Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом

Глава 3. Джилл и незнакомец спасаются бегством

В наши дни власти пристальнее следят за благополучием общества и не устают повторять в печатных объявлениях, что зрительный зал освобождается всего за три минуты, если публика не спасается бегством, а спокойно выходит через ближайшие двери. В результате пожар в театре теперь уже не вызывает былого ужаса. Тем не менее, трудно утверждать, не погрешив против истины, будто на премьере новой пьесы в театре «Лестер» зрители сохраняли полное спокойствие. Противопожарная завеса уже опускалась, что должно было их подбодрить, но эти асбестовые полотнища не слишком надежны на вид – так и кажется, что сами вот-вот вспыхнут. Кроме того, инженер у распределительного пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота действовала на нервы.

Впрочем, надо сказать, что в разных частях зала поведение публики отличалось. На галерке мигом поднялась суматоха, и топот почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что зрители когда-нибудь выйдут из сонной апатии, но инстинкт самосохранения сотворил чудо.

С другой стороны, обитатели партера далеко не сразу потеряли выдержку. Тревога повисла в воздухе, но еще некоторое время они балансировали на грани между паникой и достоинством. Паника толкала их на решительные действия, достоинство советовало выждать. Поскорее оказаться на улице им хотелось не меньше, чем зрителям с галерки, но бежать и толкаться было бы дурным тоном. Мужчины подавали дамам шубы, заверяя, что все в порядке и пугаться нечего, однако новые клубы дыма, ползущие из-под асбестового занавеса, лишали их уверения убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но сидевшие ближе к сцене уже начинали полагать, что счастливчики из задних рядов чертовски медленно освобождают проход.

Наконец, словно получив общий толчок, дрогнуло и самообладание партера. Глядя сверху, можно было бы заметить, как толпа встрепенулась и каждый в ней задвигался быстрее.

Чья-то рука взяла Джилл под локоть. От руки исходило ощущение надежности, она явно принадлежала тому, кто еще не потерял голову. Прозвучавший из темноты голос был приятен и подкреплял это чувство:

– Не стоит лезть в толпу, могут помять. Опасности нет, во всяком случае от пьесы – с ней покончено.

Джилл была в смятении, но боевого духа не растеряла и старалась не выказывать своих переживаний. Хоть паника и стучалась в душу, достоинство отказывалось уступать место.

– Тем не менее, – с трудом выдавила она улыбку, – неплохо бы как-то отсюда выбраться.

– Как раз и хотел предложить, – произнес мужчина, стоявший рядом. – Мне в голову пришла та же мысль. Мы можем спокойно уйти своим собственным путем. Пойдемте.

Джилл оглянулась через плечо: Андерхиллы затерялись где-то в толпе беглецов. В сердце кольнуло негодование: как мог Дерек ее бросить? Она двинулась на ощупь за своим провожатым, и вскоре они вышли через ложу бенуара к железной двери на сцену.

Когда дверь открылась, оттуда вырвался дым и пахнуло удушающей гарью. Джилл невольно отпрянула.

– Все нормально, – успокоил спутник. – Запах всегда хуже, чем есть на самом деле. Так или иначе, отсюда самый короткий путь наружу.

По сравнению с шумом и суетой на сцене зрительный зал показался бы мирной идиллией. Дым стоял стеной. Что-то неразборчиво выкрикивая, мимо протопал рабочий сцены с ведром в руке. С другой стороны доносился стук топора. Спутник Джилл первым делом подскочил к распределительному пульту, нашарил рубильник и дернул. В узкой щели за краем асбестовой завесы вспыхнул свет, и гомон, доносившийся из зрительного зала, тут же стал затихать.

Выхваченная из путающей темноты, публика в партере разглядела лица друг друга и со стыдом осознала, как недостойно ведет себя. Напор толпы несколько ослаб. Минутное облегчение, но его хватило, чтобы сдержать панику.

