Путешественник Дженнингс Гэри

– Нет, насколько я помню. А должна была?

– Нет-нет. Я не заслужил, чтобы она меня вспоминала. Но я должен признаться… – Тут я остановился, потому что только что поклялся себе скрыть от Донаты свою прошлую жизнь. Едва ли я мог сказать, что Дорис Тагиабу досталась Лоренцо Лоредано уже не девственной, предварительно испробовав свои уловки на мне. Поэтому я просто повторил: – Твоя мать была хорошей женщиной. И если бы мне не пришлось покинуть Венецию, вполне могло так случиться, что она вышла бы замуж за меня, когда бы мы чуть повзрослели.

Доната мило надула губки.

– Не очень-то любезно с вашей стороны так говорить, даже если это и правда. Выходит, я не единственный ваш выбор.

– Не говори так, Доната, выбирают на рынке. А я не выбирал тебя по своей воле, милая девочка. Я не принимал в этом участия. Когда я впервые увидел тебя, то сказал себе: «Это твоя судьба, она рождена для тебя». И когда ты назвала свое имя, я уже знал его. Я знал, что получил подарок.

Мои слова пришлись Донате по сердцу, и все снова пошло как надо.

В другой раз, когда мы вновь сидели вместе, я задал невесте такой вопрос:

– А мы будем заводить детей, когда поженимся, Доната? Девушка моргнула и уставилась на меня смущенно и в великом недоумении, как будто я спросил ее, будет ли она дышать после того, как мы поженимся. Поэтому я продолжил:

– Когда люди женятся, у них, как правило, рождаются дети. Это вполне естественно. Этого ждут от них родные, церковь, Господь, общество. Однако, несмотря на все эти ожидания, есть люди, которые не желают подчиняться общим правилам.

– Я к ним не отношусь, – сказала Доната, словно отвечала катехизис.

– А есть и такие, которые просто не могут иметь детей.

После минутного молчания она произнесла:

– Вы намекаете, Марко, что?.. – К этому времени она уже стала обращаться ко мне вполне непринужденно. Но теперь она говорила, тщательно подбирая слова. – Вы намекаете, Марко, что вас, хм… во время путешествий, хм… как-то покалечили?

– Нет-нет-нет. Я вроде бы совершенно здоров и способен стать отцом. Я говорил о тех несчастных женщинах, которые по той или иной причине, увы, бесплодны.

Доната отвела от меня глаза и, покраснев, сказала:

– Я не могу подобно вам сказать «нет-нет-нет», потому что не знаю наверняка. Но думаю, что если бы вы заинтересовались тем, кого именно из женщин считают бесплодными, то поняли бы, что это относится преимущественно к бледным, хрупким и нервным благородным дамам. Я же происхожу из крепких здоровых крестьян и, как любая христианка, надеюсь, что рожу много детей. Я молю об этом Господа нашего. Но если Он в своей мудрости решил создать меня бесплодной, я буду стойко переносить это испытание. Однако я верю в доброту

Господа.

– Это не всегда зависит от Господа, – пояснил я. – На Востоке известно много способов, как помешать зачатию…

Доната изумленно выдохнула и перебила меня:

– Никогда не говорите таких ужасных вещей! Даже не упоминайте о подобном смертном грехе! Представляю, что скажет добрый падре Нардо, если ему только лишь привидится, что вы думаете о подобном! Ох, Марко, успокойте меня, скажите, что вы не упоминали в своей книге ни о чем таком преступном и постыдном, что не соответствует христианской морали. Я не читала вашу книгу, но слышала, как некоторые люди называют ее скандальной. Они, наверное, это имеют в виду?

– Честно говоря, я не помню, писал об этом или нет, – произнес я примирительным тоном. – Думаю, что это как раз одна из тех вещей, которые я не стал вставлять в книгу. Я просто хочу сказать тее, что подобное возможно, в случае…

– Не в христианском мире! Чудовищно! Непостижимо!

– Да-да, моя дорогая. Прости меня.

– Только если вы пообещаете мне, – сказала Доната решительно, – пообещаете мне, что навсегда забудете обо всех этих отвратительных делах, которые видели на Востоке. Что наш добрый христианский брак никогда не будет осквернен ничем нехристианским, что вы узнали, увидели или услышали в этих языческих краях.

– Ну, не все языческое отвратительно…

– Пообещайте мне!

– Но, Доната, положим, мне представится возможность еще раз отправиться на Восток, и я захочу взять тебя с собой. Ты станешь первой западной женщиной, насколько я знаю, которая когда-либо…

– Нет. Я никогда не поеду, Марко, – категорически заявила она, и ее румянец исчез. Лицо Донаты побелело, а губы сжались. – Я не желаю, чтобы вы опять уехали. Туда. Не может быть и речи. Вы богатый человек, Марко, и вам нет нужды увеличивать свое богатство. Вы уже стали знаменитым благодаря своим путешествиям, так что снова путешествовать уже ни к чему. У вас есть определенные обязательства, и скоро появятся еще и новые, связанные со мной, и я надеюсь, что у нас будут также и общие обязательства. Вы больше не зеленый юнец, не мальчишка, каким были, когда уехали отсюда. Я бы не вышла за мальчишку, Марко. Я желаю иметь в мужьях зрелого, трезвомыслящего и надежного человека, и я желаю, чтобы он находился дома. Я считаю, что вы именно такой мужчина. Если нет, если в душе вы до сих пор еще остаетесь беззаботным и беспечным мальчишкой, то, думаю, вам лучше признаться в этом сейчас. Нам надо будет сделать хорошую мину для наших родных, друзей и всех сплетников в Венеции, когда мы объявим о том, что расторгаем помолвку.

– Ты в самом деле очень похожа на свою мать, – вздохнул я. – Но ты молода. Когда наступит время, возможно, ты сама захочешь путешествовать…

– Но не за пределами христианского мира, – все так же категорично ответила Доната. – Пообещайте мне.

– Прекрасно. Я никогда не возьму тебя за пределы христианского…

– И сами тоже не уедете.

– Нет, Доната, я не могу в этом поклясться. Мне может случайно потребоваться по делам поехать, по крайней мере, в Константинополь, а вокруг этого города уже нет христианских земель. Моя нога может поскользнуться, и…

– Тогда, по крайней мере, пообещайте мне, что не уедете, пока наши дети, если Бог даст нам детей, не вырастут. Помните, вы рассказывали мне, как ваш отец оставил своего сына бегать среди уличного сброда, среди портовых ребятишек?

Я рассмеялся.

– Доната, они были не такими уж отвратительными. Одной из них была твоя мать.

– Моя мать вырастила меня для того, чтобы я стала лучше, чем она. И мои дети не будут брошены отцом. Пообещайте мне это.

– Обещаю, – сказал я. И тут же подсчитал, что, если наш первенец родится через обычный срок, мне будет где-то около шестидесяти пяти лет, когда он достигнет взрослого возраста. Оставалось надеяться лишь на то, что Доната, сама еще очень молодая, может изменить свое мнение за время нашей совместной жизни. – Я обещаю, Доната. Пока наши дети не вырастут, я буду дома, если только ты не отменишь свой приказ.

И вот в первый год нового века, в год одна тысяча триста первый, мы поженились. Все мелочи и нормы приличий были тщательно соблюдены. Когда довольно продолжительный период ухаживания закончился, мой отец вместе с отцом Донаты и с нотариусом собрались в церкви Святого Иоанна Крестителя, на церемонию impalmatura[259]; они несколько раз внимательно перечитали, а затем подписали и утвердили брачный контракт, словно я был каким-то стеснительным, неловким юным женихом – хотя на самом деле именно я составлял этот контракт и советовался с адвокатами. При заключении impalmatura я надел на палец Донаты обручальное кольцо. В последовавшие за этим воскресенья падре Нардо зачитывал с возвышения bandi[260] и расклеивал их на церковной двери, чтобы никто не мог оспорить предстоящую женитьбу. Затем донна Лиза наняла священника-писца с прекрасным почерком, чтобы написать partecipazioni di nozze[261] (к каждому прилагалась традиционная посылка-подарок со сладким миндалем), и послала их с одетым в ливрею курьером ко всем приглашенным гостям. В результате в число гостей попали чуть ли не все жители Венеции; хотя и существовали законы, ограничивающие расточительство при проведении семейных публичных церемоний, дож Градениго милостиво освободил нас от их соблюдения. Наша свадьба по своему размаху походила на городские праздники: после брачной церемонии – званый обед и празднование, музыка, песни, танцы. После произнесенных тостов и здравниц подвыпившие гости падали прямо в канал Корте и бросали туда corindoli[262]. Когда все мероприятия, на которых требовалось мое и Донаты присутствие, завершились, ее подружки провели обряд donora: посадили невесте на колени взятого взаймы ребенка и спрятали в ее туфельку золотую монету – символы того, что новобрачная всегда будет счастлива: у нее будет много детей и богатство. После этого мы покинули все еще шумный праздник и удалились внутрь Ca’Polo, в котором остались только слуги, ибо мои родные уехали к друзьям на время нашего luna di miele[263].

