Путешественник Дженнингс Гэри

Мясо кабана оказалось очень вкусным. Я ужинал, сидя за высоким столом вместе с великим ханом, принцем Чимкимом, золотых дел мастером Бошером и мастером огня Ши. Я тактично высказал Чимкиму соболезнования относительно кончины его брата, а затем поздравил его с рождением сына. Бошер и Ши поочередно то настойчиво забрасывали меня вопросами об успешном применении шаров huo-yao, то чрезмерно восхваляли меня и друг друга за то, что сделали настоящее открытие, которое прославит наши имена и войдет в историю, ибо коренным образом изменит характер военных действий.

– И не стыдно так преувеличивать свои заслуги? – возразил я. – Вы сами сказали, мастер Ши, что воспламеняющийся порошок был изобретен давно какими-то неизвестными хань.

– Но в их руках это был peu de chose![224] – закричал Бошер. – Да он был всего лишь игрушкой, пока за дело не взялись хитрый венецианец, иудей-вероотступник и выдающийся молодой француз!

– Gan-bei! – завопил старый Ши. – L’chaim![225]

Иудей поднял за нас всех бокал mao-tai и осушил его одним глотком. Бошер последовал его примеру, а я сделал только небольшой глоток. Пусть уж мои возомнившие себя великими друзья напьются, раз им так хочется. Я сам не стал этого делать, так как ожидал, что позже мне понадобятся силы.

Во время трапезы играли какие-то уйгуры-музыканты – к счастью, они исполняли приятную музыку, – затем нас стали развлекать жонглеры и канатоходцы; их сменила группа актеров, разыгравших пьесу, которая, несмотря на то что была исполнена чужеземцами, оказалась мне знакома. Рассказчик-хань на протяжении всего выступления бубнил, ныл и вопил, изображая всех действующих лиц, а его товарищи тем временем дергали за нити марионеток, игравших различные роли. Я не мог разобрать ни слова, но тем не менее понял пьесу, потому что все ее персонажи – Старый Рогоносец, Незадачливый Лекарь, Злодей-Насмешник, Неуклюжий Мудрец, Влюбленная Служанка, Отважный Герой и прочие – были разительно похожи на наших венецианских марионеток: пьяницу Панталоне, глупого Доктора Баланзона, негодника Пульчинеллу, тупого судью Нулью, кокетку Коломбину, лихого Трубадура и прочих. Похоже, Хубилай-хан не слишком наслаждался представлением. Он заметил:

– Не понимаю, зачем нужны марионетки, чтобы представлять людей? Почему бы людям самим их не изображать? – (Кстати, несколько лет спустя актеры именно так и стали поступать: избавившись от рассказчика и марионеток, они начали представлять сами, каждый играл в пьесе отведенную ему роль.)

Большинство придворных все еще веселились, когда я направился в свои покои. Однако, очевидно, Хубилай отдал распоряжения несколько раньше, потому что как только я лег, еще не успев задуть лампу, которая стояла рядом с кроватью, как раздался скрип двери и вошла молодая женщина; в руках она держала что-то вроде маленькой коробочки.

– Sain bina, sain nai, – вежливо сказал я, но она не ответила. Когда женщина подошла к окну, я заметил, что она не монголка, а хань или принадлежит к родственному им народу.

Девушка, очевидно, была всего лишь служанкой, которая пришла подготовить все к приходу своей хозяйки, потому что я вдруг разглядел, что белый предмет, который она держала в руках, был жаровней для благовоний. Я надеялся, что и госпожа окажется такой же миловидной и изысканно утонченной, как и служанка. Девушка поставила рядом с моей кроватью курильницу – закрытую фарфоровую коробочку, сделанную в виде драгоценной шкатулки с замысловатым рельефным орнаментом. Затем она взяла мою лампу и застенчиво улыбнулась, молча спрашивая разрешения. Я кивнул, и девушка воспользовалась пламенем, чтобы зажечь ароматическую палочку, затем сняла крышку с жаровни и поместила палочку внутрь. Я заметил, что это была пурпурная tsan-xi-jang, которая обладала тонким ароматом, состоящим из нежно благоухающих трав, мускуса и золотой пыли. Комната наполнилась не насыщенным, навязчивым пряным запахом, а ароматом летних полей. Служанка присела на ковер рядом с моей кроватью, кроткая и молчаливая; она учтиво опустила глаза долу, пока изысканный и успокаивающий аромат распространялся по комнате. Но он не слишком успокоил меня. Я чувствовал, что нервничаю, словно и правда был женихом. Поэтому я попытался затеять со служанкой разговор, но она либо была хорошо вышколена, либо совершенно не знала монгольского языка, потому что в ответ даже не подняла глаз. Наконец в дверь снова тихонько поскреблись, и в комнату гордо вошла ее хозяйка. Я рад был обнаружить, что она очень красива – особенно для монголки, – хотя и не такая миниатюрная и изящная, как ее служанка, похожая на фарфоровую статуэтку.

