Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом

– Дет-ти! – снова воззвал мистер Зальцбург. – Дет-ти! Меньше шума и болтания языком! Мы здесь, чтобы работ-тать, а не терять время! Итак – акт первый, вступительный хор. Поем все вместе – ла-ла-ла…

– Ла-ла-ла…

– Там-та-там… та-там…

– Там-там-там…

Мистер Зальцбург зажал уши ладонями со страдальческой гримасой.

– Нет, нет и нет! Фальшь, фальшь, фальшь!.. Еще раз – ла-ла-ла…

Золотоволосая девушка с наивным пухленьким личиком ангелочка перебила, нещадно шепелявя:

– Миштер Жальчбург!

– В чем дело, мисс Тревор?

– А што это за шпектакль?

– Музыкальный спектакль! – сухо отчеканил он. – И у нас здесь репетит-сия, а не говорение… Итак, еще раз, все вместе!

Однако ангелочек не уступал:

– А музыка хорошая, миштер Жальчбург?

– Когда выучите, будете судить сами! Итак…

– Неужто лучше того вашего вальса, который вы нам показывали на репетициях шоу «Смотри под ноги»? Помните, такой…

Высокая статная девушка с томными карими глазами и повадками герцогини, оказавшейся среди простонародья, подалась вперед с вежливым интересом.

– О, так вы сочинили вальс, мистер Зальцбург? – осведомилась она любезно-снисходительно. – Как интересно! Может, и нам сыграете?

Идея отложить работу и послушать вальс мистера Зальцбурга была единодушно поддержана собранием.

– О, мистер Зальцбург, сыграйте нам!

– Пожалуйста!

– Я слышала, ваш вальс – просто конфетка!

– Обожаю вальсы!

– Мистер Зальцбург, сделайте одолжение!

Музыкальный директор уже сдавался. Пальцы его нерешительно коснулись клавишей.

– Но, дет-ти…

– Я уверена, мы все получим массу удовольствия, – милостиво добавила Герцогиня. – Больше всего на свете я люблю хорошие вальсы!

В конце концов Зальцбург капитулировал. Как и любой музыкальный директор, на досуге он сочинил партитуру собственного мюзикла и проводил немало свободного времени в театральном квартале Манхэттена, подкарауливая либреттистов и пытаясь заманить их на прослушивание. Вечная трагедия его коллег сравнима лишь с мучениями голодного официанта, который помогает наесться другим.

Зальцбург исповедовал возвышенные музыкальные идеалы, и душе его претила вечная обязанность репетировать и исполнять чужие сочинения низкого пошиба. Чтобы уговорить его сыграть что-нибудь свое, хватило бы и меньших усилий.

– Ну, раз уж вы так хотите… – польщенно хмыкнул он. – Этот вальс, знаете ли, не просто вальс, а ключевая тема музыкального шоу, которое я сочинил. В первом акте его поет героиня, во втором – уже дуэтом, с героем. Та же тема вплетается в финале второго акта, а в третьем звучит эхом за кулисами. Сейчас я сыграю вам дуэт из второго акта, без слов и кратко. Итак! Начинает мужской голос…

Приятное времяпровождение тянулось минут десять.

– Ах, дет-ти! Мы же должны репет-тировать! – покаянно воскликнул Зальцбург. Займемся же скорее делом! Итак, вступительный хор первого акта – и, пожалуйста, на сей раз держитесь тональности. В тот раз звучало фальшиво, фальшиво! Начали! Ла-ла-ла…

– Миштер Жальчбург!

– Да, мисс Тревор?

– Помнится, вы как-то играли ужасно милый фокштрот. Вот бы…

– В другой раз! В другой раз! Сейчас работа. Ну же! Ла-ла-ла…

– Какая жалошчь! – вздохнул ангелочек. – Вам бы, девочки, пошлушачь! Чудо, а не музыка, право шлово!

Тут же все разразились стонами:

– Ну мистер Зальцбург!

– Пожалуйста, мистер Зальцбург!

– Сыграйте же нам фокстрот, мистер Зальцбург!

– Если он так же хорош, как вальс, – снисходительно уронила Герцогиня, – то должен быть выше всяких похвал. – Она припудрила нос. – В наши дни музыка так редко музыкальна.

