Дети Луны Резанова Наталья

На Масленой неделе, в воскресенье

Сюда, все дурни, — толстые, худые,

Седоволосые и молодые,

Премудрые и вовсе без мозгов,

Сюда, печальные и удалые,

Распутные и всякие иные

Из замков, деревень и городов!

Я объявляю вам без лишних слов:

На Масленой неделе, в воскресенье,

Ваш принц дает на рынке представленье.

Пьер Гренгор. Клич принца дураков.

Нет христианского города, где не празднуют Масленицу — хоть и говорят, что праздник этот противен истинному благочестию. И, может быть, нигде в империи Масленицу не отмечали так истово, как в Лауде. Но в первый день праздника сохранялось подобие красоты и даже, некоторым образом, благообразия. По главным улицам города двигалась процессия, открываемая герольдами, разодетыми в нарядные одежды, дующими в длинные трубы, украшенные бахромой и мишурой, и восседавшими на лошадях, крытых длинными пестрыми попонами. Далее черти и дикари влекли огромный корабль на колесах, на палубе которого комедианты представляли различные аллегорические сцены. А в самом шествии принимали участие не только все корпорации, цехи и гильдии города — даже дворяне, в особенности молодые, не считали для себя зазорным к нему присоединиться.

Но так бывало только в первый день. А затем наступала пора всеобщего обжорства и разгула — в преддверии Великого поста люди спешили налопаться до отвала и повеселиться до упаду. Почти на каждом углу можно было обнаружить для себя новое развлечение — петушиные, собачьи и медвежьи бои, потешные турниры (на воде и на суше), пляски, представления жонглеров и акробатов. Шествия тоже были, но теперь в них ездили непотребные девки на хромых ослах задом наперед, или дурацкие епископы верхом на свиньях, окруженные кривляющимися шутами в старых башмаках, кадящими вонючим дымом да заголяющими зады перед хихикающими горожанками. Исступление веселья набирало силу, чтобы перейти все границы в последний день в своем неистовстве. Однако на улицу в квартале святого Гольмунда доносились лишь отзвуки этого безумия. Лишь слабый свист флейт да перестук барабанов.

— Ты не ответила на мой вопрос.

Сестра Тринита перестала прислушиваться к отдаленной мелодии, передвинула пешку и спросила:

— Мы играем или разговариваем?

— Можно подумать, что тебе трудно делать и то и другое.

Две женщины сидели за шахматной доской. Собеседница сестры Триниты явно не собиралась делать следующего хода, пока не услышит ответа бегинки.

Мать Изенгарда, настоятельница монастыря Святой Клары, происходила из одного из знатнейших родов провинции (как, по традиции, и все аббатисы этой старинной обители), но ничего аристократического не было заметно ни в чертах ее, ни в фигуре. Широкобедрая, ширококостная, пышногрудая, с носом уточкой на круглом лице и выпуклыми светло-голубыми глазами, она, будучи старше сестры Триниты лет на шесть, ниже и плотнее ее, казалось, принадлежала к тому же типу здоровых телом и духом простолюдинок — разве что кожа для простолюдинки была у нее излишне тонкой и белой, что приобретается не только годами затворничества, но все-таки и породой.

— Ну, — сказала после паузы бегинка, — попытки отделить Лауданскую провинцию от королевства насчитывают уже двести с лишним лет, начиная с мятежа Готарда Аскела. Не случайно короли уже больше ста лет не назначают наместников из коренных лауданских родов. Потому что за назначением такого неминуемо следовала попытка подгрести провинцию под себя. И кончались они одинаково — плахой на площади и топором, красным от крови.

— Знаю. Но никогда еще не было такой ситуации, как сейчас. Королевская — извини, императорская — власть очень слаба. Вся эта Imperia Nova — не что иное, как гигантская ошибка, и скоро она развалится. Что же касается нашего наместника… жестокость еще могла бы позволить ему удержаться, но не жестокость в сочетании с глупостью.

— Он вовсе не глуп.

— Он считает себя даже слишком умным. Если бы он просто, без затей, рубил головы и вешал, это бы ему простили. Но он без конца лезет в интриги, тасует противников и союзников, и в результате восстановил против себя как старую знать, так и вольные отряды.

— Возможно. Но это — не мое дело.

Добродушнейшая из улыбок появилась на лице матери Изенгарды.

