Вскрытие показало… Корнуэлл Патрисия

Однако пора было и делами заняться. Обычно я начинала с пробежки по многочисленным отделам нашей лаборатории — так хороший доктор обходит больных. Но сегодня выдался просто сумасшедший день.

Бюро судебной медицины представляет собой нечто вроде пчелиного улья: здание разделяется на множество комнаток-лабораторий, а по коридорам снуют люди в белых халатах и пластиковых защитных очках.

Я проходила мимо открытых дверей, и коллеги кивали и улыбались мне, не поднимая голов от работы. Почему-то я вспомнила об Эбби Тернбулл, а потом и о других назойливых журналистах.

Вдруг это Эбби или кто-нибудь вроде нее пытался добыть информацию о Лори Петерсен?

И главное, насколько давно она (он, они) этим занимаются?

Я сама не заметила, как оказалась в отделе серологии. Только подняв глаза, я увидела черные столы, уставленные мензурками, пробирками, спиртовками. В стеклянных шкафах теснились пакеты с уликами и сосуды с реактивами, а посередине, на длинном столе, лежали простыни и покрывала с кровати Лори Петерсен.

— Ты как раз вовремя, — произнесла Бетти вместо приветствия. — Проходи, не стесняйся — уж что-что, а несварение желудка я тебе обеспечу.

— Спасибо, я как-нибудь обойдусь.

— У меня оно уже есть, а ты что, особенная?

Бетти собиралась на пенсию. У нее были седые волосы стального оттенка, правильные резкие черты лица и карие глаза — они могли быть как совершенно непроницаемыми, так и удивительно добрыми — в зависимости от того, кто в них смотрел. Бетти, главный серолог, отличалась дотошностью и проницательностью, обладала острым, как скальпель, умом. Что касается личных качеств и увлечений, она обожала наблюдать за птицами и превосходно играла на пианино, никогда не была замужем и никогда об этом не жалела. Бетти понравилась мне при первой же встрече — возможно, потому, что напоминала монахиню из приходской школы Святой Гертруды, сестру Марту, когда-то поразившую мое юное воображение.

На рабочем столе Бетти, уже успевшей надеть хирургические перчатки, стояли пробирки с ватными тампонами и пакет с описаниями и фотографиями повреждений, заметных невооруженным глазом, по делу Лори Петерсен. На конверте с пленками, на пакетах с волосками и на пробирках висели ярлыки, выдаваемые компьютерной программой — очередным изобретением Маргарет — и подписанные моими инициалами.

Мне вспомнился слушок, пробежавший на последнем симпозиуме врачей-судмедэкспертов. Якобы за какие-то несколько недель после внезапной кончины мэра Чикаго было предпринято около девяноста попыток взломать компьютер ответственного медэксперта. Выяснилось, что это репортеры пытались добыть результаты вскрытия и токсикологической экспертизы.

Кто же все-таки забрался в мой компьютер?

И зачем?

— Он торопится, как только мог, — продолжала Бетти.

— Кто «он»? — Я неловко улыбнулась.

— Доктор Глассман, — терпеливо повторила Бетти. — Я сегодня утром с ним разговаривала. Он делает все, что может, чтобы скорее получить результаты по первым двум убийствам. Он сказал, что они будут готовы дня через два.

— Бетти, а ты отправила на экспертизу образцы по двум последним убийствам?

— Только что. — Бетти отвинтила крышку коричневого пузырька. — Бо Френд передаст их в собственные руки…

— Бо Френд? — перебила я.

— Он же «общий друг» — так его называют в определенных кругах. Представь, Бо Френд — это настоящие имя и фамилия. В свое время он был гордостью отряда скаутов. Так, давай прикинем: до Нью-Йорка на машине примерно шесть часов, значит, Бо Френд доставит образцы в лабораторию сегодня к вечеру. Надеюсь, они уже тянули спички.

— Кто?

Зачем же все-таки Эмберги меня вызвал? Может, он просто хотел узнать, как продвигается исследование ДНК? Это ведь самый животрепещущий вопрос…

— Да копы же, — продолжала Бетти. — Некоторые из них сроду не были в Нью-Йорке.

— А что им там делать? — высокомерно заметила я. — Они ведь ни перестроиться на шоссе, ни припарковаться толком не умеют.

Эмберги ведь мог просто потребовать, чтобы я отправила ему отчет о ходе исследования ДНК по электронной почте. Раньше он всегда так делал. Вот именно, раньше.

— Полегче, полегче, — сказала Бетти. — Не забывай, что наш Бо родился и вырос и Теннесси: он не расстается со своей пушкой.

— Надеюсь, хоть в Нью-Йорк-то он ее с собой не потащил. — Я отвечала автоматически, мысли мои были далеко.

— Не факт. Начальник предупреждал его, что на Севере действует закон о ношении оружия. А Бо только улыбался и поглаживал себя по кобуре — думал, она не видна под курткой. У него, насколько я помню, револьвер а-ля Джон Уэйн,[11] с длиннющим стволом. Просто смешно, как мужчины носятся с оружием. Сразу вспоминаешь старину Фрейда.

Я припоминала сообщения о детях, запросто взламывавших компьютеры крупнейших корпораций и банков.

