био-Марк

(кое-что о сути жизни и реальности вокруг нее)

Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс, кряхтя и мучительно кашляя, поднялся из своего удобного кресла, помешал кочергой в камине, взял два полена и аккуратно положил на красноватые угли. Огонь тут же начал взбираться по дереву, дрова запели, затрещали. Сэмюэл уселся обратно. «В настоящее время райские чертоги отапливаются радиаторами, соединенными с адом. Муки грешников усугубляются от сознания, что огонь, пожирающий их, одновременно обеспечивает комфорт праведникам, – проворчал он, достал сигару и закурил, заметив. – Я взял себе за правило никогда не курить больше одной сигары одновременно. Бросить курить – самая простая вещь в мире. Я знаю, потому что делал это тысячу раз. Если мне нельзя будет курить на небесах, то это место не для меня»…

«…Мне даже не надо было учиться курить – я курил всю свою жизнь; да я только появился на свет – сразу попросил огонька!»

Таким можно представить себе известного писателя Марка Твена, находящегося в самом конце своего пути. Он еще далеко не стар, многие писатели в значительно более позднем возрасте завершали свой жизненный и творческий путь. Но он потерял жену и почти всех детей. Он болен, разочарован. Он наконец-то богат, он знаменит. Но он тоскует.

В это время Марк Твен пишет рассказ «Что было сном», герой которого за то время, пока курит трубку, вспоминает последние 17 лет своей жизни. И когда окурок погашен, он смотрит на свою жену, живую и невредимую, и не понимает, настоящая она или нет… Этот текст Твен не завершил. События описываются там веселые и страшные, сияние абсолютного человеческого счастья перемежается с провалами в черное безграничное горе, горе потери этого самого счастья. Счастья общения с любимыми людьми. В отличие от многих, писатель Марк Твен (а в данном случае именно человек Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс) умел его ценить и считал самым важным делом на свете. Смерть уносила его любимых и родных, так что постепенно с ним остались только боль, тоска и… юмор. Пусть уже не такой светлый, как раньше, но по-прежнему острый. Делающий мысли еще более глубокими, а чувства тонкими. Юмор бесценный. Дарующий желание продолжать жить.

«Когда придет горе, оно само о себе позаботится».

Как Марк Твен управлялся с горем и болью в конце жизни – и со всем своим литературно-семейным хозяйством в основной жизненный период? Примерно так, как написано в этой книге. В данном случае не стояла задача составить сборник цитат на все случаи жизни (а наследие Марка Твена позволяет с легкостью и удовольствием сделать это). Как и не было цели для каждой цитаты делать сноску и пояснять, из какой она книги. Названия всех произведений, отрывки из которых цитируются, будут перечислены в послесловии к тексту. Это, скорее, как реальность, представленная в ощущениях. Марк Твен, его судьба и творчество – во впечатлениях.

Ведь для чего писатели пишут книги? Не только для того, чтобы высказаться. Не только чтобы удивить и потрясти. А чтобы повлиять. Чтобы чья-то жизнь после прочтения его произведения уже никогда не была прежней. Чтобы заставить работать чьи-то мозги, душу. Пропущенный через собственное восприятие текст книги читатель «осваивает» – к каким-то выводам приходит, что-то додумывает. Идет процесс в ноосфере! Непрерывный. Читатели и писатели очень нужны друг другу.

Итак, писатель Марк Твен, его секретные и обнародованные способы управления собственным мыслительным процессом, процессом творческим, процессом общения с внешним миром – в лице тех, кому он платит, и тех, кто ему платит, а также тех, кто его обожает и кого обожает он.

Марк Твен показал миру, как он умеет крутить-вертеть смыслами, направлять их – в зависимости от ситуации – в нужное русло. Как короткой фразой, несколькими словами поставить все с ног на голову. Он видел, что этим постоянно занимаются политики, юристы, работники торговли и рекламной сферы, администрация, проповедники и другие. В своих текстах довел это до совершенства.

Он все держал под контролем. Как умел, так и держал. Что-то ему удавалось лучше, что-то хуже. Нам, к счастью, досталось это в текстовой форме – бери, читай, восхищайся, учись. Можно – мастерству ведения персонажей художественного текста сквозь сложнейшие коллизии и перипетии. Можно – остроумно руководить процессом получения аудиторией информации, в той или иной степени касающейся его личной жизни. Например, интересующимся изучением истории его семьи читателям он предлагал такое:

«Двое или трое из моих друзей упомянули как-то в разговоре со мной, что если я напишу историю своей жизни, и у них будет свободное время, они ее прочитают. Не в силах противиться этим неистовым требованиям читающей публики, я составил свою автобиографию.

Я происхожу из старинного знатного рода, уходящего корнями в глубь веков. Самым отдаленным предком Твенов был друг нашего дома по фамилии Хиггинс. Это было в XI столетии, когда наша семья жила в Англии в Абердине, графство Корк. Почему представители нашего рода сохранили материнскую фамилию Твен вместо фамилии Хиггинс (я не считаю тех случаев, когда они шутки ради скрывались под псевдонимами) – тайна, в которую Твены не посвящают посторонних. Это прелестная романтическая история, которой лучше не касаться. Так принято во всех аристократических семьях.

Артур Твен был человек незаурядных способностей – он промышлял на большой дороге во времена Уильяма Руфуса. Ему еще не было 30 лет, когда ему пришлось прокатиться в Ньюгет, один из самых почтенных английских курортов, чтобы навести кое-какие справки. Назад он не вернулся, так как умер там скоропостижно.

Огастес Твен снискал себе немалую популярность около 1160 года. Это был прирожденный юморист. Наточив свою старую шпагу и выбрав местечко поукромнее, он темной ночью прокалывал запоздалых путников, чтобы поглядеть, как они будут подпрыгивать. Что называется, весельчак! Но он не соблюдал должной осторожности, и однажды власти захватили Огастеса в то время, когда он снимал платье с жертвы своих развлечений. Тогда они отделили голову его от тела и выставили ее на почетном месте в Темпл-Баре, откуда открывается превосходный вид на город и на гуляющую публику. Никогда ранее Огастес Твен не занимал такого высокого и прочного положения.

В продолжение следующих двух столетий Твены отличались на поле брани. Это были достойные, неустрашимые молодцы, которые шли в бой с песнями позади всех и бежали с поля битвы с воплями в первых рядах.

Наше родословное древо имело всегда одну-единственную ветвь, которая располагалась под прямым углом к стволу и приносила плоды круглый год – летом и зимой. Пусть это будет горьким ответом на малоудачную остроту старика Фруассара.

В самом начале XV века мы встречаем красавца Твена, известного под кличкой «Профессор». У него был такой удивительный, такой очаровательный почерк, и он умел до того похоже изобразить почерк другого человека, что нельзя было без хохота на это смотреть. Он искренне наслаждался своим редким талантом. Случилось, впрочем, так, что ему пришлось по приглашению правительства отправиться бить щебенку на дорогах, и эта работа несколько повредила изяществу его почерка. Тем не менее он увлекся своей новой специальностью и посвятил ей, с небольшими перерывами, сорок два года. Так, в трудах, он и окончил свой жизненный путь. Все эти годы власти были так довольны Профессором, что немедля возобновляли с ним контракт, как только старый приходил к концу. Начальство его обожало. Он пользовался популярностью и среди своих коллег и состоял видным членом их клуба, который носил странное наименование «Каторжная команда». Он коротко стриг волосы, любил носить полосатую одежду и скончался, оплакиваемый правительством. Страна потеряла в его лице беззаветного труженика.

Несколько позже появляется знаменитый Джоя Морган Твен. Он приехал в Америку на корабле Колумба в 1492 году в качестве пассажира. По-видимому, у него был очень дурной, брюзгливый характер. Всю дорогу он жаловался, что плохо кормят, и угрожал сойти на берег, если не переменят меню. Он требовал на завтрак свежего пузанка. Целыми днями он слонялся по палубе, задрав нос, и отпускал шуточки насчет Колумба, утверждая, что тот ни разу не был в этих местах и понятия не имеет, куда едет. Достопамятный крик: «Смотри, земля!» потряс всех, но только не его. Он поглядел на горизонт через закопченный осколок стекла и сказал: «Черта с два земля! Это плот!»