— Я все еще не понимаю, почему ты никак не принимаешь окончательных обетов. Все равно твой образ жизни совершенно монашеский, правила целомудрия и бедности ты соблюдаешь…

— Я еще не созрела душой для затворничества.

— А может быть, дело в третьем правиле — послушания? — ее голубые глаза смеялись. — Но ты столько раз бывала в нашей обители, что могла бы понять, насколько чужд нам дух угнетения. Надеюсь, темные времена, когда женские монастыри более напоминали тюрьмы, навсегда отошли в прошлое.

— Я слышала, в некоторых обителях монахини устраивают даже театральные представления, — заметила сестра Тринита. Угол ее рта чуть заметно дернулся. — И дуэлируют из-за распределения ролей.

— Вот поэтому я ничего подобного у себя в монастыре не допускаю. Всякому свободомыслию должен быть предел. Нет, развлечения нашей обители состоят в чтении приличествующих званию книг… и шахматах. — Мать Изенгарда сделала ход.

— У меня такое чувство, святая мать, что вы пришли ко мне не только затем, чтобы сыграть партию в шахматы и побеседовать о политике.

— В монастыре Святой Клары всегда интересовались политикой. Это тоже своего рода традиция.

Сестра Тринита оторвала взгляд от шахматной доски и переместила на мать Изенгарду.

— И насколько далеко простираются эти интересы?

— Возможно, — сказала настоятельница, — в ближайшее время это будет зависеть от тебя.

Сестра Трннита сгорбилась и опустила голову.

— Вот оно что, — пробормотала она. — Так я и знала…

Мать Изенгарда встала и зашагала вдоль стены с книжными полками.

— Почему у тебя такой убитый вид?

— Требуется разъяснить?

— Я же не прошу тебя ни о чем плохом. Пойми, все свершится так или иначе, независимо от твоего вмешательства. Но здесь столкнулись силы разных политических группировок. И мы не можем действовать вслепую.

— Мы?

— Мы. Нам нужно знать, хотя бы приблизительно, дальнейшее развитие событий.

— Я не умею предвидеть будущее.

— Ты просто не хочешь.

— Возможно. Вообще-то между «не умею» и «не хочу» не существует особой разницы. Но здесь ты права. Я не хочу.

— Ты не хочешь использовать свой Дар? Но сказано: «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».

— А еще сказано: «И устыдятся прозорливцы, и посрамлены будут гадатели, и закроют уста свои, потому что не будет ответа от Бога».

— Это Ветхий Завет. А с приходом Истинного Слова многое, сказанное пророками древности, потеряло силу.

— Спаситель говорил: «Не думайте, что Я пришел нарушить Закон и пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить».

— Хочешь быть лучшей католичкой, чем папа римский? — настоятельница повернулась к книжной полке. Отодвинула три тома сочинений святого Гонория Августодунского, книги Алана Лилльского и Исидора Севильского, проникла во второй ряд и выудила зажатый между «Церковной историей англов» и «Разумом души» Алкуина фолиант. — А это ты почитываешь?

Фолиант содержал в себе «Согласование Ветхого и Нового Заветов» и «Комментарии к Апокалипсису» Иоахима Флорского.

— Все пророчества! И, между прочим, к чтению добрым католикам не рекомендовано!

— Это шантаж? — тускло спросила сестра Тринита.

— Нет, это просьба. Я ведь и сама это читала. — Настоятельница постучала по корешку согнутым пальцем. — Но не смешно ли — я, именно я, прошу тебя применить твой Дар, хотя должна запрещать его!

— А я, именно я, служащая примером того, что обвинения, кои святая церковь предъявляет бегинкам, не всегда и не во всем беспочвенны, отказываюсь. Я не отрицаю, что Сила у меня есть. Однако тебе не приходилось видеть… последствий.

— Но я не склоняю тебя к дурному! Более того, я вообще бы не стала тебя ни о чем просить, и даже водить с тобой знакомство, если бы не знала, что ты всегда использовала свой Дар только для добра.

Это, кажется, не утешило сестру Триниту, а удручило ее еще больше.

— Я никогда не ставила своей целью защищать добро, — сказала она. — Я просто время от времени мешаю людям убивать друг друга.

— Ну, и какая разница?

Молчание.

— Кроме того, возможно, ты сумеешь воспрепятствовать кровопролитию.