– Идите прямо через сцену, – услышала Джилл голос спутника, – дальше по коридору и направо, там служебный выход. А я, раз никто, похоже, не собирается этого делать, скажу несколько слов зрителям… не то, чего доброго, перекусают друг дружку.

Он протиснулся в щель на краю завесы и вышел на авансцену.

– Леди и джентльмены!

Опершись рукой на пульт, Джилл осталась на месте, не торопясь следовать инструкциям незнакомца. Чувство товарищества не давало бросить его одного в этом приключении. Раз он задержался, надо остаться и ей, а бежать через служебный выход было бы позорным дезертирством.

Удушливый дым еще сгустился и ел глаза, смутные фигуры пожарных сновали в нем, как брокенские призраки. Она приложила ко рту рукав шубы, чтобы легче было дышать, и прислушалась: голос с авансцены ясно различался, несмотря на шум:

– Леди и джентльмены! Никакой опасности нет, уверяю вас. Мы не знакомы, так что у вас нет причин верить на слово, но, к счастью, у меня есть веский аргумент: я не стоял бы здесь в случае опасности! Просто-напросто ваш горячий прием новой пьесы воспламенил декорации…

Раскрасневшийся рабочий сцены с топором в почерневших от сажи руках заорал Джилл на ухо:

– Чешите отсюда, мисс! – Он с грохотом отшвырнул топор. – Не видите, все кругом полыхает?!

– Я… я жду! – Джилл кивнула на асбестовую завесу, по ту сторону которой ее спутник продолжал ораторствовать в надежде заставить удирающую публику прислушаться.

Рабочий заглянул в щель на авансцену.

– Коли он ваш приятель, мисс, уговорите его закругляться да уматывать поживее! Мы все тоже, тут ничего уже не поделаешь, слишком разгорелось – крыша может в два счета рухнуть!

– Вы еще тут?! – Спутник Джилл протиснулся обратно и одобрительно моргнул сквозь дым. – Вы прямо-таки стойкий оловянный солдатик!.. – Он повернулся к рабочему: – Ну, что скажешь, Огастес?

От простого вопроса тот опешил.

– Что скажу? Только одно, черт побери…

– Погоди, сам догадаюсь… Ага! В театре пожар, так?

Рабочий с отвращением откашлялся. Ему было явно не до шуток.

– Мотаем отсюда! – буркнул он.

– Великие умы и мыслят в лад. Мотаем!

– Вот-вот, и не тяните резину!

– И не подумаем. Твое слово – закон!

С колотящимся сердцем Джилл поспешила за ними через сцену. К дыму прибавился жар, кое-где мелькали язычки пламени, а в стороне что-то с грохотом обрушилось. В воздухе стоял резкий запах горящей краски.

– Где сэр Честер? – спросил на бегу незнакомец рабочего.

– Смылся уже, – выдавил тот, вновь заходясь в приступе кашля.

– Ну и ну! – покрутил головой незнакомец и обернулся к Джилл. – Сюда! Не отставайте… Удивительно, как искусство предвосхищает жизнь. В конце второго акта сэру Честеру положено по роли таинственно исчезать в ночи. Вот он и исчез!

Спотыкаясь, они ввалились в дверь и очутились в узком коридоре, где воздух был чище, несмотря на изрядную примесь гари. Джилл глубоко вдохнула. Ее спутник повернулся к рабочему и пошарил у себя в кармане.

– Вот, держи! – Монетка перешла из рук в руки. – Пойди выпей, тебе сейчас не помешает.

– Спасибо, сэр.

– Не за что. Ты спас нам жизнь. Без тебя мы и не заметили бы, что в театре пожар. – Он повернулся к Джилл. – Вот и служебный выход. Пожалуй, пора и нам таинственно исчезнуть в ночи!

Театральный сторож в растерянности топтался возле своей каморки у служебной двери. Соображал он туговато, привык к ежедневной рутине, и события этого вечера совсем сбили его с толку.

– Что там за пожар? – спросил он.

Незнакомец задержался на пороге.

– Пожар? – Он с недоумением обернулся к Джилл. – Вы что-нибудь слышали о пожаре?

