Узкий коридор
Ситуация ухудшилась настолько, что граждане начали самоорганизовываться и протестовать; возникло общественное движение YouStink («ТыВоняешь»), для которого борьба с мусором стала предлогом для призыва к проведению более глубоких системных перемен. Но в Ливане правит бал подозрительность. Любую организацию тут же подозревают в том, что она является инструментом в руках одной из общин, пытающейся усилить свою власть. В полной отчаяния публикации на Facebook 25 августа 2015 года активисты движения оправдывались:
С самого момента возникновения движения #YouStink мы постоянно вынуждены опровергать обвинения в свой адрес… Наше движение с самого начала обвинили в том, что мы поддерживаем «Аль-Мустакбаль» (движение «Будущее») и стремимся умалить права христиан (на сайте «Тайяр»). Затем нас обвинили в поддержке «Блока 8 марта» и в деятельности против «Аль-Мустакбаль» (согласно министру Эль-Мачнуку и правительству). Что касается самих членов нашего движения, то их обвиняли во взятках, в поддержке Валида Джумблата, иностранных посольств, движения «Амаль», «Хезболлы»… никому не удалось избежать таких обвинений, главной целью которых было исказить и опорочить идею создания независимой, не поддерживающей какую-либо сторону альтернативы.
Эта публикация иллюстрирует явление, часто наблюдающееся при Отсутствующем Левиафане: разделенное внутри себя общество, неспособное к коллективным действиям и испытывающее глубокую подозрительность ко всем лицам и группам, пытающимся влиять на политику.
Поведение правительства – следствие того факта, что этноконфессиональные общины не желают, чтобы оно вообще что-то делало. Как выразился Гассан Мухейбир, законодатель-христианин из Центрального Ливана,
им не нравится, когда такие институты, как парламент, заседают слишком часто и конкурируют с ними за управление страной.
Ливанское государство слабо не потому, что его гражданам не хватает умения и знаний спроектировать верное государственное устройство. В действительности страна может похвастаться самым образованным населением на Ближнем Востоке и относительно современной университетской системой. Многие ливанцы обучаются за рубежом, в лучших образовательных учреждениях мира. Не то чтобы они не знали, как построить способное государство. Скорее, государство слабо устроено, потому что общины боятся скользкого склона. Депутаты парламента понимают, что от них не ожидают слишком многого, так что зачем напрягаться? Они могут прекрасно голосовать за перенос выборов, потому что на самом деле всем все равно, кого выберут. Иногда это приводит к ужасным социальным последствиям, как в случае с мусорной проблемой, но даже такие проблемы с трудом заставляют кого-то действовать. Никто не хочет предоставлять власть парламенту, никто ему не доверяет, но никто не поддерживает и социальную активность. Никогда не известно, кому можно доверять, а кому нельзя.
Ливан – это не безгосударственное общество. Это современное государство с шестью миллионами граждан, представленное в Организации Объединенных Наций и имеющее послов по всему миру. Но, как и в случае с народностью тив, власть в нем размыта. Ливан – это Отсутствующий Левиафан.
Наплыв палестинских беженцев из Иордании в начале 1970-х дестабилизовал обстановку в Ливане, и в 1975–1989 годах в стране шла ожесточенная гражданская война между различными общинами. Таифское соглашение 1989 года, завершившее конфликт, привнесло некоторые изменения в Национальный пакт. Представительство христиан и мусульман в парламенте стало равным (50 на 50 процентов), а в мусульманской фракции выросло число шиитов. Но это же соглашение ослабило и власть президента.
Действительно ли пропорция 50:50 лучше отражает реальный состав населения Ливана, чем соотношение 6:5, установленное в 1943 году? Возможно, это и так, но на самом деле никто не знает, какова численность той или иной общины, да и не хочет знать. Общество предпочитает оставаться «нечитаемым» для государства, чтобы последнее не было захвачено одной из конкурирующих групп, и чтобы этого не произошло, оно следит за тем, чтобы Левиафан продолжал спать. А груды мусора на улицах между тем продолжают расти.
Узкий коридор
Это книга о свободе. Свобода зависит от различных типов Левиафана и от их эволюции – от того, живет ли общество без эффективного государства, смиряется ли оно с деспотическим государством, или же ему удается создать баланс сил, открывающий дорогу для возникновения Обузданного Левиафана и постепенного расцвета свободы.
В отличие от представлений Гоббса, согласно которым общество подчиняет свою волю Левиафану – с чем согласны большинство социологов и что современный мир считает само собой разумеющимся, – для нашей теории фундаментально важен тот факт, что Левиафана не всегда встречают с распростертыми объятиями и что путь его развития может быть весьма тернистым – и это еще мягко говоря. Во многих случаях общество сопротивляется усилению государства, причем весьма успешно, как мы видели на примере тив и современных ливанцев. Но результатом такого сопротивления становится отсутствие свободы.
Если же сопротивление разваливается, дело может кончиться возникновением Деспотического Левиафана, похожего на описанное Гоббсом морское чудовище. Но этот Левиафан, пусть он и предотвращает «войну всех против всех», необязательно делает жизнь своих подданных более богатой и менее «беспросветной, тупой и кратковременной», какой она была при Отсутствующем Левиафане. А подданные, в свою очередь, далеко не полностью «вручают свою волю» Левиафану – во всяком случае, не в большей степени, чем жители Восточной Европы, до падения Берлинской стены распевавшие «Интернационал» на улицах, «вручали свою волю» Советскому Союзу. При разных режимах последствия для граждан бывают разными, но все же свободы тут нет ни в одном случае.
Иной тип Левиафана – обузданный – возникает, если появляется баланс между его мощью и способностью общества контролировать эту мощь. Этот Левиафан может решать конфликты справедливо, предоставлять общественные услуги и экономические возможности, предотвращать доминирование и закладывать основания свободы. Если люди верят, что всегда смогут удержать под контролем своего Левиафана, то они доверяют ему, сотрудничают с ним и позволяют ему расти и увеличивать охват и полномочия. Такой Левиафан способствует расцвету свободы, ломая различные клетки норм, которые до этого строго регулировали правила поведения в данном обществе. Но в фундаментальном смысле это не Левиафан Гоббса. Его определяющая характеристика – оковы, узда; он не доминирует над обществом, как морское чудище Гоббса; он неспособен игнорировать граждан или заткнуть им рот, когда они пытаются повлиять на принятие политических решений. Он не возвышается над обществом, но стоит вровень с ним.
Схема 1. Эволюция Деспотического, Обузданного и Отсутствующего Левиафанов
Эти идеи и силы, определяющие, согласно нашей теории, эволюцию различных типов государств, иллюстрирует следующая схема. Чтобы сосредоточиться на основных принципах, мы упростили схему и сократили ее всего до двух переменных. Первая переменная (горизонтальная ось координат) – это сила общества, воплощенная в традиционных нормах, практиках и институтах, особенно когда дело касается коллективных действий, координации усилий и сдерживания политической иерархии. Эта переменная демонстрирует способность общества к мобилизации и его институциональную силу.
Вторая переменная (вертикальная ось) – это сила государства. Она тоже имеет несколько аспектов, в том числе мощь политических и экономических элит, а также дееспособность государства и его институтов. Конечно, схема игнорирует общественные конфликты (в том числе конфликты элит между собой и конфлиты между элитами и государством), и это огромное упрощение. Тем не менее наше определение слабости и силы уже в определенном смысле включает в себя эти конфликты, а упрощение позволяет нам яснее обозначить несколько ключевых составляющих нашей теории и сделать несколько новых выводов. Позже в книге мы снимем эти упрощения и обсудим более детальную схему во всей ее сложности.
Большинство досовременных государственных образований начинают свое развитие в точке, находящейся где-то ближе к нижнему левому углу схемы, то есть и государство, и общество в этом случае слабы. Стрелочки, ведущие из этого нижнего левого угла, представляют собой расходящиеся со временем варианты путей государств, обществ и их взаимоотношений. Один из этих типичных путей (нижняя стрелка) приблизительно соответствует тому, что мы видели у народности тив: он начинается в точке, где общество сильнее государства и способно заблокировать развитие мощных централизованных государственных институтов. В результате возникает ситуация, когда Левиафан преимущественно отсутствует, потому что ростки государства и элити изначально были слабее общественных норм, противостоящих развитию политической иерархии. Страх перед скользким склоном подразумевает, что общество по возможности постарается ограничить власть элит и возникновение политической иерархии; сила протогосударственных структур и дальше будет угасать, то есть Левиафан продолжит отсутствовать. Бльшая сила общества сравнительно с силой государства объясняет также, почему клетка норм в данном случае настолько прочна: в отсутствие институциональных средств урегулирования конфликтов их функцию исполняют нормы (которые при этом тоже порождают социальное неравенство и различные формы ограничений индивидуальной свободы).
Рядом с вертикальной осью графика мы видим другой путь, начинающийся в точке, где государство и элиты изначально были сильнее общества; тут можно вспомнить наши рассуждения о Китае, где подобная конфигурация способствовала возникновению Деспотического Левиафана. Стрелка ведет в сторону еще большего увеличения силы государства, а общество тем временем слабеет и уже не представляет для государства серьезного соперника. Такая тенденция обостряется, поскольку Деспотический Левиафан обессиливает общество, оставаясь необузданным. Как следствие, со временем Деспотический Левиафан обретает подавляющую мощь в сравнении с покорным обществом, и изменившийся баланс сил приводит к тому, что перспективы обуздания Левиафана становятся еще менее вероятными.
Но на схеме также показано, как могут возникать государства, мощь которых сдерживается способным обществом (средняя стрелка). Это происходит в узком коридоре посередине графика, где мы наблюдаем возникновение Обузданного Левиафана. Именно в этом коридоре действует эффект Красной королевы, и борьба государства и общества способствует усилению обеих сторон и может – пусть это и происходит лишь каким-то чудом – помочь установлению стабильного равновесия между ними.
По сути дела, эффект Красной королевы – «бег наперегонки» между государством и обществом – может дать даже больше, чем просто усилить обе стороны сразу. Он также преобразует природу институтов, и в результате Левиафан становится более подотчетным своим гражданам и более чутко реагирующим на их запросы. А тем временем этот эффект преображает и жизнь людей – не только потому, что устраняет доминирование государств и элит над простыми гражданами, но и потому, что ослабляет или даже полностью разрушает клетку норм, увеличивая пространство личной свободы и допуская гражданина к эффективному участию в политике. Как следствие, только в этом коридоре возникает и развивается истинная свобода, не сдерживаемая политическим, экономическим и социальным доминированием. Вне этого коридора свободу ограничивает либо отсутствие Левиафана, либо его деспотизм.
И все же следует признать риски, с которыми связан эффект Красной королевы. При всех этих действиях и противодействиях одна сторона может обогнать другую и вырваться из коридора. Эффект Красной королевы также требует такой конкуренции между государством и обществом, между элитами и неэлитами, которая не превратилась бы в игру с нулевой суммой, когда каждая из сторон пытается уничтожить и лишить влияния другую. Поэтому в таком состязании крайне важны пространство для компромиссов и понимание того, что на каждое действие последует противодействие. В главе 13 мы увидим, что процесс поляризации общества иногда превращает эффект Красной королевы в игру с нулевой суммой и в результате процесс с большей вероятностью может выйти из-под контроля.
Стоит обратить внимание и на другую особенность этой схемы: в нижнем левом углу, где очень слабы как государство, так и общество, коридор отсутствует. Это иллюстрация одного важного аспекта наших рассуждений о народе тив. Вспомним, что у тив не было норм или других институтов, способных контролировать политическую иерархию, если уж она возникнет, и поэтому они с таким усердием подавляли любые признаки возникновения такой иерархии; выбирать им приходилось не между Обузданным и Отсутствующим Левиафаном, а между деспотизмом и полным отсутствием государства. Это часто происходит в случаях, когда государство и общество в равной степени степени слабы, и следует подчеркнуть тот факт, что переход в коридор возможен только после того, как обе стороны в борьбе обретут хотя бы рудиментарную дееспособность и возникнут базовые институцональные предпосылки для баланса сил.
Доказательство пудинга
Теория наиболее полезна, когда она предлагает новые способы размышлений о мире. Подумаем, какие же следствия можно вывести из только что представленной нами теории. Главу 1 мы начали с вопроса о том, в каком направлении движется мир. К идиллической версии западной демократии, не имеющей соперников? К анархии? Или же к цифровой диктатуре? Согласно нашей теории, каждый из этих путей представляет собой одно из направлений, представленных на схеме 1. Но наша теория говорит также и о том, что нет никаких оснований предполагать, будто все страны последуют по одному и тому же пути. Следует ожидать не схождения, а расхождения.