Молчание.

— Я просто прошу тебя встретиться с людьми, которых волнует будущее нашей провинции, и…

— Да сколько можно повторять — я не ясновидящая! Не пророчица! Да, мне случалось отыскивать среди людей убийц, черных колдунов и чародеек, но не с по мощью Дара, а исключительно благодаря логике и собственным наблюдениям.

— Вот и сделай это. Может, твои наблюдения скажут тебе то, что не говорят другим.

— А твои… соратники это одобрят?

— Ага, ты начинаешь интересоваться!

— Просто я понимаю, что единственный способ доказать тебе и твоим друзьям, что вы ошибаетесь во мне, — прийти на эту встречу.

— Она будет в воскресенье.

— А не в субботу?

— В воскресенье, — с нажимом сказала мать Изенгарда.

— Если среди вас затесался астролог, зачем вам нужна я? Ты же знаешь, как я отношусь к попыткам… дисциплинировать Силу.

— И тем не менее дисциплины изучаешь.

Сестра Тринита снова отмолчалась.

— Итак, в воскресенье после Angelus подойди к колодцу на Ратушной площади. Тебя встретят и проводят в нужный дом.

— Хорошо. Но не вини меня за сокрушительный провал твоих замыслов.

— Пока что провалилась ты! Следить надо за доской, а не предаваться мечтаниям! Шах и мат тебе, сестра Тринита. — Она рассмеялась приятным грудным смехом. — Говорю же я — переселяйся в монастырь! Там у тебя будет возможность поупражняться в игре, хоть она и запрещена уставом.

И с тем мать Изенгарда покинула дом общины бегинок. Сестра Тринита проводила ее до крыльца, где резались в зернь двое телохранителей. Кто предоставил в распоряжение настоятельницы этих дюжих молодцов при кистенях и дубинках, сестра Тринита не знала и не хотела знать, однако прекрасно понимала, что, если и в обычную пору женщине небезопасно ходить одной по улицам большого города, то в пору карнавала — особенно.

В последующие дни сестра Тринита не выходила из дому и потому лишена была удовольствия лицезреть многие чудеса праздника. Не видела она ни канатоходца, с факелами в руках танцевавшего на веревке, протянутой от одной из соборных башен до дворца наместника, ни быка, которого гильдия мясников выставила городу, с тем чтобы заколоть и зажарить на вертеле в «жирный вторник», а пока что в ожидании этого события изукрашенного лентами водимого по улицам, а также славную боевую потеху — поединок четырех слепцов в полном воинском облачении, победителю же в награду доставалась откормленная свинья. И не столько потому, что звание ее запрещало развлечения подобного рода. Просто ей было некогда. У нее толпились пациенты с вывихами, переломами, ушибами, ножевыми ранами, не говоря уж о тех, кто переживал прозаические, но от того не менее сильные страдания вследствие непосильного пьянства и обжорства. Короче, она тащила обычное бремя карнавала, который, безусловно, прекрасен, но не для тех, кто осужден наблюдать его изнанку.

И так пришел назначенный день, к которому бегинка никак не готовилась. Она была уверена в бессмысленности и бесполезности предстоящей встречи, и от этого настроение у нее не улучшалось. Она вышла раньше назначенного часа, чтобы успеть засветло, но почему-то промедлила у самого дома, глядя на полустершийся и частично осыпавшийся барельеф на фасаде, изображавший сову, сжимавшую в лапах ключи. Дом был построен до того, как перешел по завещанию к общине бегинок, и принадлежал ей уже давно. Являл ли собой барельеф герб прежнего владельца или некую аллегорию, сестре Трините не было известно. Сейчас разглядеть барельеф, не зная, где он находится, было почти невозможно. Оно и к лучшему, полагала сестра Тринита, меньше поводов к глупым истолкованиям и сравнениям.

Она шагнула прочь и не торопясь двинулась по направлению к Ратушной площади. Правда, по мере приближения к ней точнее было бы сказать — пробивалась.

