Дети Луны Резанова Наталья

— Она компании нашей стесняется! — хохотнул Сеппи.

Сестра Тринита обвела комедиантов взглядом. Бог знает, что она в них такое увидела, но, кивнув, медленно сказала:

— Хорошо. Я пойду с вами. До Трех Дорог.

Договорились, что, поскольку сестра Тринита не платила за ночлег, до утра она устроится в повозке. Так и сделали. Покончив с кувшином, комедианты разошлись спать, а сестра Тринита осталась. Она забралась в повозку, сунула под голову свою котомку, завернулась в плащ и задремала. Если Сеппи или кто иной из компании в ту ночь и остался без женщины, покой сестры Триниты никто не тревожил.

Утром они уже были у городских ворот и, лишь те открылись, поспешили покинуть Тремиссу, смачно обругав ее напоследок. Все шли пешком, потому что лошади, тащившие повозку, ни силой, ни резвостью не отличались.

В повозке лежало жалкое богатство странствующих комедиантов — яркие, пестрые и ветхие наряды для представлений, размалеванные личины, музыкальные инструменты — виола, лютня, дудки и бубны, деревянные мечи и щиты, а также затупленные кинжалы, которыми жонглировали. Настоящее оружие — нолей, дубинки и кистени — было у мужчин — даже такой бедный обоз мог привлечь к себе внимание грабителей.

По расчетам Гонтара, они к вечеру должны были добраться до большого селения Орем, где можно было кое-чем поживиться, развлекая заезжих купцов. Но он ошибся. Из-за недавнего дождя дорогу сильно размыло, повозка тащилась медленно, и в сумерки стало похоже на то, что им придется ночевать в чистом поле. Мужчины, отведя повозку на обочину и оставив на страже Никласа, ушли разведать, нет ли поблизости какого жилья. За ними увязались Ион с Изой. Анна, не надеясь ни на чьи милости, принялась готовить ужин — Мет была занята с малышом, а от Изы толку мало. Вот сестра Тринита могла помочь… Оторвавшись от дел, Анна пошла искать бегинку и застала ее дружелюбно беседующей с Мет. Это удивило Анну. Накануне Мет не сказала с бегинкой ни единого слова и вообще, казалось, настороженно отнеслась к ее появлению. Теперь сестра Тринита умело пеленала маленького Мартина, а Мет повествовала:

— Повезло ему, что родился не девочкой. Девочку Никлас ни за что не согласился бы оставить. Пришлось бы непременно бросить. Или утопить…

Вернулись остальные. Поход не увенчался успехом, но никто особенно не огорчился. День прошел, все живы — и слава богу.

После ужина никто не спешил расходиться. Сидели у костра. Мужчины не оставили еще попыток подколоть прибившуюся к ним служанку Господню. На сей раз за это принялся Никлас.

— Сестра! Мы тебя взяли с собой, кормим, поим… а расплачиваться чем будешь? Лечить здесь некого, лапать тебя Гонтар не позволяет… хоть бы рассказала что-нибудь!

— Да! — усмехнулся Гонтар. — Не все нам других развлекать, надо, чтобы и нас развлек кто-нибудь.

— Отчего ж нет? Какую историю вы хотите услышать?

Прежде чем остальные успели вставить слово, вмешалась Анна.

— Что-нибудь благочестивое. И поучительное.

Анна была по натуре женщиной глубоко добропорядочной, только превратности судьбы вытолкнули ее на большую дорогу, а непристойности, которые заработка ради несли окружающие, набили оскомину.

— Поучительное? — Сестра Тринита на мгновение задумалась. — Ну ладно. Слушайте.

Слушать готовились с детским любопытством. Благодаря актерскому чутью они понимали, что сестра Тринита должна быть хорошей рассказчицей. И были правы. Рассказывала она хорошо, но как-то странно. В отличие от большинства рассказчиков, не увлекалась собственным повествованием. Словно события, которые она излагала, происходили сами по себе, а она стояла где-то в стороне и наблюдала.

— Жил некогда один человек благородного происхождения. Однажды он странствовал в далеких краях, и в те поры умер у него слуга. А в тех краях купить можно было не только крепостных, но человека любых ремесел. Вот пошел тот дворянин на рынок и купил себе слугу. Оказался слуга всем хорош — и ловок, и умен, и на язык остер, и хозяин обращался с ним по-доброму. И поехали они обратно, на родину того дворянина. А по пути напали на них разбойники, много, целый отряд. Кинулись хозяин и слуга от них вскачь, разбойники — за ними. А впереди река, широкая и глубокая, и погоня уже на пятках висит. Слуга говорит: «Хозяин, едем вброд». — «Какой брод! Сроду его здесь не было!» — «Нет, есть, я эти места хорошо знаю». Что делать? Поехали. И в самом деле: кони реку перешли, едва копыта замочили. Разбойники, глядя на них, тоже сунулись в брод. И что же? Хозяин, выбираясь на другой берег, обернулся — а уж последний разбойник тонет в глубокой воде.