– Ну как же, все бегут без оглядки и вопят, что в театре пожар! – настаивал сторож.

– Святые угодники! Если вдуматься, вы совершенно правы. В самом деле пожар! Так что, если промедлите, он нанесет вам коварный удар в спину. Послушайте добрый совет старого приятеля: бегите! На красочном языке джентльмена, с которым мы только что расстались – мотайте отсюда и не тяните резину.

Сторож помолчал, обкатывая в голове эту новую мысль.

– Да как же, – возразил он наконец. – Мне положено караулить тут до полдвенадцатого! Такой уж порядок – дождаться полдвенадцатого и запереть. А сейчас еще только без четверти одиннадцать!

– Понимаю ваши затруднения… – Спутник Джилл задумчиво покачал головой. – «На пылающей палубе мальчик стоял» и все прочее в том же духе. Боюсь, не знаю, как вам помочь – тут вопрос совести. Не хочу сманивать вас с боевого поста, но, с другой стороны, если останетесь, то поджаритесь с обеих сторон, как бифштекс. Впрочем… Вы сказали, что должны в половине двенадцатого что-то запереть – что именно?

– Да театр же!

– А, ну тогда совсем другое дело! К полдвенадцатого никакого театра тут уже не будет. Так что на вашем месте я бы тихо и незаметно удалился. А завтра, если захочется, можете вернуться и посидеть на руинах, если к тому времени они подостынут. Доброй ночи!

Воздух снаружи был холодный, бодрящий. Джилл поплотнее запахнула шубку. Из-за угла доносились шум и крики: наконец-то прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

– Хотите задержаться и посмотреть на пожар? – спросил он.

Джилл передернула плечами. Пережитое волнение все-таки давало о себе знать.

– Спасибо, уже насмотрелась.

– Я тоже. Да, вечерок выдался захватывающий. Начался пресновато, не спорю, зато потом разошелся вовсю. Лично мне сейчас не повредила бы оздоровительная прогулка по набережной… Знаете, а ведь сэр Честер не одобрил названия моей пьесы – сказал, что «Испытание огнем» звучит слишком мелодраматично. Теперь-то он едва ли счел бы его неуместным.

Они двинулись прямо к реке, в обход улицы, запруженной зеваками и пожарными машинами. Переходя Стрэнд, незнакомец оглянулся на багровое зарево в полнеба.

– Ну и полыхает! Ни дать ни взять всесожжение – небось газетчики так и назовут. Лучшая потеха для простонародья.

– Как думаете, потушить смогут?

– Исключено, слишком разгорелось. Жаль, при вас не оказалось того садового шланга…

Джилл остановилась как вкопанная, вытаращив глаза.

– Что?

– Неужто вы не помните? Я вот до сих пор чувствую, как ледяные струйки по спине текут.

Память, что вечно тащится по обочине и наверстывает упущенное лишь в самый последний миг, наконец осчастливила Джилл. Набережная преобразилась в солнечный сад, а январский вечер – в июльский день…

Мужчина смотрел на ошарашенную девушку с загадочной лукавой усмешкой, которая сегодня была приятной, но в те далекие времена казалась издевательской и враждебной. Джилл всегда считала, что он насмехается, а в двенадцать лет это выводило ее из себя.

– Неужели вы Уолли Мейсон?!

– Я уж гадал, вспомните ли вы когда-нибудь.

– Но… в программке было другое имя – какой-то Джон…

– Всего лишь коварная уловка. Уолли Мейсон – мое единственное и подлинное имя… Черт возьми, теперь я и вашу фамилию вспомнил – Маринер! Кстати… – Он еле ощутимо запнулся. – Она не изменилась?

Глава 4. Последний из Руков спешит на помощь

Джилл толком и не осознала, что он задал вопрос. Ею на миг овладело то чувство нереальности, что отматывает время назад и возвращает нас в далекое детство.