К ней не особо цеплялись и приставали. Среди веселящихся полно было мнимых «клириков» и «монахинь», и ее, должно быть, тоже принимали за ряженую, хотя она была без маски. Может быть, из-за непринужденности, с которой она передвигалась в толпе. Но сама эта непринужденность и была маской. Карнавал близился к концу, и неистовство праздника достигло апогея. Казалось, никого не осталось в домах, весь город вырвался на улицы и площади, скакал, ликовал и плясал. О, эти танцы! Танцы девушек или почитавшихся таковыми, чьи хороводы змеились по улицам легко, свободно, завлекая; танцы мастеровых, под чьими башмаками, казалось, даже булыжники проседали, а при скачках ставни домов выходили из пазов; танцы шутов в носатых личинах, в колпаках с бубенцами, которые, взявшись за руки, под свист флейт и крик волынок откалывали такие лихие коленца, что дух захватывало, танцы горбунов, карликов, слепцов, хромых и прочих калек под завывание безногих и параличных на папертях, разевавших беззубые рты и звеневших веригами… Сестра Тринита привычно укорила себя за высокомерие и напомнила себе слова Евангелия: «Не будьте унылы, как лицемеры». Если люди именно так понимают радость жизни, не исключено, что именно в этом она и состоит.

Бегинка пробилась на бурлящую площадь, целеустремленно прошагала к каменному колодцу с фигурой ангела, благожелательно взиравшего вниз слепыми ящеричьими глазами, и, сутулясь, прислонилась к краю колодезя.

Был тот самый час перед закатом, когда краски кажутся необычайно яркими, а фигуры и предметы — невероятно четкими. И маски… и хари… и размалеванные лица не сливались в единую карусель, а различались в малейших деталях. Гремели трещотки. Вновь завопили трубы, и ряженые рассыпались, давая дорогу двум шествиям, выступающим с противоположных концов площади. Они предваряли главное действо, которое исконно завершало карнавал и должно было состояться послезавтра. И сейчас герольды упреждали добрых лауданцев, что во второй день недели произойдет великая и страшная битва славного Мясоеда, короля Масленицы, с грозным и непобедимым Голодарем, то есть Великим постом. Оба воителя, стоя на повозках, которые вывезли на площадь шуты, представлялись публике. Мясоед, здоровенный детина в нарочито узкой одежде, которая обтягивала его жиры, в короне из куриных ножек и в ожерельях из колбас, потрясал кухонным вертелом, что в решающей битве должен был служить ему копьем, и ежеминутно прикладывался к пузатой фляге, при этом норовя свалиться на руки окружавших его паяцев в дурацких колпаках. На другой стороне площади грозно простирал руку с пучком розог Голодарь. Нередко этот персонаж представляло чучело, но сегодня это был кто-то из шутовской братии — из-за маски, изображавшей тощую унылую рожу, не разберешь, кто. Он был одет в монашескую рясу и опоясан четками из луковиц. Его свита была наряжена монахами, монашками, причетниками и паломниками. Они звонили в колокольцы, напоминающие те, что носили прокаженные, а присные Мясоеда лупили по горшкам и кастрюлям. Народ же плясал кругом и пел старую песню: «Бьется черный хлеб с индейкой и селедка с колбасой!» Шум стоял адский, а ведь это была только прелюдия к предстоящей битве.

— Сестра Тринита?

Из-за грохота, звона и пения бегинка не расслышала, как к ней подошли. Она обернулась. Рядом с колодцем стоял человек, каких много было в толпе на площади — в пестро-лоскутном плаще и размалеванной маске из соломы, полностью закрывавшей лицо. Голос был не только приглушен маской, но и звучал как-то неуверенно. Очевидно, человек не знал, настоящая ли бегинка перед ним или кто-то из свиты Великого поста.

— Это я.

Человек, видимо, все еще не был убежден и переспросил:

— Кто призвал тебя сюда?

Сестра Тринита также имела все основания подозревать собеседника и отвечала двусмысленно:

— Святая Клара.

Человек в маске кивнул.

— Следуй за мной.

Так она и сделала. Провожатый шел впереди. Сестра Тринита заметила под его плащом дубинку и по этому, а также по очертаниям плеч и походке, узнала в нем одного из телохранителей матери Изенгарды. Хотя, конечно, это был еще не повод для спокойствия.