Едут они дальше. Остановились в придорожной харчевне. Трактирщик выносит им вина. Слуга говорит: «Не пей, хозяин! Этот трактирщик — тайный грабитель, и вино у него отравленное!» Хозяин отвечает: «Быть не может! Не возводи напраслину на почтенного старика!» Но слуга выхватил кубок и плеснул в собачью миску, Подбежала собака, вылакала вино и в тот же миг околела. Рассердился хозяин, порубил трактирщика, и поехали они дальше.

Прибыли в свой город. А надо сказать, что у того дворянина была жена, которую он сильно любил. И вскорости по его возвращении стала она болеть и чахнуть. Сколько бы лекарей ни звали, никто не мог ей помочь. Наконец, нашел дворянин самого ученого из лекарей, родом сарацина. Тот говорит: «Я, почтенный хозяин, знаю и болезнь эту, и лекарство. Только в вашей стране добыть его нельзя». — «Все же скажи мне!» — «Чтобы избыть эту болезнь, надо тело болящего натереть молоком львицы, и не прирученной, а дикой. А если ты через два дня львицина молока не добудешь, жена твоя умрет». Горько заплакал хозяин. В самом деле — где ему взять молока от львицы, да еще дикой?

Подходит слуга: «Не печалься, хозяин, я тебе добуду, что потребно». Взял серебряный кувшинчик, вышел из дома и обернулся вороном. Подхватил ворон кувшин и полетел быстрее стрелы над лесами, над полями, через море, пока не увидел львицу, кормящую детенышей. Спустился он, снова принял человеческий облик, и львица, злобнейшая из всех тварей, подпустила его к себе. Нацедил он молока сколько надо и опять вороном полетел в свой город. Прилетел к исходу второго дня. Отдает кувшинчик хозяину. Вот, мол, львицино молоко! Хозяин, конечно, ему не поверил, но уже дошел до полного отчаяния, а попытка — не пытка. Натерли служанки хозяйку молоком — и с той всю хворь как рукой сняло. Тут-то хозяин все и понял.

Зовет к себе слугу и говорит: «Ясно мне стало, отчего ты все знаешь и все можешь. Людям такого не дано, ты — не человек, ты — бес». Тот спорить не стал. «Да, я бес, посланный из преисподней, чтобы смущать людей. Но ты был ко мне так добр, что я не мог причинить тебе зла».

Хозяин испугался. «Не надо мне услуг от преисподней! Расстанемся по-доброму. Возьми хоть все мое богатство, только уходи». — «Все богатство мне не надо, рассчитай меня, как слугу рассчитывают». — «Хорошо, вот тебе тридцать золотых монет». — «Нет, тридцать золотых я у тебя не выслужил». — «Так возьми двадцать». — «И двадцать не выслужил». — «Ну хоть десять». — «Дай мне шесть». Отсчитал ему хозяин шесть монет, бес взял их, подумал и сказал: «Знаешь что? Отдай от меня эти деньги на колокол для вашей церкви». Положил монеты на стол, и с тем только его и видели. А хозяин сделал так, как он просил.

Последовала пауза. Кто-то из слушателей уже готовился высказать расхожую сентенцию, что, мол, мир стал таков, что даже в бесах больше праведности и доброты, чем в людях, когда сестра Тринита добавила:

— И если до того жители города были благочестивы, то с тех пор, как на звоннице повесили новый колокол, ни один из них больше в церковь не ходил. И все кончили жизнь безбожниками.

Громовой хохот был ей ответом. Только Анна испытывала некоторое смущение. Но она была комедианткой, и не могла не оценить драматического эффекта концовки, да и остальные заражали ее своим весельем. И она не задержалась на мысли, что в благочестивой сказке сестры Триниты дьявол все же одержал полную победу.

Перед тем как вступить в Орем, труппа постаралась себя приукрасить. Мужчины оделись в пестро-лоскутные рубахи с красными капюшонами, трико со штанинами разного цвета и нацепили пояса с бубенчиками. Никлас вооружился барабаном, Герт играл на флейте, остальные били в бубны. И так, приплясывая, с шумом и свистом, они появились на улице Орема, и Гонтар громовым голосом начал скликать публику посмотреть представление, равного которому и в столицах не увидишь.

Сестра Тринита шла в стороне. Она не договаривалась об этом с актерами, все и так было понятно. Она не хотела им мешать. Даже если комедиантам повезет, вряд ли они сумеют дать здесь больше одного представления. Пусть работают, а она присоединиться к ним позже.

Гонтар перемолвился с хозяином здешнего постоялого двора. Лошадей выпрягли, а повозку установили в проулке рядом. Откинули парусиновый полог, спустили лесенку-приступку — и сцена готова.