Я обратился к ней по-монгольски:

– Приветствую тебя, добрая женщина.

Она в ответ пробормотала: – Sain bina, sain urkek.

– Входи! И не называй меня братом, – сказал я, нервно усмехаясь. – Но это общепринятое приветствие.

– Хорошо, по крайней мере, не думай обо мне как о брате.

И мы с ней продолжили болтать в том же духе – совсем недолго и наверняка наговорив массу глупостей, – пока служанка помогала госпоже раздеться и снять свадебный наряд. Я представился, девушка ответила, слова лились из нее, словно журчащий поток: ее зовут Сецэн; она родом из монгольского племени кераитов; христианка-несторианка, все кераиты были обращены давным-давно каким-то странствующим несторианским священником; она в жизни не покидала своей родной безымянной деревни в далекой северной стране Чувашии, где промышляют пушного зверя. Так она и жила до тех пор, пока ее не выбрали в качестве наложницы и не привезли в торговый город под названием Урга. Там, к ее удивлению и радости, ван провинции оценил Сецэн в двадцать четыре карата и направил на юг, в Ханбалык. Еще девушка сказала, что никогда прежде в глаза не видела ференгхи, и поэтому я должен извинить ее за бесстыдство, но ей очень любопытно узнать: мои волосы и борода от природы такого бледного цвета или они просто поседели с возрастом? Я объяснил Сецэн, что не намного старше ее и мне еще далеко до старости; полагаю, девушка заметила, как росло мое возбуждение, когда я наблюдал, как ее раздевают. Я пообещал красавице в самое ближайшее время продемонстрировать свою юношескую силу, решив, что докажу ей это, как только служанка покинет комнату. Однако та девушка после того, как устроила рядом со мной свою госпожу, снова уселась на ковер возле кровати, словно собиралась остаться, и даже не задула светильник, поэтому моя дальнейшая беседа с Сецэн стала даже хуже, чем пустой: она стала нелепой.

Я сказал:

– Ты можешь отослать свою служанку.

Она ответила:

– Лон-гя не служанка. Она рабыня.

– Не важно. Ты можешь отпустить ее.

– Ей приказано присутствовать при qing-du chu-kai – лишении девственности.

– Интересно, кем? Я не отдавал таких приказаний.

– Вы и не можете, господин Марко. Она моя прислужница.

– Мне все равно, Сецэн, даже если она твой несторианский священник. Я бы предпочел, чтобы она прислуживала госпоже где-нибудь в другом месте.

– Я не могу отослать ее, и вы тоже не можете. Она здесь по приказу придворного сводника и госпожи надзирательницы над наложницами.

– Я занимаю более высокое положение, чем всякие там сводники и надзирательницы. Я здесь по приказу хана всех ханов.

Сецэн выглядела обиженной.

– Я думала, вы здесь, потому что хотели этого.

– Ну, это тоже, – ответил я, мгновенно раскаявшись. – Но я никак не думал, что мне придется развлекать зрителей.

– Она не зритель. Она лон-гя. Не бойтесь, она не произнесет ни слова.

– О господи! Да мне все равно, даже если она споет inno imeneo, только пусть делает это где-нибудь в другом месте!

– А что такое inno imeneo?

– Свадебная песнь. Свадебный гимн. Он прославляет, ну, уничтожение, так сказать, девственности.

– Но именно для этого она здесь и находится, господин Марко!

– Чтобы петь?

– Нет, нет. В качестве свидетельницы. Она уйдет, как только… как только увидит пятно на простынях. Тогда она отправится доложить госпоже надзирательнице, что все идет как надо. Вы понимаете?

– Этикет, да. Вах!

Я внимательно оглядел девушку, которая, казалось, была занята изучением белых завитков, поднимавшихся из курильницы, и не обращала внимания на наши препирательства. Я порадовался, что не был настоящим женихом, поскольку ситуация складывалась весьма двусмысленная. Однако, похоже, ни моя «невеста», ни ее служанка не тяготились создавшимся положением, поэтому я тоже решил отбросить смущение. Так что я вознамерился выполнить свою миссию, чтобы рабыня получила ожидаемое. Сецэн старательно, хотя у нее и не было достаточного опыта, помогала мне. В разгар наших усилий я вдруг заметил, что рабыня обращает на нас внимания не больше, чем если бы мы были такими же неодушевленными, как ее курильница. Однако какое-то время спустя Сецэн поднялась с постели и потрясла девушку за плечо; та встала, помогла госпоже расправить простыни, и они обнаружили маленькое красное пятнышко. Рабыня кивнула головой, широко улыбнулась, поклонилась, задула лампу и вышла из комнаты, предоставив нам самим позаботиться о себе и при желании закрепить свои брачные отношения.