Шли они довольно долго, но довольно быстро. Сестра Тринита поняла, что ее хотят запутать, петляя и водя кругами. Она не стала объяснять провожатому, что это — напрасный труд. Если она и не знала в лицо каждый дом в Лауде, то все улицы и переулки города, а было их около двухсот, она помнила лучше линий своей руки. Но нынешний владелец дома, к которому они подошли уже в темноте, был ей неизвестен. Ясно было только, что некогда это был патрицианский дом, однако он давно уже находился в небрежении и нуждался в побелке и ремонте. Провожатый постучал, явно условным сигналом, обменялся несколькими словами с невидимым сестре Трините привратником, и они вошли. Миновали неосвещенную прихожую, и спутник сестры Триниты посторонился, пропуская ее к лестнице, ведущей вниз. Сам он словно бы растворился во мраке.

Сестра Тринита толкнула тяжелую дверь и ступила в помещение, ранее, вероятно, служившее погребом, а теперь использующиеся как-то иначе.

Бегинка меланхолически взглянула вверх.

— Вавилонский камень… — произнесла она.

— Совершенно верно, — отозвался высокий носовой голос.

Теперь она позволила себе переместить взгляд вниз. На противоположном конце комнаты был стол, на столе — некоторые предметы, а за столом сидели пять человек. Четверо мужчин и одна женщина. Женщиной была мать Изенгарда. Возраст мужчин колебался между тридцатью и сорока пятью годами. Самый молодой — с иронической улыбкой на худом востроносом лице, с коротко стриженными темно-каштановыми волосами. Его сосед, бледный, с белокурой бородкой, скучающе смотрел на бегинку из-под тяжелых век. Тот, кто ответил сестре Трините, — низкорослый, полный, гладко обритый, в одежде, напоминающей духовную и круглой скуфейке. И здоровенный малый, чьи рыжие волосы и борода завивались кольцами.

— Сестра Тринита из квартала святого Гольмунда, — сказал младший. Это был вопрос и утверждение.

Бегинка кивнула. И проговорила:

— Ансельм Орнат. Гарен Сегирт. Присциан-астролог. И Рыжий Вальтер. Просвещенный представитель старой знати, придворный, ученый и капитан наемников. Да, еще посланница духовенства. Недостает купцов и банкиров.

— И откуда вы всех нас знаете? — лениво полюбопытствовал белокурый. — От матери Изенгарды?

— Ни в коей мере. Просто я не затворница. И не слепая. Ходишь, знаете ли, смотришь…

— Она признается, что шпионка наместника! — рявкнул рыжий.

— Но в таком случае я не выйду отсюда, верно?

— Не горячитесь, друг мой, — сказал Ансельм Орнат.

— К тому же мать Изенгарда поручилась за нее, — вставил Присциан.

— Да? — сказала сестра Тринита. — А вот я бы за себя не поручилась…

Ей было скучно. Хотелось оказаться в другом месте, скажем, дома, in angello cum libello, и оттого она вела себя вызывающе, что вовсе не было ей свойственно.

— Касательно отношений с наместником? — вкрадчиво спросил Гарен Сегирт.

— Касательно цели моего прихода.

Собравшиеся переглянулись. Присциан осведомился:

— А что вам известно о цели вашего прихода?

— Предположим, ничего. Но это, — она указала на стол, — свидетельствует за себя.

На столе занимали место хрустальный шар, ярко начищенная медная лампа, прозрачная чаша с водой и толстая книга.

— И вы скептически относитесь к моим приготовлениям?

— Не к ним. Но в опытах вроде того, к которому вы собираетесь прибегнуть, используются либо маленькие дети, либо юные девушки. Я, как все могут видеть, ни к тем, ни к другим уже не принадлежу.

— Не суть важно! — запальчиво возразил Присциан. — Действительно, ясновидение может проявиться при воздействии мага на незамутненную душу отрока или отроковицы. Но и когда субъект от природы является обладателем определенного дара… Сегодня также подходящий день, и, хотя шесть — не очень счастливое число…

— Ну, если вы придаете такое значение нумерологии, будем считать, что нас здесь не шестеро, а дважды по трое.

Присциан кивнул, не заметив или не желая замечать иронии в ее голосе.

— Что за чушь, что за бабьи сказки! — взорвался Вальтер. — Будут здесь говорить на человеческом языке или нет?

— Ты бы лучше села, — сказала мать Изенгарда. Это были ее первые слова за вечер.

Бегинка обнаружила в темном углу табурет, придвинула его и уселась напротив остальных. Все это напоминало карикатурную пародию на Тайную вечерю.

— Мы перейдем когда-нибудь к делу? — не унимался Вальтер.

Гарен Сегирт изящным жестом привлек к себе внимание.