Более того, не все страны могут безболезненно перейти с одного пути на другой. Существует определенная «зависимость от пути». Как только вы попадаете на орбиту Деспотического Левиафана, государства и контролирующие государственные институты элиты становятся сильнее, а общество и нормы, призванные удерживать государство в узде, становятся еще слабее. Взять для примера Китай. Многие политологи и комментаторы продолжают делать прогнозы, согласно которым по мере роста богатства и интеграции в глобальную экономику Китай станет все больше походить на западные демократии. Но путь Деспотического Левиафана на схеме 1 не приведет со временнем, как мы видим, в коридор свободы. В главе 7 мы увидим, что доминирование китайского государства над обществом обусловлено историческими условиями и что такие отношения вновь и вновь воспроизводятся определенными действиями лидеров и элиты КНР в целях ослабления общества, чтобы оно не смогло бросить вызов государству и сдержать его. Таким образом историческое наследие страны еще более затрудняет переход в коридор.
Тем не менее это не означает, что это наследие раз и навсегда предопределяет дальнейшее развитие. Отсюда мы переходим ко второму следствию из нашей теории, а именно к большой роли агентности – то есть к тому, что действия лидеров, элит и политических деятелей могут ускорять коллективные действия и создавать новые коалиции, меняющие траекторию общества. Вот почему зависимость от пути не отменяет случающихся время от времени переходов с одного типа пути на другой. Такое сосуществование особенно верно для обществ, уже находящихся в коридоре, поскольку баланс между государством и обществом всегда очень хрупкий и его легко разрушить, если общество утрачивает бдительность или если государство теряет часть своей дееспособности.
Третье следствие вытекает из предыдущих и касается самой природы свободы. Вопреки взгляду, согласно которому западные институты и хороши сами по себе, и всегда склонны к последовательному развитию, наша теория показывает, что свобода – результат сложного, запутанного процесса, предсказать который нелегко. Свободу нельзя насадить и упрочить с помощью разумной системы сдержек и противовесов. Она требует мобилизации общества, его бдительности и настойчивости. Для развития свободы необходимы все эти факторы сразу.
Вспомним (мы говорили об этом в предисловии), что в Уруке стратегия сдерживания Гильгамеша посредством системы сдержек и противовес (в виде его двойника Энкиду) не сработала. Нечто похожее происходило и в других странах, в том числе в Соединенных Штатах – пусть даже систему сдержек и противовесов, введенную в действие Конституцией США, часто называют столпом американской свободы. В 1787 году Джеймс Мэдисон и его сторонники сумели навязать Конституционному конвенту в Филадельфии свой «Виргинский проект», который и лег в основу Конституции. Однако в результате институциональная архитектура новой страны отличалась от «Виргинского проекта», потому что общество (или хотя бы определенная его часть) не полностью доверяло федералистам и хотело, чтобы его свобода была защищена лучше. Как мы уже видели, Мэдисону пришлось пойти на уступки и представить в Конгресс свой Билль о правах. Именно бдительность и настойчивость общества обеспечили защиту прав в момент основания американской республики.
Четвертое следствие из нашей теории состоит в том, что существует много входов в коридор, а в самом коридоре могут существовать различные типы обществ. Представьте себе все пути, которыми та или иная страна может войти в коридор. И в самом деле, создание условий для свободы – это многогранный процесс, включающий установление контроля над конфликтами и насилием, уничтожение клетки норм и обуздание силы и деспотизма государственных институтов. Вот почему свобода не возникает в тот же момент, когда то или иное общество входит в наш коридор, но постепенно эволюционирует со временем. Некоторые общества долго идут по коридору, не умея добиться полного контроля над насилием, другие достигают лишь частичного прогресса в ослаблении клетки норм, а для некоторых борьба с деспотизмом и принуждение государства откликаться на нужды граждан – постоянная, непрерывная работа. Исторические условия и коалиции, которые позволяют обществу войти в коридор, влияют и на отдельные компромиссы, которые достигаются уже внутри коридора, – и часто это влияние имеет значительные и долгие последствия.
Конституция США иллюстрирует и этот момент нашей теории. Билль о правах стал не единственной уступкой, которая оказалась необходима для ратификации Конституции. Вопрос о правах штатов стал лакмусовой бумажкой для элит Юга, желавших во что бы то ни стало сохранить институт рабства и свою собственность. Из-за этого основатели согласились на то, чтобы Билль о правах действовал только в федеральном законодательстве, но не был обязателен в законах отдельных штатов. Этот принцип породил множество злоупотреблений на уровне штатов, особенно против чернокожих американцев. Сама Конституция допустила серьезное нарушение свободы большой части населения, включив в себя положение о том, что при подсчете численности населения того или иного штата (а значит, и его представительства в Конгрессе) раб засчитывался лишь как три пятых свободного гражданина. Дискриминация не просто была вплетена в ткань Конституции; она практиковалась благодаря традиционным нормам, которые глубоко укоренились во многих частях страны. Способ, которым США вошли в коридор и продолжали двигаться по нему, подразумевал, что федеральное правительство не будет пытаться ослабить эти нормы и их институциональные основы на Юге. Поэтому жесткая дискриминация чернокожих американцев и доминирование над ними сохранялись еще долго даже после окончания Гражданской войны и отмены рабства в 1865 году.
Одним из многих проявлений вопиющих дискриминационных норм были так называемые закатные города (sundown towns), в которых чернокожие (а иногда также мексиканцы и евреи) не имели права появляться после захода солнца. Америка – страна автомобилей, в которой люди, выражаясь словами популярной песни, «ловят кайф от Трассы 66». Но не всем было доступно такое развлечение. В 1930 году в 44 из 89 округов, по которым проходило Шоссе 66, существовали закатные города. Что делать, если, допустим, вам захотелось поесть или в туалет, но все эти услуги в городе предназначены только для белых? Даже на автоматах по продаже кока-колы красовалась надпись «Только для белых». Ситуация была настолько плохой, что в 1936 году Виктор Грин, почтовый служащий-афроамериканец из Гарлема, счел необходимым выпустить «Зеленую книгу негритянского автомобилиста» (Negro Motorist Green Book) – путеводитель с подробными инструкциями для чернокожих водителей о том, где они имеют право находиться после захода солнца или сходить в туалет (последнее издание вышло в 1966 году). Таким образом, пример США показывает, насколько глубокими бывают последствия того, каким именно образом общество входит в коридор. В главе 10 мы увидим, что эти последствия определяют не только степень свободы, но и многие развилки на пути социального и политического развития.
Довольно неожиданное пятое следствие из нашей теории имеет отношение к эволюции дееспособности государства. На схеме 1 стрелка, идущая вдоль коридора, достигает более высокой точки на шкале силы государства, чем левая стрелка, иллюстрирующая Деспотического Левиафана. Так происходит потому, что состязание между государством и обществом приводит к усилению государства. Этот постулат противоречит многим аргументам, часто встречающимся в социологии и в политических дебатах, особенно в том, что касается критически важной роли сильных лидеров: согласно этим аргументам, для увеличения дееспособности государства необходимы полный контроль над безопасностью государства и мощные вооруженные силы. Именно такое убеждение заставляет многих утверждать, что Китай может стать хорошей ролевой моделью для других развивающихся стран (и возможно, даже для развитых): в ситуации, где доминирование коммунистической партии никем не оспаривается, управляемое ей государство может достичь высокого уровня дееспособности. Но присмотревшись внимательнее, мы замечаем, что китайский Левиафан, каким бы деспотическим он ни был, обладает меньшей дееспособностью по сравнению с Обузданным Левиафаном США или Скандинавских стран. Так происходит потому, что в Китае нет сильного общества, что могло бы подталкивать государство, сотрудничать с ним или оспаривать его власть. Без этого баланса сил между государством и обществом эффект Красной королевы не наступает и Левиафан в конечном итоге окажется менее дееспособным.
Для того чтобы заметить ограниченные возможности китайского государства, достаточно взглянуть на его систему образования. Образование – приоритет для многих государств, и не только потому, что нации добиваются большего успеха с помощью образованной рабочей силы. Образование – это также эффективный способ для воспитания в гражданах «правильных» убеждений. Следовало бы ожидать, что обладающее значительной дееспособностью государство сможет предоставлять гражданам доступное, высококачественное и меритократическое образование, а также мобилизовывать своих общественных служащих ради достижения такой цели. Но реальность Китая совсем иная: в китайской системе образования продается буквально все, в том числе места на первых рядах у доски или должность старосты класса.
Когда Чжао Хуа пришла записывать свою дочь в пекинскую начальную школу, ее приняли чиновники из районного комитета образования, у которых уже был список семей с указанием суммы, которую должна заплатить каждая семья. Характерно, что встреча проходила не в школе, а в банке, где Чжао пришлось сразу разместить депозит в 4800 долларов, чтобы ее дочь была записана в школу. Официально школьное образование в КНР бесплатное, поэтому эти «взносы» незаконны, и правительство запрещало их уже пять раз начиная с 2005 года (что само по себе уже о многом говорит). В другой элитной пекинской школе ученики получают дополнительный балл за каждые 4800 долларов, которые их родители пожертвуют школе.
Если же вы захотите отдать своего ребенка в очень престижную школу, например в школу при Китайском народном университете в Пекине, то взятка может достигать 130 000 долларов. Учителя также ожидают от родителей подарков – много подарков. Китайские средства массовой информации сообщают о том, что многим учителям в наше время дарят дизайнерские часы, дорогие сорта чая, подарочные карты и даже туристические путевки. Другие, более практичные учителя предпочитают кредитные карты, привязанные к банковскому счету, который постоянно пополняется родителями. В интервью газете The New York Times одна бизнесвумен из Пекина объясняет:
Если вы поскупитесь на хороший подарок, а другие родители окажутся более щедрыми, то, скорее всего, учителя будут уделять вашему ребенку меньше внимания.
Как же общественные служащие могут быть настолько корыстными? Разве Китай не родина первой в мире меритократической бюрократии? И да и нет. Как мы увидим в главе 7, Китай имеет долгую и сложную историю эффективной бюрократической системы, но также и в равной степени долгую историю всепроникающей коррупции, при которой должности достаются не самым достойным, а тем, у кого есть политические связи или кто больше заплатит.
Эта история продолжается и в настоящее время. Опрос, проведенный в 2015 году среди 3671 функционера Коммунистической партии, показал, что две трети из них считают наиболее важным критерием при получении государственной должности «политическую лояльность», а не личные достоинства или заслуги. Окружив себя «верными людьми», можно смело унижать бизнесменов и граждан. Послушного подчиненного можно получить и в результате продажи должностей. Политолог Миньсинь Пэй проанализировал 50 судебных процессов по делам о коррупции в среде партийных функционеров, проведенных в 2001–2013 годах. В среднем каждый из обвиняемых продал за деньги 41 должность. На нижнем уровне находились уездные руководители, такие как Чжан Гуйи и Сюй Шэсинь из уезда Уху провинции Аньхой. Чжан продал 11 должностей по средней цене в 12 000 юаней (сегодня примерно 1700 долларов) каждая. Сюй продал 58 должностей по средней цене в 2000 долларов. Но на более высоком уровне, например в префектурах, должности стоили гораздо больше, и некоторые чиновники получали за каждую более 60 000 долларов. В выборке Пэй средний коррумпированный чиновник заработал примерно 170 000 долларов на продаже должностей.
Но люди вроде Чжана и Сюя – лишь мелкая рыбешка. Когда в 2011 году был арестован министр железных дорог Лю Чжицзюнь, в обвинении фигурировали 350 записанных на его имя квартир и более 100 миллионов долларов наличными. Во многом такой размах объясняется тем, что система высокоскоростных поездов Китая предоставила беспрецедентную возможность для коррупции. Но такие возможности предоставляют и другие сферы растущей китайской экономики. В 2012 году 160 из 1000 богатейших человек Китая были участниками съезда Коммунистической партии. Их общее состояние оценивалось в 221 миллиард долларов, что в двадцать раз больше общего состояния 660 высших государственных служащих во всех трех ветвях власти США – страны, среднедушевой доход в которой в семь раз превышает показатель Китая. И все это не так уж удивительно. Контроль над коррупцией, будь то в государственном аппарате или в системе образования, требует сотрудничества со стороны общества. Государству необходимо доверять людям, которые могут рассказать ему правду, а людям необходимо доверять государственным институтам до такой степени, чтобы рисковать, делясь с государством информацией. Но этого не происходит под суровым взглядом Деспотического Левиафана.
