Лабиринт призраков

Маскарад

В комнате навсегда поселились сумерки. Портьеры не раздвигали много лет. Более того, полотнища были сшиты между собой, чтобы в щель даже невзначай не просочилось солнце. Медное бра на стене служило единственным источником света, которому удавалось лишь немного потеснить темноту. В его тусклом красноватом ореоле выступали контуры кровати, увенчанной пышным балдахином с прозрачными занавесями. За вуалью угадывались очертания застывшего тела. «Похоже на катафалк», – подумал Вальс.

Маурисио Вальс смотрел на силуэт жены. Элена лежала неподвижно, распростертая на ложе, которое стало ее узилищем последние десять лет, поскольку она была не в состоянии сидеть даже в инвалидном кресле. С годами болезнь, разрушавшая кости доньи Элены, безжалостно искорежила скелет, превратив ее в бесформенный комок страдающей плоти. Распятие из красного дерева взирало на нее с изголовья кровати, но небо в своей бесконечной жестокости отказывалось даровать страдалице избавление, позволив умереть. «Я виноват, – думал Вальс. – Это мое наказание».

Сквозь доносившиеся из сада звуки музыки и голоса тысячи с лишним гостей Вальс слышал натужное дыхание жены. Ночная сиделка встала со стула, стоявшего около кровати, и бесшумно приблизилась к Вальсу. Он не помнил ее имени. Сиделки, нанятые ухаживать за его женой, не задерживались на службе дольше двух или трех месяцев, хотя им платили щедрое жалованье. И Вальс их не винил.

– Она спит? – спросил он.

Сиделка покачала головой:

– Нет, сеньор министр, но доктор уже сделал больной укол на ночь. Вечер прошел беспокойно. Сейчас ей лучше.

– Оставьте нас, – велел Вальс.

Она кивнула и покинула комнату, закрыв за спиной дверь. Вальс подошел к постели. Отодвинув кисейную занавеску, присел на край кровати и закрыл глаза, прислушиваясь к неровному дыханию и давая себе время свыкнуться с тяжелым смрадным запахом, исходившим от жены. Его ушей коснулся сухой шорох: она ногтями царапала простыни. Когда Вальс повернулся к ней лицом, приклеив к губам натянутую улыбку и надев маску безмятежного спокойствия и нежности, он заметил, что жена лихорадочно смотрит на него горящими глазами. Самые дорогие европейские эскулапы не знали даже названия болезни Элены, а тем более не понимали, как ее вылечить. Эта болезнь изуродовала руки женщины, трансформировав их в узлы ороговевшей кожи, которые напоминали Вальсу лапы рептилии или хищной птицы. Он взял то, что некогда было правой рукой супруги, и встретился с пылающим взором, исполненным боли и гнева. И ненависти, как надеялся Вальс. Мысль, что несчастное существо еще способно лелеять в груди искру привязанности к нему или к жизни, он находил слишком жестокой.

– Добрый вечер, любовь моя.

Элена практически лишилась голосовых связок два года назад, и для того, чтобы произнести слово, ей требовалось приложить сверхчеловеческие усилия. Она все же ответила на его приветствие утробным стоном, казалось, исходившим из глубин искалеченного тела, формы которого угадывались под одеялом.

– Мне сказали, у тебя выдался тяжелый день, – продолжил Вальс. – Лекарство скоро подействует, и ты заснешь.

Он не отпустил руку, вызывавшую у него дрожь и отвращение. Каждый вечер повторялась одна и та же сцена. Вальс тихо разговаривал с женой несколько минут, удерживая ее руку в своих ладонях, а она испепеляла его взглядом, пока морфий не утихомиривал боль и ярость, после чего он мог покинуть мрачную комнату в конце коридора на третьем этаже и не возвращаться туда до следующего вечера.

– Пришли все. Мерседес впервые надела длинное платье и, как мне доложили, танцевала с сыном английского посланника. О тебе все спрашивали и передавали наилучшие пожелания.