Когда этот сомнительный пассажир взошел на корабль, все его имущество состояло из носового платка с меткой «Б.Г.», одного бумажного носка с меткой «Л.В.К.», другого – шерстяного с меткой «Д.Ф.» и ночной сорочки с меткой «О.М.Р.», завернутых в старую газету. Тем не менее во время путешествия он больше волновался о своем «чемодане» и разглагольствовал о нем, чем все остальные пассажиры, вместе взятые. Когда корабль зарывался носом и рулевое управление не действовало, он требовал, чтобы его «чемодан» передвинули ближе к корме, а затем бежал проверять результаты. Если корабль зачерпывал кормой, он снова приставал к Колумбу, чтобы тот дал ему матросов «перетащить багаж». Во время шторма приходилось забивать ему в рот кляп, потому что его вопли о судьбе его имущества заглушали слова команды. По-видимому, ему не было предъявлено прямого обвинения в каких-либо правонарушениях, но в судовом журнале отмечено как «достойное внимания обстоятельство», что, хотя он принес свой багаж завернутым в старую газету, он унес, сходя на берег, четыре сундука, не считая саквояжа и нескольких корзин из-под шампанского. Когда же он вернулся на корабль, нахально утверждая, что некоторых вещей у него недостает, и потребовал обыска других пассажиров, терпение его товарищей по путешествию лопнуло, и они швырнули его за борт. Долго они смотрели, не всплывет ли он, но даже пузырька не появилось на ровной морской глади. Пока все с азартом предавались этим наблюдениям, обнаружилось, что корабль дрейфует и тянет за собой повисший якорный канат. В древнем, потемневшем от времени судовом журнале читаем следующую любопытную запись:

«Позже удалось установить, что беспокойный пассажир нырнул под воду, добрался до якоря, отвязал его и продал богопротивным дикарям на берегу, уверяя, что этот якорь он нашел в море, сукин он сын!»

При всем том мой предок не был лишен добрых и благородных задатков, и наша семья с гордостью вспоминает, что он был первым белым человеком, который всерьез занялся духовным воспитанием индейцев и приобщением их к цивилизации. Он построил вместительную тюрьму, воздвиг возле нее виселицу и до последнего своего дня похвалялся, что ни один реформатор, трудившийся среди индейцев, не оказывал на них столь успокаивающего и возвышающего действия. О конце его жизни хроника сообщает скупо и обиняками. Там говорится, что при повешении первого белого человека в Америке старый путешественник получил повреждение шейных позвонков, имевшее роковой исход.

Правнук «реформатора» процветал в XVII столетии и известен в нашей семейной хронике под именем Старого Адмирала, хотя историки того времени знают его под другими именами. Он командовал маневренными, хорошо оснащенными и отлично вооруженными флотилиями и много способствовал увеличению быстроходности торговых судов. Купеческий корабль, за которым шел Адмирал, не сводя с него орлиного взора, всегда плыл через океан с рекордной скоростью. Если же он медлил, несмотря на все понуждения Адмирала, тот распалялся гневом и наконец, уже не будучи в силах сдержать свое негодование, захватывал корабль и держал его у себя, ожидая, пока владельцы не явятся за потерянным имуществом (правда, они этого не делали). Чтобы среди захваченных матросов не завелось лентяев и лежебок, Адмирал предписывал им гимнастические упражнения и купания. Это называлось «пройтись по доске». Матросы не жаловались. Во всяком случае, раз выполнив это упражнение, они больше не напоминали о себе. Не дождавшись судовладельцев, Адмирал сжигал корабли, чтобы страховая премия не пропадала даром. Этот старый заслуженный моряк был зарезан в расцвете сил и славы. Безутешная вдова не уставала повторять до самой своей кончины, что, если бы Адмирала зарезали на 15 минут раньше, его удалось бы еще вернуть к жизни.

Чарльз Генри Твен жил в конце XVII века. Это был ревностный и почтенный миссионер. Он обратил в истинную веру 16 тысяч островитян в южных морях и неустанно внушал им, что человек, имеющий на себе из одежды всего лишь ожерелье из собачьих клыков да пару очков, не может считаться достаточно экипированным для посещения храма Божия. Незлобливые прихожане нежно любили его, и, когда заупокойная церемония окончилась, они вышли из ресторана со слезами на глазах и твердили по пути домой, что такого мягкого миссионера им еще не приходилось встречать; жаль только, что каждому досталось так мало.

Па-Го-То-Вах-Вах-Пакетекивис (Могучий Охотник со Свиным Глазом) Твен украшал своим присутствием средние десятилетия XVIII века и от всего сердца помогал генералу Брэддоку воевать с угнетателем Вашингтоном. Спрятавшись за дерево, он 17 раз стрелял в Вашингтона. Здесь я полностью присоединяюсь к очаровательному романтическому рассказу, вошедшему во все хрестоматии. Однако дальше в рассказе говорится, будто после семнадцатого выстрела, устрашенный своей неудачей, дикарь торжественно заявил, что поскольку Вечный Дух, как видно, предназначил Вашингтона для великих дел, то он более не поднимет на него свое святотатственное ружье. В этой части я вынужден указать на серьезную погрешность против исторических фактов. На самом деле индеец сказал следующее:

– Никакого (ик!) толку! Он так пьян, что не может стоять прямо. Разве в него попадешь? Дурень я буду, если (ик!) истрачу на него еще хоть один патрон.

Вот почему индеец остановился на семнадцатом выстреле. Он приводит простой и толковый резон; сразу чувствуешь, что это чистая правда.

Я всегда любил этот рассказ даже в том виде, в каком его печатают в хрестоматиях, но меня преследовала мысль, что каждый индеец, присутствовавший при разгроме Брэддока и дважды промахнувшийся (два выстрела за 100 лет легко вырастают в 17), приходил к неизбежному выводу, что солдат, в которого он не попал, предназначен Вечным Духом для великих дел, а случай с Вашингтоном запомнился только потому, что в этом случае пророчество сбылось, а в других нет. Всех книг на свете не хватит, чтобы перечислять пророчества индейцев и других малоавторитетных лиц. Однако список сбывшихся пророчеств легко умещается у вас в кармане.

Хочу добавить, что некоторые из моих предков так хорошо известны в истории человечества под своими псевдонимами, что было бы бесцельным вести здесь о них рассказ, даже перечислять их в хронологическом порядке. Назову лишь некоторых из них. Это Ричард Бринсли Твен, он же Гай Фоке; Джон Уэнтворт Твен, он же Джек Шестнадцать ниток; Уильям Хоггерти Твен, он же Джек Шеппард; Анания Твен, он же барон Мюнхгаузен; Джон Джордж Твен, он же капитан Кидд. Следует также упомянуть Джорджа Френсиса Трэна, Тома Пеппсра, Навуходоносора и Валаамскую ослицу. Все эти лица принадлежат к нашему роду, но относятся к ветви, несколько удалившейся от центрального ствола, то, что называется – к боковой линии. Все Твены жаждали популярности, но, в отличие от коренных представителей нашей фамилии, которые искали ее на виселице, эти люди ограничивались тем, что сидели в тюрьме.

Когда пишешь автобиографию, неразумно доводить рассказ о предках до ближайших родственников. Правильнее, сказав несколько слов о прадедушке, перейти к собственной персоне, что я и делаю.

Я родился без зубов, и здесь Ричард III имеет передо мной преимущество. Зато я родился без горба, и здесь преимущество на моей стороне. Мои родители были бедными – в меру, и честными – тоже в меру.

А теперь мне приходит в голову, что жизнь моя слишком бесцветна по сравнению с жизнью моих предков и с рассказом о ней лучше повременить, пока меня не повесят. Жаль, что другие автобиографы, книги которых мне приходилось читать, не приняли своевременно такого же решения. Как много выиграла бы читающая публика, не правда ли?..»