Можно подумать, что проблема в данном случае – это в основном проблема коррупции. Может быть, в Китае просто терпимо относятся к коррупции, несмотря на высокую дееспособность государства? Но такому выводу противоречит не только тот факт, что китайское государство постоянно ведет упорную (и лишь отчасти успешную) борьбу с коррупцией, но и то, что, помимо искоренения коррупции, китайскому Левиафану нелегко даются и другие государственные функции. Говоря о Ливане, мы уже упоминали о том, что, по всей видимости, одна из главных целей уважающего себя государства – сделать общество «читаемым». Это же верно в отношении читаемости экономики. И в самом деле, принимая во внимание тот факт, что комммунистическая партия использует экономический рост как главный аргумент в пользу собственного доминирующего положения, было бы вполне логично сделать вывод о том, что оценки и анализ экономической активности должны быть в числе основных приоритетов партии. Но читаемость, как и контроль над коррупцией, требует сотрудничества со стороны общества. А когда последнее воздерживается от такого сотрудничества, возникают проблемы; не захочет ли бизнес искать убежище в неформальном, незарегистрированном секторе? Не станут ли граждане скрывать информацию о себе от государства, которому они не доверяют? Не станут ли чиновники манипулировать данными, чтобы выслужиться? Ответ на все эти три вопроса – да, особенно в Китае. Вот почему никто в Китае не верит в национальную статистику доходов, и даже бывший премьер Ли Кэцян в 2007 году описывал показатели ВВП страны как «искусственные и ненадежные». Ли предлагал игнорировать официальную статистику и ориентироваться на потребление электроэнергии, объем грузоперевозок и банковского кредитования как на более надежные показатели состояния экономики. Вот что нужно знать о способности китайского государства «прочитать» собственную экономику.
Обуздание Левиафана: доверяй, но проверяй
Из описанного нами образа Обузданного Левиафана складывается впечатление, что это то самое государство, о котором мы все мечтаем и которому можно доверять. Но для того чтобы оно на самом деле было Обузданным Левиафаном, такое доверие должно иметь свои границы. В конце концов, любой Левиафан, обузданный или нет, двулик, как Янус, и деспотизм заложен в его ДНК.
Это означает, что сосуществование с Левиафаном – тяжелый труд для общества, отчасти потому, что он обладает естественной тенденцией увеличивать свою мощь со временем. Сам по себе Левиафан не является актором; говоря о Левиафане, мы, как правило, имеем в виду политические элиты – правителей, политиков или других управленцев, а иногда экономические элиты, пользующиеся непропорционально большим влиянием на государство. Большинство этих элит (а также многие из тех, кто работает в правительственных учреждениях) заинтересованы в увеличении силы Левиафана. Подумайте о бюрократах, которые безустанно работают, предоставляя вам общественные услуги или регулируя экономическую деятельность таким образом, чтобы вы не попали в зависимость от монополий или не стали жертвой хищнического кредитования. Почему бы им не пожелать для себя больше силы и власти? Подумайте о политиках, направляющих Левиафана. Почему бы им не пожелать, чтобы их собственное морское чудище не стало еще более дееспособным и доминирующим? Кроме того, чем более сложной становится наша общественная жизнь, тем больше мы нуждаемся в средствах разрешения конфликтов, в регулировании, общественных услугах и защите своих свобод. И да, чем сильнее становится Левиафан, тем труднее его контролировать. Это эффект Красной королевы в действии.
Но эффект этим не ограничивается. Как мы видели, сотрудничество с мощным обществом может значительно увеличить способность государства. Как только Левиафан обуздан, общество может ослабить поводок и позволить государству расширить сферу влияния, чтобы более эффективно предоставлять гражданам то, чего они хотят и в чем испытывают потребность. Это стратегия «доверяй, но проверяй»: доверяй государству и позволяй ему становиться сильнее, но в то же время и усиливай свой контроль над ним. Когда она работает – как это до некоторой степени происходит в США и Западной Европе, – то в результате наблюдается процесс одновременного усиления государства и общества и их уравновешенного расширения таким образом, что ни одно не доминирует над другим. Когда такой хрупкий баланс работает, Обузданный Левиафан не только прекращает войну всех против всех, но и становится инструментом социально-политического развития общества, привлечения общественности к решению насущных вопросов, построения способных институтов, слома клетки норм и экономического благосостояния. Но только если нам удастся держать его в узде. Только если мы успешно воспользуемся не слишком надежным и предсказуемым эффектом Красной королевы и удержим его под контролем. И это не так уж легко.
Прежде чем перейти к изучению Обузданного Левиафана, полезно будет понять, каким образом и почему возникают государства, как они решают конфликты в обществе и как изменяют экономические условия Отсутствующего Левиафана. Следующая глава посвящена именно этой отправной точке.
Глава 3. Воля к власти
Возвышение пророка
Мухаммед родился в Мекке примерно в 570 году н. э. в купеческой семье, рано потерял родителей и был взят на воспитание дядей. Мекка в то время представляла собой довольно оживленный торговый город, который, по всей видимости, был обязан своей популярностью Каабе – кубической постройке из гранитных блоков, которая изначала была святилищем языческих богов, а позже стала главной святыней ислама. В определенное время года совершалось паломничество в Мекку, что одновременно открывало великолепные возможности для торговли. Со временем мекканские купцы распространили свои связи по всему Аравийскому полуострову и дальше – до Дамаска и других городов Византийской и Персидской империй.
Однако мекканцы, как и жители соседнего города Медина (450 км к северу от Мекки; см. карту 4), по происхождению были кочевниками пустыни, лишь недавно перешедшими к оседлому образу жизни. Это общество не знало государства и централизованной власти, и, как и у многих других безгосударственных обществ, в основе его лежала родовая, клановая система. Мухаммед происходил из клана Хашим, принадлежавшего к племени курайшитов.
Карта 4. Аравийский полуостров: истоки ислама и саудовского государства; исторический город Урук
Приспособиться к новой жизни в городе Каабы кочевникам было нелегко. Традиционная жизнь в пустыне была основана на том, что кланы кочевали, перегоняя свои стада верблюдов и коз на сотни миль в безлюдной пустыне. Между кланами периодически возникали споры из-за источников воды или пастбищных земель, а на их фоне – бесчисленное количество повседневных конфликтов. Но обычно все эти споры разрешались на основе норм и традиций кочевых племен, а когда это не срабатывало – особенно во время конфликтов между разными племенами или кланами, – то одна из групп могла просто откочевать в сторону и занять любой другой участок практически незаселенной местности. Когда же конфликт не удавалось уладить и этим способом, оставалось прибегнуть к кровной мести и возмездию по принципу «око за око» (в некоторых случаях цена за «око», то есть за выбитый глаз, достигала сотни верблюдов).
В городе Каабы жизнь была устроена сложнее, и не только из-за более частых и разнообразных конфликтов, неизбежно возникавших в результате того, что в городе жили рядом представители разных кланов. Новые экономические возможности, появившиеся в результате паломничества и последовавшего за ним расцвета торговли, пробудили в клановом обществе дух индивидуализма и привели к новым конфликтам – и именно в то время, когда клетка традиционных норм начала разрушаться, а прежние связи, которые поддерживали группы кочевников в пустыне, стали ослабевать. Таков был социальный контекст, в котором появился на свет будущий пророк ислама.
Примерно в возрасте сорока лет Мухаммеда начали посещать видения, которые он позже объяснил как откровения, исходящие от ангела Джибриля (Гавриила). Эти откровения, которые позже легли в основу Корана, священной книги мусульман, имели форму афоризмов, побуждавших людей признать новую монотеистическую религию, почитавшую Аллаха в качестве единого истинного бога. Причем речь шла не просто о новой религии, но также о новых общественных нормах – более совершенных, чем деление общества на кланы, подобные клану Хашим. Эти же нормы ставили под сомнение многие проявления новейшего индивидуализма, в том числе одержимость деньгами.
Мухаммед начал проповедовать эту новую религию и призывать окружающих присягнуть новому Богу. Первыми обращенными стали его жена Хадиджа, а также близкие родственники и друзья Мухаммеда. В 613 году он уже открыто проповедовал в городе, но это понравилось не всем. Другие торговые кланы возмущались, что Мухаммед критикует их обычаи и их веру; они подозревали, что на самом деле Мухаммед, возможно, стремится захватить политическую власть в Мекке, в которой в тот момент не существовало центрального правительства. Число сторонников Мухаммеда тоже постепенно росло, ситуация продолжала обостряться, и в 622 году Мухаммеду с группой последователей пришлось бежать в Медину[16] – это была знаменитая хиджра («переселение»).
Эмиграция из Мекки объяснялась не только растущей враждебностью к Мухаммеду на родине, но и просьбой жителей Медины: они хотели, чтобы Мухаммед помог им решить их собственные проблемы. В Медине, как и в Мекке, в муках рождалось на свет новое оседлое общество. Но Медина, в отличие от Мекки, была не торговым городом, а высокопродуктивным аграрным оазисом. Различные участки этого оазиса принадлежали различным кланам двух племен – аус и хазрадж. Также в Медине проживали три еврейских клана. Кланы окружили свои территории защитными укреплениями и беспрестанно враждовали друг с другом. Противостояние достигло кульминации в битве при Буасе (617), после чего жизнь в оазисе стала напоминать описанную Гоббсом «войну всех против всех».
Некоторые жители Медины выдвинули идею, что Мухаммед – нейтральный чужак, освященный авторитетом своей новой религии, – смог бы стать арбитром в конфликтах и принести мир и порядок в город. В июне 622 года делегация из 75 мединцев прибыла в Мекку, чтобы сделать это предложение Мухаммеду; при этом они поклялись защищать его и новую религию. Мухаммед согласился. Договор между ним и жителями Медины записан в так называемой Мединской конституции, в которой говорится:
Во всем, что между нами различного, следует обращаться к Богу и Мухаммеду.
В сущности, Мухаммеду предстояло принять на себя роль судьи в спорах между отдельными людьми и между кланами. Но как ему исполнять эту роль, если у него нет никакой власти, позволяющей приводить в исполнение законы и заставлять других исполнять его указания? Однако упоминание Бога в Мединской конституции совершенно ясно указывает, что Мухаммед действует не как частное лицо, а как пророк: частью его соглашения с жителями Медины было обязательство последних принять религию Мухаммеда и уверовать в откровение, о котором он учил. И в самом деле, Мединская конституция начинается следующими словами:
Во имя Бога милостивого, милосердного!
Этот документ написан пророком Мухаммедом для верующих из племени курейш города Ясриб и для тех, кто следует за ними, кто присоединился к ним и кто выступил вместе с ними в священный поход.
Эти слова намекали жителям Ясриба (Медины), что они, возможно, получат больше, чем просили. Мединская конституция не просто делала Мухаммеда судьей. Она фиксировала рождение общества нового типа – общества, основанного не на семейных или клановых связях, а на общей религии и зарождающейся централизованной власти, сосредоточенной в руках пророка. Это был конец безгосударственности.
Мухаммед поначалу не занимал никакой официальной должности в системе исполнительной власти, но, начав с этой скромной платформы, он стал быстро возвышаться. Об этом свидетельствуют приведенные выше слова о тех, «кто выступил в священный поход». Что же это за священный поход? В 623 году, через год после хиджры, Мухаммед и пришедшие с ним из Мекки сподвижники-мухаджиры («переселенцы») стали перехватывать мекканские торговые караваны. Подобные грабительские налеты не считались чем-то необычным у кочевников Аравии, но в данном случае они получили иное значение: теперь это были не просто межплеменные стычки, а рейды мусульман против неверных. В 624 году в этих рейдах стали принимать участие не только мухаджиры, но и ансары («помощники») – перешедшие в ислам жители Ясриба. В марте того же года мухаджиры и ансары разбили большой мекканский отряд в битве при Бадре.
Эта битва и последующее сражение при Ухуде повысили авторитет Мухаммеда и укрепили его контроль над Мединой. Теперь у пророка было достаточно власти, чтобы изгнать из города кланы, которые отказывались присягнуть ему на верность (особенно еврейские), и он начал использовать свой религиозный авторитет для реформирования местного общества, изменив правила вступления в брак и получения наследства.
Пусть Мухаммед поначалу и обладал ограниченными полномочиями в разрешении споров, но он строил новое государство, которое традиционные кланы практически не контролировали. Со временем его власть росла – отчасти из-за того, что кочевники пустыни, прослышав об успехах Мухаммеда, приходили в Медину, чтобы принести ему присягу в верности. Другая причина заключалась в том, что «переселенцы» получали определенную долю добычи, захваченной при налетах на караваны.