Соблюдая необходимый ритуал, Вальс сыпал банальностями, не спуская глаз с небольшого подноса, нагруженного металлическими инструментами и шприцами, который стоял у кровати на стальном столике, застеленном красным бархатом. Ампулы с морфием мягко поблескивали в приглушенном свете, словно драгоценные камни. Он запнулся. Элена проследила за направлением его взгляда и теперь в упор смотрела на мужа с отчаянной мольбой, обливаясь слезами. Вальс вздохнул. Наклонившись, он поцеловал жену в щеку:

– Я люблю тебя.

Услышав его слова, Элена отвернулась и закрыла глаза. Вальс погладил ее по щеке и встал. Задернув занавеску, он направился к двери, на ходу застегивая сюртук и вытирая губы носовым платком, который бросил на пол, выходя из комнаты.

Незадолго до праздничного вечера Маурисио Вальс пригласил свою дочь Мерседес в кабинет, расположенный в башне, пожелав узнать, что она хотела бы получить в подарок на день рождения. Период коллекционных фарфоровых кукол и сборников сказок давным-давно канул в Лету. От прежней маленькой девочки Мерседес сохранила лишь смех и глубокое почтение к отцу. И она объявила, что мечтает только об одном – пойти на бал-маскарад, который должен был состояться через две недели в поместье, названном ее именем.

– Мне необходимо посоветоваться с твоей матерью, – солгал Вальс.

Дочь обняла его и поцеловала, скрепив негласное обещание, какое ей удалось получить. Еще до разговора с отцом Мерседес выбрала вечернее платье, в нем она собиралась произвести фурор на балу. Восхитительный туалет винного цвета сшили для ее матери в ателье высокой моды в Париже, но донье Элене не довелось обновить его. Платье, вместе с сотнями нарядов и драгоценностей – атрибутами несостоявшейся жизни, той жизни, какую ее родительнице не суждено было прожить, – пятнадцать лет провисело под замком в шкафу в роскошной и заброшенной гардеробной, по соседству с бывшей супружеской спальней, которой давно не пользовались. В течение многих лет, когда все думали, будто девочка спит у себя в комнате, Мерседес пробиралась в спальню к матери, чтобы позаимствовать ключ из четвертого ящика комода, стоявшего у двери. Ночную сиделку, единственную, имевшую дерзость заикнуться о визитах девочки, уволили без церемоний и компенсации после того, как Мерседес обвинила ее в краже материнских часов с туалетного столика. Эти часы она собственноручно закопала в саду, за фонтаном с ангелами. Остальные не осмеливались открывать рот и притворялись, что не замечают ее в темноте, всегда застилавшей покои.

Сжимая ключ в ладошке, девочка проскальзывала посреди ночи в гардеробную матери, просторную уединенную комнату в западном крыле дома, где пахло пылью, нафталином и запустением. Со светильником в руке путешествовала по проходам между стеклянными витринами, заполненными обувью, мехами, одеждой и париками. Углы этого мавзолея костюмов и памятных подарков затягивала паутина. Маленькая Мерседес, которая росла как настоящая принцесса в уютном и обеспеченном одиночестве, придумала игру. Она воображала, будто все сокровища гардеробной давно принадлежали сломанной и безобразной кукле, потом ее посадили в темницу на третьем этаже в конце коридора, и теперь она больше не сможет наряжаться в богатые платья из превосходных тканей и украшать себя изумительными драгоценностями.

Порой под покровом ночи Мерседес ставила лампаду на пол, надевала один из туалетов и танцевала в темноте под треньканье старой музыкальной шкатулки. Девочка заводила ее, и шкатулка исправно наигрывала мелодию темы Шахерезады. Она испытывала удовольствие, представляя, как отец, положив руку ей на талию, ведет ее в танце по большому бальному залу, а гости смотрят на них с завистью и восхищением. Когда первые лучи зари пробивались сквозь неплотно задернутые занавески, Мерседес возвращала ключ в ящик комода и торопилась улечься в постель, изображая глубокий сон, поскольку ровно в семь часов утра являлась горничная, чтобы разбудить ее.