Сецэн ушла от меня утром. В тот день я присоединился к хану и его придворным, поехавшим охотиться на ястребов. Даже Али-Баба отправился с нами после того, как я заверил его, что соколиная охота не слишком опасная и не требует таких усилий, как охота на кабана с копьем. Мы добыли в тот день много дичи и приятно провели время. Поскольку у соколов очень зоркие глаза, то они могут видеть, подкарауливать дичь и наносить удар даже в сумерках; поэтому наша компания в полном составе остановилась на ночь в бамбуковом дворце. Мы вернулись в Шанду на следующий день с огромным количеством птиц и зайцев и отдали всю добычу на кухню. Подкрепившись олениной, я снова, по приказу Хубилая, принял участие в улучшении монгольской расы.

Представьте, эта ночь снова началась с того, что рабыня внесла белую фарфоровую жаровню. Когда я увидел, что это та же самая миловидная рабыня, то попытался выразить свое смущение, ведь девушка оказалась вынуждена присутствовать во время двух моих брачных ночей. Но она только обворожительно улыбнулась и показала, что не понимает или отказывается меня понимать. Поэтому, когда наконец появилась следующая монгольская девственница, представившаяся как Джехоль, я заявил:

– Прости мне несвойственное мужчине волнение, Джехоль, но, откровенно говоря, меня беспокоит, что одна и та же посторонняя девушка вторую ночь подряд будет наблюдать за моей интимной жизнью.

– Лон-гя не стоит вашего беспокойства, – равнодушно произнесла Джехоль. – Она всего лишь представительница народа мин, ничтожная рабыня из провинции Фуцзянь.

– Правда? – спросил я, заинтересовавшись тем, что услышал. – Значит, она мин? И все-таки мне неприятно, что кто-то станет сравнивать то, как я проявлял мужскую доблесть в разные ночи. Моя спальня – не театр. И нечего меня обсуждать.

Джехоль только рассмеялась в ответ:

– Не беспокойтесь, она не будет ни с кем ничего обсуждать. Лон-гя не может сделать ничего подобного.

К этому времени с помощью рабыни прекрасная монголка уже разделась настолько, что все остальное вылетело у меня из головы. И я сказал:

– Ну, если это не мешает тебе, то я тоже не стану смущаться.

И эта ночь прошла так же, как и предыдущая.

Однако когда наступил черед следующей монгольской девственницы – ее имя было Йесукай – и опять появилась все та же рабыня мин с жаровней, я снова принялся протестовать. Йесукай только пожала плечами и сказала:

– Когда мы жили во дворце в Ханбалыке, у нас было много слуг и рабов. Но когда госпожа надзирательница привезла нас сюда в Шанду на время охоты, мы взяли с собой лишь несколько домашних слуг, и эта рабыня – единственная лон-гя среди них. Другой просто нет, так что вам придется к ней привыкнуть.

– Даже если она и не болтлива и не станет обсуждать с подружками, что происходит в этой спальне, – проворчал я, – я все-таки боюсь, что служанка, видя меня в постели каждую ночь с другой женщиной, может начать смеяться.

– Она не может смеяться, – объяснила мне сутки спустя Черен, очередная монгольская девственница, которую прислал Хубилай. – Она также ничего не слышит и не может говорить. Рабыня – лон-гя. Вы не знаете этого слова? Оно означает «глухонемая».

– Это правда? – пробормотал я, глядя на рабыню с большим сочувствием, чем прежде. – Тогда нет ничего удивительного в том, что она не отвечала мне, когда я к ней обращался. Все это время я считал, что лон-гя – это ее имя.

– Если у нее когда-то и было имя, она не может его никому сообщить, – сказала Тогон, следующая девственница-монголка. – Между собой мы называем ее Ху Шенг. Но это всего лишь злая насмешка.

– Ху Шенг, – повторил я. – А что в этом плохого? По-моему, очень милое прозвище.

– Это самое неподходящее для нее имя, потому что оно означает Эхо, – объяснила мне Делвет, еще одна девственница. – Но, так или иначе, рабыня ведь все равно никогда не слышит его и не откликается.

– Безмолвное Эхо, – заметил я и улыбнулся. – Имя, может, и неподходящее, но мне нравится это загадочное противоречие. И звучит приятно: Ху Шенг, Ху Шенг…

У Аюке, седьмой или восьмой из монгольских девственниц, я спросил:

– А вот интересно, ваша госпожа надзирательница специально разыскивает глухонемых рабынь, чтобы они выполняли обязанности наблюдательниц во время брачной ночи?

– Ей нет нужды их разыскивать. Она делает их такими с самого детства. Не способными ни подслушивать, ни сплетничать. Они не смогут и рта раскрыть, чтобы высказать удивление или неодобрение, если даже и увидят в спальне странные вещи, так что не будут трещать потом на всех углах о том, что им довелось наблюдать. Если же рабыни в чем-то провинились и их наказывают, они не могут даже стонать.