Когда Доната разделась в нашей супружеской спальне, мне показалось, что передо мной девочка Дорис, потому что ее тело было таким же молочно-белым, украшенным такими же двумя маленькими розоватыми, как ракушки, точками. В остальном Доната была взрослой женщиной и вполне развитой физически, с золотистым пушком, который служил тому доказательством. Она была очень похожа на свою мать, даже в том крошечном кусочке, которым я однажды любовался и который назывался нижние губы. Большая часть этой ночи стала повторением того давнишнего, украденного у судьбы дня. Я вновь, как и тогда, начал свое обучение с того, что, касаясь округлостей Донаты с розоватыми точками, заставил их порозоветь, а точки – стать кораллового цвета. На этом я снова опущу завесу супружеской тайны, хотя и с запозданием, потому что уже все рассказал – события этой ночи очень напоминали события того далекого полдня. В этот раз все происшедшее тоже доставило нам обоим наслаждение. Рискуя показаться предателем по отношению к прошлому, я могу сказать даже, что на этот раз все было еще восхитительнее, чем прежде, потому что теперь мы не совершали греха.

Глава 7

Когда Донате подошло время рожать, я неотлучно находился дома, под рукой, не только исполняя данное ей обещание, но также и в память о другом случае, когда я столь непростительно отсутствовал. Разумеется, мне не позволили находиться в комнате Донаты, но я этого и не желал. Однако я как следует подготовился к этому событию и нанял лекаря Пьеро Абано, которому щедро заплатил за то, чтобы он передал остальных своих пациентов другому mdego и занимался одной только Донатой во все время ее беременности. Врач быстро внедрил в ее жизнь то, что сам называл «Режимом, состоящим из шести элементов: правильная диета и питье, правильно сменяющие друг друга периоды движения и отдыха, сна и бодрствования, очищения и сдерживания, свежего воздуха днем и душного ночью и „умиротворение душевных мук“». Уж не знаю, режим ли помог, или дело было в крестьянском происхождении Донаты, но во время вынашивания ребенка не возникло никаких сложностей. Помню, в тот знаменательный день доктор Абано, две его повитухи и моя мачеха пришли ко мне все вместе и сказали, что у Донаты все прошло легко и роды были похожи на выдавливание зернышек из апельсина. Им пришлось как следует меня потрясти, чтобы привести в себя, потому что я снова переживал свой давнишний опыт подобных мук и, чтобы уменьшить их, выпил три или четыре бутылки «barolo», надеясь забыться.

– Мне жаль, что родился не мальчик, – пробормотала Доната, когда меня привели в комнату, чтобы показать новорожденную дочь. – Я бы могла и сама догадаться, что будет евочка. Выносить и родить ее оказалось слишком просто. В следующий раз я проявлю осторожность. Как сказала одна старуха: «Потрудишься подольше и родишь мальчика».

– Тише-тише, – сказал я, – теперь я счастливый обладатель двух даров судьбы.

Мы назвали девочку Фантина.

Хотя Доната еще в самом начале нашего знакомства настороженно относилась к тому, чтобы я вводил какие-либо «нехристианские идеи» в нашем доме, я смог убедить ее в пользе некоторых чуждых традиций. Я не имею в виду то, чему я научил жену в постели. Доната была девственницей, когда мы поженились, поэтому она не могла определить, чем мы занимаемся и каким именно способом – венецианским или экзотическим, общим для всех или же особенным. Но я еще научил ее, например, способу ханьских женщин следить за своей чистотой внутри и снаружи. Я очень деликатно сообщил Донате об этом в начале нашего супружества, а она сочла, что сия нехристианская привычка мыться заслуживает внимания, и переняла ее. После рождения Фантины я настоял, чтобы дочь как можно чаще мыли снаружи, а когда она повзрослела – то и внутри тоже. Доната немного поупиралась, говоря:

– Купаться, да. Но промывать внутри? Это все хорошо для женщины, которая уже замужем, но этим можно нарушить девственность Фантины. И она потом не сможет доказать, что целомудренна.

Я на это заметил:

– По-моему, чистоту лучше обнаружить в вине, а не в воске, которым запечатана бутыль. Научи Фантину содержать свое тело в чистоте и свежести, и я поверю, что она сохранила свою порядочность тоже. Любой будущий супруг догадается об этом ее достоинстве и не станет требовать, чтобы это подтвердил лекарь.

Таким образом, Доната пошла на уступки и научила няню Фантины мыть девочку часто и везде, точно так же инструктировали всех нянь, которые появлялись у нас в доме впоследствии. Некоторые сначала приходили в изумление и были настроены скептически, но со временем они одобрили это и, я думаю, распространили среди слуг мнение, что нехристианская чистота не подтачивает здоровье, как считалось, потому что со временем венецианцы обоего пола и всех возрастов стали значительно чище, чем прежде. Так что, внедрив только одну эту привычку хань, я, возможно, сделал многое для целого города Венеции.

Наш второй ребенок родился почти ровно через год и тоже без всяких осложнений, но уже в другом месте. Дож Градениго как-то вызвал меня и спросил, не согласился бы я стать консулом за границей, в Брюгге. Назначение на подобный пост было для меня большой честью, кроме того, к тому времени я уже подготовил себе целый штат хорошо обученных помощников, которые могли бы присмотреть за делами Торгового дома Поло во время моего отсутствия, не говоря уж о том, что мое пребывание в Брюгге пошло бы нашей торговле на пользу. Но я не сказал «да» сразу же. Хотя город этот и находился в доброй христианской Фландрии, я подумал, что должен сначала переговорить с Донатой.

Она согласилась со мной, что должна, по крайней мере, хоть раз в жизни увидеть что-нибудь, кроме своей родной Венеции, поэтому я дал дожу свое согласие. Когда мы отплыли, Доната была уже на довольно большом сроке беременности, но мы взяли с собой нашего мудрого венецианского лекаря. Мы путешествовали на тяжелом и, как скала, прочном фламандском рыболовном судне, так что и Доната и малышка Фантина чувствовали себя превосходно, а вот бедный доктор Абано страдал от морской болезни весь путь. К счастью, он совершенно поправился, когда Донате пришло время рожать, и снова роды прошли легко, и на свет появилась еще одна девочка.

– Ничего страшного, – успокаивал я жену. – Вот в Тямпе, например, мужчина и женщина даже не вступают в брак, пока у них не родится двое детей. Так что у нас еще все впереди.

Мы назвали дочку Беллелой.

У Венецианской республики имелось в Брюгге постоянное представительство, и наш дож отправлял наиболее известных Ene Aca граждан служить там, сменяя друг друга, потому что дважды в год многочисленный флот из венецианских галер отплывал из порта Слуис в окрестностях Брюгге, груженный всем, что только производилось в Северной Европе. Таким образом мы с Донатой и Фантиной – а вскоре и с маленькой Беллелой – провели, наслаждаясь, примерно год или около того в прекрасной резиденции венецианского представительства на Place de la Bourse[264], в великолепно убранном доме, где нам предоставили все удобства, включая и постоянный штат слуг. Я был не слишком загружен работой: от меня требовалось только следить за декларацией корабельных грузов дважды в год и решать, поплывет ли флотилия прямо в Венецию, или же в трюмах осталось еще свободное место для других товаров. В этом случае я мог направить некоторые или же все корабли в Лондон или Саутгемптон через Ла-Манш, или же велеть им зайти на Ибицу, или на Майорку в Средиземном море, чтобы забрать оттуда товары, которые там производились.