И ему верили!

«Когда я был помоложе, я помнил решительно все, было оно или не было, теперь же рассудок мой слабеет, и скоро я буду помнить только то, чего никогда не было».

Уметь вовремя дать задний ход, напустить тумана и скрыть правду, если она чем-то на данный момент неудобна, грамотно уйти от подробностей – это тоже способ управления реальностью.

И этот художественный туман часто так запутывал читателей и слушателей, что они переставали отличать вымысел от реальности. Так поступали практически все великие писатели. Каждый по-своему. Но Марк Твен – блистательно!

Впрочем, лучше по порядку. Тоже, разумеется, художественно осмысляя и пропуская через себя.

«Всегда помните о сути вещей. Лучше быть молодым навозным жуком, чем старой райской птицей».

Псевдоним «Марк Твен» писатель взял себе, когда ему было 28 лет. По одной из версий «mark twain» – лоцманский термин, что в переводе означает «отметь два», а именно: две морские сажени[1]. Эта глубина безопасна для судна – при ней нельзя сесть на мель.

По другой версии в салунах Вирджинии было принято говорить «отметь два», когда сидящий за столиком объявлял, что к нему должен присоединиться товарищ, а значит, алкоголь будет считаться на двоих.

Ну и, конечно, нельзя не принимать в расчет то, что писатель знал человека (или даже не одного) с таким именем. И имя это показалось истинно писательским.

Сэмюэл Клеменс родился 30 ноября 1835 года в маленьком городке Флориде (округ Монро, штат Миссури, США). Сам Марк Твен называл это место деревушкой:

«В деревушке было 100 человек жителей, и я увеличил население ровно на один процент. Не каждый исторический деятель может похвастаться, что сделал больше для своего родного города. Может быть, с моей стороны нескромно упоминать об этом, но зато это правда. Нигде не записано, чтобы кому-нибудь другому удалось совершить нечто подобное, будь это даже Шекспир».

Со стороны может показаться, что он не придает своим детским годам большого значения, описывает их несколько стыдливо, мимоходом. Но на самом деле он это большое значение своим детским воспоминаниям, конечно, придавал. Он отлично все помнил, а еще собирал подробности, выспрашивая всех, кто был этому свидетелем. И использовал в своих произведениях.

«Мне рассказывали, что я был болезненный, вялый ребенок, как говорится – не жилец на этом свете, и первые семь лет моей жизни питался главным образом лекарствами. Как-то я спросил об этом мою мать, когда ей шел уже 88-й год:

– Должно быть, ты все время беспокоилась за меня?

– Да, все время.

– Боялась, что я не выживу?

После некоторого размышления, по-видимому, для того, чтобы припомнить, как было дело, она ответила:

– Нет, я боялась, что ты выживешь».

Вот такая жестокая и грустная ирония была у этого автора…

В детстве Сэм страдал лунатизмом, верил в вещие сны и любил их пересказывать, придумывал разные истории, чем всегда привлекал слушателей. Когда Сэму исполнилось четыре года, родители отдали его в начальную школу мисс Элизабет Горр. В школе Сэму не нравилось – в первый день учебы учительница его ударила. В те времена детей часто в учебных заведениях били и всячески наказывали. Не исключением в этом плане была и школа, в которую ходил будущий писатель. Но там была одна учительница по имени Мэри Энн Ньюкомб. Она никого не била. Она оказалась добрая. Она научила мальчика любить читать.

Описывая похождения Тома Сойера, Марк Твен отчасти описывал себя в детстве. А его реальные друзья стали прототипами героев одноименной книги – ну и плюс типизация, конечно.

Жесткая школа жизни с такого юного возраста воспитывала в Сэме целеустремленность и волевой характер. Это на 100 процентов правда – если бы такой характер не сформировался, в писательской среде Марк Твен бы не выжил.

С ранних детских лет – когда на всех уроках лупили, а там, где заставляли читать книги, любили, – Сэм Клеменс учился управлять собой. Чтобы где-то подстроиться, где-то дать отпор, где-то затаиться и не нарываться… И научился. Вся его биография – это искусство управлять: собой, своими родными, партнерами по бизнесу, противоположным полом. Ведь если ты не управляешь людьми, то тогда они управляют тобой.

В 1842 году умер старший брат Бенджамин (ему было 10 лет). Момент, связанный с этим, Марку Твену очень запомнился. Мать тогда подвела его к кровати Бенджамина. Прощаться.

«…Она держит меня за руку, и мы стоим на коленях у постели умершего брата, который был двумя годами старше меня, и слезы катятся без удержу по ее щекам. Она стонет. Это немое свидетельство горя, вероятно, было ново для меня, потому что оно произвело на меня сильное впечатление – впечатление, благодаря которому эта картина и до сих пор не потеряла силы и живет в моей памяти»…

Дела у родителей шли не очень. И старший брат Орион в 17 лет начинает работать в типографии города Сент-Луис. Он получает 10 долларов в неделю, из которых половину отправляет домой. Чтобы немного сэкономить, младших (а в семье Клеменсов из семерых детей выжили четверо) отправляли на ферму к родственникам Куэрлсам. В их семье было восемь детей, но на сельских просторах этого не замечалось. Где восемь – там и девятый с десятым не пропадут…

«Жизнь, которую я вел там с моими двоюродными братьями, была полна очарования, таким же остается и воспоминание о ней. Я могу вызвать в памяти торжественный сумрак и таинственность лесной чащи, легкое благоухание лесных цветов, блеск омытых дождем листьев, дробь падающих дождевых капель, когда ветер качает деревья, далекое постукивание дятлов и глухое токование диких фазанов, мелькание потревоженных зверьков в густой траве, – все это я могу вызвать в памяти, и оно оживает, словно наяву, и так же радостно».

В 1847 году от пневмонии умирает отец.

«…Эта беда, как обычно бывает, случилась как раз тогда, когда счастье нам улыбнулось и мы надеялись снова пожить в довольстве после нескольких лет жестокой нужды и лишений, на которые нас обрек нечестный поступок некоего Айры Стаута, взявшего у моего отца в долг несколько тысяч долларов – по тем временам и в тех краях целое состояние. Отец только что был избран секретарем гражданского суда округа. Мало того, что скромного достатка, связанного с этой работой, с избытком хватило бы для нашей непритязательной семьи, – отца так уважали, он пользовался во всем округе таким авторитетом, что, раз получив эту высокую должность, мог, по всеобщему мнению, сохранить ее за собой на всю жизнь. В конце февраля он поехал в центр округа, Пальмиру, чтобы принести присягу. На обратном пути – 12 миль верхом – его настиг ливень со снегом, и домой он добрался еле живой от холода. Он заболел плевритом и 24 марта скончался».

Сэм считал себя виновным в его смерти. Ведь их отношения не были теплыми. Они с отцом, по словам Марка Твена, «едва замечали существование друг друга». Конечно, за что тут чувствовать вину, не очень понятно. Вот если бы наоборот, мальчишка изводил бы отца и довел до смерти – то да. А когда «едва замечали»…

Так или иначе, но чувство вины, как отмечает сам писатель, у него было. Вообще, конечно, чувство вины – особенно той, которую нельзя загладить, – навсегда делает человека на редкость заботливым, ответственным. Человек понимает, что он «всегда должен». Так случилось и с Марком Твеном.

Еще особую ответственность вызывала земля, вернее, владение ею.

«Чудовищный участок, которым владеет наша семья в Теннесси, был куплен моим отцом немного более 40 лет назад. Он приобрел все эти 75 тысяч акров за один раз. Обошлись они ему, вероятно, долларов в 400. По тем временам это была весьма значительная единовременная выплата наличными – во всяком случае, так считалось среди скал и сосновых лесов Камберлендских гор в округе Фентресс на востоке штата Теннесси. Когда мой отец уплатил эти огромные деньги, он остановился в дверях джеймстауновского суда и, оглядев свои обширные владения, сказал:

– Что бы со мной ни случилось, мои наследники обеспечены; сам я не доживу до той минуты, когда эти акры превратятся в серебро и золото, но дети мои до нее доживут.