– Bruto barabo! Их специально делают такими? Но как?

– Все очень просто: у госпожи надзирательницы есть лекарь-шаман, который и осуществляет такую операцию, – сказала Мергус, которая была не то восьмой, не то девятой по счету. – Он вставляет раскаленную докрасна шпильку в каждое ухо и втыкает ее сквозь шею в глотку. Я не могу точно объяснить вам, как это делается, но если вы приглядитесь к Ху Шенг, то увидите крошечные шрамы у нее на горле.

Я посмотрел, это действительно было так. Но, внимательно приглядевшись к Ху Шенг, я увидел не только это. Хубилай был прав, когда сказал, что девушки мин – непревзойденные красавицы. Ху Шенг, по крайней мере, была очень хороша собой. Будучи рабыней, она не пудрила лицо, как это делали другие женщины, живущие в тех краях, и не убирала волосы в жесткие прически, как ее монгольские хозяйки. Кожа Ху Шенг была натурального бледно-персикового цвета, а волосы были просто уложены на голове мягкими волнами. За исключением маленького лунообразного шрама на горле, у молоденькой рабыни не имелось никаких изъянов, чего нельзя было сказать о знатных девственницах, которым она прислуживала. У них, выросших в большинстве своем на открытом воздухе, в суровых условиях кочевой жизни, было множество порезов, рябин и ссадин, которые портили даже самые интимные участки их плоти.

Когда я разглядывал Ху Шенг, она сидела в самой изящной и привлекательной позе, которую женщина всегда принимает бессознательно.

Совершенно не подозревая, что ее кто-то рассматривает, девушка прикрепляла цветок к своим мягким черным волосам. Левой рукой она придерживала розовый бутон над левым ухом, а правую руку подняла над головой, пытаясь привести волосы в порядок. А надо вам сказать, что подобная поза всегда делает любую женщину, одетую или раздетую, настоящей поэмой изгибов и мягких углов – головка слегка наклонена набок, а руки обрамляют личико, делая композицию гармоничной. Линия шеи мягко переходит в линию груди, груди сладко приподняты из-за того, что подняты руки. В такой позе даже старуха выглядит молодой, толстуха смотрится стройной, костлявая – гладкой, а красивая женщина выглядит еще краше. Я припоминаю, что заметил у Ху Шенг на висках пушок черных волос, растущих до линии челюсти, и другие шелковистые волосы, которые росли у нее на шее. Эти привлекательные мелочи навели меня на мысль о том, что женщины мин, возможно, был весьма пушистыми в наиболее интимных местах. У девственниц-монголок, как я мог заметить, в этих местах имелись свойственные представительницам их нации «маленькие грелки» из мягких, гладких волос, напоминающих мех кошки. Честно говоря, я не очень хорошо запомнил все подробности проведенных с ними ночей, полных любовной игры. Не подумайте, что это объясняется неожиданным проявлением с моей стороны скромности или сдержанности. Просто девушки очень быстро сменяли одна другую. Сейчас я даже не могу точно вспомнить, сколько их было – что-то около дюжины.

О, все они были красивые, приятные, искусные и доставляли мне удовлетворение, но и только. Я вспоминаю о связи с ними как о череде мимолетных событий. Гораздо больше мое воображение поразила маленькая, скромная, молчаливая Эхо – и не только потому, что она присутствовала каждую ночь, но потому, что рабыня мин затмила всех монгольских девственниц. Полагаю, если бы я все время не думал о Ху Шенг, то запомнил бы о монголках намного больше. Их ведь как-никак оценили в двадцать четыре карата, и они были исключительно хороши в постели. Однако, даже наслаждаясь зрелищем того, как их раздевала рабыня лон-гя, я не мог не заметить, насколько крупней монголки казались по сравнению с миниатюрной, утонченной Ху Шенг, какими грубыми были их лица и цвет кожи рядом с персиковой кожей и тонкими чертами мин. Даже их груди, перед которыми при других обстоятельствах я просто преклонялся бы, такие красивые и пышные, казались мне какими-то агрессивными и предназначенными исключительно для кормления, по сравнению с почти детской стройностью и изящностью тела Ху Шенг.

Положа руку на сердце, должен признаться, что монгольские девственницы тоже отнюдь не считали меня идеалом мужчины и не очень-то радовались тому, что им придется со мной спариваться. Девушки прошли длительный и суровый отбор, чтобы разделить постель с ханом всех ханов. Хубилай к тому времени был уже стариком и, возможно, тоже не являлся мечтой молодой женщины, но он все-таки был великим ханом. Должно быть, девушки были страшно разочарованы, узнав, что их предназначили вместо этого чужеземцу – ференгхи, ничтожеству – и, хуже того, запретили пользоваться семенами папоротника, чтобы избежать зачатия. Наверняка они оценивались в двадцать четыре карата в том числе и из-за своей способности к воспроизведению, это значило, что от них ожидали, что они забеременеют от меня и, следовательно, выносят не знатных монгольских отпрысков династии Чингиса, а бастардов-полукровок. Может, их детей и не будут открыто презирать, но все равно на них будут косо смотреть все жители Катая.