Большую часть времени, пока я был консулом, нас с Донатой по-царски развлекали другие консулы и семьи фламандских купцов, постоянно приглашая на балы, пиршества и местные праздники вроде шествия в честь Святой Крови. Многие из наших хозяев прочли «Книгу о разнообразии мира» на том или другом языке или же слышали о ней, поскольку абсолютно все говорили на торговом sabir. Меня постоянно расспрашивали, делали замечания и советовали улучшить свое сочинение то в одном, то в другом месте. Вечерние развлечения часто продолжались до глубокой ночи, потому что общество все время заставляло меня рассказывать что-нибудь интересное, а Доната сидела рядом и собственнически улыбалась. Поскольку там присутствовали дамы, я ограничивался невинными темами.

– Нашу флотилию сегодня загрузили вашей прекрасной североморской сельдью, господа купцы. Это отличная рыба, но сам я предпочитаю, как сегодня, обедать свежей, а не соленой, копченой или маринованной рыбой. Я полагаю, вы скажете: все это хорошо, но как торговать свежей рыбой? Ведь при перевозке ее невозможно сохранить. Но я видел, как это делается на севере Китая, а ваш климат очень схож с тем. Вы должны обдумать, как использовать этот способ в здешних условиях или изобрести нечто подобное. На севере Китая лето длится только три месяца, поэтому рыбаки опустошают озера и реки, как только могут, вылавливая гораздо больше рыбы, чем способны продать за раз. Они кидают избыток рыбы в мелкие емкости с водой и держат ее там живой до тех пор, пока не наступит зима. Затем они разбивают лед в емкостях и по одной вытаскивают весь улов. Как только ее извлекают на морозный воздух, рыба тут же замерзает и становится крепкой. Китайцы укладывают как своего рода поленья во вьюки, грузят на ослов и после этого отправляют их в города, где богатые жители платят непомерно высокие цены за такой деликатес. Когда рыба оттает, ее приготавливают, по вкусу она такая же, как и та, которую выловили летом.

Подобные рассказы нередко побуждали одного или двух наиболее тщеславных купцов подзывать слугу, чтобы тот отнес срочное послание туда, где они ведут дела. Полагаю, в посланиях содержалось что-то вроде приказа: «Давайте проверим нелепую идею этого человека». Но сами купцы никогда не покидали собрания, потому что, когда дамы отправлялись куда-нибудь поболтать о женских делах, я потчевал мужчин более пикантными историями.

– Мой персональный врач, доктор Абана, который путешествует со мной, заявил, что лично у него это вызывает сомнение, мессиры, но я привез из Китая рецепт долголетия и поделюсь им с вами. Народ хань, который исповедует религию, называемую дао, твердо верит: от всего на свете исходит дыхание, которое состоит из частиц, таких крошечных, что они невидимы, но тем не менее оказывают на окружающее очень сильное воздействие. Например, частицы розы, которые мы называем ароматом, смягчают нас, когда мы их вдыхаем. Именно поэтому запах хорошо прожаренного мяса заставляет наш рот наполняться слюной. Точно так же, утверждают даосисты, дыхание, которое проходит через легкие молоденькой девушки, заряжается частицами ее молодого свежего тела, и тогда, стоит ей только выдохнуть, как окружающий воздух насыщается энергией и особыми, дающими силу свойствами. Отсюда и рецепт: если вы хотите прожить дольше, окружите себя живыми и молоденькими девственницами. Стойте к ним как можно ближе. Вдыхайте их свежее дыхание. Они улучшат вашу кровь и иные жидкости, а также ваш нрав. Они укрепят ваше здоровье и продлят вашу жизнь. Не говоря уже о том, что вы можете в то же время найти для молодых прелестных девственниц и другое занятие…

За этим следует хриплый смех, громкий и долгий, один из фламандцев ударяет костлявой рукой по своему острому колену и кричит:

– Будь проклят ваш личный лекарь, минхер Поло! К черту доктора, я думаю, это прекрасный рецепт! Будь я проклят, если тут же не прибегну к вашему средству! Вот только как бы не стала возражать моя старая, будь она проклята, жена!

Смех становится громче, я перекрикиваю его:

– Не будет, если вы подойдете к этому с умом, мессир! Ведь для стареющей женщины есть другой рецепт! Это, разумеется, молоденькие юноши!

Смех делается еще громче, окружающие наперебой выкрикивают остроты, передают по кругу кувшины с крепким фламандским элем. Признаться, частенько, когда мы с Донатой уходили, я был рад тому, что консулу полагался паланкин, в котором можно добраться до дома.

Днем у Донаты было не много дел, поэтому она занималась дочерьми, а я занимался тем, что, по моему мнению, должно было в будущем улучшить торговлю вообще, а венецианскую особенно. Я решил основать здесь, на Западе, то, что находил особенно полезным на Востоке. Я учредил конную почту, в подражание той, изобретенной давным-давно министром дорог и рек великого хана. Чтобы это осуществить, потребовались какое-то время, труд и немалое упорство, потому что в этих краях у меня не было такой абсолютной власти, какую давала мне в Монгольском ханстве пайцза Хубилая. Мне пришлось преодолевать лень, тупость и косность правительственных чиновников. Эти трудности усугублялись тем, что я привлекал к своей затее множество герцогств, находящихся между Брюгге и Венецией: Фландрию, Лотарингию, Швабию и так далее. Но я был непреклонным и упрямым и добился-таки своего. Когда я наконец создал цепочку из всадников и почтовых станций, то смог отправлять в Венецию декларации о грузах, перевозимых на кораблях, как только они отплывали из фламандского порта. Почта переправляла бумаги через эти семь сотен миль за одну неделю, то есть за четверть того времени, которое в лучшем случае требовалось флотилии; таким образом, купцы, которые поджидали суда в Венеции, часто могли выгодно продать все товары еще до того, как их получали.

Когда нам наконец пришло время покинуть Брюгге, мне очень хотелось проехаться вместе с семьей до дома на почтовых лошадях, самым быстрым способом. Но девочки были еще совсем маленькими, а Доната снова была беременна, поэтому эта идея оказалась невыполнима. Мы отправились домой так же, как и прибыли, на корабле, и вернулись очень удачно для моей третьей дочери, Мораты, которая родилась в Венеции.

Ca’Polo так и остался местом паломничества всевозможных визитеров, желавших встретиться и пообщаться с мессиром Марко Милиони. Пока я был во Фландрии, их принимал отец. Но он и донна Лиза устали от этой обязанности, оба они были теперь очень стары и слабы здоровьем, поэтому несказанно обрадовались тому, что я снова возложил на себя эту обязанность.

Да, кстати, встретиться со мной приходили в числе прочих и несколько весьма известных и образованных людей. Я помню поэта Франческо да Барберино, который (как и ты, Луиджи) хотел узнать что-нибудь о Китае для chanson de geste[265], который он писал. Я помню картографа Мариино Санудо – тот пришел, чтобы попросить разрешения включить некоторые из наших карт в большую карту мира, которую он составлял. Было также несколько монахов-историков, Джакопо д’Акуи, Франческо Пипино, а один даже из Франции, Жан Дюпре, – эти составляли «Хроники мира». Заходил и художник Джотто ди Бондоне, уже известный как своей эксцентричностью, так и своими церковными фресками. Он хотел узнать что-нибудь об изобразительном искусстве, которое практиковали хань, и был неподдельно поражен тем, что я рассказал и показал ему. Живописец ушел, заявив, что собирается попробовать некоторые из этих удивительных эффектов в своих картинах.

В Ca’Polo на протяжении долгих лет приходили от моих многочисленных корреспондентов в странах Востока и Запада известия о людях и местах, которые я знал. Так, я услышал о смерти Эдуарда, короля Англии, которого знал еще в бытность его принцем, возглавлявшим Крестовый поход в Акре. Я узнал, что священник Жуан Монтекорвино, которого я узнал достаточно для того, чтобы питать к нему отвращение, был назначен первым архиепископом Ханбалыка и послал некоторое количество послушников служить в миссиях, которые он организовал в Китае и Манзи. Я получил известие об успешных войнах, которые провел ильхан Газан, запомнившийся мне невзрачным мальчиком. В число его триумфов входило и покорение Империи сельджуков Персидским ильханатом; помню, я все ломал голову, что сталось с курдом Сапожником-Разбойником и моей старой подругой Ситаре, но так никогда этого и не узнал. Я услышал и о других завоевательных походах Монгольского ханства: на юге они захватили Яву, как Большую, так и Малую, на западе – Таджикистан, но, как я и советовал Хубилаю, ни один из его потомков никогда даже не пытался вторгнуться в Индию.