У меня дома на столе стоял модем, позволявший связываться с компьютером на работе. И Люси прекрасно знала, что ей даже приближаться к этому модему нельзя. Девочка понимала, насколько серьезные последствия может повлечь ее вторжение в базу данных главного офиса отдела судмедэкспертизы. В остальном я давала Люси полную свободу — для племянницы я даже могла наступить на горло собственническим замашкам, неизбежно развивающимся у одиноких людей.

Да, Люси это прекрасно знала. Но в голову мне так и лезли странности, которые я в последнее время замечала за своей племянницей. Люси нашла спрятанную Бертой вечернюю газету. Она с пристрастием и со странным выражением лица расспрашивала меня об убийстве Лори Петерсен. Наконец я обнаружила, что кто-то (кто, кроме Люси?) прикрепил список домашних и рабочих телефонов моих подчиненных — в нем был вписан и добавочный номер Маргарет — к пробковой панели для заметок, висевшей у меня дома над рабочим столом.

В какой-то момент я поняла, что Бетти уже давно молчит и внимательно смотрит мне в лицо.

— Кей, у тебя что-то случилось?

— Нет. Извини, задумалась.

Помолчав, Бетти произнесла, видимо желая меня утешить:

— Надо же, до сих пор нет подозреваемых. Меня это тоже гложет.

— И я ни о чем другом думать не могу. — Последние часа полтора я думала только о взломе, и мне стало стыдно, что я забыла о главном.

— Пока хоть кто-то не будет пойман, от ДНК, даже идентифицированной, пользы ни на грош. Черт, не хотелось мне этого говорить.

— Да уж, нам с тобой не дожить до прекрасной поры, когда ДНК будут храниться в центральной базе данных, как сейчас — отпечатки пальцев, — пробормотала я.

— Это время наступит не раньше, чем Союз защиты гражданских свобод скажет хоть пару слов на эту тему.

Вот интересно, я вообще что-нибудь хорошее сегодня услышу? Головная боль от затылка медленно поднималась к темени.

— Просто мистика какая-то, — продолжала Бетти, капая фосфатом на фильтровальную бумагу. — Кому-нибудь этот тип уж точно попадался на глаза. Не невидимка же он, в самом деле! И он не наугад лезет в дом — наверняка сначала выслеживает женщин. Может, маньяк ошивается в магазинах или парках, где и выбирает себе жертву. Тогда он не мог остаться незамеченным.

— Если его кто и видел, то мы об этом не знаем. И не то чтобы люди нам не звонили — порой телефоны в отделе криминалистики просто разрываются. Да вот пока ничего достойного внимания никто не сообщил.

— У страха глаза велики.

— Да уж, больше некуда.

Бетти перешла к сравнительно легкой стадии исследования. Она вынимала тампоны из пробирок, смачивала их водой и мазала каждым по фильтровальной бумаге. Потом она капала фосфатом и солевым реактивом на пятно, и, если в нем присутствовала сперма, пятно тотчас же становилось пурпурным.

Я смотрела на пятна. Почти все они были пурпурными.

— Козел, — сквозь зубы произнесла я.

— И еще какой. — Бетти начала объяснять свои манипуляции: — Вот эти пробы, взятые с бедер, вступили в реакцию мгновенно, чего не скажешь о пробах из заднего прохода и влагалища. Но это неудивительно — сперма успела смешаться со слизью жертвы, что замедлило реакцию. Пробы изо рта жертвы также дали положительную реакцию.

— Козел, — повторила я едва слышно.

— Пробы, взятые из пищевода, дали отрицательную реакцию. Что мы имеем? То же, что в случаях с Брендой, Пэтти и Сесиль — большая часть семени осталась снаружи, иными словами, у маньяка преждевременное семяизвержение.

Бренда была задушена первой, Пэтти — второй, Сесиль — третьей. Бетти называла имена этих женщин таким тоном, что я не могла не содрогнуться — так она могла бы говорить о своих сестрах. Мне тоже казалось, что несчастные были моими родственницами. А ведь ни я, ни Бетти не знали их при жизни.

Пока Бетти прятала пипетку, я посмотрела в микроскоп. На предметном стекле оказалось несколько разноцветных волокон, плоских, как ленты, местами перекрученных. Они не могли быть ни человеческими волосами, ни нитками.

— Бетти, это волокна с ножа? — Ох, не хотелось мне задавать этот вопрос…

— Да. Это хлопок. На самом деле волокна состоят из розовых, зеленых и белых нитей. Цвет, который имеет готовая крашеная ткань, обычно достигается комбинацией разноцветных волокон, оттенки которых невозможно различить невооруженным глазом.

Ночная сорочка Лори Петерсен была из бледно-желтого хлопка.

Я отрегулировала микроскоп.

— Не думаю, что волокна остались от хлопчатобумажной ткани. Лори обычно использовала нож для вскрытия конвертов.

— А вот и нет. Кей, я уже сличила образцы волокон с ее ночной сорочки с волокнами, обнаруженными на ноже. Они абсолютно идентичны.

Деловой разговор у нас получался. Идентичны-неидентичны… Сорочка Лори Петерсен распорота ножом ее мужа. То-то обрадуется Марино, чтоб ему провалиться.