— К делу так к делу. Здесь собрались люди, озабоченные судьбой нашей провинции и дурным правлением имперского наместника Стефана Гроу. Люди разных сословий. Любезная сестра отметила отсутствие купцов. Это не случайно. Им все равно, где жить и кто будет править, лишь бы были им привилегии в торговле, снижались пошлины на ввозимые товары, и корабли стояли в гавани Манты.

— Ошибочное мнение, — заметил Ансельм. — Они еще скажут свое слово, хотя, может быть, и не сейчас. Наверняка, не сейчас.

— А пока они достаточно хороши, чтоб их потрошить! — расхохотался Вальтер.

— По-моему, мы отвлеклись, — вежливо продолжал Сегирт. — Итак, будущее. А так как мы здесь люди просвещенные и, скажем, лишенные предрассудков…

— …особенно после казней в Нижней Лауде, — вставил Орнат.

— …то сочли возможным прибегнуть к не вполне привычным способам ради блага в дальнейшем.

— Способ-то как раз привычный, — заявил Вальтер. — Кто к гадалкам не ходил? Ну, раз тут тот еще случай, так все средства хороши. По мне хоть сам черт в подмогу годится. А кто не с нами, тот против нас.

— Насколько я помню, в Писании сказано несколько иначе, — заметила мать Изенгарда. — «Кто не против нас, тот с нами».

— А, что в лоб, что по лбу. Какая разница?

— Разница есть, — провозгласил Присциан. — Мы действительно люди без предрассудков, однако ж добрые христиане. И может показаться, будто действие, которое мы сейчас собираемся предпринять, может принести вред нашей душе. Однако известно, что наука делит женщин, владеющих Силой, в просторечии именуемых колдуньями или ведьмами, на два разряда. Один называется malefica. Maleficares используют свой Дар исключительно в зловредных зельях, подобно Черной Бет, о коей вы, должно быть, слыхали и которая вполне заслуженно нашла своей конец на костре. Другие, именуемые striga или stregga, безвредны и зачастую употребляют свой Дар на пользу людям. Надеюсь, к ним принадлежит и наша собеседница.

Лицо сестры Триниты было непроницаемо, губы сжаты.

— Почтенная сестра, видимо, не любит бесед на подобные темы. — Ансельм Орнат усмехнулся. — «Тайны этого рода не подлежат раскрытию», — процитировал он, — «если того не потребует крайняя необходимость. Ибо если бы я изложил их ради забавы или теша свое тщеславие, во мне умолк бы просвещающий меня дух, и, буде в нем явилась бы необходимость, он бы меня покинул».

— Пророчества Мерлина, сударь мой, — возразила бегинка, — можно трактовать как угодно, и недавние события во Франции нам это доказывают.

— Не стану спорить…

— Ну, будет, — прервал его Вальтер. — Так да или нет?

— Я могу лишь повторить то, что говорила раньше. У меня нет дара ясновидения. Но я не могу доказать этого, не продемонстрировав его отсутствие.

— Иными словами, вы не отказываетесь? — спросил Сегирт.

— Я хочу побыстрее покончить со всем этим.

— Постойте, постойте! — воскликнул Вальтер. — А какое будет ручательство, что она нас не выдаст?

— А ручательством, и, одновременно, ценой моих действий, очевидно, будет моя жизнь. Где я живу, вам всякий скажет, и достать меня там будет гораздо проще, чем вас в ваших замках, укрепленных дворцах или даже на марше. Но…

— Что значит «но»? — впервые в голосе Гарена Сегирта послышалось какое-то подозрение.

— Я предполагаю, что ничего не выйдет. Но — на всякий случай я прошу вас как можно точнее сформулировать, что вы хотите от меня услышать. Подумайте о том, пока мастер Присциан совершит свои приготовления.

— Предложение, не лишенное смысла, — пробормо тал Орнат.

— Это просто, — сказал Вальтер. — Нам нужно знать, что случится с Лауданской провинцией через год.

— Нет! — Сегирт слегка поднял руку. — Через год — пожалуй, преждевременно. Через три года.

— Думаю, так будет лучше, — согласился Орнат.

Мать Изенгарда изъявила согласие.

— Сестра Тринита, тебе известно, что нужно делать? — осведомился Присциан.

— Да.