Много всяких событий случилось за это время и гораздо ближе к родному дому, и, увы, не всегда они были радостными. Один за другим умерли мой отец, дядя Маттео, а затем и моя мачеха Фьорделиза. Их похороны были такими величественными, на них пришло столько народу и вся Венеция предавалась такой скорби, что они затмили погребение дожа Градениго, который тоже скончался вскоре после этого. Почти в то же самое время мы все в Венеции были ошеломлены, узнав, что француз, который стал Папой Климентом V, без долгих рассуждений перевел папский престол из Рима в Авиньон, в свою родную Францию. Таким образом, его святейшество мог пребывать недалеко от своей любовницы, которая была женой графа Перигорда и не могла без трудностей навещать его в Вечном городе. Возможно, мы были слишком терпимы, надеясь, что следующий Папа Римский обязательно восстановит привычный порядок вещей, однако три года спустя Климента сменил другой француз – Иоанн XXII, который, похоже, был доволен тем, что папский дворец находится в Авиньоне. Мои корреспонденты не сообщали мне, что думает по поводу этого кощунства остальной христианский мир, но, судя по буре, которая поднялась здесь, в Венеции (дело дошло до того, что даже высказывались предложения: дескать, мы, венецианские христиане, должны все хорошенько обдумать и перейти в лоно Греческой церкви), полагаю, что бедный святой Петр рассвирепел в своих римских катакомбах.

Дож, который сменил Градениго, совсем недолго пребывал в этой должности и тоже вскоре умер. Теперешний дож, Жуан Соранцо, помоложе и, надеюсь, пребудет с нами какое-то время. Этот человек оказался склонен к нововведениям – дож учредил ежегодные гонки на гондолах и batli[266] на Большом канале, назвал их регатой и вручил победителям призы. С тех пор регата проводилась раз в четыре года, становясь все более оживленной, яркой и популярной. Теперь этот праздник продолжается весь день. Каких только гонок нет: на лодках с одним веслом и с двумя, даже на лодках, которыми правят женщины. А призы стали теперь богаче, и все стараются их выиграть; жаль, что регата пока не стала таким же ежегодным представлением, как и Свадьба Моря.

Да, чуть не забыл, еще дож Соранцо попросил меня снова занять публичный пост – стать одним из provedittori[267] в Арсенале, и я до сих пор исполняю эту должность. Это чисто формальные обязанности, вроде supracomito на военном корабле, но я все же изредка направляюсь в противоположный конец острова, притворяясь, что на самом деле проверяю верфь. Я был бы рад не вдыхать вечный аромат варящейся смолы и не наблюдать, как обретает жизнь галера в каком-нибудь углу верфи, сначала только в виде киля, как постепенно она приобретает форму, по мере ого как перемещается от одной команды рабочих к другой, получая стропила и обшивку, а затем уже медленней двигается под навесы, где рабочие с двух сторон снабжают остов и опоры всем необходимым, от такелажа и запасных парусов до вооружения и всего самого главного, в то время как ее палубы и верх заканчивают другие arsenaloti[268], пока галера наконец не уплывет в бассейн Арсенала – совершенно новое судно, готовое к тому, чтобы его продали на торгах какому-нибудь покупателю, готовое утопить весла или поднять паруса и отправиться в путешествие. Я был бы рад всего этого не видеть, ибо это слишком мучительное зрелище для того, кто сам больше никогда не отправится в путешествие.

Я больше никогда никуда не уеду, а стало быть, если вы меня понимаете, то больше никогда и не вернусь. Меня до сих пор уважают в Венеции, но теперь как некий постоянный атрибут города, а не как новинку, и толпы ребятишек больше не бегают за мной по улицам. Случайный посетитель из какой-нибудь иноземной страны, где только теперь появилась «Книга о разнообразии мира», все еще заходит в Ca’Polo, ища со мной встречи, но мои приятели-венецианцы давно устали слушать мои воспоминания и больше не говорят мне спасибо, когда я знакомлю их с оригинальными идеями, которых набрался в далеких краях.

Помню, некоторое время тому назад на Арсенале один корабельный плотник покраснел, когда я подробно рассказал ему, как ловко ханьские мореплаватели выводят в море свои огромные корабли chuan – при помощи одного только правила, расположенного в центре, – гораздо искуснее кормчих на наших небольших галерах с их двойными веслами с обеих сторон. Корабельный плотник терпеливо слушал, пока я читал лекцию, но затем ушел, громко ворча насчет «дилетантов, которые не уважают традиции». И тем не менее примерно месяц спустя я увидел, как новая галера спускается вниз не под обычным латинским парусом, а под квадратным, как на фламандском рыболовном судне, и только с одним, возвышавшимся в центре кормы рулевым веслом. Меня не пригласили на борт во время пробного плавания, но, должно быть, судно хорошо слушалось руля, потому что на Арсенале с тех пор выпускали все больше судов такой конструкции.

Был и другой случай. Совсем недавно мне оказали честь и пригласили на обед в палаццо дожа Соранцо. Обед сопровождался приглушенной музыкой оркестра, размещавшегося на высокой галерее над залом. Когда разговоры на время затихли, я пространно заметил:

– Помню, однажды в городе Паган, столице государства Ава, что в землях Тямпы, во дворце правителя нас развлекала за обедом группа музыкантов, которые все были слепые. Я спросил слугу, неужели в этой стране слепому человеку проще всего найти работу музыканта. И слуга пояснил мне: «Нет, У Поло. Если у ребенка проявляется талант к музыке, то родители намеренно ослепляют его, для того чтобы его слух стал острее и он смог сосредоточить все свое внимание только на совершенной музыке, только в этом случае он когда-нибудь сможет занять место придворного музыканта».

Все замолчали. Затем догаресса сказала решительно:

– Я не думаю, что это подходящая история для того, чтобы рассказывать ее за обеденным столом, мессир Марко. – И больше меня туда не приглашали.

Не лучше вышло и с молодым человеком по имени Марко Брагадино, который недавно сделал cascamorto[269] моей старшей дочери Фантине. До этого он дарил ей томные взгляды и откровенные вздохи, а потом наконец набрался мужества и пришел ко мне спросить, может ли он начать официально ухаживать за ней. Решив приободрить юношу, я весело сказал:

– Это напоминает мне, юный Брагадино, о случае, который давным-давно произошел в Ханбалыке. Это было во время разбирательства в ченге – на заседании придворного суда, одного мужчину обвинили в том, что он бьет свою жену. Язык – чиновник, который вел заседания ченга, спросил обвиняемого, есть ли у того основания для подобного поведения, и этот негодник ответил, что есть, поскольку он бьет свою жену за то, что она сразу после рождения задушила их маленькую дочь. Спросили жену, так ли это, и женщина в ответ закричала: «Это была всего лишь дочь, мои господа! Нет преступления в том, чтобы убрать лишних дочерей. В любом случае, это произошло пятнадцать лет назад». Тогда Язык спросил мужчину: «Объясни же нам, почему ты бьешь свою жену за это теперь?» – и тот ответил: «Мои господа, пятнадцать лет назад это не имело значения. Но недавно почти всех молодых девушек в нашем краю погубил какой-то мор. Невесты нынче в цене, их немного, и они стоят, как царевны!»

Немного погодя молодой Брагадино откашлялся и спросил:

– Э-э, это все, мессир?

– Да, – сказал я. – Я не помню, какое решение вынес ченг относительно этого дела.

Когда молодой Брагадино удалился, в сильном смущении качая головой, моя жена и Фантина ворвались в комнату и начали бранить меня. Очевидно, они обе подслушивали за дверью.

– Папа, что ты наделал? Gramo mi, ты разрушил мои надежды на удачное замужество! Я буду одинокой и презираемой zitella всю свою жизнь! Я умру на сокровищах! Что ты наделал?

