Путешественник Дженнингс Гэри
На какое-то время наступила мирная тишина, только кукушка повторяла свой совет. Наконец Фунг сказал:
– Ты счастлив здесь в Ханчжоу?
– Исключительно.
– Ну так и наслаждайся своим счастьем. Постарайся, чтобы так было и дальше. Может пройти много приятных минут, прежде чем великий хан вспомнит, что послал тебя сюда. Когда это произойдет, ты сможешь еще довольно долгое время избегать его строгого допроса. А когда Хубилай в конце концов потребует явиться к нему, не исключена возможность, что он сочтет причины, по которым ты не смог исполнить его приказ, уважительными. Если нет, тогда он либо предаст тебя смерти, либо не предаст. В первом случае все твои волнения закончатся. Если же Хубилай только прикажет избить тебя хлыстом chou-da, ну, тогда ты сможешь окончить свою жизнь ущербным калекой. И в этом случае продавцы на рынке будут к тебе добры и позволят занять место попрошайки на рыночной площади, потому что ты никогда раньше не досаждал им налогами, понял?
Я произнес довольно кисло:
– Ван считает тебя прекрасным судьей, Вей Ни. Это что, твоя манера вести дела?
– Нет, Марко. Это даосизм.
Некоторое время спустя он отправился к себе домой, а я все ломал голову над вопросом: «Что же мне делать?»
В саду уже стало прохладно, поскольку наступил вечер. Кукушка в последний раз выдала свой совет и сама тоже отправилась домой, а мы с Ху Шенг поужинали и сидели в саду. Я поведал ей все, о чем мы с Фунгом сегодня говорили, объяснил, что оказался в затруднительном положении, и теперь спрашивал совета у своей подруги.
Какое-то время Ху Шенг сидела с задумчивым видом, затем сделала знак «подожди», встала и направилась в кухню. Она вернулась оттуда с мешочком высушенных бобов и знаком велела мне сесть вместе с ней на землю посреди цветочных клумб. На небольшом участке голой земли своим изящным указательным пальчиком она нарисовала квадрат. Затем Ху Шенг разделила его на четыре части. Внутри первой она нацарапала одну маленькую линию, в следующей части – две линии, в третьей – три, а в последней изобразила что-то вроде тильды, а потом вопросительно посмотрела на меня. Я узнал принятые у хань цифры, кивнул и сказал:
– Четыре маленьких квадрата с цифрами один, два, три и четыре. Пока я ломал голову, какое отношение это может иметь к сбору налогов, Ху Шенг достала из мешочка один сухой боб, показала его мне и положила в квадрат с цифрой «три». Затем, не глядя, она сунула руку в мешочек, достала оттуда горсть бобов и бросила их рядом с квадратом. Быстрыми легкими щелчками Ху Шенг отобрала из рассыпанных бобов четыре штуки, потом еще четыре и стала раскладывать их с одной стороны, все время отделяя от рассыпанной на земле кучи по четыре штуки. Когда же четверки бобов закончились, они все оказались с одной стороны, только два боба были лишними. Ху Шенг показала на них, затем на квадрат с цифрой «два», начерченный на земле, схватила боб из квадрата номер три и добавила его к тем, которые у нее были, после чего шаловливо улыбнулась мне и сделала знак, который говорил: «Очень плохо».
– Понимаю, – сказал я. – Я поставил на квадрат номер три, но выиграл квадрат номер два, поэтому я потерял свой боб. Я остался ни с чем.
Ху Шенг снова сложила все бобы в мешочек, взяла один и теперь демонстративно положила его на номер за меня – на этот раз на номер четыре. Она снова сунула было руку в мешочек, но остановилась и сделала знак мне, чтобы я сам достал. Я понял: игра была совершенно простая, количество бобов захватывалось каждый раз наугад. Я захватил целую горсть из мешочка и отдал бобы Ху Шенг. Она снова быстро разложила их по четыре, на этот раз их количество было кратно четырем. Не осталось ни одного из тех бобов, что лежали с одной стороны вначале.
– Ага, – произнес я. – Это значит, что мой номер четыре выиграл. И что же выиграл?
Ху Шенг продемонстрировала мне четыре пальца, показала на мою ставку, добавила к ним еще три боба и все это подвинула ко мне.
– Если я проигрываю, то проигрываю свой боб. Если мой квадрат с номером выигрывает, то за один боб мне полагается целых четыре. – Я напустил на себя смиренный вид. – Это простая игра, совсем детская, не сложней игры venturina, в которую играют старые моряки. Если ты предлагаешь поиграть в нее немного, очень хорошо, дорогая, давай поиграем. Но я-то, признаться, решил, что ты придумала какой-нибудь выход.
Ху Шенг вручила мне огромное количество бобов и знаками пояснила, что я могу поставить столько, сколько хочу, и на то количество квадратов, какое сам выберу. Поэтому я поставил по десять бобов на каждый из четырех квадратов, чтобы посмотреть, что произойдет. Раздраженно глянув на меня, не став даже копаться в своем мешочке, чтобы удостовериться в выигрышном номере, Ху Шенг просто достала мне оттуда сорок бобов, а затем схватила еще сорок штук с земли. Я все понял: при такой системе игры пора остановиться. Поэтому я начал пробовать всевозможные сочетания – оставлял один квадрат пустым, раскладывал разное количество бобов в каждый квадрат и так далее. Игра приобрела черты настоящей математической головоломки. Иногда я выигрывал целую горсть бобов, а у Ху Шенг их оставалось совсем немного. Иногда удача отворачивалась от меня: я здорово увеличивал ее запасы и уменьшал свои.
Я постиг кое-что: если человек серьезно играет в эту игру, он может благодаря одной удаче выиграть, если только он вовремя встанет и уйдет прочь со своим выигрышем, сумев устоять перед искушением попробовать сыграть еще. Но всегда оставался стимул, особенно когда кто-то другой был впереди, попытаться еще раз. Я даже представил себе такую ситуацию: один игрок непрерывно выигрывает у трех других, плюс банкомет с мешочком бобов, которые он может в любой момент поставить сам или соблазнить ими игроков. По моим расчетам выходило, что банкомет всегда будет становиться богаче, а тот, кто выигрывает, обогащается преимущественно за счет остальных троих игроков.
Знаком я привлек внимание Ху Шенг. Она подняла глаза от земли, на которой была расчерчена игра, и я показал на себя, на бобы и на свой кошель с деньгами, говоря: «Если играть на деньги вместо бобов, это может стать весьма дорогостоящим развлечением».
Ху Шенг улыбнулась, ее глаза смеялись, она решительно кивнула головой: «Именно это я и пытаюсь тебе объяснить». Она развела руками, словно пытаясь охватить весь Ханчжоу, а может, и весь Манзи, а затем указала на наш дом.
Я уставился на ее светившееся от возбуждения личико, затем на бобы, рассыпанные на земле.
– Ты предлагаешь это в качестве замены для сбора налогов? Выразительный кивок: «Да». И снова взмах руками: «Почему нет?» Что за нелепая идея, было моей первой мыслью, но затем я задумался. Я видел, как хань рисковали своими деньгами при игре в zhi-pai и в ma-jiang и даже в feng-zheng – летающие игрушки, причем они всегда делали это жадно, возбужденно, безумно. Сможет ли их соблазнить безумие этой глуповатой игры? Со мной в качестве банкомета? А если на кон будет поставлена имперская казна?
– Ben trovato![233] – пробормотал я. – Великий хан сам сказал: «Добровольно-принудительные пожертвования!» – Я вскочил на ноги, подхватил Ху Шенг с клумбы и с жаром обнял ее. – Ты оказала мне помощь и принесла спасение. Скажи мне, ты, наверное, выучилась этой игре в детстве?
Как выяснилось, так оно и было. Несколько лет назад – после того, как банда монгольских мародеров спалила ее родную деревню, убила всех взрослых и захватила в рабство ее и других детей, – Ху Шенг выбрали для того, чтобы превратить в лон-гя для наложниц. Шаман нанес девочке надрезы, которые сделали ее саму и весь мир вокруг молчаливым, а старуха, которая следила за выздоровлением малышки, милостиво научила ее этой игре, потому что она была единственной, где не надо было ни слышать, ни произносить слов. Ху Шенг выучилась играть в бобы, когда ей было около шести лет.
Я еще сильнее сжал любимую в объятиях.
Глава 5
Через три года я считался самым богатым человеком в Манзи. Разумеется, на самом деле я таковым не являлся, потому что аккуратно и пунктуально отсылал свою прибыль в имперскую казну в Ханбалык, с доверенными монгольскими посланцами и хорошо вооруженными всадниками. Через несколько лет они уже перевозили целое состояние в виде бумажных денег и монет и, насколько я знаю, возят дань и до сих пор, причем все больше и больше.
Мы с Ху Шенг между собой называли эту игру «Hua dou yin-hang», что означает приблизительно «Разбей бобовый банк», – она принесла нам успех с самого начала. Судья Фунг, который сперва отнесся к этому скептически, увидев результаты, пришел в восторг и даже собрал специальное заседание ченга, чтобы придать законность моему рискованному предприятию и выдать мне особое разрешение. Все документы были украшены хризантемой Манзи – для того, чтобы никто другой не скопировал мою идею и не составил мне конкуренцию. Ван Агячи, хотя сначала и сомневался в пристойности моего предприятия: «Кто хоть раз слышал о том, чтобы правительство способствовало азартной игре?» – вскоре стал превозносить ее и меня, заявляя, что я сделал Манзи самым доходным из всех завоеванных ханством государств. В таких случаях я всегда скромно и честно отвечал:
– Это не моя идея, а моей разумной и талантливой госпожи. Я всего лишь жнец. Ху Шенг – садовница, чье прикосновение все обращает в золото.