У меня, кстати, имелись свои собственные сомнения относительно того, насколько мудро поступил Хубилай, заставив меня совокупиться с этими наложницами. Только не подумайте, что я считал себя выше или ниже по отношению к монголкам, потому что я прекрасно понимал, что мы с ними, как и все остальные люди на земле, принадлежим к одной человеческой расе. Этому меня учили с детских лет, а во время своих путешествий я видел сему множество подтверждений. (Два маленьких примера: все мужчины повсюду, за исключением разве что святых и отшельников, всегда готовы напиться; а все женщины, которых я видел, очень странно выглядят во время бега: кажется, словно их колени связаны.) Нет сомнения, что все люди – потомки тех же самых Ада-ма и Евы, но также ясно и то, что все их потомки разбрелись далеко по всей земле, за то долгое время, что прошло с тех пор, как наших прародителей изгнали из Рая.

Хубилай называл меня «ференгхи»; он вовсе не собирался меня обидеть этим, но прозвище прилипло ко мне, словно ярлык. Я знал, что мы, венецианцы, довольно сильно отличались от сицилийцев, славян да и всех остальных западных народов. Когда я научился ориентироваться в разнообразии многочисленных монгольских племен, я узнал, что каждый человек здесь гордится своим племенем, считает себя настоящим монголом и даже утверждает, что монголы стоят выше остального человечества.

В своих путешествиях я не всегда понимал тех, кого встречал, но неизменно находил все народы интересными – и в основе этого интереса лежали различия. Разный цвет кожи, разные традиции, еда, речь, суеверия, развлечения; мне интересно было даже то, как у разных народов разнились их пороки, невежество и глупость. Какое-то время спустя после моего посещения Шанду я съездил в город Ханчжоу и увидел, что это тоже, как и Венеция, город каналов. Но во всем остальном Ханчжоу был совершенно не похож на Венецию, и именно его отличие, а не схожесть сделали это место для меня привлекательным. Поэтому я до сих пор люблю Венецию, она все еще дорога мне, но перестанет быть таковой, если перестанет быть уникальной. По моему мнению, мир, который будет состоять из похожих друг на друга городов, мест и пейзажей, станет невообразимо скучным, то же самое относится и к населяющим его людям. Если все они – белые, персиковые, коричневые, черные и какие там еще существуют цвета кожи – перемешаются и станут одинакового бледного желто-коричневого цвета, если все остальные их различия сгладятся, то они перестанут быть выразительными и самобытными. Можно уверенно шагать по бледному песку пустыни, потому что в нем нет ни расщелин, ни трещин, но ведь там нет и никаких высоких пиков, достойных того, чтобы на них полюбоваться. Конечно, я знал, что мой вклад в смешение крови монголов и ференгхи – капля в море. Я понимал, что это ничего не изменит, но все-таки с большой неохотой относился к тому, чтобы разные народы вообще между собой смешивались – по приказу, добровольно или же случайно, – мне очень не хотелось, чтобы они из-за этого в какой-то степени теряли свои различия и, следовательно, становились менее интересными.

Сначала Ху Шенг привлекла меня, по крайней мере отчасти, тем, что отличалась от всех женщин, которых я знал до этого. Увидеть эту рабыню мин среди ее монгольских хозяек было все равно что увидеть одинокий побег с кремовым персиковым бутоном в вазе с грубыми искусственными латунными, медными и бронзовыми хризантемами. Однако девушка была красива не только на их фоне. Подобно бутону персика, она была привлекательна сама по себе, она оставалась бы такой даже среди целого цветущего персикового сада своих привлекательных соплеменниц. Ее своеобразное очарование объяснялось тем, что Ху Шенг жила в стране вечного безмолвия, поэтому ее глаза всегда оставались полны мечтаний, даже когда были широко раскрыты. То, что она была лишена голоса и слуха, не было препятствием, остальные этого даже не замечали. Я сам ничего не заподозрил, пока мне не сказали, что девушка глухонемая: благодаря живой мимике на лице Ху Шенг отражались ее мысли и чувства; они не были слышны, но в них нельзя было ошибиться. Со временем я научился читать каждый взгляд, малейшее движение ее глаз цвета gahwah, розовых губ, пушистых бровей, появлявшихся на щеках ямочек, гибких, как ива, рук и пальцев. Но это произошло позже.