Сам Мухаммед получал одну пятую этой добычи. Он также постановил, чтобы его сподвижники делали специальные пожертвования (по сути дела, платили налог) в пользу уммы («общины верующих в Бога»); кроме того, он обложил иудеев и христиан особым налогом «за защиту». О растущей мощи и богатстве уммы свидетельствует количество лошадей, которых Мухаммед мог выставить в очередном рейде. В битве при Бадре в 624 году у мусульман было всего два коня. В 630 же году они могли вывести в поле уже 10 000 лошадей.
В 628 году Мухаммед использовал свой растущий авторитет, чтобы организовать и возглавить большой караван мухаджиров и ансаров в Мекку – с официальной целью совершения паломничества. У жителей Мекки это вызвало понятное беспокойство, и они заставили паломников остановиться за пределами города и начать переговоры; было достигнуто соглашение о том, что на следующий год мусульмане снова придут в Мекку, а мекканцы на три дня покинут город, чтобы Мухаммед со своими последователями смог беспрепятственно совершить паломничество.
Пока шли переговоры, Мухаммед собрал своих сподвижников в тени большого дерева и предложил им принести ему присягу на верность до смерти. Эта клятва, получившая название «присяги довольства», стала очередным шагом в строительстве государства в Медине. Как и предполагал Гоббс, Левиафану требуются люди, готовые подчиниться его воле. Именно это сделали жители Медины, согласившись выполнить все, что прикажет Мухаммед. По-прежнему не обладая формальной законодательной или исполнительной властью, Мухаммед, по сути дела, стал правителем нового государства.
Огромный авторитет Мухаммеда подтвердили события 630 года – всего за два года до его смерти. Стремясь как можно больше расширить территорию своего государства и обратить в ислам как больше язычников, Мухаммед организовал военную экспедицию в город Табук на северо-западе Аравии и объявил участие в походе религиозным долгом всех мусульман Медины. Теперь он стал еще и главнокомандующим.
История о том, как Мухаммед строил новое исламское государство, иллюстрирует некоторые ключевые идеи данной книги. До появления пророка никаких государств на территории Аравии не существовало, там жили лишь племена. Даже в более урбанизированных районах, таких как Мекка или Медина, не было централизованной власти. Это создавало множество проблем, в том числе разгул насилия и отсутствие безопасности. На просторах аравийских пустынь места хватало всем кочевым племенам, но в тесном оазисе Медины или в Мекке – городе священной Каабы – кланам, перешедшим к оседлости, предстояло научиться жить рядом с чужаками. Единственным очевидным выходом было создание централизованной власти. Но как это сделать, не уступив контроль над всеми какому-то отдельному племени или клану?
И тут появляется Мухаммед со своими откровениями, полученными от ангела Гавриила, и мединцы усматривают в новом учении возможность для решения своих проблем. Они приглашают Мухаммеда к себе, чтобы он стал арбитром в разрешении конфликтов между кланами и племенами. Ему и в самом деле удается установить в городе мир, оказав огромную услугу всем обитателям Медины. Но на этом история не закончилась. Хотя Мухаммед и его «переселенцы» поначалу были меньшинством в Медине, численность и богатство мусульманской общины быстро росли, поскольку все больше людей обращались в ислам и делились с общиной частью своего состояния. Так в Аравии зародилась политическая иерархия. В 628 году, когда была принята «присяга довольства», авторитет Мухаммеда в Медине был уже непререкаем. Два года спустя он смог поднять весь оазис в поход на северный город Табук.
За восемь лет мединцы проделали огромный путь. Они согласились подчиниться централизованной власти ради разрешения общественных конфликтов, но при этом они вступили на скользкую тропу образования государства, с которой было уже не свернуть. Мухаммед активно занимался строительством этого государства; отчасти его цель заключалась в том, чтобы сосредоточить власть в своих руках и в руках своих сподвижников, но в процессе этого он не только изменил практики разрешения конфликтов, но и полностью перестроил все общество, его нормы и обычаи. Во всем этом он блестяще преуспел: менее чем за десятилетие Мухаммед заложил основы будущего мощного исламского государства – гигантской империи, которая охватит весь Ближний Восток и положит начало новой впечатляющей цивилизации.
В чем твое преимущество?
Рождение ислама – пример процесса, который антропологи называют «формированием первичного государства» (pristine state formation): построение политической иерархии и того или иного типа централизованной власти на месте, где прежде не существовало ничего подобного. Мы видим на этом примере и критически важные факторы процесса, и сопряженные с ним трудности.
Самая главная трудность (мы уже обсуждали ее в предыдущей главе) заключается в том, что процесс построения государства – это тропа, проходящая по скользкому склону. Причина, по которой во многих догосударственных обществах так и не возникает централизованной власти, заключается именно в том, что в этих обществах уже имелись определенные нормы и практики, которые не только позволяли разрешать возникающие конфликты, но и препятствовали концентрации власти. Как только какому-либо человеку или какой-либо группе удастся сосредоточить в своих руках достаточно влияния для того, чтобы он или они смогли разрешать конфликты и защищать общество от основных угроз, то становится достаточно трудно удержать этого человека или группу от того, чтобы они захватили еще больше власти и начали регулировать поведение общества во всех сферах жизни. Именно это и произошло в Медине.
Жители Медины изначально предполагали, что им удастся построить систему, которая компенсирует некоторые недостатки безгосударственного существования, но при этом они смогут избежать полного подчинения авторитету государства или харизматического лидера. Но им это не удалось – точно так же как это не удалось и некоторым другим поначалу безгосударственным обществам, вступившим на скользкую тропу, не удержавшимся на склоне и свалившимся в объятия доминирующего Левиафана.
Так почему же традиционные нормы и другие средства контроля, разработанные в таких обществах, иногда не срабатывают и не сдерживают строителей государства? Для начала скажем, что существует явление, которое немецкий философ Фридрих Ницше называет «волей к власти»: всегда находятся определенные люди и группы, желающие увеличить свое влияние на других, даже если нормы и не одобряют этого. Именно поэтому даже в самых внешне гармоничных безгосударственных обществах рано или поздно появляются индивиды, которые хотят заполучить больше власти, больше богатства и больше контроля над другими. Но есть также идейные индивиды или группы, желающие получить больше власти, потому что они руководствуются теми или иными идеалами переустройства общества. Многие из таких «выскочек» терпят неудачу, не сумев противостоять существующим нормам и действиям конкурентов, но некоторые все же достигают успеха.
Потенциальные строители государства с большей вероятностью одержат победу и расшатают нормы, которые призваны их сдерживать, если у них будет какое-то преимущество – нечто особенное, что позволяет им легче преодолевать препятствия. Для Мухаммеда таким преимуществом стала религия. У него была собственная религиозная идеология, которая освятила его авторитет в качестве разрешителя конфликтов, а также позволила влиять на последователей, с помощью которых он строил новое общество. Раз появившись и оформившись, эта религиозная идеология стала драйвером неудержимого процесса всё большей концентрации власти.
Другое мощное преимущество – это организационные способности лидера, его умение создавать новые коалиции или более эффективные военные структуры (мы покажем это в следующем разделе на примере образования государства зулусов в Южной Африке). Еще одну возможность – технологическое преимущество – мы обсудим чуть позже в данной главе на примере гавайского короля Камеамеа, который строил свое государство с помощью огнестрельного оружия, доступа к которому не имели его соперники. Во всех этих случаях лидерам помогали также личная харизма и другие источники легитимности – например, происхождение, примерное или даже героическое поведение в прошлом или же просто сила характера.
Последняя важная особенность, характерная для многих примеров формирования первичного государства (история Мухаммеда – один из таких примеров), – это реорганизация общества вслед за появлением политической иерархии. Как мы видели в предыдущей главе, общества без централизованной власти, как правило, организуются с помощью набора норм, регулирующих и контролирующих конфликты – а по сути дела, и все аспекты жизни. Как только запускается процесс образования государства, у строителей последнего появляется стимул уничтожить эти нормы или как минимум преобразовать их таким образом, чтобы они начали служить собственным интересам строителей. И это совершенно необязательно происходит потому, что строители хотят ослабить клетку норм и обеспечить свободу, – а лишь потому, что нормы ограничивают политическую иерархию и стоят на пути к еще большей концентрации власти. Мухаммеду важно было подавить систему кланов, преобладавших в Медине и Мекке, и ему это удалось, поскольку его религиозное учение поставило новую общину верующих выше родов или кланов. А для зулусского короля Чаки, как мы сейчас увидим, важно было прежде всего подорвать авторитет колдунов.
Рога буйвола
В своих воспоминаниях британский офицер Хорас Смит-Дорриен описывал события 22 января 1879 года следующим образом:
Примерно в 12 часов дня зулусы… снова показались в большом количестве и с огромной смелостью начали спускаться с холмов на равнину, так что наши пушки и ружья какое-то время были весьма заняты… Разглядеть, что именно происходит, было трудно, но стрельба была плотной. Стало очевидно, что зулусов очень много, потому что они расходились (то есть разворачивали свои «рога») по всей равнине к юго-востоку, явно намереваясь забраться в тыл нашего лагеря.
Смит-Дорриен служил в составе экспедиционного корпуса под командованием Фредерика Тесигера, лорда Челмсфорда. Корпус был направлен в так называемый Зулуленд (ныне часть провинции Квазулу-Наталь Южно-Африканской Республики, см. карту 5) – район, находившийся на переднем крае расширяющейся британской колониальной империи. В задачу Челмсфорда входило устранение независимого зулусского государства, которым на тот момент правил король Кетчвайо. Реакция короля на вторжение британцев была очень простой. Он приказал своим воинам:
Ступайте медленно, атакуйте на утренней заре и пожрите этих красных солдат.
Так они и поступили 22 января. Челсмфорд допустил ошибку: он разделил свои силы, оставив примерно 1300 солдат (в основном из 24-го пехотного полка) и два артиллерийских орудия у подножия горы Изандлвана. Излишне самоуверенные и недостаточно подготовленные «красные мундиры» столкнулись с двадцатитысячной зулусской армией, обладавшей значительным боевым опытом: за предыдущие 60 лет зулусы подчинили себе обширные территории и создали в Южной Африке огромное государство. Оно было настолько мощным, что оказало долговременное влияние на огромный регион, на территории которого сегодня располагаются Ботсвана, Лесото, Мозамбик, Свазиленд, Замбия и Зимбабве (см. карту 5). Смит-Дорриен вспоминал:
Наступающие ряды зулусов… представляли собой изумительное зрелище, шеренга за шеренгой, слегка врассыпную, стреляющие на ходу, ибо у некоторых из них было огнестрельное оружие, сметающие все на своем пути. Огонь ракетной батареи[17], располагавшейся, по всей видимости, всего лишь в миле от нашего фронта, вдруг прекратился, а потом мы увидели остатки отрядов Дернфорда, в основном конных басуто, скачущих галопом назад справа от нашей позиции. Не думаю, что нам удастся когда-нибудь узнать наверняка, что именно там произошло.
Местность была пересечена донгами[18], там и был застигнут врасплох Рассел с его ракетной батареей, и никому из них не удалось выбраться, чтобы рассказать о случившемся. Позже я слышал, что Дернфорд, доблестный командир, на самом деле смог добраться до лагеря и пал там в бою.
Карта 5. Южная Африка: земли зулусов и тонга; четыре южноафриканские колонии
К концу дня британские войска были полностью разгромлены. Смиту-Дорриену удалось остаться в живых только благодаря темно-синей офицерской форме: зулусским воинам приказали пощадить людей в темной одежде, поскольку так, дескать, одеты только гражданские, а среди них, возможно, есть священники. Спаслись всего несколько человек, которые смогли рассказать о величайшем военном поражении, которое потерпели британцы за все время колонизации Африки.
Наблюдая – возможно, довольно хладнокровно – за наступлением зулусской армии, Смит-Дориен обратил внимание на одну из важнейших тактических инноваций, которые помогли зулусам упрочить свое государство. Речь идет о «рогах буйвола» – придуманном основателем государства Чакой тактическом построении, при котором войско разделялось на четыре части: «грудь буйвола» в центре, «туловище» за ней и два фланга-«рога» по обеим сторонам, окружавшие врага. Смит-Дорриен отметил и другое нововведение Чаки – дисциплинированные полки, составленные на основе традиционных ритуальных объединений, вооруженные укороченными копьями иклва для рукопашного боя, пришедшими на смену длинным метательным копьям-ассегаям.