Мы с ней начали свое предприятие со столь ничтожного вложения капитала, что это могло бы пристыдить даже торговца рыбой, владеющего самым бедным прилавком на рынке. Наше оборудование состояло всего лишь из стола и скатерти. Ху Шенг раздобыла выкрашенную яркой киноварью красную ткань – у хань этот цвет символизировал удачу, – вышила на ней черными нитками квадрат, а золотыми нитями – четыре цифры внутри его секторов. Затем мы растянули скатерть на каменном столе в саду. После этого мы послали наших слуг кричать повсюду – на улицах, каналах и побережье: «Идите сюда, приходите все, у кого душа отважна! Поставьте мелкую монетку и выиграйте в десять раз больше! Придите и разбейте бобовый банк! Пусть сбудутся ваши мечты, а ваши предки в изумлении всплеснут руками! Быстрая удача поджидает вас у Поло и Эхо! Приходите каждый и все вместе!»
И они пришли. Возможно, некоторые пришли только для того, чтобы украдкой взглянуть на меня, ференгхи с волосами как у демона. Другие наверняка пришли из жадности, рассчитывая выиграть легкие деньги, но большинству было просто интересно посмотреть, что мы предлагали, а кое-кто просто заглянул к нам по пути, направляясь куда-то по своим делам. Но главное – они пришли. И хотя некоторые смеялись и глумились – «Игра для детишек!» – каждый, по крайней мере, один раз сыграл в нее. И хотя они бросали перед Ху Шенг на красную скатерть один или два tsien, словно в шутку, но обязательно оставались посмотреть, выиграют или проиграют. Хотя многие после этого, просто смеясь, уходили из сада, некоторые увлекались и оставались, чтобы сыграть снова. И еще раз. И еще. А поскольку одновременно могло играть только четверо игроков, то между присутствующими постоянно возникали споры и толкотня, а те, кто не играл, стояли и зачарованно смотрели. К концу дня, когда мы объявили, что игра закончена, нашим слугам пришлось выдворять из сада целую толпу. Некоторые игроки уходили домой, значительно обогатившись, и ликовали, что они нашли «неохраняемый клад с деньгами», и клялись, что вернутся и опустошат его. У других кошельки стали гораздо легче, и те бранили себя за то, что «не устояли перед такой детской забавой», но клялись, что вернутся для того, чтобы воздать должное столу с бобовым банком.
Поэтому в ту же ночь Ху Шенг расшила еще одну скатерть, а наши слуги чуть не надорвались, когда принесли в сад еще один каменный стол. На следующий день, вместо того чтобы стоять рядом с Ху Шенг и следить за порядком, пока она исполняет роль банкомета, я сам встал за другой стол. Я не был таким быстрым в игре, как она, и не собрал столько денег, но мы с ней усердно трудились весь день и к вечеру здорово устали. Большинство из тех, кто накануне выиграл, вернулись снова – и проигравшие тоже – и еще множество людей, которые услышали об этом неслыханном новом учреждении в Ханчжоу.
Ну, едва ли мне есть нужда продолжать. Больше нам не пришлось посылать своих слуг кричать в общественных местах: «Приходите все!» Дом Поло и Эхо за одну ночь стал самым популярным и посещаемым. Мы выучили наиболее способных слуг работе банкометов, поэтому мы с Ху Шенг со временем смогли отдыхать. Очень скоро Ху Шенг пришлось изготовлять новые расшитые черным и золотым красные скатерти, и мы приобрели все каменные столы на складе у камнетесов и приставили к ним слуг в качестве постоянных банкометов. Забавно, но старуха, которая всегда так радовалась запаху лимона, оказалась наиболее способной из всех начинающих банкометов, такой же быстрой и аккуратной, как Ху Шенг.
Полагаю, что я полностью не осознавал, какого огромного успеха мы добились, пока однажды не произошло следующее: с неба полился дождь, но из сада никто не убежал, напротив, пришло еще больше постоянных клиентов. Люди явились в самый дождь и остались на весь день играть, позабыв о том, что они мокрые! Никто из хань прежде никогда не решался выйти под дождь, даже ради того, чтобы нанести визит самой легендарной куртизанке Ханчжоу. Поняв, что мы нащупали человеческую страсть, еще более непреодолимую, чем занятие любовью, я отправился пройтись по городу, чтобы найти заброшенные сады и пустые участки, и попросил наших соседей-камнетесов поскорее наделать еще каменных столов.
Наши клиенты были из самых разных слоев местного общества – богатая знать, процветающие и вкрадчивые купцы, выглядевшие изнуренными не слишком удачливые торговцы, казавшиеся вечно голодными, простые носильщики и носильщики паланкинов, насквозь провонявшие рыбой рыбаки и потные лодочники – хань, монголы, изредка арабы и даже несколько человек, которые показались мне настоящими иудеями. Попалось также несколько дрожащих от возбуждения игроков, которых можно было принять за женщин, если бы не медные браслеты. Я не припомню случая, чтобы настоящая женщина когда-либо приходила в наше заведение, разве что затем, чтобы посмотреть на игроков с презрительным изумлением, все равно как при посещении Дома иллюзий. У местных женщин совершенно отсутствовал азарт, зато у их мужчин страсть к игре преобладала над стремлением напиться или поупражнять свои мужские органы, пригодные лишь для того, чтобы мочиться.
Представители низших сословий, которые приходили сюда в безрассудной надежде изменить к лучшему свой жребий, обычно ставили на кон лишь мелкие, с отверстием в центре, монеты tsien – валюту бедняков. Представители среднего класса, как правило, рисковали «летучими деньгами», но небольшого достоинства (и часто уже замусоленными и разлохмаченными). Ну а богатые люди, которые приходили, думая, что сорвут весь бобовый банк при помощи длительной осады, шумно передвигали большие пачки «летучих денег» из банкнот крупного достоинства. Однако у каждого, будь его ставкой единственный tsien или толстая пачка денег, были одинаковые шансы выиграть, когда банкомет подсчитывал бобы, извлеченные из мешочка по четыре, чтобы определить номер выигрышного квадрата. Каким мог точно стать чей-нибудь выигрыш, я никогда даже не пытался прикинуть. Я знаю лишь одно: каждый вечер примерно одно и то же количество клиентов уходило домой, обогатившись и обеднев, при этом игроки не просто обменивались деньгами, но значительная их часть оставалась в нашем бобовом банке. Мы с моим писцом каждый раз допоздна сортировали бумажные деньги одинакового достоинства в пачки, нанизывая мелкие монеты сотнями на шнурки, а затем укладывали их в мотки по тысяче.
В конечном счете, разумеется, наше предприятие расширилось настолько, что нам с Ху Шенг стало сложно самим во всем разбираться. После того как мы организовали множество «бобовых банков» по всему Ханчжоу, мы распространили свое начинание и в Сучжоу, а затем в других городах. Не прошло и нескольких лет, как в Манзи не осталось ни одной деревни, в которой бы не действовал хоть один банк. В качестве банкометов мы нанимали только проверенных людей, а мой помощник Фунг внес свою лепту, приставив к каждому банку надежного судейского чиновника, чтобы осуществлять общий надзор и следить за доходами. Я повысил своего писца, назначив его на пост управляющего всей этой расширившейся сетью предприятий. После этого мне оставалось только подсчитывать поступления со всех концов страны, брать оттуда деньги, чтобы возмещать затраты, а прибыль – весьма и весьма внушительную – отсылать в Ханбалык.
Из всей этой прибыли себе я не брал ничего. Здесь, в Ханчжоу, как и в Ханбалыке, у нас с Ху Шенг было шикарное жилье и множество слуг, а кормили нас вкусно и изысканно. Всем здесь нас снабжал ван Агячи – вернее, его правительство, которое, поскольку оно имело долю от имперской выручки, в значительной мере существовало за счет наших «бобовых банков». Для того чтобы потворствовать нашим с Ху Шенг капризам, у меня имелась своя доля от доходов Торгового дома Поло: мой отец до сих пор оставался процветающим купцом и регулярно слал в Манзи шафран и другие продукты на продажу. Таким образом, из поступлений от «бобовых банков» я регулярно удерживал лишь столько, сколько надо было заплатить за аренду и содержание садов и зданий для банков, выплатить в качестве жалованья банкометам, судейским чиновникам – наблюдателям, курьерам и смехотворно малые суммы на оборудование (ничего, кроме столов, скатертей и запасов сухих бобов). В результате в казну каждый месяц поступало, как я уже говорил, целое состояние. И, опять же повторюсь, этот поток, если не ошибаюсь, до сих пор все еще продолжается.
Хубилай предостерег меня, чтобы я не отбирал все до последней крохи у его новых подданных. Могло показаться, что я нарушил его приказ и продолжал это делать. Но это не так. Большинство игроков рисковали в наших «бобовых банках» теми деньгами, которые они уже заработали, запасли и которыми они могли себе позволить рискнуть. Если они теряли их, то были вынуждены трудиться усерднее, чтобы заработать еще больше. Даже те, кто опрометчиво лишился всех своих средств за нашими столами, не впадали в безнадежное безделье и нищету, как с ними произошло бы в случае, отдай они все свои деньги сборщику налогов. «Бобовые банки» в отличие от сборщиков налогов всегда оставляли им надежду компенсировать потери, поэтому даже обанкротившиеся ставили перед собой цель выбраться из нищеты и начать процветать, чтобы иметь возможность снова вернуться к нам и сесть за стол. Счастлив сказать, что наша система никого не принуждала – как это было со старой налоговой системой – идти на отчаянные шаги и брать в долг под проценты, чтобы потом оказаться в тисках огромных долгов. Однако это уже не моя заслуга, подобное произошло благодаря суровым гонениям великого хана на мусульман. Теперь просто не существовало никаких ростовщиков, у которых можно было занять деньги. Так что, насколько я могу судить, наши «бобовые банки» не только были далеки от того, чтобы обескровить Манзи, но и давали толчок к развитию этой области. Они приносили пользу как Монгольскому ханству в целом, так и отдельным людям (не забывайте, что множество местных жителей получили у нас стабильную работу в качестве банкометов). Мало того, теперь даже у самого бедного крестьянина в самом дальнем уголке Манзи появлялся стимул разбогатеть.
Помнится, когда я уезжал, Хубилай пригрозил, что сразу же даст знать, если вдруг будет недоволен тем, как я исполняю свои новые обязанности в Ханчжоу. Разумеется, теперь у него не было причин для недовольства. Наоборот, некоторое время спустя Хубилай прислал не кого-нибудь, а наследного принца Чимкима, чтобы выразить мне свое высочайшее расположение и передать поздравления по поводу той исключительной работы, которую я проделал.