Ввиду того, что я увлекся Ху Шенг при столь ужасных обстоятельствах – в то время, когда она наблюдала, как я бесстыдно скачу в постели чуть ли не с дюжиной ее монгольских хозяек, – я едва ли мог начать ухаживать за девушкой, не рискуя столкнуться с ее насмешливым отвращением. Нужно было, чтобы прошло время, которое, как я надеялся, притупит ее воспоминания об этих странных обстоятельствах нашего знакомства. Я решил, что выдержу паузу, прежде чем предприму какие-нибудь попытки. А пока постараюсь установить определенную дистанцию между ней и наложницами, но осторожно, чтобы при этом не отдалиться от нее. Чтобы это сделать, мне требовалась помощь самого великого хана.

Итак, когда я преисполнился уверенности, что больше никаких монгольских девственниц уже не будет, и узнал, что Хубилай пребывает в хорошем настроении – недавно прибыл гонец, который принес известие, что Юньнань принадлежит ему и Баян медленно, но неуклонно продвигается вперед – в самое сердце Сун, я испросил у него аудиенции и был радушно принят. Я сказал Хубилаю, что выполнил свой долг по отношению к девственницам и благодарен ему за то, что он предоставил мне возможность оставить свой след в последующих поколениях Катая, а затем добавил:

– Великий хан, полагаю, я уже вдоволь натешился этой вакханалией необузданного наслаждения, и пора бы мне уже подвести черту под холостяцкой жизнью. Я хочу сказать, что уже достиг возраста, когда надобно прекратить непомерное расточительство сил – «преследование кобылиц», как мы называем это в Венеции, или «ныряние в черпак», как говорят в этих краях. Думаю, что мне пришло время подумать о более прочных отношениях, возможно с любимой наложницей, и я прошу вашего позволения, великий хан…

– Хох! – воскликнул он с радостной улыбкой. – Тебя покорила одна из этих двадцатичетырехкаратных девиц!

– О, все они просто прекрасны, великий хан, тут нечего и говорить. Однако меня пленила прислуживающая им рабыня.

Он откинулся назад и проворчал, слегка разочарованно:

– А-а?

– Это девушка народа мин, и…

– Ага! – воскликнул Хубилай, снова широко улыбаясь. – Можешь не продолжать! Я понимаю, чем она тебя покорила!

– …Я прошу позволения великого хана выкупить ее на свободу, потому что она служит вашей госпоже надзирательнице за наложницами. Ее имя Ху Шенг.

Он махнул рукой и сказал:

– Ее отдадут тебе, как только мы вернемся в Ханбалык. После чего она станет твоей служанкой, рабыней или возлюбленной, как вы сами с ней пожелаете. Это мой подарок тебе за то, что ты помог мне овладеть Манзи.

– Я благодарен вам, великий хан, от всего сердца. И Ху Шенг тоже будет вас благодарить. Но неужели мы скоро возвращаемся в Ханбалык?

– Мы покидаем Шанду завтра. Твоего приятеля Али-Бабу уже опо вестили. Он, наверное, сейчас в твоих покоях, собирает вещи.

– Но чем объясняется столь неожиданный отъезд? Что-нибудь произошло?

Хубилай улыбнулся еще шире, чем раньше.

– Разве ты не слышал, как я упомянул о захвате Манзи? Из столицы только что прибыл гонец с этой новостью.

Я открыл рот.

– Империя Сун пала!

– Главный министр Ахмед прислал донесение, что отряд гонцов-хань приехал в Ханбалык, чтобы объявить о скором прибытии вдовствующей императрицы династии Сун – Си Чи. Она прибудет, чтобы лично вручить мне империю, императорскую печать и свою царственную особу. Ахмед мог бы принять ее, разумеется, как мой наместник, но я предпочитаю сделать это сам.

– О, конечно, великий хан. Это эпохальное событие. Свержение династии Сун и создание совершенно нового государства Манзи в составе ханства.

Он удовлетворенно вздохнул.

– В любом случае погода испортилась, так что охотиться здесь будет уже не так приятно. Поэтому вместо этого я отправлюсь в Ханбалык и приму трофей в виде императрицы.

– Я и не знал, что империей Сун правила женщина.

– Она всего лишь регентша, мать императора, который умер несколько лет назад. Он умер молодым, оставив после себя малолетних сыновей. Поэтому старая Си Чи правила временно, в ожидании, пока ее старший внук вырастет и взойдет на трон. Теперь этого уже не произойдет. Отправляйся, Марко, и приготовься к отъезду. Я возвращаюсь в Ханбалык, чтобы править расширившимся ханством, а ты начнешь строить свой дом. Да наделят боги нас обоих мудростью.

Я поспешил в свои покои и уже с порога закричал:

– У меня важные новости!

Али-Баба услужливо собирал мои вещи – то, что я привез с собой в Шанду, и еще кое-что, что я приобрел, пока находился здесь, – клыки первого убитого мной кабана, например, чтобы сохранить их на память, – и укладывал все в седельные сумки.

– Я уже слышал, – сказал он без особой радости. – Ханство стало больше и могущественнее, чем раньше.