Бетти продолжала:

— Могу также сообщить, что волокна, которые ты сейчас рассматриваешь, не идентичны волокнам, найденным на теле Лори Петерсен и на раме окна ванной. Те волокна черные, темно-синие или красные, и они из смеси полиэстера и хлопка.

В ту ночь на Мэтте Петерсене была белая рубашка — вряд ли в ее составе имеются черные, красные или темно-синие волокна, к тому же она наверняка из чистого хлопка. Еще на Петерсене были джинсы, а джинсовая ткань, как известно, не содержит полиэстера.

Вряд ли волокна, о которых сейчас говорила Бетти, могли принадлежать одежде Мэтта — если только он не переоделся перед приездом полиции.

«По-вашему, Петерсен — идиот? — Я прямо-таки слышала голос Марино. — Со времен Уэйна Уильямса[12] каждый младенец знает, что с помощью волокон с одежды кого хочешь можно за жабры взять».

Я вышла от Бетти и, дойдя до конца коридора, оказалась в лаборатории, где производили экспертизу огнестрельных ранений и следов от острых предметов. На столах рядами лежали, в ожидании суда, снабженные ярлыками пистолеты, ружья, мачете и дробовики. Не говоря уж об огромном количестве патронов. В углу стоял наполненный водой резервуар из гальванизированной стали, его использовали для проверки оружия. На поверхности воды покачивалась резиновая утка.

Над микроскопом сгорбился Фрэнк, офицер в отставке, седой и удивительно жилистый. При моем появлении он лишь раскурил свою трубку — Фрэнк не мог сообщить мне то, что я хотела услышать.

Исследование москитной сетки, снятой с окна в доме Лори Петерсен, ничего не дало — так как сетка была синтетическая, невозможно было определить, разрезали ее изнутри или снаружи. Пластик, в отличие от металла, под ножом не гнется.

А ведь это могло бы существенно прояснить ситуацию. Если сетку разрезали изнутри, значит, никто не влезал в дом Лори Петерсен через окно, то есть подозрения Марино относительно Петерсена более чем обоснованны.

— Единственное, что я могу вам сказать, — произнес Фрэнк, выпуская в потолок колечко ароматного дыма, — сетку разрезали очень хорошо заточенным предметом — например бритвой или кинжалом.

— Возможно, тем же, чем преступник распорол ночную сорочку жертвы?

Фрэнк рассеянно снял очки и начал тщательно протирать их носовым платком.

— Да, ее сорочку тоже разрезали чем-то очень острым, но я не ручаюсь, что мы имеем дело с одним и тем же предметом. Я даже не могу определенно сказать, что это такое — стилет, сабля или ножницы.

Провода от телефона и настольных ламп и походный нож наводили совсем на другие мысли.

На основании исследования срезов на проводах Фрэнк предположил, что последние были сделаны походным ножом Петерсена. Следы на лезвии оказались полностью идентичны срезам. Я опять подумала о Марино. Косвенные улики не имели бы решающего значения, если бы походный нож лежал на виду, а не был спрятан в комоде, под одеждой Петерсена.

Я снова начала прокручивать в уме сцену убийства (естественно, не с Петерсеном в главной роли). Вот маньяк заметил на столе нож и решил им воспользоваться. Но зачем он его спрятал? Если преступник именно этим ножом распорол сорочку Лори Петерсен и отрезал провода, значит, последовательность событий была не такой, как я первоначально себе представляла.

Прежде я думала, что у убийцы, когда он проник в спальню Лори, уже был в руках нож — ведь разрезал же он чем-то москитную сетку. А вот отчего ему вдруг вздумалось поменять ножи? Мог ли он в тот момент, когда вошел в спальню, случайно бросить взгляд на стол и увидеть там походный нож?

Исключено. Стол стоял довольно далеко от кровати, да в и спальне было темно. Преступник не мог заметить нож Петерсена.

Преступник не заметил бы нож, пока не включил свет, а к тому моменту он уже успел запугать Лори, приставив ей к горлу собственное оружие. Зачем в таком случае ему понадобился нож Петерсена? Чепуха какая-то.

А вдруг его что-то отвлекло?

Вдруг случилось нечто неожиданное, заставившее маньяка изменить сценарий убийства?

Мы с Фрэнком переглянулись.

— Тогда выходит, что убийца — не Петерсен, — заключил Фрэнк.

— Да. Получается, что маньяк не был знаком с Лори. У него был собственный сценарий убийства, свой модус операнди,[13] но в последнем случае его что-то отвлекло.

— Лори что-то такое сделала…

— Или сказала. Она могла сказать нечто такое, от чего маньяк просто опешил, — предположила я.

— Может, и так, — с сомнением в голосе произнес Фрэнк. — Она, конечно, могла ошеломить преступника какой-то фразой, и он, переваривая сказанное, мог заметить нож и придумать, как его использовать. По-моему, убийца нашел нож раньше, потому что проник в дом еще до того, как туда приехала Лори.

— Не думаю.

— Почему? Это вполне вероятно.

— Нет, потому что Лори убили не сразу после того, как она переступила порог.