– Какой вы хот-тите фокстрот? – обреченно выдавил Зальцбург.

– Сыграйте их все! – нашелся кто-то.

– Да! Да! Сыграйте все! – подхватила труппа.

– Это будет просто очаровательно, – согласилась Герцогиня, убирая пуховку в сумочку.

И музыкальный директор принялся играть их все, отринув угрызения совести. Драгоценные минуты, оплаченные нанимателями для «Американской розы», летели одна за другой, а леди и джентльмены «ансамбля» вольготно развалились на стульях, даже не думая заучивать мелодии Роланда Тревиса и стихи Отиса Пилкингтона.

Пожелтевшие клавиши гремели, старенькое пианино раскачивалось, едва сдерживая неожиданный напор. Собрание уже больше походило на семейный праздник, чем на репетицию, и находчивый ангелочек лучился самодовольством, ловя благодарные взгляды.

Приятные беседы зашелестели вновь.

– …прошла я пару кварталов – и вдруг вижу в витрине у «Шварца и Гулдерстайна» ту же самую модель за двадцать шесть пятьдесят!..

– …зашел в вагон еще на 42-й улице и с ходу стал глазки строить, а на 66-й подваливает такой: «Привет, цыпочка!» Ну, я выпрямилась и…

– …пускай ты и муж моей сестры! – говорю. – Да, вспылила чуточку. Вообще, меня трудно завести, но могу и взбеситься…

– …нет, милая, ты и половины не знаешь, и половины! Слитный купальник! Можно назвать и так, хотя пляжный коп заявил, что похоже больше на детский чулок. А когда…

– …вот я и говорю: «Знаешь, Иззи, хватит с меня! Мой отец был джентльмен, хоть тебе и невдомек, что это значит, и я не привыкла…»

– Эй!

Окрик от двери, скрипучий и грубый, врезался в болтовню, точно нож в масло, и бормотание в зале мигом оборвалось. Один лишь Зальцбург, охваченный музыкальной лихорадкой, продолжал терзать дряхлый инструмент, не ведая о недружелюбном пополнении своей аудитории.

– А сейчас я вам играю очень смешное трио из моего второго акта. Коронный номер! Поют тенор, комик и субретка. На втором припеве выбегают четыре девушки и двое юношей. Девушки танцуют с тенором и комиком, а юноши – с субреткой. Вот! На бис выходят еще четыре девушки и двое юношей. На третий бис выходит сольный танцор, а остальные на сцене отбивают ритм хлопками в ладоши. Затем все снова поют припев, а на последний бис три главных персонажа и солист исполняют танец со всем хором! Отличный коронный номер, уверяю вас. Его одного хватит для успеха любого мюзикла – но где прослушивание, я вас спрашиваю? Нет его! Как я ни умолял, все заняты. А когда прошу либретто для постановки, только хохочут – ха-ха-ха! – Зальцбург воспроизвел это «ха-ха-ха!» с большим жаром и достоверностью. – Вот послушайте, я сыграю еще раз…

– Как бы не так! – вновь прогремел голос у двери. – Что вы тут затеяли, концерт?

В страхе и ошеломлении музыкальный директор развернулся на табурете, едва не опрокинувшись. Божественное вдохновение уходило из него, словно воздух из проколотого детского шарика. Обмякнув подобно тому же шарику, он с отвисшей челюстью таращился на вошедших.

Их было двое: долговязый Пилкингтон и осанистый толстяк слегка за тридцать, с гладкими светлыми волосами и двойным подбородком, казавшийся рядом со спутником-жирафом еще тучнее и ниже ростом, чем на самом деле.

Его близко посаженные зеленоватые глазки угрожающе горели на лице нездорового цвета, глядя поверх полукруга слушателей на незадачливого пианиста.

– Почему девушки не работают?

Нервно приподнявшись, тот пугливо отшатнулся от начальственного взора, споткнулся о табурет и плюхнулся задом на клавиши, выдав сложный аккорд в духе футуристов.