Тем временем на деревенской площади уже стали собираться торговцы, бродячие ремесленники и все те, кто оказался в Ореме этим ясным днем. И местные жители, конечно, хотя от них особой выгоды не ожидалось. В целом, народу собралось довольно много. Гонтар велел Иону обойти публику с бубном, куда полагалось кидать монеты, дабы воодушевить комедиантов, а затем началось представление. Сестра Тринита не смотрела его, примостившись на заднем крыльце постоялого двора и перебирая лекарственные травы в своей котомке. По отдельным репликам, долетавшим до нее, она узнала «Фарс о мельнике» — о том, как оный мельник пустил к себе на ночлег двух странствующих подмастерьев, и что те в благодарность понатворили с его женой и дочкой. Мельника изображал Гонтар, подмастерьев — Никлас и Герт. Сеппи — толстую мельничиху, а Иза — ее дочку. Бегинке незачем было смотреть на актеров, чтобы вообразить происходящее. Незатейливый сюжет и обилие похабных шуток всегда обеспечивали подобным фарсам успех у простой публики. Сестра Тринита почти задремала, а вопли и хохот доносились до нее как бы издалека. Из этого состояния она вышла, когда звуки, достигшие ее ушей, изменили характер. Это не был уже шум представления и скопища веселящейся публики. Слышались удары, плач, крики.

— …гееннского огня!

— Простите, отец Авит!

— Это мы по глупости!..

— Христом-Богом умоляю…

Голос, кричавший про огонь геенны, перекрывал все остальные.

— Безбожная мерзость будет изгнана из нашего селения!

Сестра Тринита медленно поднялась и с неохотой выбралась из сумрака переулка на свет площади. Зрителей там уже не осталось. Священник, бледный, исхудалый, неопределенного возраста, сменил их всех. Несомненно, он пользовался здесь значительным авторитетом, если сумел так быстро разогнать публику.

Сестра Тринита опустилась на приступку комедиантской повозки. Священник, подняв руку с посохом, резким голосом кричал:

— Прочь отсюда, гнусная порода, осквернители образа Господнего, дети Иуды, дети Самаэля, дети Луны! Оставьте свои смрадные речи, омерзительные плясания и скакания, развращающие глаз и растлевающие душу, направляющие жизнь на грех и позор…

Актеры помалкивали. Конечно, они были страшно злы, потому что вмешательство священника сорвало представление и лишило их заслуженной выручки. Однако прямое противодействие служителю церкви могло привести бесправных комедиантов далеко и высоко — и они это знали. Поэтому они ограничивались тем, что принимали вызывающие позы и строили наглые рожи, что, конечно, не только не пугало воинственного священника, но еще больше распаляло его. Сестра Тринита, не обращая внимания на крики, меланхолически чертила подобранным прутиком какую-то фигуру: нечто непонятное со множеством углов. Священник продолжал:

— Будете гореть в аду кромешном, где вечный плач и скрежет зубовный, и бессмертный червь точит грешные тела. Что скажешь, блудница размалеванная, — он толкнул пальцем в Изу, — когда черти будут колотить тебя, как ты колотишь в свой бубен, а вопли развлекать сатану на адском престоле, как нынче гуляк на площади? А ты, слуга Астарота, — он обернулся к Герту, — что скажешь, когда змея прободет тебе бок? — Случайно его взгляд переместился на бегинку. — И ты, женщина грязная, беспутная, безумная… — Внезапно он резко осекся. С минуту стоял молча. Дыхание со свистом вырывалось из его груди. Затем развернулся и поспешил прочь.

— Что это он? — в растерянности спросил Герт.

— Медвежья болезнь, верно, одолела, — оскалил зубы Никлас. — Ну его к черту. — Он смачно сплюнул вслед удаляющемуся священнику.

— Нет, в самом деле?

— Дурак он. И сволочь.

— А почему «дети Луны»? — неожиданно спросил Гонтар, обращаясь к бегинке.

— На языке планет, — сестра Тринита тщательно затирала ногой свой рисунок, — это все, кто ходит по большой дороге под Луной: актеры, воры, бродяги, колдуны и чародеи. Знак Луны ведет и направляет их…

— В хорошую же компанию ты попала! — расхохотался Никлас.

Сестра Тринита подняла на него глаза.

— Хочешь еще благочестивую сказку? — И не дожидаясь ответа, сразу начала. — Жил-был один развратник, который имел привычку надо — не надо молиться Богородице. И вот однажды, уж не знаю зачем, пришлось ему странствовать по пустынной местности. Шел он долго и сильно проголодался. И явилась ему сама Святая Дева, и протягивает ему прекраснейшие яства, однако ж на блюдах грязных и мерзких. И он, не в силах одолеть отвращения, не смог есть. И тогда сказала Дева: «Так же и с твоими молитвами. Слова ты говоришь прекрасные, но исходят они из сердца грязного и мерзкого. И потому молитвы твои я ненавижу и презираю».

Сеппи оглушительно засвистел в два пальца.

— Ненавижу и презираю! — прокричала Иза и, высоко задирая юбки, пустилась в пляс по опустевшей площади. А Ион прошелся колесом — просто для собственного удовольствия.

— Слушай, зачем ты идешь в монастырь Святой Клары? — ухмыльнулся Гонтар. — Тебе не монашкой быть, а комедианткой. Уж очень складно байки рассказываешь.