На балу никому не пришло в голову, что вечернее платье, сидевшее на ней как на картинке, сшили для другой дамы. Играл оркестр, Мерседес скользила по сцене в такт музыке то с одним, то с другим кавалером и кожей чувствовала взгляды сотен гостей, ласкавшие ее с вожделением и страстью. Она знала, что имя ее на устах у всех, и улыбалась, улавливая обрывки разговоров, в которых выступала главной героиней.

Около девяти часов вечера, в разгар праздника, задуманного и готовившегося с размахом, Мерседес неохотно покинула танцевальную сцену и направилась к парадной лестнице главного дома. Она лелеяла надежду пройти с отцом хотя бы один круг танца, но он не спустился к гостям, и в парке его пока не видели. Дон Маурисио взял с дочери обещание, что в девять она вернется к себе в комнату, лишь при этом условии позволив посетить бал, и Мерседес решила ему не противоречить. «В следующем году».

По дороге Мерседес услышала беседу коллег отца, тоже служивших в правительстве, двух патрициев преклонных лет, весь вечер не спускавших с нее сальных взглядов. Они вполголоса сплетничали о том, что дон Маурисио мог позволить себе любую прихоть благодаря богатству несчастной жены, и в том числе получить по-весеннему теплый вечер в середине мадридской осени, а заодно представить распущенную дочь самым знатным персонам высшего света. Опьяненная шампанским и турами вальса, Мерседес повернулась, чтобы поставить их на место, но на дорожку вдруг вышла женщина и мягко коснулась локтя девушки.

Ирене, гувернантка, которая была тенью Мерседес и наперсницей последние десять лет, ласково улыбнулась воспитаннице и поцеловала в щеку.

– Не обращай на них внимания, – сказала она, взяв девушку за руку.

Мерседес улыбнулась и пожала плечами.

– Ты настоящая красавица. Дай мне хорошенько разглядеть тебя.

Девушка потупилась.

– Платье изумительное и необыкновенно тебе идет.

– Это мамино платье.

– С сегодняшнего дня оно только твое, и ничье больше.

Мерседес кивнула, зардевшись от удовольствия, слегка окрашенного горьковатым привкусом вины.

– Вы видели моего отца, донья Ирене?

Та покачала головой.

– Дело в том, что гости о нем спрашивают…

– Им придется подождать, – произнесла Ирене.

– Я обещала ему, что уйду в девять. На три часа раньше Золушки.

– Тогда нужно прибавить шагу, пока я не превратилась в тыкву, – невесело пошутила гувернантка.

Они шагали через сад по аллее, под гирляндой фонариков, которые бросали свет на лица незнакомых людей. Те улыбались Мерседес при встрече, словно давней знакомой, и приподнимали бокалы с шампанским, тускло мерцавшими, как отравленные кинжалы.

– Отец собирается идти на бал, донья Ирене? – спросила Мерседес.

Гувернантка помедлила с ответом, пока они не отошли подальше от нескромных ушей и любопытных взглядов.

– Не знаю. Я его целый день не видела.

Мерседес хотела что-то сказать, но за спиной возник шум и суматоха. Оркестр перестал играть, а один из двух кабальеро, едко злословивших, когда она проходила мимо, поднялся на подиум и собирался обратиться к гостям. Гувернантка, предупреждая вопрос, прошептала на ухо Мерседес:

– Это дон Хосе Мария Альтеа, член правительства.

Помощник протянул политику микрофон, разговоры прекратились, гости почтительно затихли. Музыканты оркестра с важным видом уставились на министра, с улыбкой взиравшего на многолюдную благодарную аудиторию, замершую в ожидании. Альтеа скользил взглядом по сотням лиц, обращенным к нему, и одобрительно кивал. Наконец неторопливо, с величавой властностью миссионера, уверенного в послушании паствы, он поднес микрофон к губам и начал проповедь.