– Marcolfo vechio! – сказала Доната в памятной манере своей матери. – В этом доме нет недостатка в дочерях! Не хватало еще, чтобы ты распугал всех их поклонников! – И откровенно продолжила, не пощадив чувства Фантины: – Наши девочки ведь не чувственные красотки, за руку которых будут биться кавалеры! – Дочка издала скорбный крик и бросилась вон из комнаты. – Неужели ты не можешь оставить при себе все эти бесконечные воспоминания и бессмысленные старые шуточки?

– Ты права, моя дорогая, – сказал я покаянно. – Я знаю шуточки получше. Постараюсь впредь вести себя лучше.

Донату тоже можно было понять. Во всем, что касалось детей, жена полагалась на милость Божью, но после того, как добрый Бог дал нам трех дочерей, Он, очевидно решив, что этого вполне достаточно, вознамерился не одаривать нас сыном и наследником Торгового дома Поло. Положа руку на сердце, не могу сказать, что отсутствие наследника по мужской линии сильно сокрушало меня. Знаю, что не слишком по-христиански с моей стороны так говорить, но лично я не верю в то, что, когда моя жизнь подойдет к концу, меня будут особо интересовать дела этого мира. Я не стану сокрушаться из-за того, что не оставил Марколино Поло ответственным за товары на нашем складе и плантации шафрана, которые я не мог взять с собой. Я не признавался в своих грешных мыслях ныне покойному старому падре Нардо (полагаю, этот мягкий старик, возможно, наложил бы на меня за это небольшую епитимью), и я не признаюсь в этом молодому падре Гаспару с волевым беспощадным ртом (этот священник более суров и праведен), однако я склонен полагать, что если Небеса действительно существуют, то мне не стоит на них особенно рассчитывать. А если и правда есть Ад, то, думаю, мне будет о чем беспокоиться, причем вовсе не о том, как поживают на Риалто мои потомки.

Возможно, я и не эталон христианина, но зато я не похож на восточных отцов, которые заявляют: «Нет, у меня нет детей. Только три дочери». Я никогда ничего не имел против дочерей, хотя, разумеется, мне и хотелось бы, чтобы мои дочки были более миловидными и обладали более живым умом. Возможно, я просто слишком привередлив в этом отношении, потому что мне самому посчастливилось повстречать в жизни так много необычайно красивых и умных женщин. Но ведь Доната и сама была такой в молодости. И если она не воспроизвела себя в своих дочерях, то это, должно быть, мой промах.

Помнится, маленький раджа в Индии разглагольствовал о том, что ни один мужчина не может знать наверняка, кто отец его детей, но у меня на этот счет никогда не было ни малейшего повода для беспокойства. Все три дочери – Фантина, Беллела и Мората – были так похожи на меня, что не возникало и тени сомнения. А теперь позвольте мне без лишней скромности заявить, что Марко Поло всю свою жизнь был не таким уж и некрасивым мужчиной. Однако мне бы не хотелось быть юной девушкой, достигшей брачного возраста, и при этом походить на Марко Поло. Ну а имей я такую возможность, я, по крайней мере, хотел бы обладать в качестве компенсации блестящим умом. К сожалению, мои дочери были обделены и в этом отношении тоже. Я вовсе не хочу сказать, что они были слюнявыми слабоумными идиотками; однако все три, увы, лишены проницательности, блеска и очарования.

Но, так или иначе, они мое произведение. Разве следует горшечнику с презрением относиться к горшкам, которые он создал? И они послушные, добронравные и добросердечные девушки, этим меня утешают те мои знакомые, у кого есть хорошенькие дочери. Все, что я могу сказать: благодаря моим познаниям мои девочки всегда чистые и приятно пахнут. Хотя нет, пожалуй, у меня есть еще одна заслуга: моим дочерям повезло с pap, который может дать им весьма богатое приданое.

Так вот, хотя в тот день я и привел молодого Брагадино в замешательство, но не оттолкнул его навсегда, поэтому когда он зашел в следующий раз, я ограничился рассуждением о приданом, завещании и наследстве. Теперь они с Фантиной официально обручены, а я скоро встречусь с Брагадино-старшим и нотариусом, чтобы заключить impalmatura. За моей второй дочерью, Беллелой, старательно ухаживает молодой человек по имени Занино Гриони. У Мораты тоже наверняка появится кто-нибудь в ближайшее время. Я не сомневаюсь, что все три девочки рады, что их больше не будут знать как дамин Милиони. Я же сам не буду слишком сокрушаться и сожалеть, что весьма удачливый и процветающий Торговый дом Поло впредь станет известен как Торговый дом Брагадино, Гриони и так далее. Если заповеди хань верны, это может вызвать ужас среди моих предков, вплоть до самого дальнего, далматинца Павло, однако мне нет до этого дела.

Глава 8

Если я и сокрушался по-настоящему из-за отсутствия у нас сыновей, то только потому, что горевал, видя, что это сделало с Донатой. Ей было всего только тридцать два года, когда родилась Мората, но, должно быть, появление третьей дочери убедило жену, что она не способна произвести на свет наследника. И для того, чтобы предотвратить несчастье и не родить еще одну дочь, Доната с тех пор избегала дальнейшего потворствования своим желаниям во время супружеских отношений. Она никогда ни словом, ни жестом не отказывала мне в моих любовных притязаниях, но начала одеваться, выглядеть и вести себя так, чтобы уменьшить свою привлекательность для меня и притупить мою к ней любовь.

В тридцать два года Доната позволила своему лицу потерять прелесть, волосам – блеск, а глазам – живое сверкание. Она начала одеваться в черный бомбазин и шали, как старуха. И это в тридцать два года! Мне исполнилось тогда пятьдесят лет, я был еще строен, прям и силен, я носил дорогие наряды, которые соответствовали моему положению и вкусу, и обязательно выбирал тот цвет, который мне нравился. Мои волосы и борода еще не поседели, кровь не стала жидкой, у меня все еще сохранился здоровый вкус к жизни и удовольствиям, мои глаза до сих пор еще загорались, когда я видел хорошенькую женщину. Но должен сказать, что они тускнели, когда я смотрел на Донату.

То, что она вела себя как старуха, делало ее старухой. Она и сейчас моложе, чем был я, когда родилась Мората. Однако за последние пятнадцать лет Доната приобрела все неприглядные особенности женщины намного старше своего возраста – черты лица расплылись, подбородок вытянулся и отвис. А потом еще эта старушечья сутулость и эти жилы, которые выступили на пальцах и стали видны сквозь пятнистую кожу рук. Локти ее стали похожи на старые монеты, а плоть на руках свисает и болтается, когда жена поднимает юбку и, пошатываясь, спускается по ступеням от Корте к одной из наших лодок. Что стало с молочно-белым, розовым, как раковина, и золотисто-шелковистым телом, я не знаю: я не видел его уже долгое время.

За эти годы, повторяю, жена никогда не отказывала мне в супружеских правах, но после этого неизменно хандрила, пока луна не становилась достаточно круглой и у нее не исчезал страх, что она снова беременна. Спустя какое-то время, разумеется, уже нечего было бояться, но в любом случае я больше не давал Донате повода для страха. Постепенно я стал время от времени проводить день или даже ночь вне дома, но она ни разу не потребовала от меня оправданий или извинений, никогда не подвергала меня осуждению за мои pecatazzi[270]. Так что мне грех жаловаться: наверняка немало мужей хотели бы оказаться на моем месте и иметь такую терпимую и несварливую жену. И если теперь, в возрасте сорока семи лет, Доната, как это ни прискорбно, преждевременно состарилась, то я и сам догнал ее. Мне уже шестьдесят пятый год, поэтому нет ничего удивительного в том, что я выгляжу таким же старым, как и она, и больше не провожу ночи вне дома. Даже если бы я и захотел прогуляться, мне больше не делают привлекательных приглашений, и, к сожалению, я вынужден был бы их отклонить, если бы они поступили.

Некая германская компания недавно открыла здесь, в Венеции, филиал своего производства новых, улучшенных зеркал. Они продали все свои изделия, поскольку все богатые дома в Венеции, включая и наш, приобрели по одному или даже по два. Я восхищаюсь прозрачными зеркалами и неискривленными отражениями в них, однако рассматриваю их и как своего рода двоякое благословение. Я предпочитаю верить, что когда я смотрюсь в зеркало, то это оно виновато во всех недостатках и искажениях; обидно признавать, что я на самом деле так выгляжу.