– Есть и еще более удивительные новости, чем эта! Я встретил женщину своей мечты!

– Ну-ка, ну-ка, попробую угадать, которую именно. Через ваши покои недавно прошла целая процессия прекрасных женщин.

– Ты никогда не догадаешься! – воскликнул я ликующе и начал было расхваливать прелести Ху Шенг. Но осекся, заметив, что Али не обрадовался вместе со мной. – Ты выглядишь необычно хмурым, старина. Тебя что-то гнетет?

Он пробормотал:

– Этот гонец из Ханбалыка привез и другие новости, не столь радостные…

Я присмотрелся к нему повнимательней. Спрятанный под седой бородой подбородок явно дрожал.

– Да что случилось?

– Гонец сказал, что, когда он покидал город, его перехватил один из моих мастеров каши, который просил передать мне, что Мар-Джана пропала – ушла и не вернулась.

– Что? Твоя добрая жена Мар-Джана? Но куда же она могла подеваться?

– У меня нет ни единой мысли на этот счет. Торговец из лавки сказал, что какое-то время тому назад – должно быть, с месяц или больше – в лавку каши зашли два дворцовых стражника. Мар-Джана отправилась с ними. С тех пор ее не видели и ничего о ней не слышали. Работники, разумеется, пребывают в смущении и замешательстве. А больше мне ничего не известно.

– Дворцовая стража? Но тогда это, должно быть, какое-то официальное дело. Я побегу обратно к Хубилаю и спрошу…

– Он утверждает, что ничего об этом не знает. Я ведь уже ходил и расспрашивал его. Он, кстати, велел мне укладывать наши вещи. И поскольку мы возвращаемся в Ханбалык немедленно, я не стал поднимать шума. Полагаю, что, когда мы прибудем туда, я узнаю, что произошло…

– Это все очень странно, – пробормотал я.

Больше я ничего не сказал, хотя мигом возникли непрошеные воспоминания – записка, которую привез Али: «Я появлюсь, когда ты меньше всего будешь этого ждать». Я не показывал записку Али и не сообщил ему, о чем в ней говорилось. Я не видел нужды беспокоить товарища своими проблемами – или я тогда считал, что они являются только моими, – поэтому просто порвал и выбросил то послание. Теперь я жалел об этом. Как я уже говорил, мне было трудно разбирать монгольское письмо. Вдруг я что-нибудь неправильно понял? А не могло быть так, что на этот раз там говорилось о чем-то другом? «Жди меня там, где меньше всего можно этого ожидать», например? А вдруг письмо передали Али-Бабе не для того, чтобы напугать или предупредить меня, а чтобы избавиться от него, убрать из города и провернуть в его отсутствие свои грязные делишки?

Какой бы таинственный враг ни желал мне зла, он, похоже, был осведомлен, что в Ханбалыке остались три человека, которые были мне действительно дороги. Отец и дядя – но они были взрослыми мужчинами, сильными, способными за себя постоять. Кроме того, кто бы ни попытался причинить им зло, он ответил бы за это перед разгневанным великим ханом. Однако третьим человеком была добрая, красивая и нежная Мар-Джана, всего лишь слабая женщина, в прошлом ничтожная рабыня, которой никто не дорожил, кроме меня и моего бывшего раба. С тяжелым сердцем я припомнил, как она говорила: «Мне оставили жизнь, но не больше…» и, продолжала, тоскуя: «Если Али-Баба сможет любить то, что от меня осталось…»

А вдруг мой неизвестный враг, тайком нашептывавший мне угрозы, похитил эту очаровательную женщину только для того, чтобы ранить меня? Если так, то этот человек просто отвратителен и омерзителен, но умен и не ошибся в выборе жертвы. Я помог спасти свергнутую царевну Мар-Джану от унижений и рабского существования, и, в конце концов, именно благодаря мне бедная женщина обрела безопасное и счастливое прибежище. Я вспоминал, как она говорила: «Прошедших двадцати лет словно никогда и не было» – и окажись я теперь причиной ее новых страданий, это, конечно же, ранило бы меня очень сильно.

Я рассудил, что мы всё узнаем, когда попадем в Ханбалык. Но меня мучило мрачное предчувствие: для того чтобы отыскать пропавшую Мар-Джану, нам сначала надо было найти прячущуюся под покрывалом женщину, которая отдала Али послание для меня. Но в тот момент я не сказал старому другу ничего. Он уже и без того был достаточно обеспокоен. Я также поумерил свои восторги относительно прекрасной Ху Шенг из уважения к нему и его любимой, которую он один раз уже потерял раньше и которой теперь лишился снова.

– Марко, а не могли бы мы поехать впереди этого медлительного кортежа? – встревоженно спросил мой друг, когда мы и весь двор Шанду были в дороге уже два или три дня. – Мы с тобой гораздо быстрее доберемся до Ханбалыка, если пришпорим своих лошадей.