Впрочем, эта сказочка здесь была не вполне уместна. И оставался открытым вопрос, рассказала ли ее сестра Тринита, чтобы заклеймить ложных благочестивцев, для поднятия общего духа, или для того, чтобы отвлечь внимание комедиантов от чего-то другого.

Они переночевали за пределами Орема. Причем Гонтару пришлось удерживать своих парней, порывавшихся ночью нанести визит зловредному отцу Авиту, точнее — его курам и уткам. И даже влепить оплеуху Изе, подстрекавшей их к этому.

Так или иначе, на рассвете они снова двинулись в путь. И во второй половине дня достигли перекрестка Трех Дорог, довольно оживленного места, во всяком случае, об эту пору, ибо одна дорога из трех вела к летней ярмарке в Бартлете, а другая — к торговому Сламбеду. Здесь сестра Тринита простилась с актерами и зашагала по третьей дороге — к монастырю Святой Клары.

Она возвращалась оттуда пять дней спустя — все такая же, в выцветшем плаще, с котомкой за плечами, неутомимо меряя дорогу пешим ходом. На сей раз у нее не было попутчиков, но и происшествий с ней не случилось. Как неоднократно бывало прежде, ночевать ей пришлось под открытым небом. Разумеется, бегинка устроилась не на обочине, а ушла довольно далеко от дороги, туда, где трава погуще. И костра разводить не стала, укутавшись поплотнее в плащ.

Проснулась она еще до рассвета, как будто ее толкнули. Сестра Тринита не могла сказать, что потревожило ее. Она резко села и оглянулась. Кругом стлался предутренний туман, и за его завесой было трудно что-либо разобрать. Возможно, примерещившиеся ей вдали стоны, плач и скрип колес были следствием дурного сна или простуды. И все же сестра Тринита встала и осторожно пошла — не обратно к дороге, а в противоположную сторону. Покуда она шла, светало, и туман уходил, ложась росой на траву. Немного позже сестра Тринита разглядела ползущую по равнине повозку, запряженную двумя лошадьми, и бредущих вокруг людей. Показалось ей или нет, что их стало меньше? Однако сомнений не было — это труппа Гонтара, неизвестно что делающая в чистом поле на рассвете, в то время, когда летняя ярмарка еще не кончилась. Несколько минут она размышляла, окликнуть ли их, — актеры, похоже, ее не замечали, и наконец решилась.

— Эй! — крикнула она и замахала рукой.

Вокруг повозки возникло некоторое замешательство. Даже, пожалуй, паника. Как будто они увидели не одинокую странницу, вдобавок хорошо им знакомую, а страшный призрак. Никто и не думал приближаться к сестре Трините, поэтому бегинка сама зашагала вперед. Сбившись у повозки, комедианты таращились на нее. Лица их казались бледными и изможденными… или это блеклый свет утра делал их такими?

— Это в самом деле ты? — хрипло спросил Гонтар.

— А у вас много друзей в общине бегинок? — голос сестры Триниты был мягким и успокаивающим, какой только приходилось слышать недужным. — И, кстати, что случилось? Почему вы не на ярмарке?

Страх, кажется, пошел на спад, но не исчез. Сестра Тринита обвела группу актеров взглядом: Гонтара, с обреченным видом выступившего вперед, Никласа, вцепившегося в дубинку, Герта, державшего клячу под уздцы, Анну и Ионом, прижавшихся к повозке… Неожиданно к сестре Трините подскочила Мет, словно собираясь ударить ее, но только закричала:

— Ты! Ты бросила нас! Ты бросила нас, и мы умираем! — Не договорив, она захлебнулась рыданием, и эхом ответил ей плач ребенка в повозке.

— Но вы все были здоровы… — недоуменно про бормотала бегинка и снова вперилась взглядом в собравшихся. — А где Иза и Сеппи?

Рот Гонтара искривился.

— Мы были здоровы. Мы и сейчас здоровы… Ты спросила, почему мы здесь? Нынче ночью мы похоронили Сеппи.

— В поле?

— А что делать? — горько произнес Герт. — Все равно на кладбище нам путь заказан.

— Значит, Иза — тоже? Герт кивнул.

— Мы должны были спешно уходить из Бартлста после смерти Сеппи, — объяснил Гонтар, — покуда власти не решили, будто у нас чума или что, и не взялись за нас.

— А на самом деле?

— Он убил их колдовством, — прошептала Мет. Сестра Тринита выпрямилась во весь свой немаленький рост.

— Он? — осведомилась сухо.

— Тот поп из Орема, — ответил Гонтар. — Ты должна помнить.

Бегинка протянула руку и коснулась плеча Мет. Комедиантка, только что вроде бы собиравшаяся сестру Триниту бить, вцепилась в эту руку, как в якорь спасения.

— Рассказывайте, как было.

Они загалдели разом, будто возможность выговориться принесла им некоторое облегчение. Потом Гонтар, используя остатки авторитета, велел всем заткнуться. А затем, кое-что скумекав, приказал снова отправляться в путь — чем дальше они будут отсюда, тем лучше. А сестре он все расскажет по дороге.