Злодей, не ведающий закона
Чака родился примерно в 1787 году и был незаконным сыном тогдашнего вождя зулусов. В то время зулусы представляли собой небольшое племя, одно из многих подобных племен, обитавших в вельде – на засушливых равнинах Южной Африки. Мать Чаки, отвергнутая обществом из-за незаконнорожденного ребенка, нашла прибежище в соседнем племени мтетва. В 1800 году у мтетва появился новый вождь по имени Дингисвайо. Предвосхитив некоторые будущие реформы Чаки, Дингисвайно предпринял ряд успешных завоеваний, расширивших его владения. Всего он подчинил себе около тридцати племенных групп в округе, включая и зулусов.
Молодой Чака, призванный в армию мтетва, стал одним из лучших ее воинов и вскоре прославился отвагой и полным отсутствием моральных норм. Дингисвайо обычно старался относиться к побежденным врагам милостиво; но Чака, как правило, выступал за то, чтобы перебить пленных всех до одного, за что и получил прозвище «злодей, не ведающий закона». Он постепенно делал карьеру в войске, пока, наконец, не возглавил его. В 1816 году отец Чаки умер, и Дингисвайо помог своему полководцу стать новым зулусским вождем.
Чака тут же приступил к реорганизации племени зулусов, а также других племен, которые он покорил, и построению новой социальной системы. Для начала он собрал всех взрослых мужчин и разделил их на четыре полка, из которых сформировал свои первые «грудь» и «туловище» буйвола, а также фланги. На тот момент численность этого войска составляла всего лишь примерно 400 человек. Чака обучил их пользоваться новыми короткими копьями иклва, которые он разработал вместе со своими кузнецами, и боевыми щитами нового типа. Также он велел воинам выбросить свои сандалии и ходить исключительно босиком, что позволяло им передвигаться быстрее.
Подготовив свои первые серьезные военные силы, Чака приступил к завоеванию окружающих земель. Начал он с покорения племени элангени, которое предпочло быстро сдаться и подчиниться власти Чаки. Потом пришел черед бутелези, которые осмелились сопротивляться и потому были перебиты. Всего за год армия Чаки выросла до 2000 воинов. В следующем году был убит Дингисвайо, и Чака объявил себя вождем мтетва. Благодаря своей беспощадной тактике он покорял одно племя за другим, включая их в состав своего растущего государства. Согласно одному из сказаний устной истории зулусов,
бутелези, амакунгебе, имбуене, амакуну, маджола, ксулу, сикакане – все эти племена жили очень близко… Чака напал на них и перебил эти племена; он подкрадывался к ним ночью. А племена, которые жили дальше, – это амамбата, гаса, кумало, хлуби, квабе, дубе, лангени, тембу, зунгу, макоба.
Термин «перебил» (killed off) в разных контекстах имел различное значение. В некоторых ситуациях, как, например, в случае с бутелези, Чака, похоже, в буквальном смысле истребил все племя целиком. Но в других случаях покоренные племена просто включались в расширяющееся государство зулусов. Другие племена старались сохранить некоторую дистанцию, но все же предпочли объявить себя данниками зулусов и платили Чаке дань в виде скота и молодых женщин. К 1819 году Чака расширил территорию зулусов, первоначально занимавшую около 260 км2, до 30 000 км2, а его армия теперь насчитывала 20 000 человек.
Свою столицу Чака устроил в краале[19] Булавайо (он показан на карте 5), и первое ее описание глазами очевидца относится к 1824 году, когда Булавайо посетила группа английских торговцев из Порт-Натала (ныне Дурбан). Генри Флинн, один из гостей, рассказывает:
При входе в огромный крааль для скота мы увидели около 80 000 туземцев в военном облачении… Затем Чака поднял посох в руке и ударил им вправо и влево, высоко подпрыгивая среди других вождей, после чего вся человеческая масса пришла в движение. Воины разделилась на полки, и часть их побежала к реке и окружающим холмам, а остальные, образовав круг, начали танцевать вокруг Чаки в центре. Это было потрясающее зрелище, удивительное для нас, ведь мы не могли поверить, что так называемые дикари могут быть настолько хорошо дисциплинированы. Затем в центр арены вошли отряды девушек во главе с командирами того же пола, численностью от 8 до 10 тысяч каждый, и все они держали по небольшому посоху в руке. Девушки присоединились к танцу, продолжавшемуся около двух часов.
Чака также начал процесс реформирования существующих норм. Вместо традиционной системы родов и кланов государство Чаки базировалось на двух новых принципах.
Во-первых, на возрастных группах. Во многих частях Африки, как и во многих других регионах мира, юноши и девушки в какой-то момент проходят обряд инициации – посвящения в сокровенное знание, доступное только взрослым членам общины. Ритуалы инициации часто включают в себя обрезание или нанесение обрядовых шрамов, а также долгое пребывание в изоляции, в безлюдной, дикой местности и другие испытания. В некоторых африканских обществах, особенно в Восточной Африке, инициация стала настолько важным институтом, что юноши (а иногда даже девушки), проходившие инициацию одновременно, включаются в одну возрастную группу (age set), к которой и будут принадлежать всю свою жизнь.
В некоторых частях Восточной Африки целые народы организованы не вокруг рода, клана или в рамках государства, а на последовательности этих возрастных групп. По мере того как члены такой группы взрослеют и стареют, они выполняют различные социальные функции. Юноши, например, становятся молодыми воинами, занятыми охраной людей или скота. Затем, став взрослыми мужчинами (а тем временем подросла уже следующая когорта мальчиков), они обзаводятся семьей и погружаются в хозяйственную деятельность, например занимаются земледелием.
Подобные возрастные группы имелись и у зулусов, и у других родственных им народностей Южной Африки, пусть даже в довольно рудиментарной форме. Чака милитаризировал их, превратив в отряды сверстников; каждый такой отряд жил в отдельной казарме в вельде, и в его состав включались также юноши из завоеванных племен. Эти отряды были способом разорвать прежние семейные связи и включить людей в новое государство.
Роль возрастных групп в создании новой зулусской идентичности однажды разъяснил сам Чака на ежегодном празднике урожая Умкоси. Во время праздника любой мог задать вопрос вождю, и один дерзкий воин спросил Чаку: «Почему головы чужаков возвышаются над головами зулусов?» Говорят, что Чака ответил: «Любой, кто вступает в армию зулусов, становится зулусом. После этого он добивается повышения благодаря собственным заслугам, независимо от того, по какой дороге он пришел».
Другим важным принципом построения нового государства стал географический принцип. Чака разделил завоеванную территорию на округа и либо оставил прежних вождей на своих местах, ясно дав им понять, что отныне они служат лично ему, либо назначил правителями верных ему воинов.
При этом Чака сосредоточил многие функции в своих собственных руках. Ранее праздник Умкоси проводили вожди разных племен. Теперь же всеми церемониями руководил Чака. Он также создал централизованный суд, и хотя многие местные споры и конфликты разрешали вожди, окончательный вердикт оставался за Чакой, вершившим суд у себя в Булавайо.
Основным инструментом, с помощью которого Чака управлял этой системой, была дань и ее распределение между соратниками вождя. Завоевывая или подчиняя себе окрестные народы, Чака под угрозой насилия требовал от них огромную контрибуцию в виде скота или женщин. Затем он распределял скот между своими воинами в соответствии с заслугами каждого отряда, а из женщин составлял отдельные отряды, причем мужчинам было запрещено жениться на этих женщинах и даже вступать с ними в связь, пока вождь не разрешит этого.
Конечно, такое государство нельзя назвать «бюрократическим» в современном смысле. Хотя у Чаки и были советники, его государство управлялось армией и вождями, которых он назначал, причем в отсутствие письменности все законы и правила были устными. Но в любом случае процесс строительства государства неизбежно должен был уничтожить ту часть традиционных норм, которая сдерживала развитие политической иерархии и ограничивала власть Чаки. Стержнем этих норм (как и у описанного в главе 2 народа тив) был комплекс магических верований, которые часто использовались для того, чтобы поставить на место не в меру возгордившегося индивида.
Вскоре после того, как Чака стал вождем зулусов, произошло одно широко известное в истории зулусов событие, после которого вождю пришлось разбираться с неблагоприятными предзнаменованиями. Однажды над краалем клана пролетела цапля молотоглав; затем в крааль забрел дикобраз; наконец, на ограду уселся ворон и заговорил человеческим голосом. Чтобы истолковать эти знаки, была приглашена группа знахарок во главе с некоей Нобелой, умевшей распознавать ведьм, стегая их хвостом антилопы гну, который знахарки принесли с собой. Как видим, орудие Нобелы не слишком отличается от мухобойки тив, но параллели с тив на этом не заканчиваются.
Зулусов выстроили в ряд, а Нобела с помощниками принялась «вынюхивать» колдунов, которые навлекли на крааль дурные знамения. Сначала знахарки стали выхватывать из толпы самых зажиточных. Один разбогател благодаря своей бережливости. Другой удобрял свою землю навозом и в результате получил гораздо больший урожай, чем его соседи. Еще один был отличным скотоводом, который скрупулезно отбирал лучших быков, тщательно ухаживал за скотом и значительно увеличил свое стадо.
Но разоблачить зажиточных показалось недостаточным. Теперь Нобела взялась за политически активных. Для начала она «вынюхала» двух доверенных оруженосцев Чаки – Мдлаку и Мгобози. Предвидя подобное, Чака приказал обоим воинам встать рядом с ним и обещал неприкосновенность, если их вдруг обвинят в колдовстве. Согласно свидетельствам очевидцев,
издав зловещий клекот, похожий на демонический хохот гиены, все пятеро знахарок одновременно подпрыгнули. С молниеносной скоростью Нобела хлестала хвостом гну направо и налево и выпрыгивала над плечами Мдлаки и Мгобози, а ее помощницы тоже били мужчин, стоящих перед ними, и высоко подпрыгивали.
Но Чака не намерен был мириться с этим. В конце концов, он обладал верховной властью в Зулуленде и был твердо намерен еще больше упрочить эту власть; следующим, вполне возможно, могли бы «вынюхать» его самого. Чака объявил, что Мдлака и Мгобози неприкосновенны, и в свою очередь обвинил Нобелу в клевете; в качестве компенсации за это преступление надлежало убить двух знахарок из ее команды. Чака велел им бросить жребий, чтобы выбрать, кто умрет. Но знахарки пришли в панику и взмолились о пощаде. Чака согласился, но при одном условии: «Не лгите мне больше, ибо в тот день, когда вы солжете, вы ни у кого не найдете защиты». С этого момента любое «вынюхивание» должен был санкционировать сам Чака, который таким образом лишил колдунов и знахарей всякой власти. Кроме того, была запрещена деятельность заклинателей дождя. Все это было частью процесса государственного строительства. Любую часть клетки норм, стоявшую на пути вождя, следовало снести.
Долговечность институций, построенных Чакой, лучше всего иллюстрирует сегодняшняя численность зулусов. В 1816 году это был единственный клан, предположительно насчитывавший около 2000 человек. Сегодня же в ЮАР (стране с населением 57 миллионов) живут от 10 до 11 миллионов человек, называющих себя зулусами, а в провинции Квазулу-Натал они составляют большинство. Изначально зулусы считали себя потомками одного-единственного человека, но теперь это многомиллионная общность людей, генетически совершенно не связанных с прародителем Зулу.
Оружие с красной пастью
В течение нескольких тысяч лет выходцы из Азии расселялись по широко разбросанным островам Полинезии. Одним из последних был колонизирован Гавайский архипелаг – примерно в 800 году н. э. Изначально у обитателей полинезийских островов были общие культура, религия, язык и социально-экономические институты, но со временем, по мере того как появлялись и усваивались различные инновации, эти народы расходились все дальше. Предковое полинезийское общество, каким его сегодня реконструируют археологи и специалисты в области исторической этнографии, не слишком отличалось от тех построенных на родовых связях сообществ, какие мы наблюдали в Зулуленде до Чаки; это были немногочисленные клановые вождества, и, как обычно, у них имелся набор традиционных норм, предназначенных для разрешения конфликтов и ограничения амбиций тех, кто демонстрировал излишнюю волю к власти.