Теперь у меня уже совершенно седая борода, жидкие седые волосы, морщины и старческие пятна на коже, унылые мешки под глазами, а сами глаза плохо видят…

– А вот этому несчастью легко помочь, друг Марко, – сказал доктор Абано, который все эти годы оставался нашим семейным лекарем и теперь был таким же старым, как и я. – Эти изобретательные германцы создали еще одно чудесное стекло. Они называют свое изобретение Brille[271] – вторые очи, если хочешь, occhiale. Два кусочка стекла, которые в них вставлены, творят со зрением настоящие чудеса. Просто держи их перед глазами и попытайся разобрать, что написано на странице книги. Ну что, разве так не лучше читать? А теперь посмотри на себя в зеркало.

Я так и сделал и пробормотал:

– Однажды суровой зимой, в месте под названием Урумку, из замерзшей Гоби появились дикари, которые ужасно напугали меня, потому что у них были большие мерцающие глаза из меди. Когда дикари подошли ближе, я увидел, что они все носили такие же приспособления, как это. Своего рода маску домино, сделанную из тонкой меди, с множеством маленьких отверстий. Дикари объяснили, что человек не может хорошо видеть через это, но зато приспособление защищает их глаза от слепящего сияния снега.

– Да-да, – нетерпеливо произнес Абано. – Ты не один раз рассказывал мне об этих людях с медными глазами. Но что ты думаешь об occhiale? Разве ты не лучше видишь?

– Лучше, – ответил я без особого энтузиазма, потому что рассмотрел в зеркале собственное отражение. – Я замечаю то, чего не замечал прежде. Ты mdego, Абано. Скажи, медицина может объяснить, почему я теряю волосы на голове и одновременно на кончике носа у меня растет щетина?

Все еще нетерпеливо он сказал:

– Разумный медицинский термин для этого «старость». Ну а что же occhiale? Я могу приказать, чтобы для тебя изготовили специальное приспособление. Простое или богато украшенное. Скажи, ты предпочитаешь носить его в руке или крепить вокруг головы? Можно украсить occhiale драгоценностями, сделать оправу из дерева или тисненой кожи…

– Спасибо тебе, старый друг, но думаю, что вполне обойдусь без этого изобретения, – сказал я, откладывая зеркало и возвращая ему occhiale. – Я много чего видел в жизни. Но сейчас я не хочу видеть признаки собственного разложения.

Только сейчас я вспомнил, Луиджи, что сегодня ведь двенадцатое сентября. Мой день рождения. И мне уже больше не шестьдесят пятый год. Дрожащей походкой я незримо перешел невидимую, но четкую границу и ступил в шестьдесят шестой год жизни. Осознание этого на какой-то миг согнуло меня, но я тут же распрямился во весь рост, не обращая внимания на приступ боли в пояснице, и расправил плечи. Расудив, что не стоит купаться в слезливой жалости к себе, я, твердо решив взбодриться, легким шагом вошел в кухню, где суетилась наша кухарка, и заговорил:

– Настасия, я расскажу тебе одну занимательную и поучительную вещь. Примерно в это время, каждый год, в Китае и Манзи ханьский народ празднует то, что они называют праздником Лунной Лепешки. Это теплый и милый семейный праздник, ничего грандиозного. Люди просто собираются вместе и наслаждаются тем, что поедают так называемые Лунные Лепешки. Это маленькие круглые мучные изделия, очень сдобные и вкусные. Я расскажу тебе рецепт. Может, ты сделаешь одолжение и приготовишь немного, а потом мы позовем донну и дамин и устроим праздник, как в Китае. Возьми орехи, финики, корицу…

Меня тут же выставили из кухни, и я отправился слоняться по дому в поисках Донаты. Я отыскал жену в гардеробной, где она занималась шитьем, и зарычал:

– Меня только что выгнала из моей собственной кухни моя собственная кухарка!

Доната, даже не оторвав от шитья глаз, сказала с легким упреком:

– Ты снова докучал Нате?

– Докучал ей, как же! Разве мы не наняли ее в прислуги? У этой женщины хватает бесстыдства жаловаться, что она устала от моих россказней о роскошных яствах, которыми я наслаждался за границей, и что больше она не желает слышать об этом ни слова! Che braga! Разве так должны слуги разговаривать со своим хозяином?

Доната сочувственно хмыкнула. Я какое-то время тяжелыми шагами мерил комнату, раздраженно пиная вещи, которые попадались мне на пути. Затем снова заговорил с печалью в голосе:

– Наши слуги, догаресса, даже мои приятели на Риалто – кажется, никто больше ничем не интересуется. Людям нравится прозябать в покое и невежестве. Ничто новое и необычное их не привлекает. Имей в виду, Доната, мне нет дела до остальных, но мои собственные дочери! Мои собственные дочери тяжело вздыхают, барабанят пальцами и смотрят в окно, когда я пытаюсь рассказать им какую-нибудь поучительную историю, из которой они могут извлечь пользу. Ты случайно не поощряешь это их неуважение к главе семьи? Если да, то это достойно порицания. Вот уж воистину – нет пророка в своем отечестве!

Слушая мою тираду, Доната улыбалась и спокойно поигрывала иголкой, а когда я наконец замолчал, выбившись из сил, сказала:

– Девочки молоды. А молодые часто находят нас, стариков, утомительными.

Я еще немного побродил по комнате, пока дыхание мое не перестало быть хриплым. А затем заявил:

– Нас, стариков, говоришь? Ну ладно, я действительно стар, мне уже много лет. Но ведь ты значительно моложе меня, Доната.

– Все стареют, – сказала она спокойно.

– Тебе сейчас столько же лет, сколько было мне в день нашей свадьбы. Разве я был старым тогда?

– Ты был в расцвете лет. Крепкий и красивый. Но возраст женщины отличается от возраста мужчины.

– Нет, если только женщины сами этого не хотят. Ты желала побыстрее миновать детородный возраст. А ведь можно было поступить иначе. Много лет назад я сказал тебе, что знаю простые способы, как избежать…

– Такие вещи недостойны того, чтобы о них говорил язык христианина и чтобы им внимали уши христианки. Я не желаю слушать это теперь даже больше, чем прежде.

– Если бы ты выслушала это тогда, – обвиняющим тоном заявил я, – ты не была бы сейчас «Осенним веером».

– Чем? – спросила она, наконец подняв глаза от шитья и посмотрев на меня с интересом.

– Так хань называют женщину, которая миновала пору своей привлекательности. Очень образное выражение. Понимаешь, осенью воздух прохладный и уже нет нужды в веере. Осенний веер становится бесполезным и ненужным предметом. Точно так же и женщина, которая перестала быть женственной, как это намеренно сделала ты, с единственной целью – больше не иметь детей…

– Все эти годы, – перебила она меня совершенно спокойно, – все эти годы, как ты думаешь, почему я так поступала?

Я остановился с раскрытым ртом. А Доната положила свое шитье на обтянутые черным бомбазином колени, сложила поверх него желтоватые руки, посмотрела на меня поблекшими глазами, которые когда-то были ярко-голубыми, и сказала:

– Я перестала быть женственной тогда, когда поняла, что уже больше не могу обманывать себя. Когда я устала притворяться перед самой собой, что ты любишь меня.

Я изумленно моргнул, не в силах поверить, и с трудом смог сказать: – Доната, разве я не был нежен и заботлив? Разве я обманывал тебя? Разве я не был тебе хорошим мужем?

– Вот. Даже теперь ты не можешь произнести этого слова.

– Я думал, что это подразумевалось само собой. Прости. Но, честное слово, Доната, я все же любил тебя.

– Нет, всегда было что-то и был кто-то, кого ты любил больше меня. Даже во время нашей близости, Марко, мы не были по-настоящему близки. Я смотрю в твое лицо и вижу огромное расстояние, которое нас разделяет. Вот только не знаю, что это за даль – года или мили? Разве в сердце твоем не жила всегда другая женщина? Бог простит меня за то, что я так думаю, но… разве это не была моя мать?

– Доната, когда я расстался с твоей матерью, мы оба с ней еще были детьми.