Я эту версию уже отрабатывала.

Лори вернулась с дежурства, открыла дверь своим ключом, вошла в дом и заперлась изнутри. Потом прошла в кухню и бросила рюкзак на стол. Потом поужинала — содержимое ее желудка свидетельствовало о том, что она съела несколько сырных крекеров незадолго до того, как была убита. Еда еще только начала усваиваться. Потрясение, которое Лори испытала, полностью прервало процесс переваривания пищи. Сработал один из защитных механизмов. Пищеварение затормаживается, чтобы кровь приливала к конечностям, а не к желудку и таким образом помогала живому существу защищаться или спасаться бегством.

Вот только Лори не могла бороться с насильником. И бежать ей было некуда.

Перекусив, Лори пошла в спальню. Полиция выяснила, что она принимала контрацептивы перед сном. Таблетка, которую следовало принять в пятницу, в коробочке отсутствовала. Лори умылась и почистила зубы, надела ночную сорочку и аккуратно повесила одежду на стул. Когда маньяк напал на нее, она уже лежала в постели. Он, возможно, следил за домом из-за кустов, ждал, пока погаснет свет. Убийца полез в окно не сразу, он выдержал определенное время, которое счел достаточным для того, чтобы жертва уснула. Не исключено, что он давно выслеживал Лори и знал, в какое время она возвращается с работы и ложится спать.

Одеяло было сбито — совершенно ясно, что Лори лежала в постели, когда на нее напали. В других комнатах, и даже в самой спальне следов борьбы не наблюдалось — в беспорядке была только кровать.

Тут я вспомнила еще кое о чем.

А именно о запахе, который Мэтт Петерсен охарактеризовал как сладкий и тошнотворный.

Если у маньяка какой-то особенный запах пота, значит, этот запах должен был тянуться за ним, как шлейф, по всем комнатам, в которые он заходил. Значит, если бы маньяк прятался в спальне, поджидая ее, Лори почуяла бы его сразу, едва переступив порог.

Она ведь была врачом.

Запах часто является признаком болезни. Многие яды имеют специфический запах. Студентов медицинских факультетов обучают различать запахи, можно сказать, натаскивают, как ищеек. Я, например, оказавшись на месте преступления, сразу определяю, пил или не пил убитый незадолго до смерти. Если кровь либо содержимое желудка пахнет миндальным печеньем или самим миндалем, наверняка налицо отравление цианидами. Если дыхание пациента отдает влажными листьями, значит, у него туберкулез.

Лори была врачом, как и я.

Если бы она почувствовала странный запах, едва переступив порог спальни, она бы не успокоилась, пока не нашла его источник.

У Кэгни, уж конечно, никогда не возникало ни подобных проколов, ни волнений по их поводу. Порой мне казалось, что дух предшественника, которого я даже никогда не видела, витает надо мной как символ силы и неуязвимости — именно этих качеств мне всегда недоставало. В нашем мире все давно забыли, что такое рыцарство, а доктор Кэгни просто гордился своим цинизмом — щеголял им, как пышным плюмажем на шлеме, и я в глубине души завидовала его хладнокровию.

Он умер внезапно. Буквально упал как подкошенный на пути к телевизору — показывали Кубок кубков, и доктор Кэгни намеревался его посмотреть. Тело обнаружили рано утром в понедельник — и отправили на вскрытие. Про доктора Кэгни нельзя было сказать, что он сапожник без сапог. Однако доступ в его лабораторию всегда был открыт только патологоанатому. И три месяца никто не заходил в его кабинет — разве что Роза вытряхнула пепельницу.

Первое, что я сделала, когда меня перевели в Ричмонд, — осквернила ремонтом святая святых, кабинет доктора Кэгни. Я не пощадила ничего, что могло бы напоминать мне или посетителям о прежнем хозяине. Начала я с пафосного портрета доктора Кэгни в университетской мантии, висевшего над огромным столом и оснащенного подсветкой. Портрет отправился в ссылку в отдел патологии одной из больниц сети Вэлли Медикал Сентер. За ним последовал шкаф, набитый вещественными доказательствами особо ужасающих случаев из практики покойного. Почему-то считается, что все судмедэксперты увлекаются такого рода коллекционированием, хотя на самом деле доктор Кэгни был скорее исключением, чем правилом.

Бывший кабинет доктора Кэгни — а теперь мой — был прекрасно освещен, на полу лежал ярко-голубой ковер, а на стенах — гравюры с пасторальными сценками. Лишь по нескольким штрихам можно было определить, чем занимается его хозяйка, и лишь один из этих штрихов намекал на сентиментальность последней — посмертная маска с лица убитого мальчика, личность которого так и не удалось установить. К основанию шеи маски я прикрепила распластанный свитер. Неопознанный мальчик смотрел на дверь грустными пластиковыми глазами, словно ждал, что сейчас его окликнут по имени.

В общем, мой кабинет отличался хорошим вкусом, был удобным, но не позволял расслабиться. Я не перегружала рабочее место игрушками, календариками и прочей ерундой. И хотя порой не без самодовольства я убеждала себя, что лучше быть профессионалом, чем легендой, меня все время терзали сомнения.