– Я… мы… дело в том, мистер Гобл…

Устрашающий зеленый взор обвел концертную аудиторию, разливая вокруг тревогу и неловкость, будто из шланга. Девушки, сидевшие ближе, с трепетом опустили глаза на туфли, а остальные попытались укрыться за спинами соседей.

Даже Герцогиня, от надменного взгляда которой нахалы мигом пасовали, а незваные ухажеры отступали в смущении, отвела глаза, а гибкая блондинка, гордая покорительница Иззи, короля гардеробов, поникла, словно хилый саженец под ураганным ветром.

Леденящий взгляд смело встретила одна Джилл. Сидя на внешней стороне полукруга, она рассматривала театрального агента с откровенным любопытством: подобные типы ей прежде не попадались.

Такое поведение выделяло ее из толпы и вызывало интерес. Некоторое время секунд Гобл молча смотрел, затем поднял толстый короткий палец и медленно обвел им девушек, производя сложные математические подсчеты.

– Тринадцать, – подвел он наконец итог. – Так и есть, тринадцать. – Он обернулся к Пилкингтону. – Я же говорил, что у нас будет двенадцать хористок!

Вспыхнув, мистер Пилкингтон споткнулся о собственные ноги.

– Ну да… да… – неохотно пробормотал он, – двенадцать.

– А здесь – тринадцать! Считайте сами. – Управляющий вновь повернулся к Джилл. – Как ваша фамилия? Кто вас нанял?

Хриплый звук откуда-то из-под потолка известил, что мистер Пилкингтон прочищает горло.

– Я… э… Это я нанял мисс Маринер, мистер Гобл.

– Ах, вы наняли?!

Гобл снова уставился на Джилл. Осмотр затянулся надолго, так что она даже заволновалась, в порядке ли у нее одежда. Однако, насколько могла, выдержала взгляд, несмотря на колотящееся сердце.

Она в жизни никого не боялась, но в этом желтоволосом толстяке было что-то змеиное, вызывавшее содрогание, словно тараканы в детстве. На миг подумалось, как противно было бы его прикосновение. Весь мягкий, липкий…

– Ладно, так и быть, – решил мистер Гобл, когда минула, казалось, вечность. – Продолжайте, – кивнул он Зальцбургу, – и попробуйте на сей раз немного поработать. Я вас что, нанял представления давать?

– Да, мистер Гобл. То есть, я хотел сказать – нет, мистер Гобл!

– После обеда можете репетировать на сцене «Готэма». Начинайте ровно в два.

За дверью Гобл повернулся к Пилкингтону:

– Глупо было с вашей стороны нанимать эту девицу. Тринадцатая! Да я лучше под лестницей в пятницу пройду, чем дам премьеру в Нью-Йорке с тринадцатью хористками… Ладно, неважно. Уволим какую-нибудь после гастрольных показов. – Он задумался. – А вообще, ничего так. Где вы ее подцепили?

– Ну… она сама пришла, когда вас не было. Мне сразу бросилось в глаза: тот самый типаж, что нам требуется для музыкального ансамбля, потому и взял. Она… – Пилкингтон сглотнул. – Такая… очаровательная, такая утонченная!

– Чертовски хорошенькая, – признал мистер Гобл и двинулся дальше, погруженный в свои мысли. Пилкингтон робко шагал следом.

В такие минуты Отис Пилкингтон особенно жалел, что не умеет настоять на своем. Ему оставалось лишь горько завидовать тем, кто, заломив шляпу набекрень и вздернув подбородок, бросает вызов миру.

Финансовое бремя спектакля нес он один. Если постановка провалится, ему и расплачиваться. Тем не менее, грубый неотесанный субъект, шагающий перед ним, ни разу не дал ему слова в деловых вопросах – обращался с ним как с младенцем, кричал и распоряжался, будто в своем праве! Пилкингтон тяжко вздохнул. И зачем только он ввязался в это предприятие!

Тем временем музыкальный директор вытирал вспотевший лоб, очки и руки, будто очнулся от кошмарного сна.

– Дет-ти! – выдавил он шепотом. – Дет-ти! Пожалуйста, еще раз! Акт первый, вступительный хор. Начали! Ла-ла-ла!..