– Дорогие друзья! Для меня большая радость и честь, что я могу, пользуясь случаем, сказать несколько слов столь благородному обществу, собравшемуся здесь сегодня, чтобы выразить искреннее и заслуженное уважение одному из выдающихся людей новой Испании, возродившейся из пепла. И особенно мне приятно, что я могу это сделать через двадцать лет после славной победы в битве за национальное освобождение, которая обеспечила нашему государству почетное место среди стран земного шара. С благословения Бога Испания поднялась под руководством генералиссимуса и окрепла благодаря стойкости таких людей, как тот, кто привечает нас сегодня в своем доме и кому мы стольким обязаны. Человек, сыгравший ключевую роль в развитии процветающего государства на зависть Западной Европе, которым мы ныне гордимся, а также его бессмертной культуры. Меня переполняет гордость и признательность судьбе за то, что я могу назвать его одним из лучших своих друзей. Этот человек – дон Маурисио Вальс-и-Эчеварриа.

По саду прокатилась бурная волна аплодисментов. К рукоплесканиям присоединились и слуги, и телохранители, и оркестранты. Альтеа переждал овации и бравурные возгласы, кивая с благосклонной улыбкой и отеческим выражением лица, а затем поднял руку, умеряя воодушевление публики.

– Что можно добавить о доне Маурисио Вальсе, чего не было сказано ранее? Его безупречная, образцовая карьера восходит к самим истокам Движения[13] и вписана золотыми буквами в нашу историю. Однако, если позволите, именно в области литературы и искусства способности дона Маурисио проявились, пожалуй, особенно ярко, одарив нас достижениями, которые подняли культуру страны на новую высоту. Не удовлетворившись вкладом в строительство прочной основы государства, какое обеспечило испанскому народу мир, справедливость и благополучие, и понимая, что не хлебом единым живет человек, дон Маурисио в результате стал светочем отечественной культуры. Автор бессмертных произведений и выдающегося литературного дарования. Основатель Института Лопе де Вега – учреждения, которое поддерживает изучение нашей культуры и языка по всему миру и только в нынешнем году открыло представительства в двадцати двух столицах за рубежом. Неутомимый и утонченный издатель, исследователь и радетель большой литературы и великой культуры нашего времени, создатель новой методики осмысления и внедрения искусства и философии… Не хватит слов, чтобы описать огромный вклад нашего радушного хозяина в формирование и просвещение как ныне живущих испанцев, так и будущих поколений. Его работа во главе министерства национального образования заложила фундаментальные основы нашей науки и созидания. И потому я нахожу справедливым утверждение, что без дона Маурисио Вальса испанская культура была бы иной. Его вклад и проявленная гениальная прозорливость сохранят свое значение на протяжении поколений. Его бессмертный труд останется на вершине испанского Парнаса во веки веков.

Аудитория воспользовалась эмоциональной паузой, чтобы вновь разразиться аплодисментами, причем многие искали взором в толпе того, кого прославлял оратор, отсутствовавшего героя дня, которого на празднике так и не увидели.

– Я не намерен говорить долго, зная, что многие пожелают прямо выказать дону Маурисио свое восхищение и признательность, включая и меня. Я лишь хотел поделиться с вами содержанием личного послания с выражением приязни, признательности и уважения моему коллеге по кабинету министров и ближайшему другу дону Маурисио Вальсу, которое мне несколько минут назад передали от главы государства, генералиссимуса Франко из дворца Прадо, где его задержали неотложные государственные дела.

Вздох разочарования, обмен взглядами между соперниками и глухое молчание явились преамбулой к чтению записки, которую Альтеа извлек из кармана.