Присутствие Кэгни чувствовалось в этом кабинете до сих пор.

О моем предшественнике мне не напоминал только ленивый. Я постоянно вынуждена была выслушивать истории о докторе Кэгни, обраставшие с течением времени все менее правдоподобными подробностями. Кэгни якобы работал без перчаток. Он принимался за бутерброд, едва прибыв на место преступления. С полицейскими Кэгни ездил на охоту, с судьями — на барбекю, и предыдущий спецуполномоченный ходил перед ним на цырлах, потому что доктору удалось его до смерти запугать.

В общем, я не выдерживала никакого сравнения с доктором Кэгни, — а нас все время сравнивали, в этом я даже не сомневалась. Охоту и барбекю мне с успехом заменяли суды и конференции — на первых я играла роль мишени, на вторых — бекона. Если в течение первого года в кресле спецуполномоченного Элвин Эмберги только «раскачивался», то последующие три года не сулили его подчиненным ничего хорошего. Эмберги так и норовил занять мою беговую дорожку — мало ему было своей. Он постоянно контролировал мою работу. Недели не проходило, чтобы спецуполномоченный не отправил мне по электронной почте требование срочно предоставить статистические данные или аргументированно ответить, почему кривая убийств упорно ползет вверх, в то время как процент остальных преступлений медленно, но все же понижается. Как будто я несла личную ответственность за то, что населению штата Вирджиния нравилось заниматься самоуничтожением.

Вот чего Эмберги никогда прежде не делал, так это не назначал мне встречу с бухты-барахты.

Если ему требовалось что-то обсудить, он сообщал мне о предмете разговора либо по электронке, либо через одного из своих помощников. Я не сомневалась, что и на этот раз в планы Эмберги не входило гладить меня по головке и рассыпаться в благодарностях за отлично проделанную работу.

Я изучала завалы на собственном столе, подыскивая что-нибудь, что могло бы послужить мне щитом, например папку или файл. Войти в кабинет к Эмберги с пустыми руками было бы для меня все равно что явиться к нему в одном белье. Выпотрошив карманы халата, в которые я имела привычку совать что ни попадя, я ограничилась тем, что прихватила с собой лишь пачку сигарет, или «раковых палочек», как называл их наш спецуполномоченный. Я вышла из офиса. День клонился к вечеру.

Эмберги «царствовал» буквально через дорогу, в здании Монро,[14] на двадцать четвертом этаже. Выше его в прямом смысле не было никого — разве только какой-нибудь голубь вздумал бы устроить гнездо на чердаке. Все подчиненные Эмберги размещались в порядке убывания своих полномочий под ним, на нижних этажах. Я еще никогда не удостаивалась чести посетить кабинет спецуполномоченного.

Двери лифта открылись, и я оказалась в просторной приемной, где за U-образным столом, как крепость возвышавшимся на ковре цвета спелой пшеницы, обитала секретарша Эмберги. Это была рыжая девица лет двадцати, с весьма внушительным бюстом. Когда она соизволила оторвать глаза от монитора и с самодовольной улыбочкой произнесла «добрый день», мне показалось, что следующей ее фразой будет: «Вы уже забронировали номер? Коридорного прислать?»

Я назвалась, но мое имя, по-видимому, девице ни о чем не говорило. Пришлось добавить:

— Мистер Эмберги назначил мне встречу в четыре.

Девица сверилась с расписанием и бодро сообщила:

— Присядьте, пожалуйста, миссис Скарпетта. Доктор Эмберги скоро вас примет.

Я уселась на кожаную кушетку бежевого цвета и осмотрелась. На столе лежали журналы, были расставлены композиции из искусственных цветов, но пепельницы я не увидела. На стенах висело целых два объявления: «Просьба не курить. Спасибо за понимание».

Минуты ползли еле-еле.

Рыжая секретарша потягивала что-то через соломинку, не переставая печатать. В какой-то момент до нее дошло, что неплохо бы и посетительнице предложить какой-нибудь напиток, но я, с достоинством улыбнувшись, ответила: «Спасибо, не надо», и она продолжала стучать по клавишам, да так, что компьютер периодически пищал. Время от времени девица тяжко вздыхала, точно получала неутешительные известия от своего налогового инспектора.

Пачка сигарет буквально жгла мне карман. Хотелось уже только одного — пробраться в туалет и покурить.

В половине пятого заверещал местный звонок. Секретарша сняла трубку и, снова скроив дежурную улыбку, произнесла:

— Вы можете войти, миссис Скарпетта.

На слове «миссис» она почему-то запнулась.

Дверь в кабинет спецуполномоченного слабо щелкнула вращающейся медной ручкой, и тотчас же из-за стола поднялись трое мужчин — а я-то ожидала увидеть только одного. Кроме этого одного, в кабинете находились Норман Таннер и Билл Болц. Когда очередь пожать мне руку дошла до Болца, я посмотрела ему прямо в глаза, и он нехотя, но все же ответил на мой взгляд.

Меня это задело. Болц мог бы и сказать, что собирается к Эмберги. И вообще, мог бы подать хоть какие-то признаки жизни после нашей мимолетной встречи у дома Лори Петерсен.