Логикой разума она понимала, что в самом факте нет ничего особенного: Уолли Мейсон, который все годы оставался для нее мальчишкой в костюмчике Итонской школы, вырос и повзрослел. Однако его преображение все равно казалось каким-то магическим трюком. Дело было не только во внешности, но и в поразительном изменении личности.

Уолли был настоящим бичом ее детства, и эпизод с садовым шлангом она неизменно вспоминала с удовлетворением. Сколько бы ни оступалась она в ранние годы на тесной дорожке праведности, но в тот момент поступила верно. А теперь вдруг Мейсон оказался ей симпатичен! Легко заводя друзей, она все же редко так сразу испытывала приязнь к незнакомцам. Вражда юных лет уступила место теплому чувству товарищества, и Джилл неожиданно ощутила себя безнадежно взрослой, как будто пропало важное звено, соединявшее ее с детством.

Она окинула взглядом набережную Темзы. По левую руку нависал мост Ватерлоо, темный и массивный на фоне серо-стального неба. Переполненный трамвай простучал по рельсам, сверкавшим тем морозным блеском, что кажется предвестником снегопада. На другом берегу реки таинственную тьму разрывали лишь случайные фонари да тусклые очертания причалов.

Вид нагонял тоску, и Джилл пришло в голову, что обездоленным, которые ночуют на скамейках, он кажется еще тоскливее. Она зябко поежилась. Внезапный разрыв с детством принес с собой ощущение брошенности и одиночества в изменившемся мире.

– Холодно? – спросил Уолли.

– Немного.

– Давайте пройдемся.

Они двинулись к западу. Ввысь указующим перстом нацелилась Игла Клеопатры, а внизу, на безмолвной воде, застыли причаленные гребные лодки, похожие на гробы. В просветах древесных крон блеснули на миг, будто подвешенные к небу, часы на башне Парламента и вновь скрылись. Издалека, со стороны Баттерси, донесся гудок баржи, скорбный и зловещий. Наступила тишина.

Джилл снова поежилась, досадуя, что не может, несмотря на все старания, рассеять непрошеную печаль. Непонятно откуда возникшее чувство, будто очередная глава в книге ее жизни завершилась, никак не желало уходить.

– Поправьте, если я ошибаюсь, – заговорил Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, – но вы, похоже, замерзаете на ходу. С самого приезда в Лондон у меня сложилась привычка гулять по набережной, чтобы развеяться, однако середина зимы – не самое приятное время для единения с ночью. «Савой» тут рядом, не станем от него уходить. Как насчет отметить нашу встречу легким ужином?

Уныние Джилл исчезло как по волшебству, живой темперамент взял верх.

– Огни! – воскликнула она. – Музыка!

– А также пища! – добавил Уолли. – Эфирному созданию вроде вас эта реплика может показаться вульгарной, но я еще не обедал.

– Бедненький! Почему?

– Так волновался.

– Ах да, понимаю! – Огненная интерлюдия заставила Джилл позабыть о его причастности к событиям этого вечера. Теперь вспомнилось и кое-что из разговора в театре. – Уолли… – Она запнулась в смущении. – Наверное, «мистер Мейсон» было бы приличнее, но я всегда думала о вас как…

– Конечно, Джилл! Зови меня Уолли, мы же не совсем чужие. Не захватил свой учебник по этикету, но, думаю, десяток-другой галлонов холодной воды, вылитой за шиворот, вполне сойдут за формальное знакомство. Ты что-то хотела сказать?

– Ты говорил Фредди о вложенном в пьесу состоянии. Это правда?

– В эту кошмарную пьесу? Да, все оплатил я, до последнего цента. Иначе никто не соглашался ее ставить.

– А зачем тебе?.. Ну, то есть… не знаю, как сказать…

– Зачем ее ставить? Может показаться странным, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я считал этот бред шедевром. Когда несколько лет подряд пишешь одни мюзиклы, душа рано или поздно поднимает голову и говорит: «Довольно, мой мальчик, ты способен на большее!» Так сказала моя душа, и я поверил. Ну и, как оказалось, старушка меня попросту надула.