— Значит, так. Притащились мы в Бартлет. Там все как всегда. И первый день все было по делу. Расположились мы, играем. Тоже как всегда. Ладно, мы не праведники. Но скажи, — с неожиданным отчаянием выкрикнул он, — мы хоть когда-нибудь продавали себя за праведников? Мы — не святые, мы — фарсеры. Ну, несли мы похабень, задницы заголяли. Но чтоб за это убивать?! — Голос его осекся, и после некоторой паузы Гонтар продолжал. — Он заявился на следующий день. Видно, шел за нами следом. И попробовал учинить то же, что и в Ореме. Так ведь ярмарка — это ярмарка, а не его приход, там толпу не больно разгонишь. Его только осмеяли да забросали всякой пакостью. Ну, и мы тоже руку приложили… Тогда он сказал… как это… что мера наших грехов переполнила чашу терпения, что мы прокляты и за неделю все умрем. Мы только поржали… и в ту ночь ничего не было. А на следующую… — На сей раз замолчал он надолго. Потускнел, ссутулился, и обычное актерское «за словом в карман не лезет» его оставило. — Оно пришло, сестра. Я не могу тебе объяснить, что это было. По правде сказать, мы старались не смотреть… а убежать не могли, ноги стали как каменные. А когда оно ушло, Иза была уже мертва. Короче, мы решили убраться оттуда, пока слухи не поползли. А ночью — опять, и теперь — Сеппи. Двое убитых. Ты пойми, сестра, я не трус. И видов навидался всяких. И пороли меня не раз, и у позорного столба стоял, и к галерам как-то приговорили, да Бог отвел, королевское помилование вышло… но такого ужаса, такого…

— Хорошо, я тебе верю, — негромко произнесла бегинка. — Но если было так, почему ты сказал, что Иза с Сеппи убиты? Они могли умереть от страха.

— Потому что ни один покойник, умер ли он от страха, от раны или от болезни, так не выглядит! Господи Иисусе, у них был такой вид, будто они лет двадцать в земле пролежали! Это… которое налетело, просто забирало у них жизнь… и кровь… и плоть… и силу! Двое суток и двое убитых… а до конца недели… вся надежда — удрать подальше.

В эту минуту его позвал Никлас, и Гонтар быстро отошел, очевидно стыдясь, что он, вожак, настолько обнаружил свою слабость. Если, конечно, понятие стыда было ему известно.

К бегинке тихо, почти неслышно приблизилась Анна. До этой минуты она не произнесла ни слова, и сестра Тринита едва не вскрикнула, когда за ее плечом раздался голос комедиантки.

— Помоги нам.

— О чем ты?

— Ты знаешь. У меня бабку сожгли за колдовство. Может, я и не обладаю Силой, но определить тех, у кого есть Сила, могу.

Бегинка ничего не ответила.

— Она есть в нем, в этом священнике. Но она есть и в тебе, это я сразу заметила.

Сестра Тринита продолжала отмалчиваться.

— Я не знаю, у кого из вас больше могущества. Может быть, у него. Но нам некого больше просить. Никто не станет защищать актеров. Никто не поверит, будто священник — колдун, а мы — невинны.

В застрявшей повозке громко заплакал ребенок — младенец Мет, оставленный там матерью. Сестра Тринита огляделась. Солнце стояло высоко. Она смотрела на пустынные поля, на чахлый орешник по левую руку, на дорогу за ближним холмом.

— Ждите меня здесь, — произнесла она так, чтобы се услышали все актеры. — Я вернусь после полудня.

Через несколько часов она была в Ореме. Она хорошо запомнила расположение домов в деревне, когда была здесь в прошлый раз, и потому направилась сразу к жилищу приходского священника. Никто не обратил на нее внимания. Сестра Тринита умела быть незаметной, да и не было ничего странного в фигуре бегинки на деревенской улице.

Подойдя к двери дома, окруженного садом и огородом, сестра Тринита ненадолго задержалась, осмотрела растения в саду, задумчиво кивнула. Затем постучала. Когда ей никто не ответил, сообразила, что в это время священник, должно быть, в церкви. Домоправительниц он, по всей вероятности, не держит, а замок здесь, похоже, несложный.

Ставни в комнате оказались закрыты, но в них были достаточно широкие щели, чтобы разглядеть обстановку. Бегинка осмотрела расположение мебели в комнате, особо отметив, что здесь недавно тщательно вымыли пол. Шкаф у стены был заперт, она не стала к нему прикасаться. Еще в комнате был тяжелый дубовый стол, к которому придвинуто кресло с резной спинкой, и высокий пюпитр, покрытый белой тканью. Прямо под ним на стене висел какой-то предмет овальной формы, также завешенный холстиной. Сестра Тринита подошла к столу, провела пальцами по резьбе на спинке кресла. На столе не было ничего необычного — свеча в подсвечнике, белая чернильница, несколько перьев и перочинный же нож… но все эти предметы весьма заинтересовали бегинку… настолько, что она не рискнула до них дотрагиваться. Нагнулась и после долгих поисков обнаружила застрявший между ножкой и стенкой клок черной шерсти. Теперь сестра Тринита переместилась к пюпитру, но ее более интересовало то, что над ним. Приподняв край холстины, она увидела большое зеркало.