Эмберги кивнул мне, что можно было расценить в большей степени как «чего притащилась?», чем как приветствие, и процедил: «Спасибо, что уделили нам время».

Эмберги был невысокого роста и сбегающими глазками. Прежде он работал в Сакраменто — там-то наш спецуполномоченный и понабрался замашек коренного калифорнийца, позволявших ему теперь скрывать, что вообще-то он родился и вырос в Северной Каролине. Эмберги происходил из семьи фермеров и стыдился этого. Он любил узкие галстуки с серебряными булавками и был всей душой предан полосатым костюмам. На безымянном пальце правой руки Эмберги носил серебряный перстень с бирюзой. Глаза спецуполномоченного были мутно-серые, как лед, а голова практически лысая — неровности его черепа еще больше подчеркивала слишком тонкая кожа.

Кресло цвета слоновой кости, с подушечкой для головы, отодвинули от стены явно специально для меня. Когда я присела, кожа скрипнула. Эмберги уселся за свой стол. Об этом столе ходили легенды, но мне еще не доводилось его видеть. Действительно, было на что посмотреть — сделанный из розового дерева и богато украшенный резьбой, он казался настоящим произведением искусства, вещью, которая выпячивала как свою антикварную ценность, так и китайское происхождение.

За спиной Эмберги из дорогущего панорамного окна открывался великолепный вид на центр города, на реку Джеймс, которая поблескивала вдали, и на южную часть Ричмонда, напоминавшую отсюда лоскутное одеяло. Эмберги щелкнул замком портфеля из страусиной кожи и извлек стопку гербовой бумаги, исписанной какими-то каракулями. Мой босс основательно подготовился к этой встрече — он никогда ничего не делал без шпаргалки.

— Думаю, вам известно, насколько общественность обеспокоена последними убийствами, — произнес Эмберги, обращаясь ко мне.

— Разумеется.

— Вчера мы с Биллом и Нормом провели, так сказать, экстренное совещание. В числе прочего мы обсуждали статьи, которые появились в газетах за выходные дни. Как вы, доктор Скарпетта, возможно, знаете, новость о последнем убийстве, то есть трагической гибели молодой женщины-хирурга, уже распространилась по всему городу.

Я этого не знала, но ничуть не удивилась.

— Уверен, что вам задавали вопросы по поводу этого убийства, — мягко продолжал Эмберги. — Мы должны в корне пресекать любые попытки взять интервью, иначе нам несдобровать. Именно об этом мы вчера и говорили.

— А если бы вы в корне пресекали убийства, — заметила я не менее мягко, — то давно бы уже получили Нобелевскую премию.

— Именно к этому мы и стремимся в первую очередь, — отреагировал Болц — он успел расстегнуть свой темный пиджак и откинулся в кресле. — Мы постоянно работаем с полицейскими. Однако мы также считаем, что подобные утечки секретной информации недопустимы. Журналисты раздувают подробности происшествия, и в итоге люди паникуют, а убийца в курсе всех наших планов.

— Совершенно с вами согласна. — Тут мой язык меня подвел — и потом я горько пожалела о своих следующих словах: — Можете быть уверены: я не делала никаких заявлений из офиса, не давала никакой информации, кроме самой необходимой.

Я ответила на еще не заданный вопрос, и мой внутренний голос натянул поводья, сдерживая идиотскую прямоту. Если меня вызвали для того, чтобы обвинить в неосторожности, я должна была, по крайней мере, заставить их — или хотя бы одного Эмберги — перейти к обсуждению весьма скользкой темы. А я сама на блюдечке поднесла им доказательства, то есть дала понять, что их подозрения были справедливы.

— Итак, — подытожил Эмберги, глядя на меня своими глазками-буравчиками, — вы только что предъявили нам нечто, что требует более пристального изучения.

— Я ничего такого не предъявляла, — безразличным тоном ответила я. — Просто констатировала факт.

В дверь тихонько постучали — это рыжая секретарша принесла кофе. В кабинете мгновенно повисла тишина. Однако девушку это ничуть не смутило — она не торопилась уходить, с достойным лучшего применения рвением проверяя, каждому ли достались чашка, ложка, сахар. А Билла Болца она прямо-таки опутала липкой, как паутина, заботой. Болц, возможно, был не лучшим из прокуроров штата, но, без сомнения, самым красивым. Он принадлежал к тому редкому типу блондинов, к которым время относится более чем лояльно — ни волосы у них не выпадают, ни пивной живот не образуется. Только тоненькие «гусиные лапки» в уголках глаз говорили о том, что Биллу почти сорок.

Когда секретарша наконец удалилась, Болц произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Нам известно, что у полицейских периодически возникают проблемы с утечкой информации. Мы с Нормом говорили с одним высшим чином. Никто понятия не имеет, откуда просачиваются сведения.

Я подавила желание высказаться. А чего, интересно, они ожидали? Что какой-нибудь высший чин крутит роман с Эбби Тернбулл? Что какой-нибудь коп с виноватым видом скажет: «Извините, ребята, это я раскололся»?

Эмберги хлопнул по столу стопкой листов.