– Выходит, ты потерял большие деньги?

– Обобрал себя до нитки, прости за невольную патетику, и увы, негде взять старого честного слуги, который нянчил меня на коленях, чтобы явился и предложил мне свои сбережения. Вот беда, в Америке таких слуг просто не бывает. О моих простых нуждах там заботилась одна шведка, но интуиция подсказывает, что в ответ на просьбу раскошелиться в пользу молодого хозяина старушка вызовет копов. Однако я приобрел опыт, а он, как говорят, дороже денег. Так или иначе, заплатить по счету у меня хватит, так что давай поужинаем!

Как и ожидалось, в ресторане отеля «Савой» не было недостатка в еде, огнях и музыке. Час, когда публика обычно покидает театры, еще не наступил, и большой зал был едва заполнен наполовину.

Отыскав свободный столик в углу, Уолли погрузился в выбор блюд со всей сосредоточенностью голодного клиента.

– Извини, что я так увлекся меню, – сказал он, когда официант принял заказ и отошел, – но ты не представляешь, что значит в моем состоянии выбирать между тушеным цыпленком en casserole и почками a la matre d’htel. Рыцарь на перепутье, да и только!

Джилл весело улыбнулась ему через стол. Едва верилось, что испытанный друг, с которым она прошла через все опасности этого вечера и теперь собирается пировать, оказался зловещей фигурой, омрачавшей ее детство. На вид он явно не был способен дергать девочек за косы и уж точно не имел такого обыкновения.

– Ты всегда был обжорой, – заметила она. – Помнится, как раз перед тем, как я окатила тебя из шланга, ты жульнически прикарманил кусок моего именинного торта.

– Как, ты не забыла? – Глаза Уолли просияли, а широкий рот расплылся в улыбке почти до ушей, делая спутника Джилл еще больше похожим на большого доброго пса. – Тот кусок торта словно до сих пор лежит у меня в кармане, намертво слипшийся с рогаткой, парой шариков, спичечным коробком и бечевкой. В те дни я был ходячей мелочной лавкой… Впрочем, не слишком ли мы увлеклись детскими воспоминаниями?

– Никак не привыкну, что передо мной тот самый Уолли Мейсон. Ты так переменился…

– Надеюсь, к лучшему?

– Безусловно! Мальчишкой ты был просто ужасным. Вечно пугал меня, выскакивал из-за дерева или еще откуда-нибудь. Помню, как гнался за мной битый час и вопил во все горло.

– Это все от смущения! Я же говорил, что обожал тебя. А вопил, потому что стеснялся. Надо же было как-то скрыть свои чувства.

– Тебе это отлично удалось, у меня даже подозрений не возникло.

Уолли печально вздохнул.

– Такова жизнь! «Сокрытая любовь, как червь в бутоне…»

– Кстати, о червях! Ты мне как-то сунул одного за шиворот.

– О нет! – поморщился Уолли. – Неужели? Я бывал проказлив, но всегда оставался джентльменом.

– Сунул, сунул! В кустах, когда еще была гроза…

– А, теперь припоминаю – но это просто недоразумение! Червяк был мне больше не нужен, и я решил, что ты тоже захочешь с ним поиграть.

– Да ты постоянно вытворял что-нибудь этакое! Однажды поднял меня над прудом и грозил бросить в воду – зимой, перед самым Рождеством! Это было ужасно подло, ведь я боялась тебя даже лягнуть, вдруг уронишь. К счастью, подоспел дядя Крис…

– Ты полагаешь, к счастью? Может, с твоей точки зрения и так, но я-то оказался с другой стороны. У твоего дяди была с собой бамбуковая трость, и теперь мои друзья недоумевают, когда в холода я жалуюсь, что ноют старые раны… Кстати, как поживает твой дядя?

– Замечательно, все такой же лентяй. Сейчас он в Брайтоне.

– Не знаю, мне он ленивым не показался, – задумчиво произнес Уолли, – скорее бойким! Должно быть, я встретил его в период активности… Ага! – Официант вернулся с нагруженным подносом. – Вот и пища! Не обессудь, если на минутку-другую я покажусь рассеянным. Мне придется как следует потрудиться.