Вот так, из самых лучших побуждений, он возложил на наши плечи тяжкое проклятие ожидаемого богатства. Он сошел в могилу с глубоким убеждением, что облагодетельствовал нас. Это была печальная ошибка, но, к счастью, он об этом не узнал».

Дела семьи Клеменс шли плохо. Старшие дети – Орион и Памела – работали, мать в городе Ганнибал, куда они переехали, держала пансион (в комнатах их дома жили люди, им полагалось питание, уборка помещений, все это нужно было приготовить, проконтролировать – цикл обслуживания пансиона был непрерывным), пансионеры платили исправно, но денег все равно не хватало.

«После смерти отца мы изменили наш образ жизни, но на временной основе, – собираясь окончательно все устроить после продажи земли. Мой брат занял 500 долларов и купил не приносящую дохода еженедельную газету, считая так же, как и мы все, – что не стоит ни за что браться всерьез, пока мы не разделаемся с землей и не сможем окончательно определить свою судьбу. Сперва мы сняли большой дом, но продажа участка, на которую мы рассчитывали, не состоялась (покупателю требовалась только часть нашей земли, а мы, посоветовавшись, решили продавать ее целиком либо не продавать совсем), и нам пришлось удовлетвориться домом похуже».

Сэмюэл заболел корью, лечение было длительным, дорогим. Мальчик все-таки выздоровел – но в школу уже не вернулся. Нужно было зарабатывать на жизнь. Тринадцатилетний Сэм стал учеником наборщика в газете «Ганнибал курьер», где ему предоставили жилье и кормили. Денег пока будущий писатель не зарабатывал. Но отсутствие еще одного ребенка облегчало жизнь матери. Сэм получил необходимый опыт работы корректора и даже помощника редактора. Через два года старший брат Орион купил еженедельник «Джорнэл» с типографией и основал газету «Ганнибал вестерн юнион», в которой печатали новости. Сэм перешел на работу к брату.

Однажды Орион уехал и оставил Сэма на месте главного редактора. В числе прочих в газете печатали местные новости и анекдоты. Вот где будущий писатель смог развернуться! Сэмюэл самостоятельно выпустил несколько номеров. В одной своей юмореске он описал попытку редактора конкурирующей газеты утопиться. А также присочинил еще пару историй про жителей города. Каждый из номеров разлетелся «на ура». А герои рассказов узнали себя и двинулись в редакцию, чтобы уничтожить редактеришку. Когда же они увидели подростка, то попросту надрали ему уши, чем сохранили для человечества великого писателя Марка Твена.

В 1851 году в газете «Филадельфия пост» было напечатано первое художественное произведение Сэма – юмореска «Храбрый пожарный». Гонорара писатель Клеменс не получил, но начало карьеры было положено.

«…У меня было призвание к литературе, причем низшего сорта – к юмористике. Тут нечем гордиться, но это мой самый сильный козырь, и если бы я прислушался к максиме, которая утверждает, что нужно приумножать те два или три таланта, которыми Всевышний тебя одарил, я давно бы перестал браться за занятия, к которым от природы непригоден, и стал бы всерьез писать, чтобы смешить божьих тварей… Ты видишь во мне талант юмориста и настоятельно советуешь мне его развивать… теперь, когда редакторы газет на далеком Востоке меня ценят, а ведь они не знают меня и не могут быть ослеплены пристрастностью, я действительно начинаю верить, что во мне что-то есть… Я перестану заниматься пустяками, перестану тосковать о невозможном и начну стремиться к славе, недостойной и преходящей…»

Орион Клеменс не ценил талантов брата. Хотя Сэм мог справиться с любой работой и делал ее очень хорошо, денег ему в газете «Ганнибал вестерн юнион» не платили.

В 1852 году Сэм уезжает из родного города и какое-то время работает в типографиях и газетах разных городов, зарабатывает небольшие деньги и умудряется отсылать часть матери. Ну и, конечно, пишет заметки и юморески.

Его псевдоним в то время – большая бука W, или «Сын Адама», и «Томас Джефферсон Снодграсс», еще будет «Джош», «сержант Фантом», а уж только потом «Марк Твен».

А потом Сэмюэл Клеменс стал лоцманом. Он с детства, как и многие его друзья, мечтал об этом. Ну и о море тоже.

«Когда я был мальчиком, у моих товарищей, в нашем городишке на западном берегу Миссисипи, была одна неизменная честолюбивая мечта – поступить на пароход».

Сэм понимал, чтобы стать лоцманом – надо много учиться. Поэтому мечтал стать сначала юнгой или матросом…

«Желание попасть на пароход вечно томило меня. Сначала я хотел быть юнгой, чтобы можно было выскочить на палубу в белом переднике и стряхнуть за борт скатерть с той стороны, с которой меня могли увидеть все старые друзья; потом меня больше стала привлекать роль того палубного матроса, который стоял на сходнях со свернутым канатом, потому что он особенно бросался в глаза. Но все это были только мечты – слишком прекрасные, чтобы стать реальными. Как-то один из наших мальчиков исчез. О нем долго ничего не было слышно. И вдруг он вернулся учеником механика, «подручным» на пароходе! Это событие окончательно подорвало мою веру в то, чему нас учили в воскресной школе. Ведь этот мальчишка был весьма неблагочестив, не мне чета; и вот он оказывается вознесенным на вершину славы, в то время как я пребываю в печали и безвестности. В своем величии этот парень был совершенно лишен великодушия. Он всегда припасал какой-нибудь ржавый болт, чтобы чистить его именно тогда, когда судно стояло в нашем городке, и тер его, усевшись у поручней, – там, где мы все могли его созерцать, завидовать ему и ненавидеть его»…

Профессия лоцмана очень ценилась в то время, а зарплата составляла до 1000 долларов. Это были огромные деньги. С другой стороны, лоцманам приходилось нелегко – трудно было провести грузовое судно мимо отмелей, ведь освещения на берегах рек не было. Но лоцман был безраздельным хозяином корабля, как только отходил от причала.

Сэмюэл смог преодолеть все сложности учения. Лоцманом стал. И наслаждался своей профессией.

«Достаточно было пароходу выйти в реку, и он поступал в единоличное и бесконтрольное распоряжение лоцмана. Все поступки лоцмана были абсолютно свободны; он не советовался ни с кем, ни от кого не получал приказания и вспыхивал, как порох, при самой невинной попытке подсказать ему что-либо».

Весной 1858 года Сэм начал работать на большом пароходе «Пенсильвания», куда смог устроить помощником счетовода и своего брата Генри. Сэма ценили на судне.

«Если капитану попадался лоцман с особенно высокой репутацией, он всячески старался удержать его у себя. В те времена ставка лоцмана у верховьев Миссисипи составляла 400 долларов в месяц, но я знавал капитана, который держал такого лоцмана на полном окладе целых 3 месяца без дела, так как река замерзла. И надо помнить, что в те дешевые времена оклад в 400 долларов был почти фантастическим. Не многие на берегу получали такой оклад, а если получали, то все смотрели на них с чрезвычайным уважением. Когда лоцманы с низовья или верховья реки попадали в наш маленький миссурийский городок, их общества искали самые избранные красавицы, самые важные люди, и относились к ним с восторженным почтением. Стоять в гавани, получая жалованье, – это было занятие, которое многие лоцманы любили и ценили; особенно если они плавали по Миссури в дни расцвета своей профессии (канзасские времена) и получали 900 долларов за рейс, что равнялось примерно 1800 долларам в месяц.

В силу долголетней привычки командовать у лоцманов вошло в обыкновение заменять любую просьбу приказанием. До сих пор мне как-то неприятно выражать свое желание жалкой просьбой, вместо того чтобы бросить его в сжатой форме команды».