— Пока что, доктор Скарпетта, в статьях обнаружились ссылки на некий «медицинский источник». Этот самый источник цитировали семнадцать раз с момента первого убийства, что наводит меня на определенные мысли. Подтверждает мои подозрения и характер подробностей, приведенных в прессе, а именно: поврежденные проводом сосуды, свидетельства сексуального насилия, способ, которым убийца забирается в дом, информация о том, где именно были найдены тела, а также тот факт, что в данный момент идет работа по идентификации ДНК. Согласитесь, что все эти подробности легко соотносятся с упомянутым «медицинским источником». — Эмберги посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. — И, насколько я понимаю, вся эта информация соответствует действительности?

— Не совсем. В газетах были некоторые неточности.

— Например?

Ох, как мне не хотелось вдаваться в подробности! И вообще обсуждать эту тему с Эмберги. Но он имел полное право спрашивать. Я должна была обо всем докладывать спецуполномоченному, потому что над ним стояло высшее начальство — и тоже требовало отчета.

— Например, после первого убийства в новостях сообщалось, что Бренду Степп задушили поясом коричневого цвета. А на самом деле это были колготки.

Эмберги записал мои слова.

— Что еще?

— В случае с Сесиль Тайлер писали, что ее лицо, а также постельное белье были в крови. Это, мягко говоря, преувеличение. На теле не обнаружено столь серьезных повреждений. Да, у Сесиль шла кровь из носа и рта, однако это — результат удушения, не более того.

— А упоминали ли вы об этом в предварительных отчетах? — поинтересовался Эмберги, закончив писать.

Вот оно. Наконец-то понятно, что у него на уме. Впрочем, мне понадобилось лишь несколько секунд, чтобы успокоиться. Эмберги имел в виду предварительный отчет о ходе расследования. Эксперт просто описывает то, что видит на месте преступления и узнает от полиции. Данные в таком отчете не всегда точны, потому что он пишется не в самых подходящих для сосредоточения условиях и до вскрытия.

К тому же отчеты составляют не судмедэксперты, а обычные практикующие врачи, добровольцы, за пятьдесят долларов, положенных за каждый выезд на место аварии, самоубийства или убийства, способные сорваться с места среди ночи или испортить семье выходные. В первую очередь они должны определить, требуется ли вскрытие, все подробно описать и сделать побольше фотографий. Даже если один из врачей-волонтеров, находящихся у меня в подчинении, и спутал спросонья колготки с поясом, никакого криминала в этом не было — мои врачи никогда не давали интервью.

Но Эмберги уперся:

— И все же я хочу знать, были ли упомянуты в предварительных отчетах коричневый пояс и окровавленные простыни.

— Нет. По крайней мере, не так, как об этом писали журналисты.

— Знаем мы, как пишут журналисты — делают из мухи слона, — встрял Таннер.

— Послушайте, — начала я, по очереди оглядев всех троих, — если вы намекаете на то, что информация просочилась в прессу через моих врачей-добровольцев, то вы глубоко заблуждаетесь. Я прекрасно знаю обоих врачей, которые писали отчеты о первых двух убийствах. Я работаю с этими людьми уже несколько лет. Они ни разу не прокололись. Отчеты по третьему и четвертому убийствам я составляла сама. Журналисты получают сведения не из моего офиса. На месте преступления толкалось достаточно народу — проболтаться мог кто угодно. Хотя бы ребята из бригады «скорой помощи».

Эмберги заерзал в кресле — заскрипела кожа.

— Я это проверил. Всего было задействовано три бригады. Ни в одном из четырех случаев ни один санитар не появлялся непосредственно на месте преступления.

Я спокойно заметила:

— Как правило, неизвестные источники при ближайшем рассмотрении оказываются сложной комбинацией источников известных. Ваш «медицинский источник» может представлять собой этакий дайджест — что-то сказал санитар, что-то — полицейский, остальное журналист подслушал или подсмотрел, пока вертелся около дома жертвы.

— Все это вполне возможно, — кивнул Эмберги. — Думаю, никто из нас не считает, что информация в прессу просачивается из главного офиса судмедэкспертизы — по крайней мере, что она просачивается умышленно…

И тут я взорвалась.

— Умышленно? Вы что, намекаете, что мы умышленно информируем журналистов? — Я уже приготовилась привести убийственные аргументы в свою защиту, однако слова внезапно застряли у меня в горле.

По шее вверх поползла горячая волна. Я все поняла. Моя база данных. Неужели Эмберги намекает на вторжение в мою базу данных? Откуда же он узнал?

Эмберги продолжал, как ни в чем не бывало:

— Люди любят поговорить, и наши сотрудники — не исключение. Вечером поделился с женой, завтра рассказал что-то приятелю — и все без задней мысли. А теперь — попробуй найди крайнего. Как говорится, слухами земля полнится. Оглянуться не успеешь — а журналистам уже известно все и даже больше. Мы должны выяснить, чьих это рук дело, — камня на камне не оставить, но выяснить. Надеюсь, вы понимаете, что утечка кое-каких сведений — уже произошедшая утечка — может существенно усложнить расследование?