К январю 1778 года, когда на Гавайские острова случайно наткнулся первый чужеземец, капитан Джеймс Кук, эта традиционная система уже трещала по швам. Острова в эту эпоху были поделены между тремя конкурирующими протогосударствами, уже вышедшими из стадии формирования первичного государства. Даже несмотря на то, что земля не рассматривалась как частная собственность и находилась в коллективном владении и пользовании кланов и родовых групп, вожди уже стали притязать на всю землю. Люди, которые выращивали основные пищевые культуры, такие как таро и саго, получали землю только из рук вождей в обмен на подати и барщину. Гавайский историк Дэвид Мало, один из первых коренных обитателей, получивших западное образование в начале XIX века, писал:
Состояние простолюдинов заключалось в том, что они были подчинены вождям, вынуждены выполнять тяжелую работу, а их угнетали и притесняли, иногда даже до смерти. Жизнь народа представляла собой сплошное мучение в попытках угодить вождям, чтобы заслужить их благорасположение… Но именно от простолюдинов вожди получали еду и одежду для мужчин и женщин, а также свои дома и многие другие вещи. Когда же вожди отправлялись на войну, то некоторые простолюдины также шли сражаться рядом с ними… Также всю работу на земле выполняли макаайнана [простые люди, основная масса общества]; но весь урожай, который они получали с земли, принадлежал вождям, и власть изгонять человека с земли и лишать его всего имущества оставалась за вождями.
Карта 6. Гавайские острова и берег Пуна
Три протогосударства Гавайского архипелага того времени располагались на островах Оаху, Мауи и самом острове Гавайи (Большом острове), где правил вождь Каланиопуу (см. карту 6). Первым островом, который посетил капитан Кук, был Кауаи, принадлежавший вождю Оаху. Позже в том же году оба корабля Кука, «Дискавери» и «Резолюшн», вернулись на Гавайи, чтобы исследовать острова более подробно и нанести их на карту. Кук высадился на Мауи, а затем капитан отправился на Большой остров, где его встретил вождь Каланиопуу, который со своим племянником Камеамеа поднялся на палубу одного из английских кораблей, где оба впервые увидели нечто совершенно поразительное – огнестрельное оружие. На вкладке помещена гравюра художника Джона Уэббера, участника экспедиции Кука, изображающая прибытие Каланиопуу в сопровождении его боевых лодок. Эти же лодки присутствовали в бухте 14 февраля 1779 году, когда капитан Кук, возглавивший небольшую вылазку на берег с целью разыскать шлюпку, украденную накануне вечером с флагманского корабля, был убит туземцами.
После отплытия «Дискавери» и «Резолюшн», команды которых продолжали оплакивать капитана Кука, стареющий Каланиопуу решил передать свое королевство одному из сыновей, но при этом назначил своего племянника Камеамеа жрецом бога войны, что считалось великой честью.
Двое молодых людей вскоре поссорились. В битве, состоявшейся в 1782 году, победил Камеамеа. В ходе последовавшей войны за наследство один из братьев Каланиопуу провозгласил независимое государство в восточной части острова Гавайи, в то время как еще один из сыновей покойного вождя объявил о независимости южной части. Таким образом, борьбу за контроль над Большим островом вели теперь три стороны.
Исход борьбы решило преимущество, которое неожиданно получил Камеамеа. Увидев в действии огнестрельное оружие, и Камеамеа, и все другие гавайские вожди теперь мечтали заполучить его. Но одно дело – купить или выменять ружье, а совсем другое – научиться пользоваться им. Помощь Камеамеа явилась в лице Айзека Дэвиса, матроса со шхуны «Фэйр Американ», пришедшей на Гавайи в начале 1790 года. Шхуна встала на якорь у западного берега Большого острова и была захвачена местным вождем Камеэламоку, который поклялся отомстить за обиду, причиненную ему капитаном другого американского корабля[20]. В нападении выжил только Дэвис, и Камеамеа взял его под свою защиту. К этому моменту в плену у островитян уже был еще один моряк – боцман «Элеоноры», англичанин по имени Джон Янг.
Дэвису и Янгу устроили поистине королевский прием, и они стали доверенными советниками Камеамеа. А главное – они знали, как обслуживать пушки захваченной шхуны и как стрелять из них. Камеамеа получил свое преимущество.
Теперь, когда пушками и ружьями короля распоряжались Дэвис и Янг, Камеамеа вторгся на остров Мауи и успешно отбил несколько нападений на остров Гавайи, тем самым убедительно показав неоспоримое превосходство «оружия с красной пастью», как местные жители в благоговейном страхе назвали невиданные устройства. Камеамеа быстро установил единоличный контроль над островом Гавайи. Затем он несколько лет потратил на упрочение своей власти и развитие институтов своего нового государства. В 1795 году он, захватив с собой Дэвиса и Янга, во главе большого военного флота отправился покорять Мауи, а затем и Оаху.
Самый западный остров архипелага, поначалу устоявший перед вторжением благодаря штормовой погоде и эпидемии в войсках Камеамеа, все-таки сдался в 1810 году, и это было первое в истории политическое объединение всего Гавайского архипелага. Камеамеа продолжил внедрять новые политические институты для управления своим государством, раскинувшимся на удаленных друг от друга островах. На каждый остров был назначен губернатор, а губернатором Большого острова стал Джон Янг.
Нарушение табу
Мухаммеду и Чаке пришлось разрушить часть традиционных норм своих обществ, поскольку многие из этих норм ограничивали процесс развития и расширения политической власти. Мухаммед, например, боролся с клановой системой, а Чака корректировал эти отношения и заодно веру в колдовство таким образом, чтобы ослабить конкурирующие источники притязаний на власть. Королю Камеамеа и его последователям тоже пришлось решать сходные задачи и разрушать традиционные нормы, которые им мешали.
Центральным понятием в полинезийских социальных нормах является тапу, или табу (как передал это слово капитан Кук, впервые описавший явление); на гавайском языке оно произносится капу. Этнограф Эдвард Хэнди, первый выдающийся современный знаток Гавайских островов, писал:
В своем фундаментальном значении слово «тапу» («капу») используется преимущественно как прилагательное и означает нечто физически опасное, а потому запрещенное, нечто, чего следует избегать, поскольку данная вещь либо а) имеет божественное происхождение, а значит, этим самым уже требует изоляции от всего профанного и порочного; либо б) порочна, а потому представляет опасность как для обыденного, так и для божественного, и, следовательно, должна быть удалена и от того, и от другого.
По существу тапу означает запрет или ограничение. Различные тапу были широко распространены в полинезийском обществе, где играли важную роль, поскольку предполагалось, что они защищают ману – это проявление сверхъестественной силы в человеческом мире. Хэнди пишет:
Мана проявлялась в людях, в их влиянии, силе, престиже, репутации, в навыках человека, в динамизме его характера, в его уме; но также в различных вещах, в эффективности чего-либо, в «везении», то есть в целом в различных достижениях.
Но каким именно образом можно защитить и сохранить ману? Среди многих запретов особенно примечательны пищевые табу, которые, в частности, предписывали раздельную трапезу для мужчин и женщин; даже еду следовало готовить на разных очагах, а некоторые виды пищи были запрещены для женщин (такие как свинина, некоторые виды рыбы и бананы). Существовали также запреты на определенную одежду и многие другие детали быта. Особенно известны «табу простирания ниц», которые требовали, чтобы простолюдин при появлении вождя немедленно обнажал верхнюю часть тела и падал ниц на землю. Гавайский историк XIX века Кепелино писал:
Что касается тапу простирания ниц перед вождем, то, когда вождь желал пройти куда-то, перед ним шел глашатай, восклицающий: «Тапу! Ложитесь!» И тогда все простирались ниц на пути вождя и вождей-тапу, которые следовали за ним, все облаченные в великолепные плащи из перьев и шлемы.
Особенности клетки норм, которые мы описывали до сих пор, позволяют сделать вывод, что господствовавшие в полинезийском обществе нормы необязательно трактовали всех членов общества как равных, поскольку эти нормы отчасти были определены уже сложившимися отношениями власти. Считалось, что у вождей гораздо больше маны, чем у простолюдинов, поэтому последние обязаны простираться ниц перед первыми. Вожди не только были хранителями богов и их маны; их стали считать прямыми наследниками богов, а наличие капу делало легитимным их доминирование.
По сути дела, мана гавайцев не так уж отличается от тсав народа тив. Вспомним, что наличием тсав точно так же объяснялись различные жизненные аспекты – почему некоторые люди более удачливы, чем другие, или люди ведут себя тем или иным образом. Однако успех обладателя тсав мог объясняться собственными талантами человека или просто тем, что он колдун. В случае же с маной успех человека объяснялся тем, что он избран богами. Несмотря на это существенное различие, система капу по-прежнему была опутана множеством правил и ограничений, предписывающих должное поведение представителей элиты. Несмотря на то, что на Гавайях уже давно начала складываться политическая иерархия, ей было далеко до системы, которая появилась при Камеамеа.
Именно в его правление началась эрозия норм, ограничивающих развитие политической иерархии. Камеамеа назначил своим преемником своего сына Лиолио, который после смерти отца в 1819 году был коронован, получив имя Камеамеа II. Став королем, Камеамеа II решил упразднить систему капу: он был до такой степени уверен в своей власти, что мог решиться на действия, которые не мог себе позволить ни один другой вождь до него. Он начал с отмены табу на совместную трапезу. Вскоре после коронации король устроил праздник, о котором один современник вспоминал следующее:
После того как гости расселись и приступили к трапезе, король дважды или трижды обошел каждый стол, как будто для того, чтобы посмотреть, что происходит за каждым столом; а затем совершенно неожиданно для всех (кроме тех, кто заранее знал обо всем заранее, но хранил секрет) уселся на свободное кресло за женским столом и принялся с аппетитом есть, но было заметно, что он очень взволнован. Потрясенные гости всплеснули руками и разразились криками: «Ай Ноа – тапу нарушено!»
Трудное время
До сих пор мы рассматривали случаи появления политической иерархии там, где ее прежде не было или почти не было. Но воля к власти, преодолевающая сопротивление и подталкивающая общество к скользкому склону, – это не только особенность далекого прошлого. Волю к власти и ее последствия можно наблюдать и сейчас там, где государственные институты формально присутствуют, но неспособны контролировать общество. Именно так и было в Грузии начала 1990-х.
В конце 1980-х годов Советский Союз начал разваливаться. Советские республики, в том числе Эстония, Латвия и Литва, а также Грузия, предпринимали шаги с целью достижения независимости. В 1990 году в Грузии прошли первые по-настоящему свободные многопартийные выборы, на которых коалиция «Круглый стол – Свободная Грузия» победила грузинских коммунистов с перевесом в две трети голосов. В мае 1991 года страна провозгласила независимость от Советского Союза, и лидер «Круглого стола» Звиад Гамсахурдия был избран президентом: за него отдали голоса 85 % избирателей. Новому президенту досталась страна, раздираемая различными политическими фракциями с совершенно различным видением будущего и без всякой надежды на консенсус по поводу дальнейшего развития. Многие национальные меньшинства были обеспокоены перспективой доминирования этнических грузин и начали, в свою очередь, поговаривать об отделении.
В январе 1992 года Гамсахурдия покинул страну, оставив ее столицу Тбилиси фактически в руках двух военных лидеров: главы боевой организации «Мхедриони» Джабы Иоселиани и командира Национальной гвардии Тенгиза Китовани. В какой-то момент в Тбилиси насчитывалось целых 12 вооруженных группировок (с такими красочными названиями, как «Белые орлы» и «Лесные братья»). Грузия формально сохраняла государственность, но по сути ситуация в ней немногим отличалась от «войны всех против всех».
Тенгизу Сигуа, бывшему премьер-министру, отстраненному от должности Звиадом Гамсахурдия, удалось вернуть себе этот пост. Гамсахурдия, находившийся в эмиграции, тем временем продолжал вдохновлять военизированную группировку «звиадистов». В отсутствие эффективного государства Тбилиси пережил вспышку насилия, грабежей, преступлений и изнасилований. Грузия потеряла контроль над Южной Осетией и Абхазией, объявившими о своей независимости, а другие регионы страны, такие как Аджария и Самцхе-Джавахети, оставались полностью автономными. Началась гражданская война. Грузины называют этот период «Трудным временем».
Весной 1993 года лидеры различных группировок попытались найти выход из хаоса. Иоселиани и Китовани контролировали то, что оставалось от грузинского государства, но конфликт продолжался, и им не удавалось восстановить порядок. Кроме того, что немаловажно, полевым командирам требовалось лицо: какой-то уважаемый человек, который имел бы и легитимность в глазах международного сообщества, и доступ к иностранным помощи и ресурсам. Так родился план сделать президентом Эдуарда Шеварднадзе.