– «Дорогому другу Маурисио, просвещенному испанцу и верному помощнику, столько сделавшему для нашей страны и культуры: донья Кармен и я хотели бы сердечно обнять тебя и от имени всех испанцев поблагодарить за двадцать лет примерной службы…»

Альтеа вскинул голову и повысил голос, чтобы закончить выступление лозунгами: «Да здравствует Франко!» и «Вставай, Испания!». Они были подхвачены с воодушевлением, побудив многих поднять руки в римском приветствии и исторгнуть светлые слезы. К громовым аплодисментам, грянувшим в саду, присоединился и сам Альтеа. Покидая сцену, министр кивнул дирижеру оркестра. Маэстро не позволил волне ликования обмелеть, заиграв благозвучный вальс, который подхватил ее и будто удерживал в воздухе до конца вечера. К тому моменту, когда стало окончательно ясно, что генералиссимус не прибудет, многие гости побросали свои маски и личины на землю и потянулись к выходу.

Вальс слышал, как отголоски оваций, которыми завершилось выступление Альтеа, растворялись в музыке. Сеньору Альтеа, его «большому другу и уважаемому коллеге», кто в течение многих лет только и ждал удобного случая, чтобы воткнуть нож в спину, записка от генералиссимуса с извинениями, что он не сможет посетить бал, наверняка доставила удовольствие. Вальс проклинал Альтеа и его стаю гиен – полчище новых центурионов, кого все чаще стали именовать «ядовитыми цветами», распустившимися под сенью древа государственной власти, и кто начал захватывать ключевые посты в правительстве. Значительная их часть в тот момент слонялась по саду, пила шампанское, закусывая канапе, и жаждала его крови. Вальс поднес к губам сигарету, зажатую между пальцев, и увидел, что она полностью истлела. Висенте, начальник личной охраны Вальса, наблюдал за шефом, стоя в дальнем конце коридора, и подошел, чтобы предложить свои сигареты.

– Спасибо, Висенте.

– На здоровье, дон Маурисио… – пробурчал верный цербер.

Вальс кивнул, горько усмехнувшись. Висенте, всегда проявлявший преданность и почтение, вернулся на пост, где почти слился со стенами, исчезнув на фоне обоев, так что, не присматриваясь специально, заметить его было трудно.

Вальс сделал первую затяжку, задумчиво глядя на широкий коридор, расстилавшийся за сизой завесой дыма, который он выпустил изо рта. Мерседес именовала этот холл «картинной галереей». Галерея тянулась в обход третьего этажа, картины на стенах и обилие статуй внушали ей сходство с большим музеем, обделенным вниманием публики. Лерма, хранитель Прадо, следивший за состоянием коллекции, неизменно напоминал, что в галерее не следует курить и солнечный свет может повредить полотна. В его честь Вальс со вкусом затянулся второй раз. Для него не являлось тайной, что на самом деле Лерма считал, не имея ни мужества, ни решимости высказать свое мнение вслух, будто произведения искусства не заслуживают прозябания в частной коллекции, каким бы ни был великолепным интерьер и могущественным – хозяин. Их настоящим домом является музей, где ими может любоваться и восхищаться публика – те самые ничтожества, которые аплодируют на торжествах и выстраиваются в очередь на похоронах.

Вальсу нравилось, сидя в одном из епископских кресел, расставленных островками вдоль картинной галереи, разглядывать свои сокровища. Немалая их часть была подарена или просто изъята из частных коллекций горожан, выбравших неправильную сторону в противостоянии. Другие произведения искусства поступили из музеев и дворцов, находившихся в ведении его министерства в качестве бессрочного займа. Вальсу доставляло удовольствие вспоминать, как летними вечерами маленькая Мерседес, которой в ту пору не исполнилось и десяти лет, забиралась к нему на колени и слушала увлекательные истории, связанные с каждым из шедевров. Он находил утешение, погружаясь в эти воспоминания и воскрешая в памяти зачарованный взгляд дочери, когда рассказывал ей о Соролья и Сурбаране, Гойе и Веласкесе.

Пребывая там, в уютном мире видений и грез, навеянных бессмертными полотнами, Вальс не раз обманывался надеждой, что дни, проведенные с Мерседес, дни изобилия и славы, никогда не закончатся. Дочь уже давно не приходила, чтобы разделить с ним вечер, выслушивая лекции о золотом веке испанской живописи. Но он по-прежнему искал отдыха и душевного покоя в галерее, забывая в такие минуты, что Мерседес выросла. Девочка превратилась в молодую женщину, которую он не узнал в бальном платье, когда она танцевала под прицелом алчных и похотливых, завистливых и злобных взглядов. Скоро, очень скоро он уже не сумеет защитить дочь от мира, где правит тьма, – мира, ее не достойного, который подстерегал Мерседес за стенами родного дома.

Вальс докурил и поднялся. За сомкнутыми занавесками приглушенно играл оркестр, звучали голоса. Не оглядываясь, он направился к лестнице, ведущей в башню. Висенте вынырнул из сумерек и, неслышно ступая, последовал за шефом.

Вставив ключ в замочную скважину, Вальс сразу понял, что дверь кабинета открыта. Он замер, стиснув пальцами ключ, и повернул голову. Висенте, оставшийся ждать у лестницы, прочитал в его глазах приказ и неторопливо приблизился, доставая револьвер из внутреннего кармана пиджака. Вальс попятился, и Висенте жестом попросил шефа занять место у стены, подальше от дверного проема. Как только Вальс отступил на безопасное расстояние, Висенте взвел курок револьвера, исподволь поворачивая дверную ручку. Дубовое резное полотно, увлекаемое собственным весом, мягко скользнуло внутрь затененной комнаты.

Вскинув револьвер, Висенте настороженно всматривался в сумерки. Из окон падал голубоватый свет, позволяя различить контуры обстановки в кабинете Вальса. Он обвел взглядом большой письменный стол, тяжелое мягкое кресло, овальный книжный шкаф и кожаный диван на персидском ковре, устилавшем пол, но не заметил во тьме ни малейшего движения. Нашарив на стене выключатель, Висенте зажег свет. В кабинете никого не было. Опустив оружие и спрятав его под пиджак, телохранитель шагнул в комнату. Стоя в дверях за спиной телохранителя, Вальс напряженно наблюдал за развитием событий. Висенте обернулся и покачал головой.

– Наверное, я сам забыл запереть кабинет, когда уходил сегодня вечером, – неуверенно предположил Вальс.

Висенте задержался посреди кабинета и еще раз внимательно огляделся по сторонам. Вальс переступил порог комнаты и прошел к своему письменному столу. Висенте проверял защелки на окнах, когда министр заметил эту вещь. Услышав, что шаги Вальса внезапно стихли, охранник встревоженно повернулся.

Взгляд министра был прикован к письменному столу. В центре, на обтянутой кожей столешнице, лежал большой конверт кремового цвета. Вальс почувствовал, как волоски на руках встали дыбом, и внутренности словно обдало ледяным ветром.

– Все в порядке, дон Маурисио? – спросил Висенте.

– Оставьте меня.

Телохранитель помедлил, обуреваемый сомнениями. Вальс не спускал глаз с конверта.

– Я буду поблизости на случай, если понадоблюсь вам.

Вальс кивнул. Висенте неохотно направился к выходу. Когда дверь кабинета за ним закрылась, министр стоял у стола, в оцепенении глядя на пергаментный конверт, как на гадюку, готовую совершить смертельный бросок и впиться ему в горло.

Обогнув стол, он уселся в кресло, прижимая к груди сжатые кулаки. Через минуту он отважился протянуть руку к пакету. Вальс ощупал конверт, и пульс его участился. Подцепив пальцем сургучную печать, министр открыл посылку. Печать еще не высохла и подалась легко. Он взял конверт за краешек и приподнял. Содержимое выскользнуло за стол. Вальс судорожно вздохнул и зажмурился.

На обложке книги, переплетенной в черную кожу, не было ни имени автора, ни заглавия, только оттиск условного изображения, напоминавшего винтовую лестницу, если смотреть на нее сверху.

Рука затряслась. Собрав пальцы в кулак, Вальс крепко стиснул его. Между страниц книги виднелось вложенное письмо. Он вытащил его. Желтоватый лист бумаги, вырванный из бухгалтерской книги, был расчерчен красными горизонтальными линиями в два столбика. Каждый из столбцов содержал длинный перечень цифр. В глаза бросилась надпись внизу, сделанная красными чернилами:

Твое время истекло.

У тебя остался последний шанс.

У входа в лабиринт.

У Вальса перехватило горло, дышать стало трудно. Прежде чем он осознал, что делает, его руки, нервно пошарив в центральном ящике стола, выхватили хранившийся там револьвер. Министр поднес ствол ко рту и взвел курок. От оружия пахло машинным маслом и порохом. Вальса замутило, но он вцепился в рукоять обеими руками и не открывал глаз, пытаясь сдержать слезы, катившиеся по щекам. Неожиданно он услышал шаги на лестнице и девичий голос. Мерседес говорила с Висенте у дверей кабинета. Вальс торопливо затолкал револьвер обратно в ящик и вытер слезы рукавом. Охранник постучал в дверь согнутыми пальцами. Вальс сделал глубокий вдох и выждал мгновение. Висенте постучал снова.

– Дон Маурисио! Пришла ваша дочь.

– Пропусти ее, – произнес он срывающимся голосом.

Дверь отворилась, и в кабинет шагнула Мерседес, в вечернем платье винного цвета, с очаровательной улыбкой на устах, которая померкла, как только она увидела выражение лица отца. Висенте с беспокойством смотрел на шефа с порога комнаты. Вальс кивнул ему и жестом велел удалиться, оставив наедине с дочерью.

– Папа, ты хорошо себя чувствуешь?

Он изобразил радостную улыбку и встал, чтобы обнять ее.

– Разумеется, хорошо. Особенно теперь, когда вижу тебя.

Мерседес очутилась в крепких объятиях отца, а он уткнулся носом ей в волосы, вдыхая запах, как делал раньше, когда она была ребенком, будто верил, что аромат ее кожи защитит от всех козней и скверны мира. Наконец, разжав руки, отец отпустил дочь, и Мерседес, заглянув ему в лицо, заметила, что глаза у него покраснели.

– Что случилось, папа?

– Ничего.

– Ты меня не проведешь. Других – да, но только не меня…

Вальс улыбнулся. Настольные часы показывали пять минут десятого.

– Как видишь, я держу слово, – сказала она, прочитав его мысли.

– Я не сомневался.

Мерседес привстала на цыпочки и бросила взгляд на стол.

– Что ты читаешь?

– Так, ничего. Ерунду.

– А мне можно тоже почитать?

– Эта книга не для маленьких девочек.

– Но я уже не маленькая девочка, – возразила Мерседес, улыбнувшись с детским коварством и повернувшись вокруг своей оси, чтобы продемонстрировать платье и фигуру.

– Вижу. Ты стала взрослой.

Она коснулась ладонью щеки отца.

– Тебя это печалит?

Вальс поцеловал руку дочери и покачал головой:

– Нет, конечно.

– Ни капельки?

– Ну, если только чуть-чуть.

Мерседес рассмеялась. Вальс последовал ее примеру, ощущая на губах вкус пороха.

– Я вполне доволен, как провел вечер. Ты же все понимаешь.

Дочь кивнула с лукавым выражением лица.

– Да. Уж я-то понимаю…

Она прошлась по кабинету, таинственному миру, полному книг и запертых шкафов, поглаживая кончиками пальцев корешки переплетов в библиотеке. Заметив, что отец наблюдает за ней с тоскливым выражением в глазах, остановилась:

– Может, все же расскажешь, что случилось?

– Мерседес, ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете и горжусь тобой, правда?