— Кто позволил тебе войти?

Резкий пронзительный голос, казалось, ничуть не смутил бегинку. Она медленно повернулась к стоящему в дверях и посмотрела ему в лицо. Из-за неестественной бледности и изможденности трудно было определить, стар он или просто старообразен. Голубые глаза, зрачки которых сузились в точки, горели яростью.

— Я спрашиваю разрешения только у высших.

— Разве я не выше тебя во всем, женщина? — надменно спросил он.

Она позволила себе улыбнуться.

— Нет. Иначе ты не убежал бы от того, что я начертила на земле.

Настала пауза. Если он станет отрицать, что вообще когда-либо видел ее… Однако он не пошел по этому пути.

— Я был удивлен, встретив начатки знаний, — губы его брезгливо сжались, — у такой, как ты.

— Вот именно. Истинный адепт контролирует свои чувства.

— Кто научил тебя подобным словам?

— Жизнь меня научила. И не строй из себя инквизитора, отец Авит. У тебя ведь гораздо больше оснований держать ответ перед инквизицией.

Она разжала кулак и дунула на то, что лежало на ладони. Завиток черной шерсти медленно поплыл на пол.

— Ты не выдашь меня! — крикнул он. — Один адепт не выдает другого!

— Вот ты и признал меня адептом, Авит. Вслух. В душе ты признал меня сразу. И за актеров ты принялся, когда убедился, что меня нет с ними.

Он, наконец, вошел в комнату, отодвинул кресло и сел.

— При чем тут актеры? — процедил он неохотно.

— При том. Мертвых уже не воскресишь, хоть это и слишком великая плата за твое оскорбленное самолюбие. Но я пришла предупредить тебя, чтобы ты оставил актеров в покое.

— Ах вот оно что! — Он вскинул на нее яростный голубой взгляд. — Тебе пришлось по душе это сборище шлюх и блудодеев. Не зря говорят, будто дома бегинок — притоны свального греха и всяческих пороков! И ты — живой тому пример. Тебе мало развратничать у себя в общине, ты шляешься по дорогам, ища утех с бродягами, комедиантами и ворами. Может, ты еще и посещаешь это гнездо еретичек у Святой Клары?

— Не пытайся меня оскорбить, — с некоторой даже ленцой проговорила сестра Тринита. — Когда я работаю в лечебнице при доках, или магдалинских приютах, я еще и не такое слышу. Тебе не сравниться.

— Тогда тебе следует оставаться там, с их язвами, обрубками, паршой и блевотиной. Место знающих — среди книг, а не в грязи и гное.

— И, чтобы доказать это, нужно убивать людей?

— О боже, сколь узок женский ум! Заладила одно и то же, неспособна понять… Это не люди. И это не убийство. Это, если хочешь, очищение мира от грязи. Битва за чистоту.

— Каждый раз, когда я слышу, как говорят о чистоте, — с расстановкой произнесла сестра Тринита, — я чую запах крови.

— Никакой крови! — Его явно ужаснуло это слово. — Говорю тебе — ты узко мыслишь. Если ты на столько искушена в Высшем Искусстве, как хочешь по казать, то должна знать: достижение высоких степеней в магии совместно со служением Господу лишь в том случае, если адепт верен добру, а не злу. И я всю жизнь служу добру и не убоюсь никакого зла! И не потерплю его.

— Это комедианты-то — зло? Ну да, конечно, они люди грешные, даже очень грешные. Но люди грешны по самой своей природе. И потому мы, будучи также людьми, не вправе осуждать других. И должны прощать их.

— Люди… даже если бы они были людьми, то давно превзошли отмеренные Спасителем «до семидежды семи раз». Но я говорю тебе — они не люди. Они недостойны называться даже этим грешным именем. Как дьявол — обезьяна Бога, так и скоморох — обезьяна человека. И ремесло их явно указывает на того, кому они служат. Дьявол — отец лжи и всяческого обмана, а разве актерская игра не есть ложь и обман?

— Не в большей мере, чем у кошки, ловящей собственный хвост.

— Как ты глупа, как ты глупа, женщина! Который раз за время нашего разговора ты доказываешь собственную ограниченность, ты пытаешься представить надругательство над обликом, созданным по облику и подобию Божию, этакими детскими шалостями!

— Надругательство? Но царь Давид, плясавший перед ковчегом, нашел благоволение в очах Господа, а что стало с женой его, презиравшей его в сердце своем?

— Не смей сравнивать!

— И святой Франциск называл себя скоморохом Божьим.

— Я не принадлежу к ордену францисканцев, — отрезал он. — Много лет я жил, втайне совершенствуясь в науках, и открывал сердце лишь Богу в своих молитвах. И мне было послано испытание, и теперь я знаю, что на мне благословение, которым Господь наделяет лишь избранных своих!