Разумеется, Али был прав. Великий хан путешествовал, словно совершал обряд, и вовсе не торопился, заставляя весь караван двигаться неспешным шагом. Ему приличествовало так ехать особенно теперь, это напоминало своего рода триумфальное шествие. Все его подданные в городах и деревнях стояли вдоль дороги – услышав, что война с Сун успешно завершилась, они стремились поприветствовать Хубилая, размахивая руками и бросая цветы, когда великий хан проезжал мимо.

Хубилай ехал в грандиозной, похожей на трон с балдахином повозке, украшенной позолотой и драгоценными камнями; ее везли четыре огромных слона, тоже покрытых украшениями. За повозкой Хубилая следовали остальные – в том числе все его жены и наложницы, включая и тех девственниц, которых он любезно одолжил мне, были там также и служанки с рабами и прочие. Перед ними, позади них и рядом с повозками на богато убранных лошадях ехали принц Чимким и все остальные придворные. Позади них катились повозки, нагруженные багажом, снаряжением, охотничьим оружием, трофеями, запасом вин, кумыса и провизии. Одну повозку занимали музыканты со своими инструментами, они играли для нас по вечерам, во время остановок на ночлег. Отряд монгольских воинов ехал впереди Хубилая в одном дне пути – возвещая о нашем приближении в каждом поселении, так чтобы его жители могли заранее приготовиться и зажечь свои костры-курильницы. Если мы приезжали в сумерках, они зажигали «огненные деревья» и «пламенные цветы» (запас которых мастер огня Ши оставил им еще на пути в Шанду). Другой отряд всадников следовал в дне пути позади нас, чтобы подбирать сломанные колеса повозок и охромевших лошадей, которые отстали от каравана. Еще у великого хана, как обычно в такое время года, были с собой два или три белых кречета, которые сидели на ремешках по обеим сторонам его повозки; всей процессии приходилось останавливаться, когда мы вспугивали какую-нибудь дичь и он изъявлял желание спустить кречетов.

– Да, мы бы лучше распорядились временем сами, – ответил я на вопрос Али. – Но я считаю, что нам не следует этого делать. С одной стороны, это может показаться неуважением по отношению к великому хану, а нам наверняка понадобится в дальнейшем его дружеское расположение. С другой стороны, если мы останемся с караваном, тому, у кого есть какие-нибудь новости о Мар-Джане, не составит труда отыскать нас, чтобы их передать.

Все это было так, хотя я не стал сообщать Али и другие свои умозаключения по этому поводу. Сам я уже догадался, что Мар-Джану похитил таинственный враг, чей шепот я слышал тогда в павильоне. Поскольку я не знал, кто это может быть, то не видел смысла в бешеной скачке и отчаянных поисках по всему городу. Было бы разумней предположить, что тот, кто нашептывал мне, следит за мной и скоро узнает о нашем возвращении в Ханбалык, если я прибуду с показной пышностью. Наверняка тогда мне и вручат следующее послание – потребуют выкуп за возвращение Мар-Джаны или же сообщат какую-нибудь еще дерзкую угрозу. Самое лучшее было бы наладить контакт с ним или, по крайней мере, с его закутанной женщиной-посланницей и таким образом выйти на Мар-Джану.

То, что я оставался в свите великого хана, давало мне также возможность не сводить глаз с Ху Шенг, хотя и не влияло на мое решение не торопить пока события. Ху Шенг ехала в компании своих монгольских хозяек и не имела понятия о том, что я ею заинтересовался и обсудил судьбу рабыни с великим ханом. Я оказывал девушке случайные знаки внимания – так, чтобы она не забыла меня. Я помогал Ху Шенг залезать и слезать с повозки, когда мы останавливались в караван-сарае или в большом загородном доме у какого-нибудь чиновника, доставал ей черпаком воду из колодца во дворе, собирал для нее букетики полевых цветов и вручал ей их с учтивым поклоном – в общем, всякие мелочи. Мне хотелось, чтобы девушка думала обо мне хорошо, но теперь у меня было еще больше причин, чем раньше, не навязывать ей своего ухаживания.

Ибо сейчас просто необходимо было немного подождать. Мне казалось, что таинственный враг знает, где я нахожусь и что делаю. Я решил не рисковать, чтобы враг не догадался о моем особом отношении к Ху Шенг. Этот человек оказался достаточно коварен, чтобы нанести мне удар через дорогого моему сердцу друга вроде Мар-Джаны, и один Бог знает, что он может сделать тому, кого я люблю. Однако мне было трудно удержаться от долгих взглядов на Ху Шенг и от маленьких услуг, которые вызывали у нее улыбку с ямочками. Мне было бы легче избегать девушку, если бы мы с Али ехали впереди, как он и хотел сделать. Но ради него и Мар-Джаны я остался с караваном, стараясь не оказываться постоянно рядом с Ху Шенг.