Уроженец Грузии Шеварднадзе шесть лет был министром иностранных дел СССР при Михаиле Горбачеве до своего выхода в отставку в 1990 году. В декабре 1992-го он стал председателем грузинского парламента, и было очевидно, что Шеварднадзе, с его обширными связями и огромным международным опытом, представляет собой идеальное лицо новой нации. Идея военных лидеров была проста: Шеварднадзе становится главой государства, а они дергают за ниточки из-за кулис. Сначала они сделали его временно исполняющим обязанности председателя Государственного совета, в который изначально входили четыре человека, включая Иоселиани и Китовани, и который принимал решения только коллегиально. Таким образом можно было наложить вето на любые действия Шеварднадзе. Последний, в свою очередь, назначил Китовани министром обороны, а Иоселиани – главой сил экстренного реагирования, автономной единицы в составе армии. Один из ставленников Иоселиани был назначен министром внутренних дел, и Шеварднадзе регулярно появлялся на публике вместе со всеми этими людьми. Но затем вступил в действие эффект скользкого склона.
Положение о создании Государственного совета допускало принятие новых членов, если за это высказались две трети действительных членов. Шеварднадзе выступил за расширение совета, и поначалу это выглядело довольно безобидно. Вскоре Совет превратился в более многочисленное собрание военных лидеров и представителей политической элиты, манипулировать которыми Шеварднадзе было легче. Затем Шеварднадзе стал назначать выходцев из вооруженных отрядов на посты в государственном аппарате, заботясь о том, чтобы они были лояльны ему лично, а не Китовани с Иоселиани. Он создал систему новых военных формирований с пересекающимися функциями и юрисдикциями: пограничную службу, отряды особого назначения, тбилисскую службу спасения, правительственную гвардию, внутренние войска МВД, отряд особого назначения «Альфа», а также президентскую гвардию, прошедшую подготовку в ЦРУ. К 1995 году численность МВД насчитывала уже 30 000 человек, многие из которых раньше были членами вооруженных отрядов. Этот процесс сопровождался огромной коррупцией и безнаказанностью бывших боевиков, получивших карт-бланш на неофициальные поборы и взятки.
Положение Шеварднадзе укрепил как раз тот фактор, благодаря которому он и получил власть, – способность придать режиму видимость респектабельности в глазах международного сообщества с целью получения помощи и поддержки. И благодаря Шеварднадзе помощь и в самом деле стала поступать. Подлинную респектабельность обеспечивает рыночная экономика, что означает необходимость приватизации и регулирования, Шеварднадзе манипулировал этим, вознаграждая постоянно растущее число своих сторонников в государственном аппарате. По сути, Шеварднадзе следовал древнему правилу «разделяй и властвуй», причем ставки были весьма высоки.
К сентябрю 1994 года президент сосредоточил в своих руках достаточно власти, чтобы использовать силы «Мхедриони» для ареста Тенгиза Китовани. А на следующий год он направил эту организацию против ее собственного лидера Иоселиани. И наконец, Шеварднадзе воспользовался неудавшимся покушением на него в качестве предлога для того, чтобы провести новую конституцию и официально консолидировать в своих руках прежнее неформальное влияние. Грузинское государство было восстановлено, а лидеры военизированных формирований, рассчитывавшие на то, что будут контролировать этот процесс, съехали по скользкому склону.
Почему нельзя обуздать волю к власти
Мы рассмотрели несколько примеров того, как воля к власти уничтожает нормы, призванные сдержать Левиафана. Мухаммед и Шеварднадзе были привлечены в качестве внешних акторов для разрешения внутренних конфликтов. Оба сыграли свою роль блестяще, разрешив споры твердой рукой, установив порядок и мир. Но при этом оказалось, что контролировать обоих труднее, чем рассчитывали те, кто их первоначально пригласил.
Чака, заняв трон зулусского вождества, успешно воспользовался своим положением, чтобы построить более мощную армию и увеличить дееспособность государства и свое личное влияние, а попутно искоренить нормы, которые призваны ограничить подобные попытки консолидации власти. Камеамеа удалось использовать технологии огнестрельного оружия для покорения соперников и построения мощного объединенного государства на Гавайях, где ничего подобного ранее не существовало.
Ни в одном из этих случаев (и ни в одном другом из бесчисленных примеров обществ, некогда живших при Отсутствующем Левиафане) мы не наблюдаем непосредственного перехода к Обузданному Левиафану. Целью разрушения норм тоже нигде не был переход к большей свободе; целью всегда было устранение барьеров на пути к еще более сильной политической иерархии. Исключение, конечно, представляют Афины Темных веков, где, как мы видели в предыдущей главе, удалось построить работающее государство, способное разрешать конфликты, контролировать степень взаимной враждебности в обществе и предоставлять общественные услуги, – но при этом росли и возможности общества с точки зрения контроля над государством и преобразования господствующих норм.
Почему другие общества не добились того же результата? Ответ связан с самой природой норм и институтов, имеющихся на тот момент, когда общество приступает к строительству государства. Во многих случаях безгосударственное общество подчиняется воле к власти, которой обладает харизматический лидер, имеющий к тому же какое-то дополнительное преимущество. У многих подобных лидеров нет мотивации для строительства Обузданного Левиафана, упрочения свободы или установления баланса между силами элит и простых граждан; они стремятся лишь к увеличению собственной власти и к доминированию над обществом. С этой точки зрения афинский Солон был исключением, потому что он пришел к власти именно с тем, чтобы ограничить влияние богатых семейств и элит, то есть обуздание Левиафана изначально входило в его цели. Но в случае с другими строителями государств все было иначе.
Но, возможно, еще более важной отличительной чертой афинского общества служит тот факт, что к эпохе Солона оно уже создало некоторые формальные институты, регулирующие распределение политической власти и разрешение конфликтов. Пусть эти институты и не были совершенными, но они стали основой, отталкиваясь от которой Солон, а за ним Клисфен и другие архонты стали расширять участие общества в политике, одновременно укрепляя именно те из существующих норм, что ограничивали социальную и политическую иерархию. Именно поэтому удалось провести законы о гордыне и остракизме, направленные на то, чтобы отдельные лица не возвышались слишком уж сильно (и в то же время эти законы ослабляли именно те аспекты существующих норм, что мешали развитию Обузданного Левиафана). Таких институтов не было ни у тив, ни в Медине или Мекке, ни у зулусов или на Гавайских островах эпохи короля Камеамеа. При этом в данных обществах были распространены другие нормы, не позволявшие отдельным лицам сосредоточить в своих руках слишком много власти: угроза обвинения в колдовстве, клановые связи или система капу, регулирующая конфликты и ограничивающая политическую иерархию. И как только воля к власти начинала разрушать эти нормы, ничто уже не могло противостоять силе возникающего государства. Строители государства, как мы видели, быстро реформировали эти нормы в собственных интересах.
Если вернуться к схеме 1 из главы 2, иллюстрирующей в общих чертах нашу концепцию, то мы увидим, что все эти примеры сосредоточены в нижнем левом углу, где в равной степени слабы как государство, так и общество. Без норм и институтов, способных сдерживать начавшийся процесс построения государства, никакого коридора не возникает. Поэтому проявление чьей-либо воли к власти означает, что для общества нет никаких других вариантов, кроме движения в сторону Деспотического Левиафана.
Но не все было так плохо, как можно было ожидать. В некоторых из рассмотренных нами случаев развивающийся Левиафан действительно позволил разрешить конфликты, установил порядок и иногда даже устранял наиболее неприятные аспекты клетки норм – даже если при этом создавал более сильную иерархию, а на смену страху перед насилием в безгосударственном обществе приходил страх перед доминированием только что образовавшегося Деспотического Левиафана. Экономические последствия тоже были неплохими, поскольку улучшалось распределение ресурсов и начинался экономический рост за пределами примитивного типа экономики, как мы увидим в следующей главе, где изучим характер экономики при Отсутствующем Левиафане с его клеткой норм и сравним его с развивающейся экономикой Деспотического Левиафана.
Глава 4. Экономика вне коридора
Дух в амбаре
В 1972 году антрополог Элизабет Колсон изучала обычаи народности гвембе-тонга, населявшей долину Замбези и окрестные территории Южной Замбии и не имевшей государственности до завоевания этого региона англичанами (см. карту 5, стр. 129). Как-то Элизабет сидела во дворе одного из домов, когда в него вошла женщина и попросила у хозяйки дома немного зерна. Обе женщины принадлежали к одному и тому же клану, однако почти не были знакомы. Хозяйка немедленно пошла в амбар и наполнила корзину соседки доверху, так что зерно даже сыпалось через край. Соседка ушла чрезвычайно довольная.
Подобная щедрость в распределении пищи между членами одного клана, рода или другой социальной ячейки характерна для многих безгосударственных обществ. Большинство антропологов и многие экономисты считают это проявлением глубоко укоренившихся обычаев и норм, которые предписывают оказание помощи родственникам. Но у этих обычаев есть и экономическая логика: сегодня ты помог кому-то из своего клана, а завтра, если будешь нуждаться ты сам, кто-то из твоего клана поможет и тебе. Именно так Элизабет Колсон и истолковала подобную демонстративную щедрость.
И лишь позже, когда Колсон увидела, как один молодой мужчина получил очень тревожную весть из дома, она поняла, что в действительности ситуация не такова, как она себе ее представляла. В своих полевых заметках она пишет:
Однажды поздно вечером в его амбаре заметили свет, а потом его жены и брат обнаружили, что на зерно помочились духи. Такое, по убеждению тонга, происходит, только если духи выполняют приказ какого-то колдуна.
Похоже, колдун хочет убить хозяина зерна и членов его семьи. Сам крестьянин жаловался, что у него были большие планы на урожай в этом году, так что он «засеял большое поле и работал на нем с утра до поздней ночи – но пожал лишь урожай ненависти». Хозяйка, щедро отсыпавшая зерно соседке, тут же включилась в обсуждение и стала расспрашивать мужчину, не помнит ли он, чтобы кто-то стоял и рассматривал его хижины и амбары, не просил ли у него зерна и не говорил ли что-нибудь о его запасах. Хозяйка не сомневалась, что кто-то побывал в доме пострадавшего и видел его запасы:
Не стоит им отказывать. Ты же видела, как я отсыпала зерна соседке. Разве я могла отказать ей? Может, она ничего плохого не хотела, но нельзя же знать наверняка. Единственное, что можно тут сделать, – дать ей, чего она просит.
Отказ поделиться зерном означает риск стать жертвой колдовства и насилия. Хозяйка поделилась зерном, потому, что боялась возмездия за нарушение норм, а не потому, что была какой-то особенно щедрой.
Подобная постоянная угроза характерна для общества тонга и даже встроена в структуру их кланов. Например, подгруппа, которая называет себя «тонга, живущими на плато» (Plateau Tonga), разделена на четырнадцать кланов, у каждого из которых есть свои тотемы – животные, которых запрещено употреблять в пищу. Тотемами клана баямба были гиена, носорог, свинья, муравей и рыба. Тотемы клана батенда – слон, овца и бегемот. К числу других запретных животных принадлежали леопард (клан бансака), лягушка (клан бафуму) и даже африканский гриф (клан бантанга). Согласно легендам тонга, подобные пищевые запреты возникли в результате того, что некоторые люди раньше поедали леопардов, но другие люди стали завидовать тому, что у первых много пищи, и поэтому они наслали на них проклятие, и у пожирателей леопардов возникло отвращение к этой пище. Из потомков этих людей и возник клан бансака.
Итак, нормам гостеприимства и щедрости, бытовавшим у тонга, подчинялись не из-за некоего морального императива и не потому, что люди видели в них экономические преимущества, но потому, что тонга боялись насилия и колдовства – не говоря уже о социальном остракизме и других последствиях, грозивших нарушителям этих норм. Тонга жили в безгосударственном обществе, и поэтому у них не было никаких законов или государственных служащих, которые защищали бы их или помогали им разрешать конфликты. Тем не менее уровень насилия у тонга не был чрезмерным именно благодаря наличию норм, предотвращающих и сдерживающих конфликты. Когда к тебе приходит сосед, надо щедро поделиться с ним едой – и это предотвратит потенциальный конфликт.
Нет места для трудолюбия
Гоббс считал, что без централизованной власти общество погрязнет в «войне всех против всех». Он также предполагал (мы это уже видели в Главе 1), что такая война уничтожит экономические стимулы – ведь «в состоянии войны нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда». Выражаясь языком современной экономики, конфликты и неопределенность означают, что индивиды не обладают гарантированными имущественными правами на результаты своих инвестиций и на произведенный ими продукт, полученный в результате производства, собирательства или охоты, и это сдерживает экономическую активность.