Таннер был лаконичен:

— Мэр очень недоволен. Мало того что Ричмонд лидирует по количеству убийств на душу населения, так еще и пресса расстаралась. Более неподходящий момент для появления таких статей и представить трудно. У нас тут отелей понастроили для конференций, а после сообщений про маньяка разве к нам кто-то приедет? Кому охота жизнью рисковать?

— Никому, — холодно отвечала я. — Только вряд ли кто-нибудь одобрит такую позицию городских властей. Вряд ли кому-нибудь будет приятно узнать, что мэр думает лишь о том, как бы не сократились доходы от туризма.

— Кей, — Болц попытался меня урезонить, — никто ничего такого не имел в виду.

— Ни в коей мере, — поспешно вставил Эмберги. — Но мы все должны учитывать. А ситуация непростая. Одна ошибка с нашей стороны — и нам всем несдобровать.

— Несдобровать? Почему? — спросила я осторожно и по привычке посмотрела на Болца.

Болц напрягся — видно было, что он что-то знает. Наконец он нехотя произнес:

— Из-за последнего убийства мы все словно на пороховой бочке. В деле Лори Петерсен есть некие обстоятельства, о которых пока не говорят. Слава богу, журналисты еще не пронюхали. Правда, это только дело времени. Кто-нибудь да разузнает, и если мы первыми не решим проблему — без шума и пыли, — то слетит немало голов.

Эстафету подхватил Таннер — его длинное, точно фонарь, лицо было мрачно, как этот же фонарь после акта вандализма.

— Здесь пахнет крупной судебной тяжбой. — Таннер посмотрел на Эмберги и, прочитав в его взгляде одобрение, продолжал: — Видите ли, произошла роковая ошибка. Оказывается, Лори Петерсен звонила в полицию из дома в ночь с пятницы на субботу. Мы узнали об этом от одного из дежуривших тогда диспетчеров. Без одиннадцати минут час оператор службы «911» зафиксировал звонок. На экране компьютера появился адрес дома Петерсенов, но связь тут же прервалась.

Ко мне наклонился Болц:

— Если помнишь, телефон стоял на прикроватной тумбочке, а шнур был сорван со стены. Наша версия: когда убийца проник в дом, доктор Петерсен проснулась. Она дотянулась до телефона, однако единственное, что успела, — набрать «911». Ее адрес появился на экране, но и только. Подобные звонки положено переадресовывать полиции. В девяти случаях из десяти — это детишки забавляются, но полиция обязана проверять все звонки. Вдруг у человека сердечный приступ или припадок? Вдруг на него напали? Поэтому оператор должен присваивать таким звонкам первую степень важности и переадресовать их дежурному патрулю, чтобы тот как минимум приехал по указанному адресу и проверил, все ли в порядке. Но оператор ничего подобного не сделал. Он присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Сейчас этот оператор отстранен от работы.

Вмешался Таннер:

— В ту ночь в городе было неспокойно. Телефон буквально разрывался. А чем больше звонков, тем легче ошибиться при их распределении. Вот оператор и присвоил звонку Лори Петерсен четвертую степень важности. Будь звонков поменьше, он и классифицировал бы их иначе. Беда в том, что после того, как звонку присвоен номер, исправить уже ничего нельзя. Диспетчер рассматривает звонки в порядке убывания степени важности. Он ведь не знает, что стоит за каждым звонком, и не узнает, пока до звонка не дойдет очередь. А с какой радости диспетчер станет заниматься звонком четвертой степени важности прежде, чем разберется со звонками первой, второй и третьей степеней?

— Оператор, конечно, виноват, — мягко произнес Эмберги, — но ведь все мы люди…

Я едва дышала.

Болц так же монотонно подытожил:

— Полиция подъехала к дому Петерсенов только через сорок пять минут после звонка Лори. Патрульный полицейский утверждает, что включил прожектор и осветил дом с фасада. Света в окнах не было, все выглядело, по его словам, спокойно. Тут ему позвонили и сказали, что в разгаре драка и дело может кончиться плохо. Он поспешил по вызову. А вскоре после этого приехал мистер Петерсен и обнаружил тело своей жены.

Мужчины еще что-то говорили, что-то пытались объяснять. Вспомнили случай в Говард-Бич — тогда из-за халатности полицейских в Бруклине зарезали несколько человек.

— Суды округа Колумбия и Нью-Йорка постановили, что правительство не несет ответственности за то, что не защитило граждан от преступника.

— Нам без разницы, что полиция делает и чего не делает.

— Абсолютно. Если на нас подадут в суд, мы выиграем процесс, но все равно проиграем из-за шумихи, — а от нее никуда не деться.

Я не слышала ни слова. Воображение, подстегнутое рассказом о прерванном звонке в службу спасения, рисовало в моем мозгу кошмарные картины убийства Лори Петерсен.

Я знала, что произошло.

Лори Петерсен после дежурства валилась с ног, да и муж сказал ей, что задержится. Она решила лечь и поспать хотя бы до его приезда — я тоже так делала, поджидая Тони, возвращавшегося из библиотеки юридической литературы в Джорджтауне. Я тогда еще жила в квартире при больнице. Лори проснулась, потому что почувствовала: в доме кто-то есть. Может, она услышала шаги, приближающиеся к спальне. Она окликнула мужа по имени.