– Ла-ла-ла! – покорно вторил ему музыкальный ансамбль.

К тому времени как две половины труппы, ансамбль и солисты, слились в одно целое, новизна впечатлений притупилась, и Джилл уже казалось, будто ничего, кроме театральных репетиций, в ее жизни не было.

Уютные посиделки у пианино с музыкальным директором сменились через несколько дней куда менее приятным и несравнимо более напряженным разучиванием танцев под руководством знаменитого Джонсона Миллера – коротышки со снежно-белой шевелюрой и гуттаперчевым телом юного акробата.

Возраста его никто в точности не знал, но чудеса выносливости, которые Миллер ежедневно показывал, были ему явно не по годам. Обладая неутомимым энтузиазмом фокстерьера, он с помощью насмешек и придирок вывел по тернистому пути к успеху больше театральных трупп, чем десяток других лучших хореографов страны, несмотря даже на свой физический изъян – глухоту. Каким-то чудесным образом он улавливал мелодии, под которые ставил танцы, почти не слыша их. Казалось, он впитывает музыку всей кожей.

Прямая грубоватая манера выкладывать все откровенно и без обиняков, как ни странно, принесла ему популярность в театральной профессии, где язык туманных намеков культивируется почти столь же усердно, как в международной дипломатии. Откровенное мнение, высказанное Джонсоном Миллером в лицо, уже не подвергалось им пересмотру за спиной, и люди это ценили.

Однажды вечером, когда участницы ансамбля переодевались после особо утомительной репетиции и брюнетка из южных штатов пожаловалась, что танцмейстер совсем ее измучил, изящная подружка Иззи так высказалась в защиту Миллера:

– Ну еще бы не измучил! Меня тоже, не меньше. Жирок тает прямо на глазах, а мышцы так одеревенели, что я едва могу зашнуровать туфли. Но Джонни знает свое дело и вдобавок никогда не врет, а в шоу-бизнесе мало про кого так скажешь.

– И то верно, – согласилась другая блондинка, – дело свое он знает. Невесть сколько спектаклей вытянул, которые провалились бы под плинтус, не ставь Джонни для них танцы.

Слушая их, Герцогиня зевнула. Репетиции всегда нагоняли на нее скуку, а то, что она успела увидеть из «Американской розы», не слишком вдохновляло.

– Вот уж удивлюсь, – хмыкнула она, – если он и наше шоу приведет к успеху. На мой взгляд, оно убогое дальше некуда.

– И не говори! – откликнулась Ангелочек, укладывая перед зеркалом золотистые локоны. – Такая чушь, прошто тошнит. В толк не вожьму, жачем Айк это штавит.

Подружка-всезнайка – такая есть в любой труппе – поспешила объяснить:

– Как, а ты не знаешь? Айк не вкладывает ни гроша из своих! Работает за двадцать пять процентов с кассы. А чудо-спонсор – тот долговязый, что к нам все заглядывает. Пилкингтон его фамилия.

– Он еще пожалеет, что не Рокфеллер, – хмыкнула блондинка.

– Ничего, – махнула рукой Ангелочек. – Пара дней гаштролей, а там пожовут кого-нибудь на выручку. Так всегда делают. Видала я шоу и похуже, а выходили хиты. Новый шченарий, другая музыка – и дело в шляпе.

– А еще бы кого-нибудь другого на главные роли! – добавила рыженькая Детка. – А то набрали каких-то…

Герцогиня с усталым вздохом выгнула точеные брови, любуясь собой в зеркале.

– Да уж, поневоле удивишься, где только находят таких, – томно согласилась она. – Прямо как из заголовка сегодняшней газеты: «Тонны ветчины, непригодной для употребления»… Девочки, кому-нибудь надо в мою сторону? Могу подбросить двоих-троих на своем лимузине.

– Шпашибо тебе большое, дорогуша, – отозвалась Ангелочек, – но я уже велела швоему поклоннику придержать для меня трамвай на углу. Ежели не приду, Кларенс ш ума шойдет.