– Поздравления поздравлениями, – сказал Чимким в своей обычной ленивой и насмешливой манере, – но, по правде говоря, я думаю, что мой царственный отец хочет, чтобы я разведал и выяснил, не являешься ли ты в действительности атаманом разбойничьей шайки, которая разоряет целое государство, силой отнимая добро у его подданных.
– Нет нужды ничего отнимать силой, – не задумываясь, произнес я. – Зачем беспокоиться, как отобрать то, что люди сами страстно желают тебе отдать?
– Да, ты прекрасно поработал. Министр финансов Лин Нган говорит, что эти манзи поставляют ханству больше дани, чем присылает мой двоюродный брат Абага из Персии. Да, чуть не забыл: Кукачин и дети также шлют привет вам с Ху Шенг. Как и твой достойный уважения отец Никколо. Он велел передать тебе, что дядюшка Маттео чувствует себя лучше, находится под присмотром заботливой служанки и разучил несколько новых песен.
Чимким, вместо того чтобы поселиться во дворце у своего сводного брата Агячи, оказал нам с Ху Шенг высокую честь и во время своего визита жил в нашем доме. Поскольку мы с Ху Шенг давно уже передали управление всеми «бобовыми банками» специально нанятым людям, то теперь сами могли бездельничать сколько угодно и потому посвятили все свое время и внимание тому, чтобы развлекать нашего царственного гостя. В тот день мы втроем без всякой помощи слуг наслаждались полдником на свежем воздухе. Ху Шенг своими руками приготовила корзинку с едой и питьем, мы взяли лошадей и поехали прочь из Хан-чжоу по дороге, носившей весьма замысловатое название – Мощеная Улица, Извивающаяся Между Гигантскими Деревьями. Оказавшись за городом, мы расстелили скатерть и пообедали на природе. Чимким рассказал нам все последние новости.
– Сейчас мы ведем войну в Тямпе, – сказал он в чисто монгольской манере – между прочим, как если бы говорил: «Мы выкопали у себя в саду пруд для лотосов».
– Именно так я и подумал, – сказал я, – когда увидел полки, которые двигались по суше, и баржи с людьми и лошадьми, плывшие вниз по Великому каналу. Я счел, что твой царственный отец отказался от экспансии на восток и завоевания Японских островов и вместо этого решил отправиться на юг.
– В действительности это произошло случайно, – пояснил принц. – Видишь ли, когда мы завоевали Юньнань, юэ признали там наше правление. Но в Юньнане есть еще один народ, не такой многочисленный, шан. Не желая, чтобы мы ими управляли, шан эмигрировали на юг в Тямпу в огромном количестве. Поэтому мой сводный брат Хукой, ван Юньнаня, отправил посольство в Тямпу – он хотел предложить царю Ава помочь выдворить с территории его государства этих беженцев и вернуть их обратно, сделав подданными Хубилая. Однако наших послов не предупредили, что все, кто навещает царя Ава, должны перед входом в его дворец сменить обувь. Они не сделали этого, царь страшно оскорбился и приказал стражникам: «Тогда смените им ноги!» Таким образом, искалечив наших послов, он нанес оскорбление нам, это было достаточным поводом для того, чтобы Монгольское ханство объявило Ава войну. Твой старый приятель Баян опять выступил в поход.
– Хубилай объявил войну Ава? – спросил я. – Это что, другое название Тямпы?
– Не совсем. Тямпой называют все тропики, эту страну джунглей, слонов, тигров, где постоянно жарко и влажно. Никто не считал, сколько народов населяют Тямпу – их не то десять, не то двенадцать, и почт и каждый имеет свое собственное крошечное царство. При этом разные люди называют эти царства по-разному. Ава, например, известно еще как Мьяма, Бирма и Мьен. И шан, сбежавшие из покоренного Юньнаня, ищут убежища в царстве, которое когда-то давно создали в Тямпе первые беженцы – их соплеменники. Это государство называют по-разному: Сиам, Муанг Таи и Сукотаи. Там есть еще и другие царства – Аннам, Чам, Лаос, царство Кхмеров и Камбоджа. Возможно, этих царств гораздо больше, ибо их никто не считал, – небрежно сказал Чимким и заключил: – Не исключено, что, ведя войну с Ава, мы также заодно покорим еще два или три других царства.
Как истинный торговец я заметил:
– И тогда нам не придется платить непомерные цены, которые местные жители запрашивают за свои специи, древесину, слонов и рубины.
– Я собирался, – сказал Чимким, – отправиться отсюда на юг и присоединиться к Баяну на время его похода, чтобы самому взглянуть на эти тропические земли. Однако боюсь, я не в состоянии проделать такое суровое путешествие. Я просто отдохну здесь какое-то время с тобой и Ху Шенг, а затем вернусь в Катай. – Чимким вздохнул и произнес как-то тоскливо: – Мне жаль, что я туда не поеду. Мой царственный отец стареет, пройдет немного времени, и я должен буду унаследовать титул великого хана. Мне хотелось бы как можно больше попутешествовать, прежде чем я навечно осяду в Ханбалыке.
Подобное смиренное поведение и усталость были несвойственны принцу Чимкиму, и я обратил внимание, что он и правда выглядел довольно слабым и утомленным. Немного позже, когда мы с ним отправились в лес, чтобы справить нужду, я заметил еще кое-что и бестактно заявил:
– На каком-то постоялом дворе по дороге сюда ты, должно быть, отведал этот гнусный красный овощ под названием dai-huang. У нас за столом его точно не подают, потому что мне он не нравится.
– Мне тоже, – сказал Чимким. – Я не ел dai-huang. И я к тому же не падал с лошади в последнее время, отчего моя моча могла бы стать розовой. Однако она сделалась такой некоторое время тому назад. Придворный лекарь лечил меня от этого недуга – как истинный хань, втыкая иглы мне в ступни и поджигая маленькие кучки пуха у меня на спине. Я все время твердил этому старому идиоту хакиму Гансу, что ноги и спина у меня здоровы… – Он замолчал и посмотрел на верхушки деревьев. – Слышишь, Марко? Кукушка. Если верить хань, она советует мне отправляться домой.
Чимким отправился в Ханбалык лишь через месяц. Все это время он провел, наслаждаясь нашей компанией и спокойной обстановкой в Хан-чжоу. Я рад, что ему выпал целый месяц простых удовольствий, вдали от государственных забот, потому что почти сразу по прибы тии домой Чимким вновь отправился в путешествие – на этот раз уже гораздо дальше Ханбалыка. Совсем скоро в Ханчжоу галопом прискакали курьеры на лошадях, покрытых пурпурными с белым попонами – а эти два цвета означают у хань и монголов траур. Ван Агячи приказал убрать пурпурным и белым весь город, ибо получил печальное известие – его брат Чимким прибыл домой только для того, чтобы умереть.
Так уж случилось, что не успел закончиться траур по наследному принцу и в Ханчжоу только было начали снимать траурные материи, как снова приехали курьеры с приказом оставить их висеть. На этот раз ван объявил траур по ильхану Персии Абаге, который тоже скончался – и тоже не в битве, а от какой-то болезни. Утрата племянника, ра зумеется, не была для Хубилая такой ужасной трагедией, как потеря родного сына Чимкима; к тому же в Персии гораздо проще обстояло дело с выбором будущего наследника. У Абаги остался взрослый сын Аргун-буга, который тут же стал ильханом Персии – и даже женился на одной из последних персидских жен отца, чтобы подстраховаться в своих притязаниях на трон. Однако сын Чимкима Тэмур, несомненный законный наследник
Монгольской империи, пока еще был несовершеннолетним, а сам Хубилай уже давно был в летах, как заметил Чимким. Поэтому существовала опасность, что если он вскоре умрет, то ханство станут раздирать и сотрясать междоусобицы – объявятся все претенденты старше Тэмура, многочисленные двоюродные братья, двоюродные дядюшки и прочие, страстно желающие устранить мальчика и занять трон.
Однако нас с Ху Шенг в ту пору печалила лишь безвременная кончина Чимкима. Хубилай не позволил горю отвлечь его от государственных дел, а я не стал докучать ему своими соболезнованиями. Хубилай продолжил войну против Ава и даже расширил миссию орлока Баяна – как и предсказывал Чимким, – велев ему покорить на территории Тямпы как можно больше других народов, жителей соседних с Ава земель.
Я просто потерял покой: в мире происходило столько всего интересного, а я, наслаждаясь роскошью, прозябал в Ханчжоу. Конечно, многим это показалось бы совершенно неразумным. Спрашивается, ну чего мне не хватало? Я был самым почитаемым человеком в Ханчжоу. Никто больше не косился на мои, как у демона, волосы, когда я прогуливался по улицам. Я обзавелся множеством друзей, мне не нужно было ежедневно ходить на службу, я блаженствовал, наслаждаясь взаимной любовью к красавице супруге. Мы с Ху Шенг вполне могли бы жить – как это говорят о влюбленных на заключительной странице куртуазного романа – счастливо до самой смерти. У меня имелось все, что только мог пожелать разумный человек, – жизнь моя в тот момент достигла зенита. Я повзрослел и уже больше не был беспокойным, нетерпеливым юношей, как когда-то. Если раньше я постоянно ожидал «завтра», то теперь у меня за спиной было уже множество «вчера». Мне шел четвертый десяток, и я уже обнаружил среди своих «демонических» прядей седой волос. Мне уже приходила в голову мысль сделать склон своей жизни мягким и гладким.
Тем не менее я ощущал беспокойство, которое постепенно переросло в недовольство собой. Я хорошо поработал в Манзи, это верно. Но неужели я теперь собираюсь наслаждаться отблеском своей былой славы всю оставшуюся жизнь? Вся система «бобовых банков» была прекрасно отлажена, поддерживать ее было не так уж и сложно. Требовалась только моя печать yin на сопроводительных документах, с которыми я отправлял везущих дань курьеров в Ханбалык раз в месяц. Теперь мои обязанности были не сложнее, чем у хозяина почтовой станции. Я решил, что слишком долго наслаждался покоем и безмятежностью. Меня манила жизнь, полная приключений. Перспектива так и состариться в Ханчжоу, как те древние хань, настоящие овощи-патриархи, которым нечем гордиться, кроме того, что они дожили до преклонного возраста, приводила меня в ужас.