В 1860 году из-за смены начальства Сэм покидает работу. А брат остается на корабле, на котором через месяц взрываются котлы, и Генри, получив страшные ожоги, умирает в больнице.

«Было шесть часов жаркого летнего утра. «Пенсильвания» шла севернее Корабельного острова, миль за 60 до Мемфиса, на малом ходу, таща за собой баржу с дровами, которые быстро разгружали. Джордж Илер был в рубке – кажется, один; второй механик и сменный кочегар стояли на вахте в машинном отделении; второй помощник – на палубе; все служащие – Джордж Блэк, мистер Вуд и мой брат – крепко спали; спал и Браун, и старший механик, плотник, старший помощник и один из кочегаров; капитан Клайнфельтер сидел в кресле парикмахера, и тот собирался его брить; на пароходе находилось довольно много каютных пассажиров и 300–400 палубных пассажиров, как было сообщено в свое время, но очень немногие бодрствовали. Когда с баржи разгрузили почти все дрова, Илер дал в машину звонок идти полным ходом, и в следующую же минуту четыре котла из восьми взорвались с громовым треском, и вся носовая часть судна взлетела на воздух. Большая часть всей этой массы, вместе с трубами, обрушилась снова на корабль грудой исковерканных, бесформенных обломков, и через несколько минут вспыхнул пожар.

Многих отшвырнуло на большое расстояние, и они попадали в реку. Среди них был мистер Вуд, мой брат и плотник. Плотник все еще держался за свой тюфяк, когда упал в воду, в 75 футах от парохода. О лоцмане Брауне и о старшем конторщике – Джордже Блэке – так никогда больше и не слыхали: после взрыва их никто не видел. Кресло с сидящим в нем совершенно невредимым капитаном Клайнфельтером осталось висеть прямо над бездной… все впереди – пол, стены – все исчезло, а обалдевший парикмахер, который тоже остался невредим, стоял, выставив носок башмака над бездной, и машинально взбивал мыльную пену, онемев от страха.

Когда Джордж Илер увидел, как перед ним взлетели трубы, он понял, в чем дело: он закрыл лицо полами пиджака и крепко прижал их руками, чтобы пар не попал в рот или в нос. Ему на это вполне хватило времени, пока он летел в небеса и обратно. Он очутился на верху одного из невзорвавшихся котлов, на 40 футов ниже бывшей рубки, а за ним обрушился его штурвал и целый поток всяких предметов, окутанных клубами раскаленного пара. Все, кто вдохнул этот пар, поумирали, ни один не спасся. Но Илер пара не вдохнул. Он выбрался на свежий воздух как только мог поскорее, а когда пар рассеялся, он вернулся, снова влез на котлы и терпеливо подобрал одну за другой все свои шахматные фигуры и разрозненные части своей флейты.

К этому времени пожар усилился. Вопли и стоны наполняли воздух. Многие были обожжены, многие искалечены; взрывом вогнало железный лом в тело одного человека, – кажется, говорили, что это был священник. Он умер не сразу, и его страдания были ужасны. Молодой француз, пятнадцатилетний воспитанник морского училища, сын французского адмирала, был страшно обожжен, но мужественно переносил свои страдания. Оба помощника были сильно обожжены, но, несмотря на это, не покидали поста. Они подвели дровяную баржу к корме, и оба, вместе с капитаном, отгоняли обезумевшую толпу испуганных пассажиров, пока не перенесли туда раненых и не разместили их вдали от опасности»…

Это третья смерть близкого человека Сэма. (До этого скончались его отец и брат Бенджамин). Писатель за несколько дней до трагедии видел смерть брата во сне. С тех пор он верил в вещие сны и много писал о них.

Если со снами все понятно, то еще хорошо бы выяснить, почему это так важно – ну был и был лоцманом, ну мечтал о море в детстве и юности? Не все мечты, как мы знаем, реализовываются, не все планы, даже реализованные, приносят счастье или успех. Но в данном случае это важно – Марк Твен мечтал вести за собой. Да, если бы Гражданская война не изменила уклад жизни всей страны, а речное пароходство на любимой реке Сэмюэла не заглохло, он бы был прекрасным лоцманом. Величайшим даже, наверное. Но он стал величайшим. Пусть не лоцманом. А тем, кто тоже ведет за собой. Писателем, лидером мнений. И стал управлять не кораблем на реке, а потоком мыслей и чувств огромного количества людей. И до сих пор это делает.

…Дальше начинаются поиски Сэмюэлем работы, поиски себя. Здесь снова возникает старший брат Орион, который участвует в предвыборной кампании Авраама Линкольна и получает пост секретаря помощника губернатора Невады на Дальнем Западе США. У него Сэм бесплатно работает помощником.

Были и неудачные попытки поиска золота и серебра на Невадских приисках.

Пока младший брат промышлял на приисках, Орион отправил тексты Сэма редактору «Территориал Энтерпрайз». Тот предложил талантливому литератору работу репортером с окладом 25 долларов в неделю. Сэм проработал здесь два года и написал не мене 200 заметок, правдивых – о драках, балах, концертах и пожарах – и малоправдоподобных, например, о найденном окаменелом человеке на реке Гумбольдт – на самые разные темы.

«Окаменелый человек» прекрасен!

«Чтобы показать, как трудно с помощью шутки преподнести ничего не подозревающей публике какую-либо истину или мораль, не потерпев самого полного нелепого поражения, я приведу два случая из моей собственной жизни.

Осенью 1862 года жители Невады и Калифорнии буквально бредили необычайными окаменелостями и другими чудесами природы. Трудно было найти газету, где не упоминалось бы об одном-двух великих открытиях такого рода. Увлечение это начинало становиться просто смехотворным. И вот я, новоиспеченный редактор отдела местных новостей в газете города Вирджиния – Сити, почувствовал, что призван положить конец этому растущему злу; все мы, я полагаю, испытываем по временам великодушные, отеческие чувства к ближнему. Чтобы положить конец этому увлечению, я решил чрезвычайно тонко высмеять его. Но, по-видимому, я сделал это уж слишком тонко, ибо никто и не заметил, что это сатира. Я облек свой замысел в своеобразную форму: открыл необыкновенного окаменелого человека.

В то время я был в ссоре с мистером ***, новым следователем и мировым судьей Гумбольдта, и я подумал, что мог бы попутно слегка поддеть его и выставить в смешном свете, совместив, таким образом, приятное с полезным. Итак, я сообщил со всеми мельчайшими и убедительнейшими подробностями, что в Грейвли – Форд (ровно в 120 милях от дома мистера ***, и добраться туда можно лишь по крутой горной тропе) обнаружен окаменелый человек и что в Грейвли – Форд для освидетельствования находки прибыли все живущие поблизости ученые (известно, что в пределах 50 миль там нет ни одной живой души, кроме горстки умирающих с голода индейцев, нескольких убогих кузнечиков да четырех или пяти сарычей, настолько ослабевших без мяса, что они не могли даже улететь); и как все эти ученые мужи сошлись на том, что этот человек находился в состоянии полного окаменения уже свыше 300 лет; и затем с серьезностью, которой мне следовало бы стыдиться, я утверждал, что как только мистер *** услышал эту новость, он созвал присяжных, взобрался на мула и, побуждаемый благородным чувством долга, пустился в ужасное пятидневное путешествие по солончакам, через заросли полыни, обрекая себя на лишения и голод, – и все для того, чтобы провести следствие по делу человека, который умер и превратился в вечный камень свыше 300 лет назад!

И уж, как говорится, «заварив кашу», я далее с той же невозмутимой серьезностью утверждал, что присяжные вынесли вердикт, согласно которому смерть наступила в результате длительного нахождения под воздействием сил природы. Тут фантазия моя вовсе разыгралась, и я написал, что присяжные со свойственным пионерам милосердием выкопали могилу и уже собирались похоронить окаменелого человека по христианскому обычаю, когда обнаружили, что известняк, осыпавшийся в течение веков на поверхность камня, где он сидел, попал под него и накрепко приковал его к грунту; присяжные (все они были рудокопами на серебряных рудниках) с минуту обсуждали это затруднение, а затем достали порох и запал и принялись сверлить отверстие под окаменелым человеком, чтобы при помощи взрыва оторвать его от камня, но тут мистер *** с деликатностью, столь характерной для него, запретил им это, заметив, что подобные действия граничат со святотатством.