Нелли обещала другой хористке пройтись с ней по магазинам и помочь с выбором весеннего костюма – такого рода ритуалы в одиночку не совершаются, – и Джилл с Ангелочком шли до угла вдвоем. Эта миниатюрная девушка, похожая на лондонского воробья, понравилась Джилл с самого начала репетиций. Живая и бойкая, она в то же время отличалась практичностью и здравым смыслом.

– «На швоем лимужине»! – ядовито прошипела она, все еще переживая заключительную фразу Герцогини. – Так важничает, прямо выворачивает от нее!

– А что, у нее нет лимузина?

– Да ну, откуда? Она помолвлена с продавцом из автосалона компании «Шпидвелл», и тот украдкой ее катает. Вот тебе и лимужин! Шмех один: кого ни возьми, штроят иж шебя роковых крашоток с дюжиной миллионеров на крючке.

Вот и Мэй такая же – ведь хорошая была бы девчонка, не веди она шебя, как цаца из «Мулен Руж»! Притом беж ума от жениха швоего, и не нужны ей все нью-йоркшкие миллионеры, хоть на блюдечке их подай. Выйдет замуж, как только тот шкопит на мебель, шнимет жилье где-нибудь в Гарлеме, будет хлопотать на кухне и детишек нянчить, как примерная домохожяйка. А пока… Начиталашь, видать, любовных романов и решила, что театральной актрише иначе не приштало.

– Надо же, – покачала головой Джилл, – я б сама ни за что не догадалась. Приняла лимузин за чистую монету!

Во взгляде подружки мелькнуло любопытство. Джилл была загадкой, и другие хористки частенько обсуждали ее между собой.

– Это твое первое шоу, да?

– Первое, – кивнула Джилл.

– Пошлушай, а что ты вообще делаешь в кордебалете?

– По большей части терплю упреки мистера Миллера.

– Ха, «упреки»! Шкорее уж выволочки, ежели по-нашему.

– Я почти всю жизнь провела в Англии, трудно так сразу заговорить по-американски.

– Так и жнала, что ты англичанка. У тебя такой же выговор, как у парня в роли фата в нашем шоу. Шлушай, а как ты вообще попала в театр?

– Ну… – замялась Джилл, – а ты сама как? А остальные?

– Шо мной-то понятно, я тут швоя, вше ходы и выходы жнаю. Можно шкажать, родом иж шоу-бижнеша. Обе шештры тут выштупают, брат в одной калифорнийшкой труппе, а папа – один иж лучших комиков в бурлешке! А по тебе любой шкажет, что чужая. Жачем тебе в хориштки?

– Так уж вышло… Денег нет, а никак иначе я заработать не могу.

– Что, правда?

– Правда.

– Шкверные дела… – Круглые глаза Ангелочка задержались на лице собеседницы. – А жамуж не хочешь выйти?

– Так не зовет никто! – рассмеялась Джилл.

– Кое-кто пожовет, к гадалке не ходи. Ежели порядочный, конечно, а я думаю, так и ешть. Обычно это сражу видно, и, шпорю на что угодно, у нашего приятеля Пилкингтона уже и лиценжия на брак в кармане, и колечко заказано.

– У Пилкингтона?! – Джилл вытаращила глаза.

Ей невольно вспомнилось, как во время репетиций, когда девушки отдыхали, наблюдая за солистами на сцене, долговязый Пилкингтон вдруг усаживался рядышком и застенчиво заводил беседу. Неужто влюбился? Ужасно досадно, если так.

У нее уже был опыт с лондонскими поклонниками, которые, как истые британцы, ни за что не хотели признать поражение, и необходимость охлаждать их пыл радости не доставляла. Доброму сердцу Джилл претила чужая боль, а страдания отвергнутых представителей мужского пола, вечно попадавшихся на глаза с несчастным видом, действовали на нервы.

Как-то раз она гостила в Уэльсе, где беспрерывно лил дождь и приходилось сидеть дома, а очередная жертва любви то и дело подстерегала за углом и заводила все ту же песню, начиная свои мольбы словами: «Послушайте, я, знаете ли…» Хотелось надеяться, что Отис Пилкингтон не собирается начинать ухаживания таким способом, хотя зловредную привычку выныривать невесть откуда он определенно приобрел. Пару раз даже напугал, возникнув рядом, будто из-под земли.