– Если детей разлучить, они забывают друг друга, став взрослыми. Ты же принял меня за маму, когда мы впервые встретились. А в нашу первую брачную ночь – я до сих пор думаю: не была ли я для тебя просто заменой? Я ведь досталась тебе невинной девушкой. Все, что я знала, было известно мне из рассказов наперсниц постарше, и ты сделал все гораздо лучше, чем я ожидала. Однако я не так глупа и ненаблюдательна, как наши пустоголовые дочери. В нашем соединении, Марко, казалось… что-то… было не так. В ту первую ночь и каждый раз потом.

Посчитав себя незаслуженно оскорбленным, я произнес сухим тоном:

– Но ты никогда не жаловалась.

– Не жаловалась, – согласилась Доната; вид у нее был печальный. – Понимаешь, было что-то неправильное в том, что я наслаждалась этим – всегда – и в то же время чувствовала, что не должна этого делать. Я не смогу тебе этого объяснить, а уж тем более я не могу объяснить этого самой себе. Понимаешь, меня постоянно мучила одна мысль: должно быть, я наслаждаюсь тем, что по праву принадлежало моей матери.

– Какая чушь! Все, что мне нравилось в твоей матери, я нашел в тебе. И даже больше. Ты значила для меня гораздо больше, Доната, и была мне дороже, чем когда-либо была она.

Доната коснулась рукой лица, словно смахнула паутину.

– Но если дело было не в моей матери и не в какой-то другой женщине, то тогда, должно быть, нас разделяло расстояние, которое я всегда ощущала между нами.

– Ну уж ты и придумала, дорогая, нечего сказать! Едва ли со дня нашей свадьбы я пропадал из поля твоего зрения и уж всегда находился в пределах досягаемости.

– Нет, не в физическом смысле. Однако это расстояние существовало всегда. Какие-то части тебя я не могла ни увидеть, ни постичь. Ты всегда любил меня словно издалека. В сущности, ты вообще так и не вернулся домой. Это было нечестно с твоей стороны – заставить женщину конкурировать в любви с соперником, которого она просто не могла победить. Чужие земли. Далекие горизонты.

– Послушай, но ведь накануне свадьбы я дал тебе обещание относительно этих далеких горизонтов. И сдержал свое слово.

– Да. В физическом плане ты сдержал его. Ты больше не уехал. Но разве ты не говорил и не думал постоянно об одних только путешествиях?

– Ges! И теперь ты решила упрекнуть меня в этом, Доната? Почти двадцать лет я был уступчив и покорен, как zerbino вон у той двери.

Я позволил тебе распоряжаться мной, решать за меня, где я должен быть и что делать. А теперь ты жалуешься, что я не дал тебе власти над моими воспоминаниями, мыслями и мечтами во сне и наяву? Так?

– Нет. Я не жалуюсь.

– Это не совсем точный ответ на вопрос, который я задал.

– Ты и сам ответил не на все вопросы, Марко, но я не настаиваю. – Она наконец отвела от меня свой скорбный взгляд и снова взялась за шитье. – Да и вообще, какой смысл теперь спорить? Ничего из этого больше не имеет значения.

И снова я остановился с раскрытым ртом и невысказанными словами – как много, оказывается, мы с женой е сказали друг другу. И еще раз задумчиво сделал пару кругов по комнате.

– Ты права, – сказал я наконец и вздохнул. – Мы оба уже стары. Все страсти, увлечения и раздоры остались позади. Мы миновали красоту опасности и опасность красоты. И что мы сделали в этой жизни правильно, а что – нет, уже больше не имеет значения.

Доната тоже вздохнула и снова склонилась над своим шитьем. Я остановился на какое-то время в задумчивости, наблюдая за ней с противоположного конца комнаты. Жена сидела у самого окна в лучах сентябрьского солнца. Солнце не слишком оживило угрюмый наряд Донаты, а лицо ее было опущено, но лучи играли в ее волосах. Было время, когда солнце заставляло ее локоны сверкать как золото, как спелое зерно. Теперь же ее опущенная голова поблескивала наподобие побитого первыми осенними морозами зерна в снопах – спокойным, вялым и тусклым светом.

– Сентябрь, – задумчиво произнес я, не сознавая, что говорю вслух.

– Что?

– Ничего, моя дорогая. – Я подошел к Донате, склонился и любовно, хотя и как-то по-отцовски, поцеловал макушку ее дорогой головки. – Что это ты сейчас делаешь?

– Parechio[272]. Небольшие украшения к свадьбе и для luno di miele. Я не суеверна и считаю, что нет ничего страшного в том, чтобы начать делать их заранее.

– Фантине повезло, что у нее такая заботливая мать.

Доната одарила меня бледной застенчивой улыбкой.

– Ты знаешь, Марко… Я только что подумала. То обещание, которое ты дал, – ты хорошо выполнял его, но срок уже почти вышел. Я имею в виду, Фантина скоро выйдет замуж, Беллела обручена, да и Мората уже почти совсем выросла. Если ты все еще хочешь куда-нибудь отправиться…

– Ты хочешь сказать, милая, что я уже снова близок к свободе, не так ли?

– Я добровольно отпускаю тебя. Но признаюсь, Марко, я никогда не понимала тебя. Что бы я ни говорила раньше, я совершенно не понимала тебя. Однако я все-таки тоже держу свое слово. Правда?

– Конечно, милая. И теперь я хорошенько обдумаю то, что ты сказала. После свадьбы Фантины я могу отправиться за границу – о, совсем ненадолго, – чтобы успеть вернуться к свадьбе Беллелы. Может, доберусь до Константинополя, повидаю своего двоюродного брата Нико, он уже тоже совсем старик. Да, пожалуй, можно съездить попутешествовать. Как только спина перестанет болеть.

– Тебя снова беспокоит спина? О, мой дорогой. И сильно болит?

– Niente, niente[273]. Так, время от времени, ничего страшного. Не о чем волноваться. А знаешь, моя дорогая девочка, однажды в Персии, а потом еще в Курдистане мне пришлось забираться на лошадь – нет, сначала это был верблюд – и ехать, несмотря на то что бандиты чуть не разбили мне голову дубиной. Возможно, я уже рассказывал тебе об этих случаях, и…

– Да, Марко, рассказывал.

– Значит, рассказывал? Ну тогда ладно. И спасибо тебе, Доната, за то, что предоставила мне возможность снова путешествовать. Мне, конечно, надо над этим подумать.

Я ушел в соседнюю комнату, которая была моим рабочим кабинетом. Жена, должно быть, слышала, как я там копаюсь, потому что крикнула через дверь:

– Если ты ищешь какие-то свои карты, Марко, то вроде бы они все хранятся на fondaco[274] в компании.

– Нет-нет. Просто ищу бумагу и перо. Думаю, мне надо закончить последнее письмо Рустичелло.

– А может, лучше займешься этим в саду? Сегодня такой приятный спокойный день. Посиди напоследок на свежем воздухе, насладись. Ведь уже совсем скоро начнется зима.

Когда я спускался по лестнице, жена сказала:

– Сегодня к нам придут обедать молодые люди – Занино и Марко.

Вот почему Ната так занята на кухне. Может, поэтому она так грубо и разговаривала с тобой? Ну а поскольку мы ждем гостей, Марко, давай договоримся не ссориться за столом.

– Больше никаких ссор, Доната, ни сегодня, ни потом. Мне искренне жаль, что я когда-либо давал тебе повод для ссор. Как ты сказала, давай просто мирно наслаждаться оставшимися днями. То, что случилось прежде, больше не имеет значения.

Таким образом, я вынес свои письменные принадлежности сюда, в маленький дворик на берегу канала, который мы называем нашим садом. Сейчас он усажен хризантемами – семена этого цветка я привез из Манзи. Золотые, огненные и бронзовые лепестки цветов очень живописно выглядят на нежном сентябрьском солнце. Случайная гондола, проплывающая мимо по каналу, обязательно подплывает поближе – всем интересно полюбоваться моими экзотическими хризантемами, поскольку большинство жителей Венеции ограничиваются тем, что сажают у себя лишь летние цветы, которые в это время года становятся коричневыми, слабыми и печальными. Я уселся на скамейку – медленно и осторожно, чтобы снова не вызвать приступ боли в спине, – записал только что закончившийся разговор и теперь просто сидел на солнышке и думал.