Ученый запалил медную лампу, из которой потянуло ароматическим дымом неопределенного запаха, затем повесил ее на вбитый в восточную стену клин, так, чтобы свет от лампы падал на хрустальный шар под определенным углом. Отраженный множеством граней, он рассеялся призрачными лучами, которые, чередуясь с тенями, заплясали над водой в чаше.

Сестра Тринита подвинула табурет и стала смотреть на хрустальный шар. Присциан открыл книгу и принялся читать. Остальные хранили молчание. До семи раз повторил Присциан заклинание, писанное на древнем и не понятном никому, кроме природных духов, языке. После седьмого сестра Тринита сказала:

— Хватит. У меня шея затекла…

— Что это значит? — холодно осведомился Гарен Сегирт.

Присциан вытер пот со лба.

— Не знаю. Я много раз проделывал этот опыт, и он всегда оказывался удачным. — Голос его дрогнул. — И я считал, что в случае общения с человеком, обладающим Силой, это облегчит задачу…

— Но ее Сила пересилила твою, — грубо оборвал его Вальтер.

— Что ж, господа, вы видели, я честно старалась. У меня чуть глаза из орбит не вылезли. — Сестра Тринита встала. — Но ничего не получилось. Видимо, мой мозг слишком закоснел. Так что в следующий раз выбирайте отрока или отроковицу.

— К чертям следующие разы! — Вальтер стукнул кулаком по столу. — Все это глупости, будь я проклят на том и на этом свете!

— Но послушайте! — Присциан воздел руки горе. — Одна-единственная неудача не должна остановить нас…

— А нас никто и не остановит, — с утонченной надменностью заметил Сегирт. — Но не на сем пути.

— Что до меня, — сказал Ансельм Орнат, — я всегда считал магию ремеслом занятным, но недостойным занимать ум образованного человека. Однако у нас остается истинная мудрость веков, и мы всегда можем вернуться к бессмертным творениям философов Академа, к Вергилию с Горацием…

— Вергилию с Горацием… — повторил за ним чей-то голос. Они не сразу поняли, что принадлежит он сестре Трините, настолько голос был глух и безжизнен. Бегинка шагнула вперед, бессмысленно шаря перед собой руками, точно слепая, споткнулась о стол и сшибла с него чашу, которая, расплескав воду, ухнула на пол и со звоном разлетелась на множество осколков. Прежде чем кто-либо что-либо предпринял, бегинка отшатнулась, упала, и тело ее выгнулось дугой.

Несколько мгновений собравшиеся молча наблюдали за ее конвульсиями, затем Гарен Сегирт ледяным тоном спросил у матери Изенгарды:

— Почему вы не предупредили нас, что она припадочная?

— Но с ней никогда… ничего подобного… — неуверенно начала настоятельница.

Однако вскоре стало ясно, что припадок, приключившийся с сестрой Тринитой, ничего общего со священной болезнью не имеет. Она приподнялась, нащупала табурет и, цепляясь за него, села на полу. Лицо ее было ужасно. Глаза зажмурены, но из-под сомкнутых век катились слезы, мешаясь со струйками крови, которые ползли из уголков прикушенных губ. Еще хуже стало, когда она открыла глаза и заговорила. Потому что, несмотря на слезы на щеках, в голосе не слышалось даже намека на рыдания. Он был ровен и сух, и это сочетание пробивало до дрожи.

— Вы спросили меня не о том, что хотели знать. А хотели вы знать, кто из вас будет властвовать в Лауде, когда провинция отложится от империи. Отвечаю: из вас — никто. Все вы домашние псы, не чающие прихода волка. А волк появится. Но его нет среди вас.

— Как это следует понимать? — голос Сегирта поднялся до немыслимой высоты.

— Кто он? Волк… кто-то из вольных отрядов? — начал прикидывать Вальтер. — Одноглазый Ланс? Я что-то давно его не видел… да и кишка у него тонка… или Реналт? Нет, этот молод еще…

— Так кто же? — спросил Ансельм Орнат. — Может, вы в силах ответить, если слышите слова, не произнесенные вслух?

— Я знаю только, что этого человека здесь нет.

— А мы его знаем? — быстро спросил Сегирт.

— Ищите. Ищите в лесах, кабаках, дворцах и на рынках… или у себя в доме. Неважно. Все свершится так или иначе, независимо от моего вмешательства. Или вашего.