– О нет! – воскликнула Джилл.

– О да! – солидно заверила Ангелочек, повелительно махнув подъезжавшему трамваю. – Ну, мне пора, дружок уже заждался. До вштречи!

– Да ну, глупости! – не могла успокоиться Джилл.

– Точно-точно.

– Но почему ты так решила?

Ангелочек взялась за поручень трамвая, готовясь запрыгнуть на площадку.

– Хотя бы потому, что он крадется жа нами от шамого театра, как индеец по прерии – оглянись-ка! Пока-пока, милочка, оштавь мне кусок швадебного торта.

Трамвай укатил, блеснув на прощанье широкой улыбкой Ангелочка. Оглянувшись, Джилл и впрямь увидела змеиную фигуру нависшего сбоку Отиса Пилкингтона.

Он явно нервничал, но был полон решимости. Шелковый шарф на шее скрывал и половину лица – Пилкингтон очень дорожил здоровьем, подозревая, что склонен к бронхиту, – а над шарфом робко моргали глаза сквозь очки в черепаховой оправе. Надежда уговорить себя, что лихорадочный блеск за стеклами не жар любви, тут же улетучилась: истина была слишком очевидна.

– Добрый вечер, мисс Маринер! – раздалось из-под шарфа приглушенно, словно издалека. – Вам в ту сторону? – Пилкингтон кивнул на удалявшийся трамвай.

– Нет, в центр, – поспешно ответила Джилл.

– И мне туда же.

Такая навязчивость раздражала, но что было поделать? Нелегко тактично распрощаться, когда с тобой идут в одну сторону. Оставалось лишь продолжать путь в сопровождении назойливого поклонника.

– Устали, должно быть, на репетиции? – осведомился он в своей осторожной манере, будто измерял каждое слово и отстригал его от клубка.

– Немного. Мистер Миллер очень увлеченный человек.

– Он увлечен пьесой? – оживился Пилкингтон.

– Нет, я имела в виду его дотошность.

– А про сам мюзикл он что-нибудь говорил?

– Нет, не припомню. Он вообще не слишком разговорчив, если не считать замечаний к танцам. Судя по всему, наше исполнение его не впечатляет. Впрочем, по словам девушек, он каждой труппе, с которой работает, говорит, что хуже никого еще не видал.

– А сами хор… то есть, участницы ансамбля что думают о пьесе?

– Ну, их вряд ли можно считать компетентными критиками… – дипломатично начала Джилл.

– То есть, им не нравится?

– Думаю, не все еще вполне разобрались.

Пилкингтон помолчал.

– Я и сам начинаю думать, что публика до нее не доросла, – вздохнул он наконец. – Когда ее ставили в первый раз…

– О, так премьера уже была?

– Только любительская, прошлым летом в Ньюпорте, в доме моей тети миссис Уоддсли Пигрим – благотворительный спектакль в помощь армянским сиротам. Тогда его приняли очень тепло, мы почти покрыли расходы. Такой был успех, что… Я чувствую, вам можно довериться, но лучше не пересказывать мои слова вашим… вашим коллегам. Успех был такой, что я решил вопреки совету тети поставить спектакль на Бродвее. Между нами, я сам оплачиваю почти все расходы на постановку. Мистер Гобл не участвует в финансировании «Американской розы», все лежит на мне. А он за долю в прибылях предоставляет нам свой опыт в антрепризе… Я всегда верил в успех нашего мюзикла! Мы с Тревисом написали его, еще когда вместе учились в колледже, и все наши друзья пришли в полный восторг. Хотя моя тетя, как я уже сказал, была против затеи с Бродвеем. Она придерживается мнения, что я в бизнесе не разбираюсь, и в каком-то смысле права. По темпераменту я куда больше склонен к искусству… Однако твердо решил показать публике нечто получше так называемых хитов – они просто ужасны! К сожалению, я начинаю сомневаться, что пьесу такого уровня, как «Американская роза», способны воплотить наши невежественные актеры. Они просто не улавливают ее духа, изысканности, тонкого абсурдистского юмора. Сегодня… – Пилкингтон запнулся. – Сегодня я случайно подслушал, как двое из них обсуждали спектакль, не подозревая о моем присутствии. Один назвал его капустником, а другой почему-то – куском сыра горгонзола. Разве можно при таких настроениях рассчитывать на большой успех?