Есть такое слово «asolare», которое, я полагаю, впервые появилось здесь, в Венеции, а затем вошло во все языки Итальянского полуострова. Это хорошее и полезное слово «asolare» означает сидеть на солнышке и ничего не делать – и все в этом одном слове. Никогда бы не подумал, что оно применимо ко мне. Потому что большую часть жизни, видит бог, я провел совершенно иначе. Но теперь я оглядывался назад – на все эти беспокойные годы, беспрерывные путешествия, богатые событиями мили, ли, фарсанги, на друзей, врагов и любимых, которые тоже путешествовали со мной какое-то время, а затем потерялись в пути, – много всего было в моей жизни. И теперь я вспомнил правило, которому очень давно, в самом начале моих странствий, научил меня отец. Он тогда сказал: «Если когда-нибудь ты заблудишься в дикой местности, Марко, всегда иди вниз с холма. Всегда спускайся вниз, и со временем ты выйдешь к воде, а где вода – там всегда найдутся пища, убежище и компания. Это может быть долгий путь, но иди всегда вниз, и ты наконец доберешься до какого-нибудь безопасного, теплого и спокойного местечка».

Я прошел долгий, очень долгий путь и наконец добрался до подошвы холма; и вот он я: старик, который греется в последних лучах полуденного солнца, в последний месяц сезона опадающих листьев.

Помню, как-то раз, когда я ехал с монгольской армией, я заметил боевого коня, который галопом скакал рядом с одной из колонн, сохраняя такой же шаг и дистанцию, как и все остальные, с красивой попоной и кожаными доспехами, с пикой и мечом в ножнах – но седло было пустым. Орлок Баян пояснил мне: «Это был конь доброго воина по имени Джангар. Он носил своего всадника во многих битвах, в которых тот храбро сражался, в том числе и в последнем бою, в котором он пал. Конь Джангара продолжит скакать с нами, с полным вооружением до тех пор, пока сердце будет звать его в битву».

Монголы прекрасно знали, что даже конь предпочел бы пасть в бою или скакать, пока у него не разорвется сердце, нежели отдыхать на покрытом буйной травой пастбище, чувствуя себя бесполезным и бездействующим, и ждать, ждать, ждать.

Я думал обо всем, что я записал здесь, и обо всем, что было написано в первой моей книге, и дивился тому, что все это можно выразить

при помощи пяти коротких слов: «Я уезжал, и я вернулся». Но нет, это будет не всей правдой. Ведь обратно возвращается совсем не тот человек, который уезжал, и не важно, вернулся ли он после обычного ежедневного рутинного труда или после долгих дорог, голубых далей, многих лет пребывания в далеких краях, в землях, где волшебство – не тайна и встречается каждый день, в городах, достойных того, чтобы о них писали в стихах:

  • Небеса от тебя и меня далеко,
  • Но для нас на земле есть Сучжоу и Ханчжоу!

Какое-то время после того, как я вернулся домой, меня высмеивали как лжеца, хвастуна и сочинителя. Но те, кто меня высмеивал, были не правы. Ведь, уезжая из дома, я тоже находился во власти определенных заблуждений. Я покинул Венецию с сияющими глазами, ожидая найти те легендарные земли Кокейн, которые разыскивали в былые времена крестоносцы и биографы Александра Великого и все остальные очинители мифов, надеясь встретить единорогов, драконов, легендарного царя – святого prete Zune, сказочных магов, таинственные религии, удивительную мудрость. Я нашел все это, и если я вернулся назад, чтобы рассказать, что оно не совсем соответствовало тому, во что нас заставляли верить легенды, то разве это уже само по себе не было правдивым и удивительным?

Чувствительные люди говорят о разбитом сердце, но эти люди тоже ошибаются. На самом деле сердца вовсе не разбиваются. Я хорошо это знаю. Когда мое сердце склоняется к востоку, как оно часто делает, оно мучительно завязывается в узел, но не разбивается.

Беседуя с Донатой, я позволил жене поверить, что она приятно удивила меня известием, что моя длительная неволя наконец закончилась. Я притворился, что раньше не думал об этом в течение долгих лет. О, сколько раз мне хотелось отправиться в путешествие, но я всегда решал: «Нет, не сейчас», – вспоминая о своих обязанностях, своем обещании остаться, своей стареющей жене и трех заурядных дочерях, утешая себя тем, что мне еще представится подходящий случай. Там, наверху, в комнате Донаты, я притворился, что принял ее известие с радостью. И для того, чтобы она ничего не заподозрила, сделал вид, что и в самом деле собираюсь снова путешествовать. Но я знаю, что этого уже никогда не будет. Я обманул ее, когда намекнул на это, но это был всего лишь маленький невинный обман, и я сделал это по-доброму, так что Доната не будет огорчена, когда все поймет. Но я не могу обманывать себя. Я ждал слишком долго: теперь я очень стар, и мое время безвозвратно ушло.

Старый Баян еще вовсю сражался, когда ему было столько же лет, сколько мне теперь. И примерно в том же самом возрасте мой отец и даже спящий на ходу дядюшка совершили долгое и суровое путешествие из Ханбалыка в Венецию. И сейчас, в свои шестьдесят пять лет, я не более дряхл, чем были они. Возможно, даже моя боль в спине пройдет от

толчков во время долгой езды на лошади. Я не верю, что отказываюсь от путешествий в силу физической немощи. Скорее меня точит прискорбное подозрение, что я уже видел все самое хорошее и самое плохое, и все самое интересное я уже тоже видел, так что если я вновь отправлюсь в путешествие, то меня постигнут одни сплошные разочарования.

Разумеется, если бы у меня оставалась последняя надежда, что на какой-нибудь улице, в каком-нибудь городе Китая или Манзи, я, к своему изумлению, снова встречу красивую женщину – как здесь в Венеции я встретил Донату – и она неодолимо напомнит мне еще об одной красивой женщине, которая давно покинула этот мир… Ах, в таком случае я бы отправился в путешествие – на карачках, если надо, на край земли. Но это невозможно. И сколько бы вновь встреченных женщин ни напоминали мне ту, единственную, это все-таки будет не она.

Итак, я больше никуда не поеду. Io me asolo. Я сижу, греясь в последних лучах солнышка, здесь, на последнем склоне холма своей долгой жизни, и абсолютно ничего не делаю… только вспоминаю, потому что мне много чего есть вспомнить. Как я уже замечал давным-давно на чьей-то могиле, я обладаю драгоценным кладом воспоминаний, которыми можно оживить вечность. Я могу наслаждаться этими воспоминаниями все последние дни своей жизни, вроде сегодняшнего, а затем и всю бесконечную ночь под землей.

Но я уже однажды говорил, а может, и не однажды, что мне бы хотелось жить вечно. Помнится, Ху Шенг как-то сказала мне, что я никогда не состарюсь. Спасибо тебе, мой друг Луиджи, но все прекрасное на этом свете должно закончиться. Уж не знаю, насколько удачно получится у тебя в новом романе вымышленный Марко Поло, однако та книга, которую мы с тобой написали до этого, кажется, займет свое скромное место в библиотеках многих стран и, похоже, выдержит испытание временем. На тех страницах я не был старым, и я останусь жить на них, пока нашу книгу будут читать. Я благодарен тебе за это, Луиджи.

А теперь солнце садится, золотой свет блекнет, цветы Манзи начинают складывать свои лепестки, и голубой туман поднимается от канала – такой же голубой, как и мои воспоминания. Ну а сам я по-стариковски отправлюсь спать и буду при этом видеть сны юноши. Я говорю тебе: прощай, Рустичелло из Пизы, и я подписываюсь:

Марко Поло, гражданин Венеции и всего мира,

а затем я ставлю свою печать yin.

Записано 20 сентября,

в году 1319-м от Рождества Христова,

по ханьскому летоисчислению в 4017-м,

в год Овцы.

Послесловие

Страницы: «« ... 3435363738394041 »»

Читать бесплатно другие книги:

«– А пялиться на чужих людей некрасиво!.....
«– Это особого рода аппарат, – сказал офицер ученому-путешественнику, не без любования оглядывая, ко...
«– Значит, вы рассчитываете вернуться обратно? Домой?...
Фантазия в русском стиле на английские темы...