— Если ты прочел много книг, а ты, думаю, прочел их много, ты должен знать, что Сила встречается не так уж редко. Ею наделены многие деревенские старухи и даже шарлатаны с моста…

— Не лги о Высшем Искусстве! Ты судишь о нем как простонародье!

— Не все ли равно, какие прозвища носит Сила?

— Сила моя есть сила Господня.

— Сила безлична, и добры мы или злы, ей все равно, к несчастью. Или к счастью, не знаю.

— Зато я знаю! Твои актеры были лишь пробным камнем. Теперь я могу уничтожить Зло, не прибегая к помощи солдат наместника и фискалов инквизиции — единственно Силой, данной мне Господом!

— Ты веришь в то, что говоришь? — настойчиво осведомилась она. — Посмотри мне в лицо и скажи, истинно ли ты веришь?

Их взгляды скрестились, и отец Авит, не опуская глаз, властно произнес:

— Враги Бога умрут.

Глаза опустила сестра Тринита. И сказала просительно, почти безнадежно:

— Ну ладно, взрослые, они достаточно нагрешили. Но там ведь дети… Чем тебе дети-то не угодили?

— Тем лучше, что они невинны, — отчеканил он. — Ибо сказано: «Пустите детей приходить ко Мне».

— Что?! — на мгновение в облике сестры Триниты исчезло все человеческое и проглянул дикий зверь. Зверь, в которого превращается женщина, даже бездетная, при угрозе ребенку. Но лишь на мгновение. И единственное, что сказала она, прежде чем уйти, было: — Я тебя предупредила. Актеры под моей защитой.

Они ждали ее. И, конечно, догадались, где она была.

— Ты была у него? — все же полюбопытствовал Гонтар.

— Да. И предупредила, что я на вашей стороне.

— Зачем?

— Я никогда не нападаю первой.

— Ну и глупо! — в сердцах воскликнул он.

— Если бы я думала по-другому, то пошла бы не к бегинкам, а в какой-нибудь вольный отряд.

Мет попыталась заглянуть ей в глаза.

— Он отвяжется от нас?

Сестра Тринита покачала головой.

— Бежать надо, — начал Никлас, — мы и так уже целый день потеряли…

— Нет. Он вас везде достанет. Надо обороняться.

— Как? — в голосе Герта слышалось отчаяние.

— Это моя забота.

— Если ты думаешь, что твои молитвы, сказки и заморочки здесь помогут… — начал заводиться Никлас, но, напоровшись на ее взгляд, умолк.

— От вас требуется одно — не мешать мне. И не спрашивайте, ради бога, что и зачем я делаю.

Костер уже был разведен. Сестра Тринита взяла котелок, тщательно с песком промыла его в ручье, налила воды и поставила на огонь. Бросила туда каких-то трав из своей котомки и велела Мет следить, чтобы вода не выкипела. Затем приказала Анне следовать за ней в орешник и резать ветки, какие она укажет. По пути только спросила:

— Какой сегодня день? — и сама себе ответила: — Ах да…

Пока они резали прутья, сестра Тринита что-то бормотала, но Анна расслышала только: «И он будет стоять лицом на запад, а я — лицом на восток…»

Вернувшись к костру, сестра Тринита протерла ножи, свои и Анны, отваром из котелка и принялась снимать с прутьев кору. Анна помогала ей и в этом. Одним из прутьев бегинка начертила на земле нечто вроде огромной звезды, заключенной в круг, причем повозка комедиантов оказалась в центре круга. Вокруг повозки она чертила что-то, напоминающее стрелы и зигзаги, а в каждое острие луча звезды воткнула в землю очищенный прут.

Остальные следили за ней с ужасом и жадной надеждой. В сущности, все они были детьми, циничными, наглыми, битыми жизнью детьми, и сейчас превратились в цыплят, жмущихся поближе к наседке, которая защитит их от злого коршуна.

Последнее, что она сделала, — залила костер отваром из котелка. И сразу стало темно.

— Идите все в повозку, — обратилась она к актерам, — и не высовывайтесь наружу, пока… пока не станет можно.

— А ты? — Она не узнала, кто спросил.

— А я — буду ждать.

Стоя во мраке лицом на восход, сестра Тринита была рада, что этого лица никто не может видеть. Если она, конечно, способна была испытывать хоть какую-нибудь радость.

— Conjuro et confirmo vos, — начала она, — Angeli fortes, sancti et potentes, in nomini fortis, metuendissimi et benedicti Adonay, Elohim Saday, Saday, Saday, Eye, Eye, Eye, Asanie, Asarie, et in nomini Adonay, Dei Israel, qui creavit luminaria magna, ad distinquendum diem a nocte…

Поднявшийся ветер унес конец заклинания.

— Ничего не выйдет, — прошептала сестра Тринита с отчаянием, — все наспех, все не по правилам… Но ведь… — голос стал тверже и уверенней, — ничего этого нет. Есть лишь формы, которые принимала Сила…

Она не договорила.