У Джилл отлегло от сердца. Выходит, бедолаге требуется не любовь, а лишь сочувствие, и в его глазах вспышка паники, а вовсе не любовный жар. Написал пьесу, разорился на постановку, а теперь услышал, как ее ругательски ругают, вот ноги и подкосились от страха, как выразились бы подруги-хористки.

В самом деле, Пилкингтон так походил на ребенка-переростка, жаждущего утешения, что сердце Джилл растаяло, а заодно рассыпались и оборонительные редуты. В результате, когда он пригласил ее на чашку чая к себе домой на 34-ю улицу всего в двух кварталах от Мэдисон-авеню, Джилл без колебаний приняла приглашение.

Пилкингтон разглагольствовал в том же минорном ключе до самого своего дома. На его месте она едва ли стала бы так откровенничать с малознакомым человеком, но знала, что мужчинам это свойственно. В Лондоне ей часто приходилось выслушивать самые интимные признания от молодых людей, только что встреченных на танцах. Должно быть, что-то в ней действовало на некоторых мужчин, как трещина в плотине, давая волю бурному потоку красноречия.

К этому типу явно принадлежал и Отис Пилкингтон – начав говорить, он не утаивал ничего.

– Не то чтобы я в чем-то зависел от тети Оливии, – объяснил он, помешивая чай в своей квартире-студии, увешанной японскими гравюрами, – но вы же знаете, как бывает. Она в состоянии сильно испортить мне жизнь, если я оступлюсь. Пока же есть основания полагать, что она собирается оставить мне почти все свое состояние, а это миллионы. – Он подал Джилл чашку. – Уверяю вас, миллионы!.. В моей тете сильна коммерческая жилка, и на нее произведет весьма пагубное впечатление, особенно после высказанных ею опасений, если я потеряю на мюзикле крупную сумму. Она и так вечно сожалеет, что я не стал бизнесменом, как покойный дядя Уоддсли Пигрим, который нажил состояние на копченых окороках. – Пилкингтон оглянулся на японские гравюры и передернул плечами. – Дядя до самой смерти не переставал убеждать меня войти в его бизнес, но я бы этого просто не вынес! Однако, услышав, как те двое обсуждали мою пьесу, готов был пожалеть, что не согласился.

Джилл была полностью обезоружена. Сумей она дотянуться, наверное, даже погладила бы несчастного юношу по голове.

– На вашем месте я бы не беспокоилась, – заметила она. – Я где-то слышала или читала, что, если актерам пьеса не нравится – это вернейший залог успеха.

Мистер Пилкингтон придвинул свой стул на едва ощутимую чуточку ближе.

– Какая вы милая! – выдохнул он.

Джилл с огорчением поняла, что все-таки ошиблась. Жар любви, и никаких сомнений! Черепаховые очки сверкали парой прожекторов. Выражением лица молодой человек стал похож на овцу, а прошлый опыт безошибочно подсказывал: наступает момент, когда бегство – единственный выход.

– Боюсь, мне пора. – Джилл поднялась с кресла. – Большое спасибо за чай. Что касается мюзикла, я бы на вашем месте нисколько не опасалась. Уверена, премьера будет великолепна. До свидания!

– Как, вы уже уходите?

– Да, к сожалению. Я и так опаздываю, меня ждут…

Какую бы ложь в ущерб своей душе ни собиралась преподнести Джилл, ее перебил дверной звонок. Из коридора донеслись шаги слуги-японца, а следом послышалось:

– Мистер Пилкингтон дома?

Отис молитвенно сложил руки.

– Не уходите, Джилл, прошу вас! – пылко воскликнул он. – Это просто знакомый – зашел, видимо, напомнить о встрече за ужином. Он и минуты не задержится. Пожалуйста, останьтесь!

Джилл снова опустилась в кресло. Теперь ей и самой расхотелось уходить. Вопрос у парадной двери был задан бодрым голосом давно потерянного дяди, майора Кристофера Сэлби.