Все сведения об окаменелом человеке представляли собой от начала до конца набор самых вопиющих нелепостей, однако поданы они были так ловко и убедительно, что произвели впечатление даже на меня самого, и я чуть было не поверил в собственную выдумку. Но я, право же, не хотел никого обманывать и совершенно не предполагал, что так оно получится. Я рассчитывал, что описание позы окаменелого человека поможет публике понять, что это надувательство. Тем не менее, описывая его позу, я совершенно намеренно то и дело перескакивал с одного на другое, чтобы затемнить дело, – и мне это удалось. То я говорил об одной его ноге, то вдруг переходил к большому пальцу правой руки и отмечал, что он приставлен к носу, затем описывал положение другой его ноги и тут же, возвращаясь к правой руке, писал, что пальцы на ней растопырены; потом упоминал вскользь о его затылке и снова возвращался к рукам, замечая, что большой палец левой приставлен к мизинцу правой; снова перескакивал на что-нибудь другое и снова возвращался к левой руке и отмечал, что пальцы ее растопырены, так же как пальцы правой. Но я был слишком изобретателен. Я все слишком запутал, и описание позы так и не стало ключом ко всей этой мистификации, ибо никто, кроме меня, не смог разобраться в исключительно своеобразном и недвусмысленном положении рук окаменелого человека.

Как сатира на увлечение окаменелостями или чем-либо другим мой окаменелый человек потерпел самое прискорбное поражение, ибо все наивно принимали его за чистую монету, и я с глубочайшим удивлением наблюдал, как существо, которое я произвел на свет, чтобы обуздать и высмеять увлечение чудесами, преспокойно заняло самое выдающееся место среди подлинных чудес нашей Невады. Я был так разочарован неожиданным провалом своего замысла, что поначалу меня это сердило, и я старался не думать об этом; но мало-помалу, когда стали прибывать газетные отклики, в которых повторялись описания окаменелого человека, а сам он простодушно объявлялся чудом, я начал испытывать утешительное чувство тайного удовлетворения. Когда же сей господин, путешествуя все дальше и дальше, стал (как я убеждался по газетным откликам) завоевывать округ за округом, штат за штатом, страну за страной и, облетев весь мир, удостоился наконец безоговорочного признания в самом лондонском «Ланцете», душа моя успокоилась, и я сказал себе, что доволен содеянным. И насколько я помню, почти целый год мешок с ежедневной почтой мистера *** разбухал от потока газет из всех стран света с описаниями окаменелого человека, жирно обведенными чернилами. Это я посылал их ему. Я делал это из ненависти, а не шутки ради. Он с проклятиями выбрасывал их кипами на задний двор. И каждый день горняки из его округа (а уж горняки не оставят человека в покое, если им представился случай подшутить над ним) являлись к нему и спрашивали, не знает ли он, где можно достать газету с описанием окаменелого человека. А он-то мог бы снабдить целый материк этими газетами. В то время я ненавидел мистера ***, и потому все это успокаивало и развлекало меня. Большего удовлетворения я бы не мог получить, разве только если б убил его».

3 февраля 1863 года под одной из заметок появилась надпись «Марк Твен». И, хоть сам писатель родился гораздо раньше, в это день можно праздновать появление мирового бренда «Писатель Марк Твен».

Глава 2. «Отпусти на волю свои пороки!»

(как извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, неправильного образа жизни и других)

«Совесть нам очень надоедает. Она как ребенок. Если ее баловать и все время играть с ней и давать все, чего ни попросит, она становится скверной, мешает наслаждаться радостями жизни и пристает, когда нам грустно. Обращайтесь с ней так, как она того заслуживает. Если она бунтует, отшлепайте ее, будьте с нею построже, браните ее, не позволяйте ей играть с собой во все часы дня и ночи, и вы приобретете примерную совесть, так сказать, хорошо воспитанную».

Марк Твен считал человеческую совесть мерилом всего. Положительные герои его книг были, конечно же, отражением его представлений о том, как должна совесть управлять хорошим человеком. Пусть этот человек, считает Твен, ошибается, спотыкается – но продолжает идти к нравственным вершинам. Даже те читатели, которые искали в его текстах только веселые истории и искрометные, полные иронии, сарказма наблюдения над жизнью, не могли не задуматься о собственной совести, прочитав те или иные его строки.

«Всякий порок, которому я предавался после перерыва, доставлял мне столько радости, что я бывал вознагражден за все перенесенные муки».

Не секрет, что персонажи произведений, отягощенные пороками всех сортов и оттенков, кажутся более привлекательными. У них нет цели исправиться и шагать к этим самым сияющим вершинам нравственности, они, как могут, просто карабкаются на верхушки жизни – туда, где лучше и сытнее живется, где легче и веселее. Они вполне имеют на это право. Теряют, конечно, возможность встать на путь спасения бессмертной души – но ведь всегда есть шанс перед смертью покаяться, и эта бизнес-стратегия многим видится во многих смыслах выгодной. Что ж, каждый имеет право на свою правду, на свой стиль жизни и на свой путь к вечности.

«Я видел мужчин, которые за тридцать лет почти не изменились, зато их жены стали старухами. Все это были добродетельные женщины – а добродетель очень изнашивает человека».

Поэтому совесть и пороки – которые так притягательны – живут отдельно друг от друга. «Пробуди свои пороки, подпитывай их, подогревай, поощряй, преумножай!» – девиз общества потребления. Пороки ненасытны. Желание удовольствий, наслаждений удовлетворить невозможно, не стоит даже пытаться. Ведь пороки двигают прогресс – тот прогресс, в русле которого движется капиталистическое общество. Чтобы насытить рынок, нужно придумывать новое, удобное, яркое, в нарядной упаковке. Насытить рынок, убедить население купить все то, что на этом рынке представлено, – и получить, конечно же, главное, ради чего все затевалось. Прибыль! Конкуренты тоже хотят получить прибыль. Реализовывая потребителям свою продукцию, они наступают друг другу на пятки, они выбрасывают на рынок все новое и новое. Гонка за прибылью, гонка за удовольствиями, комфортом… Пороки подстегивают этот процесс. Да, аскеты и трудолюбивые праведники заняты несколько иным, но они не показатель и не делают статистики, с ними сложно и неудобно. Лучше вынести их за скобки, сделать исключением из правила. Позолотить, повесить в рамочке на почетное место, иногда сдувать пыль.

И жить дальше.

«Ничего нет более раздражающего, чем хороший пример».

Круг замыкается. Весело крутится карусель прогресса. Так что – да здравствуют пороки!

Ведь, если подумать, вся литература – о пороках, борьбе со страстями, их победе и проигрыше оптового человека. Да, человек розничный, единичный, страсти побеждал, к вершинам духа возносился – но остальным героям романов, поэм и драм приходилось бороться и страдать, любить и наслаждаться.

Весь театр и кинематограф – про то же самое. В веселом проходимце, неунывающей блуднице, удачливом воришке, оправданной глупышке – люди узнают себя. Сочувствовать себе, в лице разнопланового грешника оправдывать себя – это привычно, приятно и понятно. А раскаявшегося грешника хочется простить. С мыслью о том, что ты нагрешишь и все-таки будешь прощен – как милосердным Богом, так и окружающими, живи себе, мил человек. Ну, старайся, конечно. Не врать, например. Ложь – это плохо. Но и тут есть свои нюансы.

Марк Твен занимался бизнесом. Марк Твен участвовал в выборах. Марк Твен знает о лжи все. Она так могуча, всесильна и непобедима, что из порока превратилась если не в добродетель, так в необходимый элемент прогресса. Что изменилось за почти что 200 лет с того момента, как этот американец вот так высказался по поводу сортов лжи:

«…В мире широко распространены некоторые приятно пахнущие, обсахаренные разновидности лжи, и, очевидно, все занимающиеся политикой люди безмолвно согласились поддерживать их и способствовать их процветанию. Одна ложь гласит, что в мире существует такая вещь, как независимость: независимость взглядов, независимость мысли, независимость действий. Другая – что мир любит проявления независимости, что он восхищается ею, приветствует ее. Еще одна – что в мире существует такая вещь, как терпимость в религии, в политике и так далее; а из этого вытекает уже упомянутая вспомогательная ложь, что терпимостью восхищаются, что ее приветствуют. Каждая такая разновидность лжи – ствол, а от нее ответвляется множество других: та ложь, будто не все люди рабы, та ложь, будто люди радуются чужому успеху, чужому счастью, чужому возвышению и полны жалости, когда за ним следует падение. И еще одна ложь-ответвление: будто человеку присущ героизм, будто злоба и предательство – это не основа основ его натуры, будто он не всегда бывает трусом, будто в нем есть нечто, заслуживающее вечности – в раю ли, в аду или где бы то ни было. И еще одна ложь-ответвление: будто совесть, эта моральная аптечка человека, не только создана Творцом, но и вкладывается в человека уже снабженная единственно правильными, истинными и подлинными рецептами поведения, и что точно такие же аптечки с точно такими же коррективами, извечные и неизменные, распределяются между всеми народами во все эпохи. И еще одна ложь-ответвление: будто я – это я, а ты – это ты, будто мы – нечто самостоятельное, индивидуальное, обладающее собственным характером, а вовсе не кончик глистообразной вереницы предков, непрерывной чередой уходящей все дальше и дальше в глубь веков, к обезьянам; и будто эта наша так называемая индивидуальность не является на самом деле заплесневелой и прогорклой мешаниной наследственных инстинктов и понятий, заимствованных частица за частицей, мерзость за мерзостью от всей этой жалкой вереницы, причем истинно нового и оригинального в нас наберется ровно столько, чтобы подцепить на острие иголки и рассматривать под микроскопом. Отсюда понятно, почему таким фантастическим кажется утверждение, будто человек обладает личной, неповторимой и самостоятельной натурой, которую можно отделить от всего наносного в объеме, дающем возможность сказать: да, это человек, а не процессия…»

Все так и есть, ничего с момента написания этих слов не изменилось. А мы спокойно живем дальше – и даже пытаемся получить от этого удовольствие.

«В первую половину жизни вы способны ею наслаждаться, но не имеете возможности; во вторую половину у вас есть возможность наслаждаться, но вы на это уже не способны».

Ведь если грамотно распорядиться своими пороками, систематизировать их, в нужный момент подстегивать тот, который больше всего подходит данной ситуации, жизнь покажется цветущим садом. Или, по крайней мере, довольно пригодным для обитания местечком.

Плохо вести себя в обществе – тоже отрицательное качество, недостаток, порок. Но одно дело, когда это делаешь ты сам. Тут, как мы помним, для себя, грешника, можно найти оправдание. Но когда кто-то плохо ведет себя по отношению к нам, мы становимся беспощадными, не спускаем, не позволяем, требуем покарать…

То же самое происходит, когда заходит речь просто о поведении, которое, на наш взгляд (вариант: по мнению общества, в силу традиции, которой придерживаются в данной организации, городе, общине) является недопустимым. Это все, разумеется, условности, придуманные тем или иным сообществом людей, не факт, что особо целомудренных, нравственных и порядочных. Но тем не менее. Осуждение, клеймо преступника, требование исправиться…

«Ничто так не нуждается в исправлении, как чужие привычки».

Марк Твен видит человека насквозь. Понимает, что он хорош и плох одновременно, силен и слаб. Он строитель и разрушитель – и в том числе собственной жизни, собственной судьбы. А также судеб близких и тех, кто волей-неволей от него зависит. Но главное – Марк Твен понимает и дает понять своим читателям, что быть просто хорошим, просто положительным, просто добрым и просто созидательным – возможно. Вопрос в том, что мало кому нужна модель мира, при которой можно, нужно, удобно и приятно вести себя так. Хоть большинство людей (наделенных властью и имеющих богатство, сферы влияния и прочие тайные и явные рычаги воздействия) на публику утверждают обратное.

И от этого ирония писателя особенно горька.

«Никогда не поступайте дурно при свидетелях».

Люди – и плохие, и хорошие, тут уж без иронии, – не очень любят нести ответственность за свои поступки. Марк Твен устами одного из самых любимых своих персонажей, мало воспитанного и необразованного Гекльберри Финна, проводит мысль по этому поводу:

«Это уж всегда так бывает: сделает человек подлость, а отвечать за нее не хочет – думает: пока этого никто не знает, так и стыдиться нечего» —

Человек – существо общественное. Вынужден казаться лучше, чем он есть. Чтобы качественно коммуницировать с другими и сохранять о себе хорошее мнение, Марк Твен и тут с подсказкой. Без свидетелей твори что хочешь… Ну подумаешь, Бог видит, а люди-то нет!

Как можно заметить, Марк Твен за много-много лет до Григория Остера раздавал вредные советы населению. Делал он это очень убедительно, ненавязчиво.

«Если вас кто-то обидел, и вы сомневаетесь, намеренно он так поступил или нет, не прибегайте к крайним мерам; просто дождитесь своего часа и огрейте обидчика кирпичом. Этого будет достаточно. Если же выяснится, что он не намеревался вас обидеть, проявите великодушие, скажите, что были не правы, признайте свою ошибку, как и подобает мужчине, объясните, что вы этого не хотели. Да – всегда избегайте насилия»…

Этот неисправимый гуманист надеялся, что таким методом – от противного – можно повлиять на людей, заставить их что-то осознать, изменить свое поведение. Ему это не удалось. Да и никому, будь то Толстой или Оруэлл, не удалось тоже. Только особо сознательные единицы стараются – ну так и пусть отдуваются за все человечество.

«Нам нравятся люди, которые смело говорят нам, что думают. При условии, что они думают так же, как мы».

Марк Твен неоднократно подмечает в своих произведениях, как настоятельно мы требуем снисхождения к себе, насколько бываем нетерпимы по отношению к другим, как падки до лести, как жаждем, чтобы наше мнение было единственно правильным. Как не хочется людям подходить к себе с жестким мерилом – и как требовательны они к другим. И особенно к тем, чье мнение не совпадает с их.

Тут идет в ход любая форма защиты. И особенно хорошо удается высшее ее проявление – нападение.

«Когда ты сердит, считай до четырех; когда очень сердит, ругайся!»

Но это все на внешнем контуре. Развлекать, ублажать, возбуждать и перевозбуждать себя, губя этим самым то чудо, что нам дано по праву рождения, – быть воплощением Бога на земле – вот порочная практика, предназначенная для внутреннего потребления.

«Единственный способ сохранить здоровье – есть то, что не хочется, пить то, что не нравится, и делать то, чего не хочется».

Казалось бы, золотые, хоть и весьма ироничные по форме подачи, слова! То, чему нужно следовать, чтобы сохранить в чистоте и здравии доставшийся от Творца сосуд, носящий по земной жизни бессмертную душу. Но люди действуют ровно наоборот. Ведь что-то или кто-то советует отпустить на волю пороки – и наблюдениями за тем, как грамотно люди это делают, Марк Твен занимался всю свою жизнь. Даже принимал в этом живое участие. И начал, как он сам признается, весьма рано.

К 10 годам Марк Твен (но начинал-то Сэм Клеменс, конечно же!) был уже опытным курильщиком и на всю жизнь сохранил страсть к дешевым и крепким сигарам.

«Сначала Бог создал мужчину, потом он создал женщину. Потом Богу стало жалко мужчину, и он дал ему табак».

Но, как всегда, движущей силой возникновения всех пороков и уж тем более детского табакокурения, явилась женщина. Вот что пишет Марк Твен по этому поводу, вспоминая былое:

«…Рослая девица лет 15, в коленкоровом платье и широкополой шляпе, какие тогда носили, спросила меня, потребляю ли я табак, – то есть жую ли я его. Я сказал, что нет. Она посмотрела на меня презрительно и немедленно обличила перед всеми остальными:

– Глядите, мальчишке семь лет, а он не умеет жевать табак!

По взглядам и комментариям, которые за этим последовали, я понял, что пал очень низко, и жестоко устыдился самого себя».

Устыдился – и, как рассказывает Марк Твен в своей автобиографии, устыдившись, приобщился ко всем формам табакопотребления.

«Самый лучший способ бросить курить – не начинать курить с детства».

Да-да, он как привык в юные годы курить табачные изделия американских бюджетных марок, так и не изменял своей привычке. Жена и дети были вынуждены смириться. Когда Марк Твен работал, в его кабинете дым стоял коромыслом. Дом, естественно, пропитывался табачным запахом тоже. Никакие духи и притирания не могли спасти от него детские и дамские наряды. Но любовь выдерживает и не такое. Сострадание и понимание стойко переносят смрад.

Шутки шутками, а курил писатель действительно много.

Не бросил он это занятие до самой смерти.

Что и говорить: привычка – вторая натура.

Кто-то из его окружения пошутил, что любимый сорт сигар Марка Твена называется «Двадцать пять центов за ящик». А может, он и сам запустил это остроумное название в инфопространство. Так или иначе, но оно запомнилось и прижилось.

Люди из общества потребления продукции высшего качества не одобряли его выбора. Потребители товаров нижнего ценового сегмента тоже его не понимали. Выбрался наверх, считали они, – пользуйся благами, положенными по статусу. Их можно понять – они курили гадость из экономии. Выбились бы в господа – моментально перешли бы на элитный табачок. Белое пальто и жизнь в особняках на Марка Твена должного влияния не производили. Скорее всего, полюбившимися в юные годы простецкими сигарами он не планировал никого шокировать. Просто к ним привык и их любил. Разве что хотелось доказать – зачастую люди больше ценят марки, чем качество. Переклейте лейблы – не раз предлагал он – и вряд ли кто-то отличит элитную сигару от дешманской.

Иногда Марк Твен даже ставил эксперименты – чтобы проверить правильность своих выводов.

Вот как он сам писал об этом:

«Однажды я пригласил на ужин 12 близких друзей. Один из них славился своим пристрастием к дорогим, изысканным сигарам, точно так же, как я – к дешевым и скверным. Предварительно я наведался к нему и, когда никто не видел, заимствовал из его ящика две пригоршни его любимых сигар; они стоили по сорок центов штука и в знак своего благородного происхождения были украшены красным с золотом ярлыком. Я содрал ярлык и положил сигары в ящик, на котором красовалась моя излюбленная марка – все мои друзья знали эту марку и боялись ее, как заразы. Когда после ужина я предложил сигары, они закурили, героическими усилиями стараясь выдержать выпавшее на их долю испытание. Веселость их как рукой сняло, все сидели в мрачном молчании. Их мужественной решимости хватило ненадолго: один за другим друзья бормотали извинения и с неприличной поспешностью бросались вон из дома, наступая друг другу на пятки. Когда утром я вышел посмотреть, чем кончился мой эксперимент, все сигары валялись на дорожке между парадной дверью и калиткой. Все, кроме одной, – эта лежала на тарелке моего друга, у которого я их позаимствовал. Видно, больше двух затяжек он не вынес. Позднее он сказал мне, что когда-нибудь меня пристрелят, если я буду травить людей такими сигарами».

Как видим, друзья не отличили дешевые сигары от дорогих. Вот такая она – сила убеждения и безграничная власть рекламы.

И точно так же, уверял Марк Твен, обстоит дело с любым товаром. В подавляющем количестве случаев отличить сложно. Сила слова, сила дыма, сила убеждения – это и есть сила… Кто-то да прислушается к его призывам – надеялся этот писатель-гуманист. Убедит другого слепо не восхищаться известными брендами и раскрученными марками, искать свое и формировать личные пристрастия.

«Двадцатипятилетние юнцы с семилетним опытом курения пытаются мне втолковать, какие сигары хорошие, а какие плохие. Это мне-то! Да мне даже не надо было учиться курить – я курил всю свою жизнь; да я только появился на свет – сразу попросил огонька!»

Стоит заметить, что Марк Твен гораздо терпимее, с пониманием и даже порой сочувствием относится к порокам, которые связаны с тем, как люди губят свое бренное тело и «подгубливают» душу. Пьяницы, курильщики, сквернословы и прочие нечестивцы – порой самые обаятельные его персонажи.

Да, он безжалостен к тем, кто губит души ложью, предательством, воровством, лицемерием и ханжеством. Не говоря уже об убийствах и завоеваниях. Но вот как рыбак рыбака видит издалека, так и несчастных алкоголиков да прочих бедолаг, обуянных пороками, он в своих произведениях описывает так, что снисхождение, по крайней мере, читательское, им гарантировано. Может, потому, что сам в этом плане не безгрешен?

«Я взял себе за правило никогда не курить во сне и никогда не воздерживаться от курения, когда я не сплю».

В бытовой жизни, произведениях, письмах, во время лекций он шутил по этому поводу, иронизировал. И продолжал дымить и травиться, активно подключая к этому процессу окружающих.

Здоровье и его порча – частые темы его шуток.

«Одна дама таяла день ото дня и под конец дошла до такого состояния, когда ей уже не помогали никакие лекарства. Я сказал, что за неделю поставлю ее на ноги. Я посоветовал ей на четыре дня бросить курить, сквернословить, пить и объедаться и обещал, что она тотчас выздоровеет.

Не сомневаюсь, что так бы и вышло, но больная сказала, что не может бросить пить, курить и сквернословить, потому что никогда ничем таким не занималась.

Вот так штука! Она не позаботилась вовремя запастись дурными привычками, у нее их не было. Теперь, когда они могли бы ей пригодиться, их не оказалось. Ей не на что было опереться».

Очень остроумно он высказывался о чрезмерном употреблении спиртных напитков.

Да, пить, конечно, вредно, вместе со своими персонажами соглашался писатель, но…

«Перейдя на трезвый образ жизни, вдруг замечаешь, что в стельку пьян от запаха водочной пробки».

В состоянии несколько измененной алкоголем и прочими излишествами реальности проживали свой век многие люди, с детства окружавшие Марка Твена. Эта традиция хорошо зарекомендовала себя и в журналистской, и в писательской среде. Люди старались подстегнуть свои когнитивные способности, фантазию, красноречие – и к их услугам были винно-водочные изделия в комплекте со всем остальным бодрящим дурманом. На войне за самое яркое слово, образ, поступок, бизнес-ход и прочее все средства хороши.

В те времена с порочными губительными пристрастиями, конечно, боролись – и словом, и делом. Часто борьба с ними была бизнесом. С тех заповедных времен, конечно же, ничего не изменилось…

«Они прочли лекцию насчет трезвости, но выручили такие гроши, что даже на выпивку не хватило».

Успех в борьбе был переменным.

«Вид пьяного непременно приводит на ум еще какую-нибудь историю с пьяным».

Зачастую при создании того или другого персонажа и придумывать ничего было не надо – Марку Твену требовалось только наблюдать за жизнью или вспоминать что-то из виденного ранее.

«В город, где действовал сухой закон, приехал чужак. Ему сказали, что спиртное продается только в аптеке. Он побежал в аптеку.

– Без рецепта я могу продать спиртное лишь при укусе змеи, – объяснил аптекарь.

– Хорошо, где тут у вас змея?

Аптекарь дал ему адрес. Очень скоро приезжий вернулся назад:

– Ради бога, дайте мне выпить! Эта змея занята на полгода вперед!»

Так, может быть, можно попытаться извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, переедания, неправильного образа жизни и других?

«Зарок воздержания не может сделать плохой виски хорошим, но может улучшить его вкус».

Страницы: 12 » »»