И они ничего не увидели. Только почувствовали, как и в две предыдущие ночи, приближение того невыразимо ужасного, безглазого и неминуемого, чему нет названия, что не мертво и в то же время не живо… и, главное, пока ты цепенеешь в тоске и бессилии, выжимает жизнь из очередной жертвы — а кто знает, кто будет этой жертвой?

Они плотно прижались друг к другу и зажмурились. И только Ион уверял потом, что не выдержал, откинул краешек парусинового полога и увидел…

…как сгущается тьма, и тлеют слабые огни, и борозды, начертанные на земле сестрой Тринитой, заполнились чем-то густым и красным. А сама сестра Тринита стоит спиной к повозке, лицом к ночному ужасу, разведя руки, в одной из которых ветка, а в другой — нож. И при всем своем росте, говорил он потом, казалась она маленькой и жалкой. А потом тьма устремилась вниз… и в этот миг огоньки на верхушках прутьев вспыхнули ярким пламенем, не отбрасывающим искр, но таким высоким, что узкие золотые столбы его взметнулись в самое поднебесье, говорил Ион, окружая повозку преградой, не позволяющей живой тьме спуститься и упасть им на голову. Тогда раздался стон и вой, словно бы сотни голосов, рассказывал он, и живая тьма свернулась жгутом и бросилась на бегинку. Но та прежде свела раскинутые руки, и прут с ножом соприкоснулись. Тогда пламена на лучах звезды, очертив дуги, как стрелы или птицы устремились к сестре Трините. Огонь омыл ее тело, не коснувшись его, и перекинулся на соединенные прут и нож. Не было больше ни прута, ни ножа, в руках у сестры Триниты было огромное копье, и она ударила им в самую сердцевину клубящейся тьмы. И черный вихрь стал огненным, но не золотым, а багряным, и пылал так ярко, и языки его сияли так невыносимо, что Ион опустил полог, отполз назад и зажмурился, боясь ослепнуть…

Но Ион был всего лишь маленьким мальчиком, к тому же актером и сыном актеров, а значит, прирожденным вралем. И единственным доказательством его слов было то, что ореховые прутья, вечером воткнутые в землю, к утру прогорели напрочь, оставив лишь столбики пепла. Но мало ли что могло их сжечь.

А было то, что ближе к утру, нутром учуяв, что опасность миновала, они робко выбрались из повозки и в серой мгле едва различили скорчившуюся на земле фигуру. Когда Анна осмелилась сделать несколько шагов, бегинка пошевелилась.

— Пить дай… воды, — произнесла она, не отрывая лица от земли, из-за чего слова были малоразборчивы. И одышливо прибавила:

— И не приближайся. Стой, где стоишь.

С рассветом она спустилась вниз по течению ручья и долго умывалась, а может и мылась — подглядывать никто не решился. Когда она вернулась, то была уже прежней сестрой Тринитой. Актеры, впрочем, тоже уже оклемались — иначе они не были бы актерами.

— Что ты собираешься делать? — спросил Гонтар.

— Идти в Орем, конечно.

— А… — начал было Гонтар, но она не дала ему вставить слово.

— А вы не пойдете. Это может быть для вас опасно.

— Зачем ты идешь, господи боже мой! — воскликнула Мет.

— Мне нужно знать, что там происходит. Я ведь хотела защитить вас. Только отбить удар. Но я не знаю, к чему это привело.

— А что, нет других способов… узнать? — тихо спросила Анна.

— Есть. Но они сейчас не для меня.

— Ты устала…

— Ходить пешком я еще могу, а?

Как только сестра Тринита ступила на улицу Орема, она поняла — что-то не так. Селяне, которые по всем приметам должны быть в поле, толпились подле своих дворов и собирались кучками. На площади образовалась небольшая толпа. Слышался возбужденный визгливый говор, оханье, плачь. На сестру Триниту никто не обратил внимания.

— Добрые люди, — сказала она нежнейшим голосом, — смотрю я, уж не болезнь ли какая вас посетила? Я — бегинка-целительница из великого города Лауды, и мои лекарства…

В ответ ей внятно и подробно объяснили, куда она может отправляться со своими лекарствами.

— Нас сам дьявол нынче посетил…

— А может, и всегда прятался…

— А она тут суется!..

Зареванная сухопарая женщина у забора как заведенная повторяла одно и то же: она пришла в дом священника, чтобы приготовить отцу Авиту поесть, а там такое… такое… такое… Ее трясло.

Люд толпился у дома священника. Кое-кто входил внутрь и, как правило, тут же выскакивал. Местный ратмен и кое-кто в одежде позажиточней, чем у других крестьян, вероятно мельник, вели спор преувеличенно громкими и грубыми голосами — так говорят, чтобы скрыть страх и растерянность.

— …а что делать-то? Все равно узнают. Вот и могильщики хоронить отказались. Сдохнем, говорят, а к этому не притронемся. Опять же, не на кладбище же…

— А что такое? В кресле уснул, свечка упала, сгорел. Бывает же…

— А вот нарядят следствие, спросят, почему сам сгорел, а дом нет. И дойдет до наместника…