Чтобы осознать экономические последствия войны всех против всех, вернемся ненадолго в Демократическую республику Конго. В начале главы 1 мы уже рассказывали, что Восточные регионы страны, особенно провинция Северное Киву, находится под контролем полевых командиров и их военных формирований. В этих местах война идет не просто между отдельными индивидами, как это представлял себе Гоббс, но между целыми группами. Одна из таких групп в Восточном Конго – Конголезское объединение за демократию – Гома (Rassemblement Congolais pour la Dmocratie – Goma, РКД – Гома), базирующееся в одноименном городе на берегу озера Киву и возникшее в ходе Первой и Второй конголезских войн (иногда их объединяют под названием Великой африканской войны, 1996–2003).
Несмотря на подписание мирного договора РКД – Гома, как и многие другие военизировнные группировки, не сложила оружие и продолжила терроризировать местное население. В декабре 2004 года боевики РКД – Гома подошли к городу Ньябиондо в Северном Киву (см. карту 5, стр. 129), который защищали отряды самообороны Май-Май. 19 декабря РКД атаковала город; бойцы Май-Май, захваченные в плен, были сожжены заживо. Сначала потери среди гражданского населения были невелики, так как жителям под покровом утреннего тумана удалось сбежать из города в поля и в джунгли. Однако РКД начала методичную охоту на них, и всего за несколько дней были хладнокровно убиты 191 человека. Вилли, которому тогда исполнилось лишь пятнадцать, рассказывал расследователю из Amnesty International:
Солдаты приезжали на машинах и приходили пешком, убивая и грабя. Некоторые были в форме, но другие носили гражданскую одежду… Жители убежали прямо в лес. Я был в группе из пятнадцати человек с моей мамой, соседями и другими родственниками. Солдаты нашли нас и заставили лечь на землю, после чего нас избили прикладами винтовок. Бароки (местный вождь) тоже был с нами. Солдаты его забрали, я видел это. Потом, неделю спустя, 25 декабря, я увидел его тело. Его убили выстрелом в голову, а до этого связали и избили плетью. Его тело просто валялось на земле.
Боевики насиловали даже восьмилетних девочек, 25 000 человек стали беженцами, их имущество было уничтожено, дома сожжены дотла. Город Ньябиондо был полностью разграблен, сняли даже черепицу с крыш.
Так выглядит пресловутая гоббсовская «война всех против всех» и ее очевидно катастрофические гуманитарные последствия. Экономические последствия тоже вполне очевидны. Экономика провинции Северное Киву (как и большей части ДРК) была разрушена. Результатом стала ужасающая нищета. В настоящее время среднедушевой доход в Демократической Республике Конго составляет около 40 % от показателя 1960 года, когда страна обрела независимость: всего 400 долларов США – это меньше 1 % от уровня США. Таким образом ДРК – одна из беднейших стран мира; здесь полностью оправдались выводы Гоббса о том, что жизнь людей в отсутствие государства «бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».
Но жизнь народа тонга не похожа на ситуацию в Северном Киву, и ее не назовешь «беспросветной». Она, скорее, подтверждает мнение о том, что человек – «социальное животное», и что нормы, которые он вырабатывает, нацелены на кооперацию и поощряют гостеприимство и щедрость. Но, как мы уже видели в главе 1, платой за это часто оказывается заключение индивида в клетку норм. А теперь мы начинаем понимать, что эта клетка ограничивает не только социальный выбор, но и экономическое развитие.
Это ясно видно на примере молодого тонга, который усердно работал, но добился лишь того, что в его амбар пробрались духи, а на него самого ополчились колдуны, позавидовавшие его успеху. Но негативное влияние подобных норм на экономическую предприимчивость не сводится только к таким угрозам. Эти нормы также подрывают права собственности в целом, пусть это и не принимает таких крайних форм, как описанные Гоббсом бедствия экономики в безгосударственном обществе.
Представим, например, что вы инвестируете в производство с целью увеличения урожая. Если ваши права собственности защищены, то вы не только увеличите урожай, но и вольны распорядиться им так, как вам заблагорассудится. И если вы человек, щедрый по природе, то ваша щедрость и помощь соседям будут для вас источником дополнительной удовлетворенности от работы. Но в обществе тонга, как и во многих других обществах, которые регулируются клеткой норм, люди проявляют щедрость не потому, что это доставляет им удовольствие, а потому что боятся социальных последствий (в том числе даже насилия) в случае нарушения норм. Это означает, между прочим, что все излишки вашего урожая будут у вас отняты, даже если такой отъем и происходит в форме якобы добровольного и освященного обычаем проявления щедрости. Последствия всего этого будут не так уж сильно отличаться от описанного Гоббсом; в таком обществе уж точно не будет «места для трудолюбия».
Общество тонга демонстрирует это самым очевидным образом: тонга постоянно живут под угрозой голода, и с этим связано постоянное попрошайничество. Элизабет Колсон описывает эту жизнь на грани выживания:
Когда в домохозяйстве полностью или почти заканчиваются припасы, то члены семьи сначала пытаются выпросить пищу у живущих рядом родственников или друзей. К более дальним родственникам, живущим в тех краях, где еще есть пища, посылают детей и инвалидов. Мужчины отправляются на работу, чтобы раздобыть побольше еды для тех, кто остается дома, но не перестают беспокоиться, что им самим не удастся поесть досыта, когда они вернутся домой, ведь домашни тоже голодают. Когда запасы у всех соседей истощаются, тонга, живущие в долине, отправляются за много миль, на плато, чтобы попросить еды у более дальних родственников, но их встречают там примерно с тем же энтузиазмом, с каким встретили бы полчища саранчи.
Отец-основатель экономической науки Адам Смит утверждал, что люди обладают врожденной склонностью к «мене, торговле, к обмену одного предмета на другой». У тонга попрошайничество, пожалуй, было более распространенным явлением, чем торговля или обмен предметеами. Элизабет Колсон писала, что «в долине Замбези не было никаких посредников или рынков для организации локальной торговли. Также не было никакого общепринятой меры обмена». Нечто вроде обмена существовало, однако
большинство случаев обмена были обязательными сделками, вытекавшими из институционализированных отношений между сторонами: один участник обмена имел право получить, а другой был обязан отдать.
В результате общество оказалось в западне натурального сельского хозяйства, уязвимого перед любыми экономическими невзгодами и трудностями. Технологии этого хозяйства также были крайне отсталыми: в доколониальный период тонга не знали ни колеса, ни гончарного круга. Земледелие, основное занятие в регионе, было малопродуктивным – не столько из-за неплодородной почвы, сколько потому, что земледельцы использовали не плуг, а палки-копалки.
Как мы уже видели, причины возникновения клетки норм у тонга все же имеют некоторое отношение к наблюдениям Гоббса. Такие нормы появляются отчасти потому, что во многих местах эгалитаризм имеет ясную политическую логику. Нормы эгалитаризма призваны поддержать статус-кво. Если такие нормы слабы или их вообще не существует, появляется иерархия, включается эффект скользкого склона и безгосударственный период заканчивается. Таким образом, сохранившиеся до нашего времени безгосударственные общества – это, как правило, общества с сильными и глубоко укорененными эгалитарными нормами. Эти же нормы позволяют разрешать конфликты. Если конфликт рискует перерасти в насилие и запустить кровную месть, то лучше следовать строгим правилам уже имеющейся экономической схемы. Новые виды экономической деятельности, новые экономические возможности и новые виды неравенства грозят породить новые конфликты, справиться с которыми с помощью существующих норм будет уже труднее. Лучше не рисковать и не погружаться в состояние войны всех против всех. Лучше поддерживать статус-кво.
Экономика клетки
Все это уже знакомо нам на примере народа тив. Как вы помните из главы 2, тив разработали набор норм, не дававших вступить на скользкий склон. Любой, кто пытается сконцентрировать в своих руках власть над другими, будет обвинен в колдовстве и поставлен на свое место. Но выясняется, что те же нормы и построенная на их основе клетка имеют и экономические последствия, эффективно формируя «экономику клетки».
Общество тив опиралось на родовые связи и происхождение. Как мы уже знаем, важной социальной ячейкой у тив был тар – нечто вроде расширенной семьи, состоящей из потомков одного и того же предка (так же называлась и территория, занятая этой группой). Старейшины тар обладали верховной властью в традиционном обществе тив – какой бы незначительной ни была в принципе эта власть. Именно старейшины распределяли между членами тар участки земли, достаточные для того, чтобы они могли прокормить семьи. Достаточные – но не более того. Как замечают антропологи Пол и Лора Боханнан, если человек
хочет посадить намного больше ямса, чем требуется его женам и детям, чтобы продать его и получить больше денег и товаров, чем у других жителей деревни, то ему, скорее всего, не разрешат.
У тив, как и у тонга, также не было рынка, на котором можно было бы продать свой и купить чужой труд, не было и рынков земли или капитала. Единственным способом обработки земли был личный труд членов семьи или членов тар. Земледелием занимались как мужчины, так и женщины, но они выращивали разные виды культур, и только женщины могли возделывать основной продукт питания – ямс. Мужья были обязаны предоставить своим женам землю для обработки, но не могли автоматически присвоить урожай. У тив имелись рынки для обмена кое-каких товаров, но, пишут Боханнаны,
самой, возможно, характерной чертой рынка тив была его чрезвычайная ограниченность и почти полное отсутствие влияния на другие общественные институты.
И в самом деле, рынок тив не был свободным, это был «рынок клетки», построенный не с тем, чтобы упростить обмен, а чтобы не дать обществу выйти на скользкий склон.
Возможно, наиболее ярко это проявлялось в строгих правилах и ограничениях, которые регулировали обмен товаров. Экономика была поделена на различные сферы. Человек мог торговать в одной из сфер, но не мог совершать сделок между сферами. Наиболее гибкой областью был рынок продуктов питания и товаров первой необходимости, таких как куры, козы, овцы, домашняя утварь и ремесленные инструменты (ступки, точильные камни, бутылки-калабаши из тыквы-горлянки, горшки и корзины). Сюда же включалось сырье, необходимое для производства всех этих вещей.
Подобными товарами обменивались на периодически открывавшихся временных рынках, курс обмена был гибким и позволял торговаться. Поэтому такие рынки были хорошо адаптированы и к денежным расчетам, которые постепенно становились все более доступными.
Однако эта сфера была полностью закрыта для престижных предметов, которыми нельзя было обмениваться на рынке. К таким товарам относились крупный рогатый скот, лошади, особый вид белой ткани тугунду, лекарства, магическая утварь и латунные прутья (когда-то в эту категорию включались также и рабы). В этой сфере деньги не использовались, однако были известны эквивалентные соответствия между различными товарами. Например, исторически раб стоил определенное число коров и латунных прутьев, а корова – какое-то количество таких прутьев и отрезов ткани тугунду.
Старейшина тив по имени Акига, с которым мы уже познакомились в главе 2, таким образом объясняет правила обмена различными престижными товарами:
Один слиток железа можно обменять на один отрез тугунду. Пять отрезов равны стоимости быка. Корова стоит десять отрезов тугунду. Один латунный прут стоил примерно столько же, сколько один отрез ткани; таким образом пять латунных прутьев можно обменять на быка.
Хотя этот обмен в определенной степени напоминает современную торговлю, условия обмена были строго фиксированными и никогда не менялись. И даже если престижные товары можно было выменять таким образом, то это еще не значило, что они продаются или покупаются. Или, согласно формулировке Пола и Лоры Бохханан, «тив не станут покупать корову или лошадь на рынке».
Как же тогда приобрести престижные товары? Переход от товаров первой необходимости к престижным товарам Пол и Лора Боханнан называют «конверсией». Тив осознавали, что предметы первой необходимости можно заполучить с помощью тяжелого труда, однако с престижными товарами дело обстояло иначе: для обладания ими требовалась не только тяжелая работа, но и «сильное сердце». Конверсия снизу вверх была возможна только в том случае, если какой-то обладатель престижного предмета готов отказаться от него и совершить конверсию сверху вниз. Однако тив «стараются удержать подобного человека от конверсии», поскольку таких людей
одновременно боятся и уважают. Если человек достаточно силен, чтобы устоять перед чрезмерными требованиями своих родичей… значит, у него есть особые и потенциально опасные способности – то есть тсав.
Итак, мы снова возвращаемся к тсав! Нормы народности тив затолкали экономику в клетку, искоренили фактор рынка и сделали родственные связи основным фактором производства. Этой ценой тив добились баланса между различными клановыми группами, избежали скользкого склона и укрепили статус-кво.
Читать бесплатно другие книги:
