Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…

– Да. Высшая мера наказания в виду не имеется. Но лычки и все с ними связанное теряю. Попадая в глубокую просрацию. Есть смысл?

– Ты прав, – сказал искуситель. – Но существует один, бля, момент: дело с тобой будут вести авторитетные люди. Не я. Я шестерка. И тебя они не провалят, поверь! Я честный человек, а честный человек кому попало врать не будет. Тот, прежний, полтора года нам пузыри таскал, и все в ажуре, ездит сейчас, небось, на «Жигулях», от невест уворачивается… Но, коли желаешь без риска, уговаривать не стану. Трус не играет в хоккей. А хочешь на гражданку с голой жопой и с чистой совестью – флаг тебе в руки и барабан на шею. Еще скажу: чукчи ваши конвойные… ну, эти… азиаты… наркоту нам каждый день подгоняют, их родственнички из поселка не вылезают, как прописались… И думаешь, твой ротный не в курсе? Или наш «кум»?

– И… меры не принимаются?

– Суетятся чего-то… А все равно хрен за всем отследишь. Попка[3] на вышку залез, а там уже посылочка заныкана[4]… Хлоп ее в рабочую зону, лавэ[5] на той же вышке оставил, чтобы родня после смены караула забрала, – и шабаш! Это к примеру, понял? Я дело толкую!

– Уголовное, – уточнил я.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Труболет. – Вот оттрубишь тут еще годик, будешь почище любого зека! Ты посмотри на конвойных «дедов» – головорезы! В нашей, к примеру, зоне таких бандюг еще поискать! А у вас каждый третий человеку башку отрежет, как папироской затянется! Плохая у вас служба, начальник, калечит она человека – проверено. И недаром столько ваших орлов сразу же после дембеля за решетку приходит, ох, недаром…

– С кем поведешься, – сказал я.

– Ну так… разговор не окончен?

– Подумаю. – я встал с земли, водрузив на бесшабашную свою голову пилотку. – Кончай работу! – крикнул бригаде.

– Конвой устал! – подтвердил рядовой Кондрашов, почесывая округлившееся от сегодняшней сытной трапезы пузо.

– Очень рад нашему с вами знакомству, – учтиво попрощался со мною Отец Святой, тряся стриженной седенькой головкой.

– До завтра, – заговорщически сузил глаза Труболет-растлитель.

– Раками – обеспечим! – заверил похититель колес.

– Бывай, начальник! Ты – человек! – сказал свое задушевное слово убийца.

На следующий день в мастерских колонии при посредничестве Труболета состоялась моя встреча с авторитетным жуликом Леней, вручившим мне изрядную сумму на закупку крепких алкогольных напитков.

Свое аморальное, с точки зрения воинской присяги, участие в контрабанде горячительного зелья я оправдывал прежде всего тем, что побудительные мотивы такого моего поступка особенной корыстью не отличались.

Копить дензнаки на «Жигули» я не собирался, а вот компенсировать с их помощью издержки казарменного питания, напоминавшего помои, я полагал делом, от которого прямо зависит моя жизнь и здоровье.

Жулик Леня – солидный дядя лет пятидесяти с обрюзгшим лицом и невыразительными свиными глазками, определил наши отношения с ним с четкой и достоверной прямотой:

– Я – вор, ты – мент, – сказал Леня. – Каждый при своих понятиях, симпатиями у нас не пахнет… Так?

– Так.

– Вот. Но бизнес возможен. Страна у нас пьющая, люди испытывают неоправданные страдания на лагерной диете, а ты – способствуешь сохранению национальных традиций. Это труд. И мы оцениваем его высоко. Только не погори. Наши очерствелые сердца разорвутся от такой утраты партнера.

– Насчет погореть – пожелания те же самые, – отозвался я.

И уже через час под предлогом проточки тормозных барабанов своего грузовичка я заехал в жилую зону, сгрузив жулику Лене четыре ящика водки с сомнительной по своему правдоподобию маркировкой «Пшеничная». В массах бытовало устойчивое мнение, что данный продукт производится из мазута,

За водку я щедро переплатил продавщице местного магазина, тут же заверившей меня, во-первых, в неограниченном отпуске мне товара в любое время суток, а во-вторых, в строжайшем соблюдении ею военной тайны по поводу личности оптового покупателя, берущего товар по цене, много превышающей розничную.

Леня, ожидавший от меня контрабанды в виде отдельных время от времени переносимых в зону резиновых грелок, наполненных перелитой в них из бутылок отравой, просто оторопел от столь масштабного моего подхода к нашему нелегальному сотрудничеству.

– Ну, ты и даешь пару, командир… – ошарашено шептал он, вытаскивая пузырьки из-под продавленного водительского сидения. – Тут нам уже параграф по спекуляции корячится, тут шизо не отделаешься… И вот так в наглую, на машине… Хотя, наверное, именно так и надо, так оно и проходит… А то вчера один пидор пол-литру себе в зад заныкал на рабочей зоне, а при шмоне все равно погорел…

– В зад? Пол-литру?

– А чего? Они запросто…

– Нет, что-то в лице у него было такое… – сказал я. – Из-за чего контролер и усек.

– Ну, жопа, естественно, не грузовик! – охотно признал мою правоту Леонид.

За эту поездку я положил себе в карман гимнастерки сумму, равную годовой зарплате инженера, так что высокий риск контрабандной акции прямо пропорционально соответствовал ее оплате.

Подчиненные мне зеки день за днем неторопливо копали ямы под бетонные опоры, вбивали, стоя на дощатом помосте, арматуру в землю, неуклонно претворяя в жизнь проект реконструкции тюремных ограждений.

В июле наступила пора беспросветного зноя, гимнастерка мгновенно пропитывалась потом от малейшего физического усилия, сапоги казались раскаленными колодками, и в качестве рабочей формы одежды я выбрал пляжный, так сказать, вариант: пилотку, плавки, темные очки и купленные мной в промтоварной лавке резиновые шлепанцы-вьетнамки.

В этаком отвлеченном видике я то и дело заходил в жилую зону, где зеки установили открытый душ в виде сварной конструкции с водруженной на нее бочкой, что представляло собой немалое удобство в условиях безжалостной степной жары.

Администрация колонии, равно как и караул, регулярно снабжаемый мной рыбными деликатесами и винишком из того же поселкового магазина, со смешками воспринимали мои хождения на водные процедуры в вольном курортном облачении, однако враг в лице замполита роты, меня недолюбливающего, не дремал, и, подловив при выходе с «вахты», устроил мне дикий разнос, приказав обрести надлежащий уставной вид.

Приказу я не подчинился, замполит побежал стучать на меня ротному, и вскоре тот сам явился на зону, придирчиво осмотрел мой пляжный наряд, коротко молвив:

– Непорядок, сержант.

– Берегу форменную одежду, товарищ капитан, – ответил я. – Вон, посмотрите на граждан осужденных…

Зеки, с появлением капитана значительно повысившие производительность труда, мощными ударами тяжеленной кувалды вгоняли в сухую почву очередной арматурный шест; Отец Святой, стоя на коленях, выбрасывал руками со дна ямы летевший между его ног грунт, напоминая дворнягу, отрывающую схороненную в землю кость; колесный вор волочил бетонный столб, страстно прижав его к впалой груди. В общем, все мои гаврики – потные, чумазые, пропыленные, старались, как могли, имитируя ударный бескомпромиссный труд, и капитан невольно смутился, сказав:

– Ладно. На формализме далеко не уедешь. А вот за работу, сержант, будем тебя поощрять. Первое поощрение такое: можешь замполита послать… Но – интеллигентно, без хамства. Все ясно?

– Так точно.

– Не нравишься ты ему…

– Обоюдно.

– Но ты смотри… – произнес капитан доверительно. – Это такой звереныш… В общем, не подставляйся. Максимальная бдительность, в общем… Тем более я, может, в госпиталь скоро лягу, язва замучила. А комбат склонен его временно ротным назначить.

Через несколько дней кэп угодил в госпиталь с обострением язвы желудка, командование ротой принял на себя замполит, и я, предчувствуя грядущее ограничение вольности своего режима, поспешил удариться во все тяжкие: срочно перетащил в зону двадцать ящиков алкоголя, свернул строительные работы, и под предлогом поиска недостающих материалов интенсивно предавался рыбалке, купанию в канале и ловле питательных раков, тем более стоял август, и быстротечные прелести лета истаивали на глазах.

Труболет практически ежедневно таскал из частных хозяйств то кур, то гусей, одновременно наведываясь и в огороды, где вызревали помидоры с огурцами, так что качественной жратвой мы себя обеспечивали.

Наведавшись на колхозное поле и, накидав в кузов початков молочной кукурузы, я уже намеревался возвратиться обратно к зоне, но тут убийца предложил нанести визит к бахчеводам-армянам, чье обширное, многогектарное хозяйство располагалось неподалеку.

– Может, пожертвуют единоверцы пару арбузиков? – высказал он предположение.

– Что вы! – отмахнулся Отец святой. – Такие жлобы!

– И чуть что – из берданок палят! – поежился конвойный Кондрашов, сжимая цевье автомата. – Опасно даже соваться!

– Едем! – решительно заявил Труболет. – Я под армянина токо так закошу… Примут, как родного!

Бродяга-полиглот действительно блеснул своим знанием языка и обычаев армянского народа: нас даже пригласили в сторожку, угостив чаем со сладостями, и, воспользовавшись расположением к нему хозяев, Труболет выклянчил у них банку растворимого кофе, не уставая бубнить печальным голосом одну и ту же фразу, в которой единственным знакомым мне словом было «турма».

Отец Святой вдумчиво Труболету поддакивал, используя, правда, лишь междометия.

В итоге армяне навалили в кузов нашей машины целую гору арбузов, и мы, используя штык-нож, выданный Кондрашовым, дружно принялись за дегустацию даров донской степи.

– Витаминчики! – ликовал убийца, жадно вгрызаясь в сахаристую мякоть основательного арбузного ломтя. – Запасец на зиму!

– Очень полезный овощ! – соглашался Отец Святой, с лихорадочной поспешностью приканчивающий уже третий арбуз. – В нем много пользительных элементов.

– Например? – спросил, отирая травой липкие от арбузного сока руки, убийца.

– Ну… железо. Думаю.

– В таком случае и при таком аппетите, батя, – молвил Отцу Святому колесный вор, – сегодня вы будете какать гирями…

Труболет, также усердствовавший в поедании вкусной бахчевой культуры, вдруг неожиданно схватился за живот и побрел к близлежащим кустам, откуда вернулся с изумленной физиономией, доложив, что оправился непереваренной арбузной массой.

– Хоть подавай к десерту…

Наше идиллическое времяпрепровождение закончилось довольно-таки неожиданным образом из-за чрезвычайного происшествия, прецедент к которому создал колесный вор, выкинув по возвращении с бахчи совершенно непредсказуемый трюк…

Мы уже въехали в поселок, я управлял грузовиком под байки сидевшего рядом со мною в кабине Труболета, как вдруг раздался сильный удар по крыше кабины и вслед за ним истошный вопль Кондрашова:

– Стой, гад, стреляю! – И вслед за криком прострекотала автоматная очередь.

Покрывшись холодным потом, я нажал на педаль тормоза, тут же выскочив наружу.

На обочине, подтянув обеими руками к подбородку правую ногу, корчился колесный вор, подвывая в каком-то животном ужасе, помрачившим, видимо, его рассудок. Штанина его извалянных в дорожной пыли казенных брюк набухала густой черной кровью, отчего мне стало так дурно, что тоже захотелось подвыть ему в унисон, как загипнотизированной однообразным звуком собаке.

Нас окружили остальные зэки, облепленные ошметками разбитых арбузов, и подоспевший к своей жертве стрелок, составившие после моего резкого торможения единое целое, не сразу сумевшее разделиться на отдельные организмы.

– Ну и куда ты бежал, духарик? – молвил Кондрашов, смущенно кашлянув. – Эк, как тебя!.. Ну-ка, дай посмотрю…

Колесный вор завыл на тон выше.

– Конец нам всем, бля буду! – сказал убийца, роясь рукой за шиворотом и доставая оттуда мятый початок кукурузы. – Отнырялись!

– У человека карточный долг, – объяснил мне Отец Святой. – Это шаг отчаяния, начальник…

Я понял: дурень проигрался в карты «блатным», компенсировать долг было нечем, и для его списания требовалось либо покушение на самоубийство, либо на побег. Покушение правдоподобное. И с этой задачей прогоревший картежник, без сомнения, справился.

Из ближайшего дома к нам выбежало перепуганное и одновременно возмущенное семейство местных жителей: одна из выпущенных из «калашникова» пуль угодила, пробив оконное стекло, в пятилитровую банку с вишневым вареньем, стоявшую посередине стола, за которым семейство предавалось мирному чаепитию. Понять праведное негодование гражданского населения было нетрудно.

Внезапно около нас остановился проезжавший мимо ротный «газик», из него выскочил, вытаскивая из кобуры пистолет, замполит с оскаленной пастью бешеного волка – и закрутилось!

Раненного в ногу картежника отвезли в поселковую больницу, приставив к нему часового, зэков отправили на пристрастное дознание к «куму», а мной и Кондрашовым занялся лично политработник, резонно обвинив нас в вопиющем нарушении правил несения караульной службы, грозя скорым судом и дисциплинарным батальоном.

Грубостей в высказываниях он не допускал, даже задушевно улыбнулся мне, посулив, что, когда я лишусь лычек, он не отвернется от падшего сержанта, и по моему возвращении из дисбата станет горячо ходатайствовать о зачислении старого, мол, знакомого, в состав роты рядовым стрелком. Врал, конечно, зараза, но на нервы действовало…

«Кум» тем временем усердно колол зэков в своем кабинете, выясняя их информированность о намерениях незадачливого побегунчика, и в итоге моя бригада отправилась на трехдневную профилактику в штрафной изолятор, осев в его затхлых казематах на вонючей водице и черствых горбушках грубого хлеба.

Также был учинен допрос с пристрастием морально подавленного пулевым ранением беглеца, который, по словам часового, истекая соплями, заложил всех нас с потрохами, поведав оперу и о купании в канале, и о ловле ракообразных, и о запеченных домашних пернатых, хотя, что подвигло его на такую исповедь, не пойму. За попытку побега светил ему по выздоровлении тот же штрафной изолятор и не более того. Но, искушенный в оказании морального давления «кум» сумел, видимо, использовать благоприятный психологический момент, и вскоре замполит, визжа от восторга, сулил мне разжалование и дисбат, вооруженный куда большими для того основаниями, нежели поначалу.

Стрелок Кондрашов, потрясенный предательской позицией колесного вора, чье ранение, кстати, оказалось чрезвычайно легким, ибо пуля прошла через мягкие ткани, не задев крупных артерий, с возмущенным укором бубнил:

– Вот после этого и делай людям добро… Не понимают!

Он был искренне убежден в снайперской целенаправленности своего выстрела, хотя израсходовал половину боезапаса рожка. Те же слова Кондрашов адресовал и поселковым жителям, которых чуть не угробил, накатавшим жалобу прокурору с требованием материального возмещения за дырявое оконное стекло, варенье и скатерть.

Пока замполит наслаждался в тиши канцелярии литературно-бюрократическим творчеством по созиданию рапорта о моих легкомысленных похождениях, я, укрыв под гимнастеркой три батона молочной колбасы, тайком наведался в жилую зону, а точнее – в штрафной изолятор, где томились мои без вины виноватые гаврики.

На «вахте» услышал новость: жулик Леня запалился с водкой, в разговорах начальника колонии и лагерных контролеров звучало по данному поводу мое имя, так что дело мое отчетливо пахло керосином. А свое дело зоновские стукачи знали крепко…

Пройдя за ограду из колючей проволоки, которой был обнесен изолятор, я спустился в мрачное подземелье, и взору моему предстала жутковатая картина: после прошедшего ночью ливня камеры с земляным полом, в которых не было предусмотрено никакого освещения за исключением окошек-норок размером с игральную карту, залили подпочвенные воды, и зеки подпирали сырые стены, стоя по колено в вонючей жиже.

Мои подопечные сидели в одной камере, вернее – стояли…

Для общения с ними я располагал буквально считанными секундами, ибо предлогом для визита служили поиски якобы пропавшей куда-то кувалды, которую, как я объяснил контролеру-прапорщику по прозвищу Дурмашина, зэки могли заховать в известное только им место.

Я просунул своим подопечным через решетку смотрового оконца колбасу. Сказал:

– Ну и обстановочка тут… Ну, вы и попали!

– Все по плану, начальник! – успокоил меня из темноты камеры хриплый голос убийцы.

– Сигарет притарань, – наказал Труболет. – Хочу курить, как медведь – бороться!

– На выход, сержант! – донесся категоричный приказ Дурмашины. – Свидание закончено!

Вернувшись в роту, я был незамедлительно вызван к замполиту.

– Где вы шатаетесь, сержант?

– Был на зоне…

– Кто вас туда отпускал?

– Я же имею право…

– Что?! Право?! Больше без моего приказа из казармы ни на шаг, ясно? – Поправив портупею, он нервно прошелся по кабинету, раздувая в немом негодовании ноздри. Наконец произнес. – Работы приостанавливаю! Их, думаю, продолжит другой инструктор… А вы готовьте себя к службе на вышке, сержант! А теперь слушайте приказ: сегодня заступаете в ночь дежурным по роте. И завтра. И послезавтра. И послепослезавтра.

– Исключительно в ночь?

– Я не давал вам приказа открывать рот… Да, в ночь! Окончен бал!

Я поднялся на второй этаж казармы, завалившись поспать перед ночным бдением, и проснулся перед прибытием караулов с рабочих объектов; принял оружие, патроны и, заперев ружпарк, погнал дневальных проводить уборку.

После ужина под сочувственные возгласы сослуживцев: мол, достал тебя зверь – провел вечернюю поверку и уселся в командное кресло в канцелярии с зачитанным до дыр детективным романом из ротной библиотеки.

От чтения меня оторвали «деды», заглянувшие на огонек.

– Андрюха, мы до утра в поселке…

– Ребята, – сказал я. – Зверь ждет моего промаха. И ему одинаково хорошо, заложу ли я вас или нет… Заложу – вот вам и стукачок, делайте выводы, а не заложу – значит, во время несения боевого дежурства допустил групповую самоволку…

«Деды» тяжко призадумались, но тут в дверь постучался дневальный.

– Там женщина, товарищ сержант…

В окружении «дедов» я поспешил к входу в казарму, где узрел подвыпившую девицу с перезрелыми формами, ярко намалеванными губами и копной обесцвеченных перекисью волос. Девица, обутая в растрескавшиеся пластмассовые туфельки, переминалась с ноги на ногу и курила сигарету «Кент», небрежно стряхивая пепел на только что вымытый дневальным пол.

– О, – произнесла она, с нетрезвым интересом глядя на нас. – Ка-акие мальчики!.. Свежачок!

– Что вы тут делаете? – задал я резонный вопрос.

– Ехала в Волгодонск, потом вижу… где-то я, вроде, не там… – словно бы удивляясь сама себе, ответила девица. Затем, подумав, спросила. – Переночевать пустите, мальчики?

– Да вы что!.. – начал я, но тут же и осекся, оттесненный от ночной незваной гостьи проявившими нездоровую активность «дедами».

– Девушка, здесь казарма, находиться посторонним не полагается, но где переночевать, я вам покажу, – решительно направился к даме ротный шофер. – Пройдемте… Тут ступенечка, разрешите ручку…

– Я. Ничего. Не видел, – мрачно произнес я в спины уходящих в ночь «дедов», заинтересованной кавалькадой двинувшихся вслед за шофером и спотыкающейся дамой в ночную тьму – очевидно, к гаражу роты.

Чрезвычайно довольные, «деды» вернулись в казарму около полуночи, и вскоре рота гудела, как потревоженный улей, один за другим выпуская в сторону гаража выстроившийся в очередь личный состав боевого подразделения. Согласно званиям и выслуге по полугодиям.

Я, угрюмый, как филин, заседал в ночной канцелярии, подчеркивая свою полнейшую индифферентность к происходящему.

Последним в гараж наведался мой дневальный, топтавшийся всю ночь у тумбочки на входе в роту, как взнузданный конь.

Проходя мимо него, я отчужденно пробубнил:

– Через полчаса подъем… Напоминаю, что нахождение на территории подразделения посторонних лиц…

Дневальный понятливо кивнул мне и тотчас скрылся в росистой свежести утреннего тумана.

Я беспомощно плюнул ему вслед.

Через два дня произошло закономерное событие: роту поразил триппер, и у врачей местной больницы прибавилось дел.

Визит незнакомки, которая, по словам дневального, «ничего так, отряхнулась, да пошла себе…», принес свои горькие плоды, свалившиеся, как я и подозревал, мне на голову.

Ротные осведомители, пострадавшие наравне со всеми, о происшествии доложили замполиту, он рвал и метал, не принимая во внимание, как и ожидалось, никаких моих «ничего не знаю», и объявил мне наказание в виде трех дней отсидки на гауптвахте, что я воспринял, едва сдержав смех, ибо располагалась гауптвахта в Ростове, командировать меня туда было бы непозволительной роскошью, а, докатись до командира полка весть о тотальном поражении роты бактериологическим оружием данного типа, не сносить бы тогда замполиту головы.

– Сгною! – скрипел он зубами и брызгал слюной. – Сегодня же снова в наряд!

– Есть! – согласно отвечал я, легко свыкшийся со своими ночными дежурствами, ибо приноровился спать в кресле с детективом в руках, оставляя дневального на шухере.

– Но сначала поедешь на арматурный завод!

– А что там?

– Нет связи между постами!

– О, это на весь день…

– На весь не на весь, а чтобы связь была!

– А отдыхать перед нарядом? Положено по уставу…

– Смирно. Кругом. На арматурный – бегом!

На улице моросил мелкий теплый дождь. Я накинул плащ-палатку и, расправив на плече перекрученный брезентовый ремень инструментальной сумки с тестером, отправился к шоссе в поисках попутной машины.

Начальником караула на арматурном производстве в тот день был ефрейтор Харитонов – парень с опасной психикой, хам и мразь; и его-то я и застал в бревенчатой просторной караулке, сидевшего за сколоченным из досок столом с колодой игральных карт в короткопалой пятерне с грязными ногтями. Партнером Харитонова по игре в «очко» был сутулый небритый грузин по фамилии Мзареули – из рядовых старослужащих.

На столе я увидел бутыль с самогоном, надкусанный огурец, россыпь зеленых, невызревших помидоров и разломанный шоколад, по виду и консистенции похожий на оконную замазку.

Из пустой жестянки из-под кофе, служившей пепельницей, поднимался дымок от не затушенного окурка.

Парочка находилась в изрядном подпитии, и на мое появление отреагировала довольно тупо, занятая выяснением своих игорных взаимоотношений.

Эти персонажи меня откровенно ненавидели. За что? За то, что – москвич. Да, не очень-то жаловали нас, москвичей, соотечественники. И почитали за какую-то особую, чуждую народу русскому нацию. Сначала такому отношению я искренне удивлялся, после же, свыкшись, начал воспринимать его с презрительным равнодушием. Но природа болезненной внутренней зависти провинциалов к обитателям столицы оставалась для меня неизменной загадкой. Отчего происходила эта зависть? От того, что жителям Москвы больше привилегий перепадает? Или от того, что по складу ума и характерам мы иные, нежели наши периферийные российские собратья – истинные, так сказать, русские, кондовые?..

– Ты, сука, кацо, шулер, – говорил, укоризненно качая головой, Харитонов, замершим взором изучая пришедшие к нему по сдаче карты. – Я тебя, сука, урою в итоге…

– Ти, дрюк, не клювайт носом, – отзывался грузин. – Играт над вынимательно!

– Да с тобой, бл…ю, хоть как играй! – горячился Харитонов, остервенело швыряя карты на стол. – Лечишь, и все!

– Ти сам три раз билят… Дэньги давай суда!