– А потом небось припрячешь котлету в карман?

– М-м… я подумаю. Отолью туда немного супа, пожалуй. Мои нынешние запросы весьма скромны.

Джилл наблюдала за ним все с большим удовольствием. От этого мужчины исходило какое-то мальчишеское обаяние. С ним она чувствовала себя легко, почти как с Фредди Руком. Определенно, Уолли добавил радости в ее жизнь.

Особенно приятно было, что он умеет проигрывать. Джилл умела сама и восхищалась этим качеством в других. Как легко он выкинул из беседы – и, похоже, даже из мыслей – свой театральный провал и досадную потерю денег!

Интересно, сколько он потратил? Наверняка очень солидную сумму, но его это как будто совсем не трогает. Такое доблестное поведение отзывалось теплом в сердце Джилл. Так и должен настоящий мужчина сносить камни и стрелы коварной судьбы!

Наконец Уолли, сыто отдуваясь, откинулся на спинку стула.

– Представление не из приятных, – виновато вздохнул он, – но куда же деваться. Думаю, ты сама предпочитаешь, чтобы я сидел сытый и довольный, а не валялся в голодном обмороке. Чудесная штука еда! Теперь я готов к интеллектуальным беседам на любую тему, какую тебе будет угодно предложить. Как у Апулея – наелся розовых лепестков и больше не золотой осел. О чем же мы побеседуем?

– Расскажи о себе.

– Нет темы достойнее! О каком же аспекте моей персоны тебе хотелось бы услышать? О моих мыслях и вкусах, об увлечениях, о работе? О себе я могу болтать часами, мои друзья в Нью-Йорке уже стонут.

– В Нью-Йорке? Так ты живешь в Америке?

– Да. Сюда я приехал, только чтобы увидеть на сцене свою кособокую поделку.

– Почему же ты не поставил пьесу у себя дома?

– Меня там знают слишком много собратьев по перу. Я же, по сути, залез в чужой огород. Критики в тех краях ждут от меня какого-нибудь разухабистого «Вау! Вау!» или «Девушек из Йонкерса» и, узнай они, что я разразился возвышенной драмой, вытаращат глаза. Люди они простые, и становиться мишенью их непристойных шуток мне совсем не хотелось. Вот и решил приехать сюда, где я чужак… даже не подозревая, что окажусь рядом с человеком, знакомым с детства.

– Когда же ты уехал в Америку? Почему?

– Года через четыре или пять – в общем, спустя довольно много времени после эпизода со шлангом. Мы тихонько переехали в Лондон – ты, наверное, и не заметила, что я куда-то пропал. – В голосе Уолли послышалась грусть. – Видишь ли, отец мой умер, и дела пошли плохо. Больших денег он не оставил. Думаю, в те времена, когда я тебя знал, наша семья жила не по средствам. Так или иначе, вначале приходилось туго, пока твой отец не пристроил меня в одну нью-йоркскую контору.

– Мой отец?

– Да. Он был так добр, что позаботился обо мне. Едва ли помнил в лицо, а если и так, не думаю, что получал удовольствие от воспоминаний. Тем не менее, хлопотал за меня, как за родного.

– Очень похоже на него, – тихо проговорила Джилл.

– Благороднейший человек.

– А в той конторе ты больше не работаешь?

– Нет. У меня обнаружилась склонность к сочинительству, и я написал пару-тройку песенок для водевиля. Затем познакомился в музыкальном издательстве с Джорджем Бивеном, начинающим композитором. Вместе мы выдали несколько водевильных номеров. Потом один менеджер обратился к нам, чтобы оживить шоу, которое скатилось на обочину, и нам повезло – оно имело большой успех. Ну а после все пошло как по маслу. Бивен на днях женился, везет же людям!

– А ты сам женат?

– Нет.

– Никак не забудешь детскую любовь? – улыбнулась Джилл.