– Ты никогда не станешь стариком, Марко, – утешала меня Ху Шенг, когда я начинал делиться с любимой своими опасениями. Она говорила это весело, но вполне искренне.
– Так или иначе, – заявил я, – но, думаю, мы с тобой достаточно нежились в Ханчжоу. Пора двигаться отсюда дальше.
Она согласилась:
– Ладно, давай двинемся дальше.
– А куда бы ты хотела отправиться, моя дорогая? Все оказалось очень просто.
– Туда же, куда и ты.
Глава 6
Таким образом, следующий курьер, который отправился на север, захватил с собой послание к великому хану, в котором я почтительно просил освободить меня от своей давно уже выполненной миссии, титула куяна и коралловой пуговицы. Я хотел получить разрешение вернуться в Ханбалык, где собирался найти себе какое-нибудь новое занятие. Курьер вернулся и привез милостивое согласие Хубилая. Нам с Ху Шенг потребовалось немного времени для того, чтобы собраться и уехать из Ханчжоу. Все наши местные слуги и рабы горько рыдали, корчились в истерике и все время падали на пол в ko-tou, но мы утешили их, подарив множество вещей, которые не собирались брать с собой. Я сделал отдельные подарки – причем очень дорогие – вану Агячи, Фунгу Вей Ни, своему писцу-управляющему и многим другим достойным людям, которые были в Манзи нашими друзьями.
– Кукушка зовет, – грустно говорили все они, поднимая за нас бокалы на бесконечных пирах и балах, которые давались в честь нашего отъезда.
Рабы упаковывали в тюки и ящики наши личные вещи, одежду и множество приобретений Ху Шенг – украшения, свитки с рисунками, фарфор, слоновую кость, нефрит, драгоценности и тому подобное, – которые мы собирались взять с собой. Прихватив с собой также служанку-монголку, привезенную из Ханбалыка, и белую кобылицу Ху Шенг, мы поднялись на борт огромной баржи. Лишь одну из своих вещиц Ху Шенг не позволила упаковать и уложить вместе с остальными: она сама везла белую фарфоровую жаровню для благовоний.
За время нашего пребывания в Ханчжоу строительство Великого канала было полностью закончено на всем его протяжении. Но поскольку мы уже один раз плыли по каналу, когда ехали на юг, то решили отправиться обратно домой другим путем. Мы оставались на барже только до порта Чженьцзян – в этом месте Великий канал впадает в Янцзы. В Чженьцзяне мы с Ху Шенг пересели на огромный океанский chuan и поплыли вниз по реке в бескрайнее Китайское море, где взяли курс на северное побережье.
По сравнению с chuan славный корабль «Doge Anafesto» – галера, на которой я пересек Средиземное море, – показался мне всего лишь гондолой или sanpan. Chuan – я не могу сообщить читателям название корабля, потому что его владельцы умышленно оставили его безымянным, дабы конкуренты, которые владели другими судами, не смогли осыпать его проклятиями или подговорить богов наслать встречные ветры или другие несчастья, – имел пять мачт, каждую величиной с дерево. С них свисали паруса размером с небольшую базарную площадь, они были сделаны из бамбуковых реек и вообще, как я уже говорил, отличались от обычных. Огромный корпус корабля, напоминающий утку, был пропорционален конструкциям, которые простирались до самых небес. На палубе под пассажирским отсеком было больше сотни кают, каждая была рассчитана на шесть человек. То есть корабль мог вместить больше шестисот пассажиров, не считая экипажа, который составлял четыре сотни человек, принадлежащих к нескольким расам и говорящих на разных языках. (В этом коротком путешествии на корабле было немного пассажиров. Кроме Ху Шенг, меня и служанки на нем плыли еще несколько торговцев, мелких чиновников и капитанов других кораблей – последние отдыхали между плаваниями.) В трюм корабля погрузили множество товаров. Казалось, их хватило бы, чтобы снабдить целый город. Хотя я и не измерял вместимость трюмов, но уверен, что корабль этот мог перевезти две тысячи венецианских бочонков.
Я не случайно сказал «трюмов» вместо «трюма», потому что каждый chuan хитроумно делился при помощи переборок в корпусе на большое количество отсеков, все они были просмолены, чтобы не пропустить воду. Таким образом, если бы chuan наскочил на риф или получил пробоину ниже ватерлинии, водой заполнился бы только один отсек, остальные остались бы сухими, что позволило бы кораблю держаться на плаву. Как бы там ни было, потребовался бы очень острый и крепкий риф, чтобы сделать пробоину. Внутри корпус корабля был обшит тремя слоями планок, причем один слой покрывал другой. Ка питан-хань, который говорил на монгольском языке, был ужасно горд, когда показывал мне, что в самом внутреннем слое планки уложены вертикально, от киля корабля к палубе, в следующем – по диагонали, а самый наружный слой выложен планками горизонтально, от носа к корме.
– Прочный, как скала, – хвастался капитан, ударяя кулаком по корпусу: звук был такой, словно по скале били деревянной колотушкой. – Добрая тиковая древесина из Тямпы, скрепленная хорошими железными гвоздями.
– У нас на Западе, откуда я приехал, нет тиковой древесины, – сказал я, чуть ли не извиняясь. – Наши корабельщики больше надеются на дуб. Но мы тоже используем железные гвозди.
– Глупые, глупые ференгхи! – Он громко расхохотался. – Разве вы еще не поняли, что дубовая древесина выделяет кислоту, от которой железо ржавеет? Тик же, наоборот, содержит эфирное масло, предохраняющее железо!
Таким образом, мне еще раз дали понять, насколько мастера на Востоке искусны, в отличие от моих отсталых земляков. С каким-то злорадством я уповал на очередной пример восточной глупости, чтобы уравнять счет, надеясь, что столкнусь с ним еще до того, как это путешествие закончится. Пожалуй, так оно и произошло, когда однажды днем, вдали от спасительного берега, мы попали в страшный шторм. Дул сильный ветер, лил дождь, сверкали молнии. Море заволновалось, мачты и корабельные реи украсились сверкающими синими огнями святого Эльма, и я услышал, как капитан закричал своему экипажу на разных языках:
– Приготовьте chuan к жертвоприношению!
Я испытал настоящий шок. Что за бессмысленная, абсолютно преждевременная капитуляция! Ведь тяжеловесный громоздкий chuan просто закачался, попав в шторм. Конечно, я был всего лишь «пресноводным моряком» – как сказали бы с презрением настоящие венецианские мореплаватели, – а такие излишне пугаются при малейшей опасности. Но сейчас даже я не видел никакой угрозы: требовалось лишь немного спустить паруса. Наверняка это был не тот шторм, который заслужил внушающее ужас имя «тайфун». Однако я все-таки вырос на море и знал, что не следует соваться с советами к капитану или выказывать неуважение при виде его, несомненно, излишнего беспокойства.
Я предпочел не вмешиваться и хорошо сделал. Когда я угрюмо отправился вниз, чтобы подготовить своих женщин к тому, что нам придется покинуть корабль, то встретил двоих моряков, которые вовсе не казались испуганными, а, наоборот, весело поднимались вверх по лестнице, осторожно неся сделанную из бумаги маленькую игрушечную копию нашего корабля.
– Chuan для жертвоприношения, – пояснил капитан, невозмутимо кинув игрушку за борт. – Это введет в заблуждение морские божества. Когда они увидят, что копия судна исчезла в воде, они подумают, что потопили настоящий корабль. Следовательно, они прекратят шторм вместо того, чтобы сделать его сильнее.
Так я лишний раз убедился в том, что даже когда хань поступают глупо, они делают это очень остроумно. Уж не знаю, произвела ли какой-нибудь эффект жертва в виде бумажного корабля, но шторм постепенно стих, а несколько дней спустя мы причалили в Циньхуандао, прибрежном городе неподалеку от Ханбалыка. Оттуда мы отправились по суше с небольшим караваном из повозок, в которых везли наши вещи.
Едва добравшись до дворца Хубилая, мы с Ху Шенг, естественно, первым делом сделали ko-tou великому хану. Я заметил, что постаревших слуг и служанок, которые раньше прислуживали Хубилаю в его покоях, теперь сменила полудюжина мальчиков-пажей. Они были еще совсем маленькими; все красивые, с необычно светлыми волосами
и глазами, как те жители Индийской Арияны, которые считали себя потомками воинов Александра Македонского. Меня посетила смутная догадка: а что, если Хубилай в преклонном возрасте начал проявлять интерес к хорошеньким мальчикам, но я предпочел не развивать эту мысль. Великий хан встретил нас очень тепло, и мы с Ху Шенг выразили ему свои соболезнования по поводу кончины его сына и моего друга Чимкима. Затем Хубилай сказал:
– Я снова должен поздравить тебя, Марко, с блестящим успехом, с которым ты выполнил свою миссию в Манзи. Полагаю, ты не взял ни единого tsien себе за все эти годы? Ну вот, так я и думал. Это была моя ошибка. Я не предупредил тебя перед отъездом, что сборщик налогов обычно не получает жалованья, поскольку на его содержание идет одна двадцатая часть от того, что он собрал. Это заставляет его работать усердней. Хотя тебя-то уж никак нельзя упрекнуть в нерадивости. Зайди-ка к министру Лин Нгану – все это время он откладывал твою долю, так что в результате накопилась весьма значительная сумма.
Я в изумлении раскрыл рот.
– Но, великий хан, там, должно быть, целое состояние! Я не могу принять его. Я работал не ради того, чтобы извлечь выгоду, а на благо моего господина.
– Вот и еще одна причина, почему ты достоин награды. – Я снова раскрыл было рот, но Хубилай сурово произнес: – Не желаю больше слышать никаких возражений. Однако если ты хочешь продемонстрировать свою признательность мне, то не исполнишь ли ты еще одно поручение?
– Любое, великий хан! – произнес я, все еще по-прежнему пребывая в крайнем изумлении.
– Мой сын и твой друг Чимким больше всего мечтал увидеть джунг ли Тямпы, но он, увы, никогда уже не попадет туда. У меня есть послание для орлока Баяна, который в настоящий момент ведет военные действия в государстве Ава. Не бог весть какое важное письмо, ничего срочного, но это даст тебе возможность совершить путешествие, которое не смог совершить Чимким. Ты поедешь вместо моего сына, чтобы успокоить его дух. Согласен?
– Разумеется, великий хан! Что еще я могу сделать, чтобы отблагодарить вас? Уничтожить драконов? Освободить похищенную принцессу? – Конечно, это была шутка, но лишь наполовину. Хубилай только что сделал меня очень богатым человеком.
Он издал в знак признательности тихий смешок, немного грустный. – Привези мне оттуда что-нибудь на память. Что-нибудь, что любящий сын привозит домой престарелому отцу.
Я пообещал, что обязательно отыщу какую-нибудь диковинку – то, чего прежде никогда не видели в Ханбалыке, – и после этого мы с Ху Шенг ушли. Следующий визит мы нанесли моему отцу, который обнял нас обоих и немного всплакнул на радостях. А я, чтобы успокоить его, рассказал, каким огромным богатством одарил меня великий хан.
– Mef! – воскликнул он. – Нет такой кости, которую нельзя сгрызть! Я всегда считал себя хорошим дельцом, но клянусь, Марко, ты можешь продать и солнце в августе, как говорят в Венеции.
– Все это благодаря Ху Шенг, – сказал я, нежно обнимая ее.
– Ну… – задумчиво произнес отец, – это больше того, что мы отсылали домой по Шелковому пути… Марко, а не пора ли нам самим подумать о возвращении домой?
От неожиданности я вздрогнул.
– Но, отец, у тебя же есть поговорка на этот случай: «Для настоящего мужчины весь мир – дом». Пока что мы здесь процветаем…
– Лучше яйцо сегодня, чем цыпленок завтра.
– А по-моему, перспективы у нас самые радужные. Мы все еще в высочайшей милости у великого хана. Империя его процветает, и мы можем извлечь из этого прибыль. За дядей Маттео хорошо ухаживают…
– Маттео снова четыре года, ему нет дела до того, где он. Но не забывай, Марко: мне скоро уже шестьдесят, а Хубилай, по крайней мере, на десять лет старше меня.
– Ты совсем еще не выглядишь дряхлым, отец. Правда, о великом хане этого, увы, не скажешь – и он немного подавлен, но что из того?
– Ты подумал о том, что с нами станет, если Хубилай внезапно умрет? То, что он благоволит нам, возмущает остальных. Пока что они не могут выразить свои чувства открыто, но все изменится, когда рука, которая защищает нас, исчезнет. Даже кролики танцуют на похоронах льва. Мало того, после смерти Хубилая снова поднимут голову опальные мусульмане, а те уж и вовсе нас ненавидят. Давай предположим самый худший вариант развития событий – перевороты по всему ханству, отсюда и до Леванта, – если начнется война за наследование трона. Я чрезвычайно рад тому, что все эти годы отсылал нашу прибыль на Запад, твоему дяде Марко в Константинополь. То же самое я сделаю и с обретенным тобой богатством. Не сомневаюсь, что здесь все наши деньги пропадут, как только Хубилай умрет.
– Даже если и так, отец, разве нам не хватит всего того богатства, которое мы уже получили в Катае и Манзи?
Он мрачно покачал головой.
– Много ли проку нам будет в бгатстве, которое ждет нас на Западе, если мы останемся здесь? Если мы здесь умрем? Положим, из всех претендентов на трон победит Хайду!
– Воистину, тогда мы окажемся в опасности, – согласился я. – Но стоит ли, как говорится, покидать корабль, когда на небе нет ни единого облачка? – С некоторым удивлением я вновь убедился, что в присутствии отца почему-то всегда начинал говорить, как и он, иносказательно и прибегая к метафорам.
– Тяжелее всего ступить за ворота, – сказал он. – Послушай, Марко, может, твое нежелание возвращаться имеет отношение к твоей любимой госпоже? Но не думаешь же ты, что я стану настаивать на том, чтобы ты оставил ее здесь! Sacro, нет! Разумеется, она поедет с нами. Конечно, какое-то время в Венеции будут судачить на ее счет, но это не страшно. Da novlo xe tuto belo. Ты будешь не первым, кто вернется домой с женой-чужеземкой. Я помню капитана одного торгового судна, который привез с собой турчанку, когда вернулся из странствий по морям. Ох и высоченная же она была, как колокольня…
– Я возьму с собой Ху Шенг куда угодно, – ответил я и улыбнулся ей. – Я просто умру без нее. Я возьму ее с собой в Тямпу. Мы даже не станем распаковывать вещи, которые привезли из Манзи. И я всегда буду настаивать на том, чтобы взять ее с собой в Венецию. Но, отец, ты же не предлагаешь, я надеюсь, чтобы мы, не прощаясь, уехали домой прямо сегодня?
– Разумеется нет. Я пока что только строю планы. Будь готов уехать. Следи одним глазом за жарким на сковороде, а вторым – за котом. Мне в любом случае потребуется время, чтобы закрыть или перепродать мастерские по изготовлению каши, да и вообще подчистить кое-какие мелочи.
– Полагаю, времени у тебя будет достаточно. Хубилай выглядит старым, но отнюдь не дряхлым. Если ему еще хватает живости, как я подозреваю, развлекаться с мальчиками, он вряд ли умрет так же внезапно, как Чимким. Позволь мне выполнить то последнее поручение, которое он мне дал, и, когда я вернусь…
Отец произнес как-то зловеще:
– Никто, Марко, не может предсказать будущее.
Я хотел было сердито огрызнуться. Но я не мог сердиться на отца, равно как и разделить его беспокойство и мрачные предчувствия. Я был вполне состоявшимся человеком, абсолютно счастливым и собирался отправиться в увлекательное путешествие, в новую страну, в компании своей дорогой возлюбленной. Я лишь снисходительно похлопал отца по плечу и сказал ему совершенно искренне:
– Sto mondo xe fato tondo!
Глава четырнадцатая
Тямпа
Глава 1
И снова меня отправили разыскивать орлока Баяна, и хотя теперь он находился еще дальше, мне не было нужды спешить. На этот раз мы с Ху Шенг собирались путешествовать со всеми удобствами: запаслись едой и захватили с собой ее служанку-монголку и двух слуг для того, чтобы поставить лагерь, а также обзавелись монгольским эскортом для защиты и караваном вьючных лошадей. Я спланировал ежедневные переходы таким образом, чтобы путешествие не было тяжелым: часто менял верховых лошадей на почтовых станциях и останавливался на ночь в каких-нибудь приличных караван-сараях или домах местной знати. В общей сложности нам пришлось преодолеть около семи тысяч ли по разнообразной местности – равнинам, сельскохозяйственным угодьям, горам, – но мы проделали этот путь не торопясь. А на протяжении первых пяти с лишним тысяч этих длинных ли мы и вовсе каждую ночь ухитрялись провести с комфортом. Из Ханбалыка мы отправились на юг. Большую часть пути нам предстояло проделать по тому же самому маршруту, каким я следовал, когда раньше ехал в Юньнань, поэтому мы останавливались в основном там, где я останавливался прежде, – в городах Сиань и Чэнду, например. И только после того, как Чэнду остался позади, мы оказались в совершенно незнакомой мне местности.
И если в прошлый раз я повернул на запад, в Тибетское нагорье, то теперь мы продолжили двигаться на юго-запад, прямо в провинцию Юньнань. Ее столица Юньнань Фу оказалась последним большим городом на нашем пути, где нас по-царски принял ван Хукой. У меня были свои причины желать увидеть Юньнань Фу, но я предпочел скрыть их от Ху Шенг. Когда я в последний раз был в этих краях, мне пришлось срочно вернуться в Ханбалык еще до того, как Баян окружил столицу Юньнаня, не воспользовавшись его любезным приглашением оказаться среди первых победителей-мародеров и насильников. Упустив ранее возможность «проявить себя как истинный монгол», теперь я оглядывался по сторонам с особым интересом, чтобы посмотреть, много ли я потерял, и заметил, что женщины юэ действительно были очень красивы, как все и говорили. Несомненно, не упусти я тогда случая овладеть «честными женами и девственными дочерями» Юньнань Фу, я бы насладился самыми прекрасными женщинами Востока. Но поскольку мне уже повезло отыскать Ху Шенг, женщины юэ теперь казались мне не такими совершенными и желанными, как она; так что я нимало не жалел об упущенной некогда возможности.
Из Юньнаня Фу мы отправились вперед, все время держа курс на юго-запад, следуя дорогой, которая еще с незапамятных времен называлась Путем податей. Происхождение этого названия, как я выяснил, следующее: еще с древности несколько государств Тямпы в разное время были вассалами могущественных китайцев, живших на севере, – династии Сун и ее предшественниц. Эту дорогу утрамбовали и сделали гладкой караваны слонов, которые везли хозяевам Тямпы дань, начиная с риса и кончая рубинами, рабынями и экзотическими животными – обезьянами.
Когда закончились последние горы провинции Юньнань, Путь податей привел нас вниз – к государству Ава, расположенному в речной долине, месту, которое носило название Бхамо и представляло собой всего лишь цепочку довольно грубо построенных фортов. Несомненно, это были совершенно бесполезные форты, потому что завоеватели Баяна легко сломили сопротивление их защитников, взяли Бхамо и двинулись дальше. Нас встретил капитан, командовавший немногочисленным монгольским гарнизоном, который остался здесь. Он сообщил нам, что война уже завершена, царь Ава где-то скрывается, а Баян празднует победу в столичном городе Пагане, далеко отсюда, вниз по реке. Капитан предложил нам отправиться туда наиболее удобным и быстрым способом – на барже – и даже любезно предоставил нам одну, вместе с экипажем, состоявшим из монголов, и монгольским же писарем по имени Юссун, который знал наречие государства Мьен.
В результате, оставив своих спутников в Бхамо, мы с Ху Шенг и ее служанкой неторопливо проплыли последнюю тысячу или больше ли по реке. Это была река Иравади, которая начиналась с перекатывающегося стремительного потока под названием Нь-Маи, далеко вверху, в стране Четырех Рек в Тибете. Ниже по течению, среди равнинной местности, река эта становилась такой же широкой, как Янцзы, и медленно несла свои воды, образуя плавные излучины. Она была так наполнена илом, который приносила с собой, возможно, с самого Тибета, что ее воды казались вязкими, словно густой тепловатый клей. Они были какого-то нездорового желтоватого цвета, особенно когда всю безбрежную ширь реки освещало солнце, и коричневыми в насыщенной тени с обеих сторон, где над противоположным берегом нависал почти девственный лес из гигантских деревьев.
Даже огромная ширь и бесконечная протяженность Иравади, должно быть, казались многочисленным птицам у нас над головами каким-то незначительным разрывом, потоком, извивающимся среди зелени, которая сплошь покрывала землю. Вся территория государства Ава почти что полностью была покрыта тем, что мы бы назвали джунглями, а племена туземцев именовали dong nat, или лесом демонов. Местные демоны, как я выяснил, представляли из себя приблизительно то же, что и kwei на севере, – они различались по степени зловредности: одни устраивали мелкие пакости, другие могли причинить настоящее зло; обычно невидимые, они были способны принимать любое обличье, в том числе и человеческое. Лично я считал, что демоны редко надевают на себя чужую личину, потому что в густых зарослях джунглей dong nat едва ли нашелся бы уголок, где вообще хоть что-то видно. Как правило, за укой полоской грязного берега там невозможно даже разглядеть землю – видно лишь беспорядочную массу папоротников, водорослей, лиан, цветущих кустов и побегов бамбука. Над всеми этими зарослями возвышались деревья, ряд за рядом, тесно прижатые друг к другу. Их вершины, кроны с листвой, сливались высоко в небе в одно целое, образуя над землей настоящий полог, такой плотный, что он почти не пропускал дождь или солнечный свет. Казалось, что преодолеть его могут только те существа, которые жили там, потому что кроны деревьев постоянно трещали и сотрясались от мелькавших повсюду ярких птиц и раскачивающихся и скачущих трещоток-обезьян.
Каждый вечер, когда наша баржа приставала к берегу, чтобы мы мог ли разбить лагерь (несколько раз нам посчастливилось найти на расчищенном участке построенную из тростника деревню мьен), Юс-сун вместе с гребцами сходили на берег первыми. Хотя каждый из них умело обращался с широким тяжелым ножом, который назывался dah, но они c большим трудом расчищали место для наших подстилок и разводили костер. Мне, помню, все время казалось, что буквально завтра, как только мы обогнем следующий изгиб реки, буйная, прожорливая, обжигающая растительность джунглей скроет маленький проход, который мы проделали в ней. Возможно, я был не так уж далек от истины. Стоило нам остановиться на ночевку рядом с какой-нибудь бамбуковой рощицей, как мы неизменно слышали какой-то загадочный треск, хотя вокруг не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Этот звук означал, что бамбук растет.
Юссун рассказал мне, что иногда быстрорастущий, очень жесткий бамбук трется о мягкую древесину дерева в джунглях, от жара, которым сопровождается трение, образуется пламя, и, хотя растительность всегда остается влажной и клейкой, она может загореться, и джунгли выгорают на тысячи ли в разные стороны. Только те их обитатели, которые сумеют добраться до реки, в состоянии пережить этот пожар. Боясь погибнуть в огне, они предпочитают становиться жертвами ghariyal, которые всегда собираются вместе при малейшем признаке бедствия. Словом «ghariyal» местные жители называют огромного и ужасного речного змея, про которого я лично подумал, что он принадлежит к семейству драконов. У него шишковатое тело величиной с бочонок, глаза как блюдца, челюсти дракона и такой же хвост, но вот только нет крыльев. Этих ghariyal в Тямпе всегда было великое множество по берегам рек – они, затаившись, лежали в грязи, подобно стволам деревьев, лишь посверкивая огромными глазами, однако нам они никогда не досаждали. Возможно, эти звери кормились преимущественно обезьянами, которые, кривляясь, часто с пронзительными криками падали в реку.
Равным образом не досаждали нам и другие создания джунглей, хотя Юссун и жители деревень в Мьен предостерегали нас, предупреждая, что тут людей повсюду поджидают опасности. В Тямпе можно встретить пятьдесят различных видов ядовитых змей, говорили они, а также тигров, леопардов, диких собак, слонов и диких быков, которых туземцы называли seladang. Я необдуманно ответил, что меня не тревожит встреча с диким быком, поскольку его домашние сородичи, которых я видел в деревнях, выглядели довольно злобными. Они были такими же большими, как яки, голубовато-серого цвета, с гладкими рогами, которые в виде полумесяцев росли изо лба, загибаясь назад. Подобно аллигаторам, эти животные любили поваляться в ямах с грязью, на поверхности были видны лишь их морды и глаза; когда же огромный зверь неуклюже поднимался из грязи, то звук был не хуже взрыва huo-yao.
– Это всего лишь karbau, – равнодушно сказал Юссун. – Они не страшнее коров. Их пасут даже маленькие дети. Однако seladang в холке будет выше вас ростом, и даже тигры со слонами убираются с его дороги, когда seladang спокойным шагом движется по джунглям.
Мы уже издали могли определить, что приближаемся к деревне на речном берегу, потому что она всегда выглядела как облако поднимающегося вверх ржаво-черного дыма. Во всех поселениях здесь было засилье ворон, которых мьен называли «пернатой мерзостью», – обычно они с хриплым радостным карканьем рылись в огромной куче деревенских отбросов. Кроме ворон над головой и помоев под ногами в каждой деревне непременно имелись пара или две karbau – тягловых быков и несколько костлявых черных цыплят, снующих повсюду. Еще там было множество особого вида свиней с удлиненными телами, которые слонялись по всей деревне и рылись в отбросах, а также несметное количество чумазых голых детишек, которые здорово смахивали на поросят. В каждой деревне держали, кроме этого, пару или две прирученных слоних. Без них в Тямпе никак не обойтись, потому что в джунглях мьен торговали лишь обработанной и необработанной древесиной, а также изделиями из нее, которую туземцам требовалось вывозить из своей глухомани.
Далеко не все деревья в джунглях были уродливыми и бесполезными, вроде грязных мангровых зарослей на берегах реки, или красивыми, но бесполезными растениями наподобие того, которое называлось «павлиньим хвостом» – сплошной массы ярких, как пламя, цветов. Некоторые приносили съедобные плоды и орехи, другие были увиты плетьми со стручками вроде перца, а одно растение под названием chaulmugra давало сок, который был единственным лекарством от проказы. Встречалось тут немало и хорошего строевого леса – черных abnus, крапчатых kinam и золотистых saka, особенно ценился тик в коричневую крапинку. Должен заметить, что тиковая древесина выглядит гораздо красивей в виде палубы и обшивки корабля, чем в своем естественном состоянии. Тиковые деревья высокие и прямые, с корой грязного серого цвета, тощими ветками и редкими, беспорядочно разбросанными на них листьями.
Я должен также заметить, что и сами мьен, увы, отнюдь не служили украшением местности. Все они были уродливые, низенькие и коренастые, большинство мужчин на добрые две ладони ниже меня, а женщины – и того меньше. Трудолюбием туземцы не отличались и большую часть работы, как я говорил, перекладывали на слонов, и все они, как мужчины, так и женщины, были безвольными и отвратительно неряшливыми. В тропическом климате Ава у них не было нужды в одежде, но они все-таки изобрели некий костюм. Мужчины и женщины здесь носили шляпы наподобие шляпки гриба и оборачивали вокруг себя наподобие юбки коричневую тусклую ткань, оставаясь обнаженными выше пояса. Женщины, равнодушные к своим покачивающимся грудям, из скромности все же прибавили еще кое-что к своему наряду. На каждой красовался пояс с длинными концами, увешанный шариками и свисающий спереди и сзади таким образом, чтобы прикрывать интимные части, когда туземка садилась на корточки, а у местных женщин это было обычной позой. И мужчины и женщины в Тямпе прикрывали матерчатыми рукавами свои детородные органы, чтобы защититься от пиявок, когда были вынуждены переходить вброд реку. Однако они всегда ходили босиком, их ступни были такими ороговевшими, что уже совершенно не чувствовали никакой боли. Насколько я припоминаю, я видел всего лишь двух местных жителей, у которых имелись башмаки. Однако они очень берегли эту диковинку и носили обувь на веревке на шее.
Внешность мужчин-мьен и так-то была непривлекательной, но они изобрели способы сделать себя еще отвратительней. Туземцы покрывали свою кожу цветными рисунками и узорами. Я имею в виду, не разрисовывали, а наносили цветные наколки внутри, под кожей, так что те оставались у них на всю жизнь. Наколки делали острой лучиной zhu-gan, используя сажу от сгоревшего кунжутного масла. Сажа была черной, но, попав под кожу, она превращалась в синие точки и черточки. Существовали и так называемые мастера этого дела, которые бродили от деревни к деревне; их с радостью принимали повсюду, потому что если мужчина-мьен не был разукрашен как ковер qali, то его считали изнеженным вроде женщины. Мальчикам начинали делать наколки с самого детства, устраивая время от времени перерывы, чтобы кожа могла зажить (надо сказать, что вообще вся эта процедура довольно болезненна), и продолжалось это до тех пор, пока они не покрывались синими узорами от колен до самого пояса. Затем, если мужчина был достаточно тщеславным и если у него хватало средств расплатиться с художником, то на его тело наносили рисунки другого рода, уже используя какой-то красный пигмент поверх синих наколок, и после этого он уже наверняка по местным понятиям считался красавцем.
Женщинам в Тямпе не было дозволено уродовать себя наколками, но великодушные мужчины разрешали им развлекаться иначе: все туземки имели неприглядную привычку постоянно жевать. У меня сложилось впечатление, что мьен трудились в джунглях и занимались лесоводством в основном ради того, чтобы иметь возможность приобрести помимо древесины еще и другой продукт деревьев, который можно было жевать, – они не могли вырастить его сами, им приходилось привозить его. Я имею в виду орех дерева, которое называлось арекой и встречалось только в прибрежных районах. Мьен покупали эти орехи, варили их, очищали и высушивали на солнце до черноты. Как только у них возникало желание доставить себе удовольствие – а туземцам хотелось этого постоянно, – они брали пластинку ореха ареки, клали на него кусочек лайма, заворачивали все это в лист бетеля, засовывали получившийся комок в рот и принимались жевать его, а затем в ход шел второй комок и третий – и так весь день. Для мьен это было то же самое, что жвачка для коровы: единственное развлечение и радость. К тому же это была единственная деятельность, которой они занимались не ради того, чтобы выжить, а, так сказать, для души. Деревня, полная мьен – мужчин, женщин и детей, – и так была не самым приятным местом. И уж совсем мало радости было смотреть на толпу чавкающих и постоянно двигающих челюстями туземцев.
Однако и это еще не самое ужасное. Вечное пережевывание комков ареки и бетеля приводило к тому, что слюна жующего человека становилась ярко-красной. Поскольку дети-мьен начинали жевать, как только их отнимали от груди, то они вырастали уже с красными, словно бы в сплошных язвах, деснами и губами, а зубы их при этом становились такими же темными и неровными, как кора тика. И если мьен считали красивым мужчину, разукрасившего наколками свое уродливое тело, то наиболее привлекательной у них считалась женщина, которая покрывала лаком свои уже напоминающие тиковую кору зубы, таким образом окрашивая их в совершенно черный цвет. Когда красотка мьен впервые одарила меня улыбкой, черной, как смола, и красной, словно язва, я в ужасе отшатнулся. Немного придя в себя, я спросил Юссуна, что же заставляет туземок так себя уродовать. Он задал этот вопрос местной женщине и перевел мне ее надменный ответ:
– Ну, белые зубы для собак и обезьян!
Да, кстати, раз уж речь зашла о белизне. Честно говоря, я ожидал, что мьен будут выражать какое-нибудь удивление или даже испуг при моем приближении – поскольку я был единственным белым мужчиной, которого видели в государстве Ава. Но никто не проявлял вообще никаких эмоций. Возможно, я казался им одним из наименее страшных nat, несомненно глупым, раз выбрал для своего появления такой облик – уродливо-бесцветное человеческое тело. Точно так же мьен не выражали никакого негодования, страха или отвращения при виде Юс-суна и наших лодочников, хотя все местные жители и были осведомлены, что монголы недавно завоевали их страну. Когда я указывал туземцам на такое их равнодушие, они только пожимали плечами и повторяли – а Юссун переводил – то, что я посчитал местной пословицей:
– Когда karbau сражаются, траву вытаптывают.
А если я спрашивал, не лишило ли мьен присутствия духа бегство их царя, который теперь неизвестно где скрывался, они только пожимали плечами и повторяли свою традиционную крестьянскую молитву: «Сохрани нас от пяти зол и напастей: наводнения, пожара, воров, злых врагов и царей».
Помнится, в беседе с одним из деревенских старейшин я поинтересовался, были ли в жизни мьен какие-либо знаменательные события. Юссун перевел мне его ответ:
– Am, У Поло! У нашего великого народа когда-то была блестящая история, воистину славное наследие. Все это было записано в книгах, на нашем поэтичном языке мьен. Но однажды наступил великий голод, и все книги сварили, приправили и съели, поэтому теперь мы ничего не помним из своей истории и позабыли письменность.
Полагаю, тут, как говорится, комментарии излишни. Так что я только объясню значение слова «am», которое было любимым восклицанием мьен; они надо и не надо вставляли это «am!» в разговор, и вообще-то оно считалось богохульством (хотя и означало всего лишь «мать»). «У Поло», напротив, было весьма уважительным обращением. Они величали меня «У», а Ху Шенг – «До», что было равнозначно обращению «мессир» и «мадонна Поло». Что же касается истории о книгах, которые были «приправлены и съедены», читателей наверняка заинтересует, чем же их приправили. О, у мьен был один соус, их любимая еда, – его использовали так же часто, как и восклицание «am!». Это была зловонная, отвратительная и совершенно тошнотворная жидкая приправа, которую туземцы выдавливали из протухшей рыбы. Эта приправа называлась nuoc-mam, ею мьен намазывали рис, свинину, цыплят, овощи, вообще все, что они ели. Поскольку nuoc-mam придавал всему свой отвратительный вкус, а мьен охотно ели все, вызывающее у нормальных людей отвращение, если только это было приправлено nuoc-mam, то я поверил и тому, что они могли «приправить и съесть» весь свой исторический архив.
Однажды вечером мы пришли в деревню, жители которой вели себя абсолютно нетипично для мьен: они не были флегматичными и вялыми, а скакали повсюду, носились взад-вперед, пребывая в страшном возбуждении. Поскольку нам попадались только женщины и дети, я велел Юссуну спросить, куда подевались все их мужчины.
– Они говорят, мужчины поймали badak-gajah – единорога – и скоро принесут его.
Ну, такие новости привели в возбуждение даже меня. Я не раз слышал рассказы про единорогов на своей далекой родине, в Венеции: одни верили в то, что они действительно существуют, другие полагали, что это мифические существа, но все относились к ним с нежностью и восхищением. В Катае и Манзи я знал множество людей – обычно весьма пожилых, – кто глотал лекарство из растолченного «рога единорога» для усиления мужественности. Лекарство это считалось редким (его было трудно достать) и непомерно дорогим, из чего можно было сделать вывод, что единороги действительно существуют, но что они и правда столь же редки, как это утверждают легенды.
С другой стороны, легенды в Венеции и Катае были очень похожи, а на рисунках художники неизменно изображали единорога в виде красивого, изящного, напоминающего лошадь или оленя животного, с длинным, острым, спиралевидным золотым рогом, который рос у него изо лба. Почему-то я сразу усомнился, что этот единорог в Ава окажется таким же. Было трудно поверить, что столь удивительное, сказочное, похожее на мечту животное обитает в этих кошмарных джунглях и что оно позволило поймать себя таким дурням, как мьен. Опять же его местное название – «badak-gajah» – переводилось всего лишь как «животное величиной со слона» и звучало не слишком-то обнадеживающе.
– Спроси их, Юссун, как они ловят единорога? Выставляют девственницу, которая приманивает его, а затем хватают?
Он перевел вопрос, и я увидел пустые взгляды мужчин, когда до некоторых из них дошел вопрос, а женщины воскликнули «am!»; поэтому я не был особо удивлен, услышав ответ. Юссун передал мне, что у мьен просто нет возможности охотиться на единорога таким способом.
– А, – произнес я, – единороги большая редкость, не так ли?
– Ничего подобного. Девственницы – редкость.
– Ну, давайте поглядим, как им все-таки удалось поймать это создание. Не мог бы кто-нибудь показать нам, где единорог?
Маленький голый мальчишка почти энергично побежал впереди нас, ведя меня, Ху Шенг и Юссуна за собой, к полной грязи низине возле реки. Необъяснимым образом посередине нее горела большая куча мусора, а все деревенские мужчины против обыкновения не демонстрировали своей обычной апатии и чуть ли не плясали вокруг огня. Но я не заметил ни малейшего намека на единорога или вообще на какое-нибудь животное. Юссун спросил об этом мальчишку и перевел мне:
– Badak-gajah, подобно быку karbau и змею ghariyal, любит поспать в прохладной грязи. Эти люди рано на рассвете обнаружили здесь одного из ни спящим, над поверхностью были видны только рог и ноздри. Они поймали его своим обычным способом. Осторожно подкравшись, обложили это место тростником, бамбуком, сухой травой и подожгли все. Зверь проснулся, разумеется, но не сумел выбраться из грязи до того, как огонь спек ее, а дым быстро заставил единорога потерять сознание.
Я воскликнул:
– Какой отвратительный способ! Разве можно мучить животное, воспетое в стольких прелестных легендах! Следовательно, они схватили его и унесли прочь. Так?
– Не совсем. Единорог все еще там. В грязи под разведенным костром. Запекается.
– Что? – закричал я. – Они запекают единорога? Живьем?
– Эти люди буддисты, а буддистам запрещается охотиться и убивать диких животных. Но их религия не может запретить им считать, что животное задохнулось и затем приготовилось само по себе. Следовательно, они могут есть единорога, не совершая при этом святотатства.
– Есть единорога? Я не могу даже представить себе святотатства ужасней!
Однако когда святотатство было завершено и центр грязной лужи стал твердым, словно гончарное изделие, мьен раскололи его на куски и извлекли запекшееся животное. Я увидел, что это вовсе не единорог – по крайней мере, не единорог из легенд. Правда, у этого зверя действительно имелся один-единственный рог. Но он рос не изо лба, а располагался на его отвратительной длинной морде. В целом животное было поистине отвратительным, оно вовсе не было величиной со слона, хотя оказалось никак не меньше быка karbau. Удивительный зверь не походил ни на лошадь, ни на оленя, ни на моего воображаемого единорога, ни вообще на какое-либо животное, которое я когда-нибудь видел. Его твердая кожа вся состояла из пластин и складок, напоминающих доспехи. Его ноги смутно напоминали ноги слона, но уши зверя выглядели всего лишь маленькими лоскутами, длинная морда имела свисающую верхнюю губу, но бивней не было.
Вся туша животного была запечена в грязи до угольно-черного цвета, поэтому я не мог сказать, каким был его естественный цвет. Однако его единственный рог наверняка никогда не был золотым. Фактически, насколько я мог заметить после того, как мьен осторожно отпилили его от бочонкообразной головы, он не был похож ни на рог, ни на слоновую кость, ни на бивень. Скорее на уплотненные длинные волосы, сросшиеся в жесткую твердую массу, которая возвышалась наподобие тупого наконечника. Однако мьен заверили меня, источая радость, что это действительно магический «рог единорога», усиливающий мужскую силу, и что они получат за него много денег, под которыми, насколько я понял, туземцы подразумевали орехи дерева ареки.
Старейшина взял себе драгоценный рог, а остальные начали снимать с туши твердый покров и нарезать ее на дымящиеся куски, которые они понесли в деревню. Один из мужчин вручил мне, Ху Шенг и Юссуну по куску мяса – прямо из печки, как говорится, – и мы нашли его вкусным, хотя и несколько жилистым. Мы с нетерпением ожидали, что разделим с мьен вечернюю трапезу, но, вернувшись в деревню, обнаружили, что все мясо единорога до последнего кусочка было полито зловонным соусом nuoc-mam. Поэтому мы отказались от угощения и вместо этого поужинали рыбой, которую поймали в реке наши лодочники.
Хотя мьен утверждали, что являются буддистами, они сильно отличались от уже известных мне приверженцев этой религии. Судите сами. Они очень боялись демонов nat. Мьен обращались к своим детям, как бы тех ни звали – Червь, Свинья и все в том же духе, – для того, чтобы nat сочли их недостойными внимания. Хотя у них было огромное количество масла, которое ценилось в других местах, – рыбьего жира, кунжутного масла и даже нефти (она кое-где сочилась в джунглях прямо из земли), – мьен никогда не смазывали упряжь для слонов, свои телеги и колеса. Они говорили, что скрип заставит злых nat убежать. В одной деревне, заметив, что женщинам приходится носить воду из отдаленного источника, я предложил мьен построить трубопровод из расщепленного бамбука. «Am!» – закричали деревенские жители и пояснили, что это очень опасно: ведь тогда живущий там «водяной nat» окажется совсем близко к человеческому жилью. Когда мьен впервые увидели горящую курильницу Ху Шенг в нашем лагере ночью, они пробормотали «am!» и велели Юссуну сказать нам, что они никогда не пользуются благовониями или духами – как будто мы нуждались в этом объяснении, – потому что боятся, что сладкий запах может привлечь nat.
Тем не менее по мере того, как наша компания спускалась все дальше вниз по течению Иравади, в более густо заселенную часть страны, мы начали находить во многих деревнях храмы из глиняных кирпичей. Они назывались p’hra, были округлой формы и напоминали большой колокол, чье основание лежало на земле, а остроконечная рукоять вздымалась в небо, и в каждом p’hra жил буддистский лама, которого здесь называли pongyi. Все они были одинаковые: с наголо обритыми головами, одетые в желтые халаты, и каждый неодобрительно отзывался об этой земле, своих соплеменниках-мьен и жизни вообще; pongyi жили замкнуто и нетерпеливо дожидались, когда наконец покинут Ава и отправятся в нирвану. Однако мне довелось встретить одного ламу, который был, по крайней мере, общительным и поговорил со мной и Юссуном. Представьте, этот pongyi оказался достаточно образованным человеком. Он даже умел писать и показал мне письменность мьен. Правда, и он не смог добавить ничего нового к той легенде, которую я слышал, – о том, что ранняя история мьен нашла свой конец в их животах, – но зато pongyi знал, что письменность появилась в Ава по меньшей мере двести лет тому назад, когда их царь Куянсита собственноручно изобрел алфавит.
– Добрый царь был очень заботлив, – сказал он, – и старался, чтобы ни одна буква не имела острых углов. – Pongyi нарисовал для нас эти буквы пальцем на пыльном дворе своего p’hra. – Поскольку мы могли писать только палочкой на листьях деревьев, острые знаки могли порвать лист. Поэтому, понимаете, все буквы царь сделал округлыми.
– Cazza beta! – выпалил я. – Даже язык у них ленивый!
До этого я хотя и осуждал народ мьен за апатию и неряшливость, но все-таки делал скидку на климат Ава, который, да видит бог, был гнетущим и расслабляющим. Однако настроенный по-дружески pongyi по своей воле открыл мне поразительную и ужасную правду о мьен. Они стали так называться, сказал он, когда впервые пришли в Тямпу и заселили страну, которая теперь известна как Ава, – это произошло, пояснил он, всего лишь около четырех сотен лет тому назад.
– Но кто же мьен были по происхождению? – спросил я. – И откуда они пришли?
Pongyi ответил:
– С Тибета.
После этого мне все стало ясно! Мьен оказались всего лишь переселенцами с Тибета, жалкими бон. И если бон пребывали в летаргическом состоянии (как умственно, так и физически) даже наверху, в бодрящем климате своего родного нагорья, то стоит ли удивляться, что здесь, внизу, в истощающей жизненные силы местности, они, должно быть, выродились еще больше, ибо тут единственная деятельность, которой они предавались добровольно, сводилась к бессмысленному жеванию, а самым страшным богохульством считалось вялое «мать!»; даже созданная их царем письменность и та оказалась какой-то безвольной.
Вообще-то я человек незлой и из милосердия вынужден признать, что от людей, которые проживали в тропическом климате и джунглях, нельзя было и ожидать слишком больших устремлений. Должно быть, вся их воля уходила на то, чтобы просто выжить. Меня самого трудно назвать лентяем, но в Ава я всегда ощущал упадок сил и устремлений. Даже у моей обычно такой бойкой и живой Ху Шенг движения стали какими-то замедленными. Мне и прежде приходилось бывать в жарком климате, но нигде воздух не был так насыщен влагой, не был таким тяжелым и расслабляющим, как здесь, в Ава. Только представьте, я даже периодически выжимал из одеяла горячую влагу и накидывал его поверх головы – так, чтобы одновременно его носить и дышать через него.
Клоачный климат сам по себе был достаточным несчастьем, но он также порождал и другие многочисленные напасти. Хуже всего были обитающие в джунглях паразиты. Днем наша баржа плыла вниз по течению реки, сопровождаемая потным облаком москитов. Мы могли хватать их горстями; их жужжание было таким же громким, как и храп змеев ghariyal на покрытых грязью берегах; их постоянные укусы со временем, к счастью, вели к оцепенению кожи и переставали болезненно восприниматься. Когда кто-нибудь из наших людей ступал на мелководье, чтобы помочь барже причалить к берегу на ночь, то после того, как он выходил из воды снова, его ноги и одежда все становились сплошь в черно-красную полоску. Черными полосками были длинные, скользкие, цепляющиеся к несчастному пиявки, которые присасывались к нему прямо через ткань одежды; они сосали так жадно, что сами давились струящейся кровью. Не лучше обстояло дело и на суше: здесь нас атаковали огромные красные муравьи и жалящие оводы; их укусы были настолько болезненными, что, как мы говорили между собой, могли довести до бешенства даже слона. Ночь приносила лишь слабое облегчение, потому что вся земля кишела блохами, такими мелкими, что их нельзя было рассмотреть, не то что поймать, но болячки в местах их укусов разрастались до огромных размеров. Единственным спасением служили благовония, которые зажигала Ху Шенг, и нам не было никакого дела до того, сколько nat они могли привлечь.
Уж не знаю, что было тому причиной – жара, влажность или насекомые, а может, все вместе, – но многие люди в джунглях страдали от недугов, и никогда нельзя было определить, умрет человек или выздоровеет. (В Юньнане всю территорию Тямпы называют Долиной лихорадки.) Двое наших выносливых лодочников один за другим свалились от какой-то загадочной тропической болезни, а может, и от нескольких сразу, и нам с Юссуном пришлось выполнять их повседневные обязанности. Десны обоих мужчин стали красными от крови, как у этих жвачных коров мьен, большая часть волос выпала. Плоть под мышками и между ног начала гнить, стала зеленоватой и рыхлой, как испорченный сыр. Какого-то рода грибки поразили их пальцы на руках и ногах, так что все ногти стали мягкими, влажными, сильно болели и кровоточили.
Мы с Юссуном спросили совета у деревенского старейшины мьен. Исходя из своего собственного опыта, он велел нам натереть перцем их раны. Когда я возразил, что это вызовет мучительную боль, старейшина сказал:
– Am! Разумеется, У Поло. Но одновременно это причинит боль и nat, злому духу этой болезни, и тогда он, может быть, уйдет.
Наши монголы вынесли это лечение довольно стойко, но точно так же его выдержал и nat, ибо лодочникам лучше не стало. Хорошо хоть никто из нас, по крайней мере, не заразился другим недугом джунглей, о котором я слышал. Множество мужчин мьен уныло признавались нам, что они страдают от него и будут страдать всю оставшуюся жизнь. Они называли этот недуг koro и так описывали его ужасающие последствия: неожиданное, сильное, необратимое усыхание мужского органа, втягивание его в тело. Я не расспрашивал деталей, но не удивился бы, узнав, что koro джунглей было вызвано личинкой мухи kala-azar (индусской черной болезни), которая и явилась в свое время началом разрушения души и тела моего дяди Маттео.
Поначалу Юссун, Ху Шенг, ее служанка-монголка и я по очереди ухаживали за больными. На основе собственного опыта мы опрометчиво заключили, что недуги джунглей поражают лишь мужчин, а Юссун и я были не робкого десятка и не слишком-то беспокоились о себе. Но когда у служанки тоже появились признаки болезни, я запретил
Ху Шенг даже подходить к монголке и изолировал ее в дальнем конце баржи, чтобы ночью она спала отдельно от нас всех. В то же время все наши усилия не улучшили состояния обоих лодочников. Они все еще оставались больными, слабыми и иссохшими, когда мы наконец достигли Пагана; их пришлось вынести на берег и вверить заботам монгольских лекарей-шаманов. Я не знаю, что с ними сталось после этого, но они, по крайней мере, дожили до конца путешествия. Служанка Ху Шенг – нет.
Ее болезнь, казалось, была похожа на заболевание мужчин, но несчастная страдала и мучилась от нее гораздо больше. Полагаю, что, будучи женщиной, она, естественно, сильнее пугалась и смущалась, когда начали гнить ее конечности, подмышки, промежность. Кроме того, у нее появился еще один симптом, которого не было у мужчин: служанка жаловалась, что все ее тело зудит. Даже внутри, говорила она, что мы, признаться, сочли бредом. Однако мы с Юссуном осторожно раздели бедную женщину и обнаружили в разных местах на ее теле нечто, напоминающее зерна риса, которые прицепились к коже. Когда мы попытались убрать их, то с ужасом поняли, что это всего лишь выступающие наружу концы – рты или хвосты, не могу точно сказать – длинных, тонких червей, которые глубоко зарылись в ее плоть. Мы с усилием вытягивали паразитов; они выходили наружу неохотно, пядь за пядью, словно мы разматывали паучью сеть из тела паука-прядильщика.
Бедная женщина рыдала, визжала и слабо корчилась большую часть времени, пока мы делали это. Каждый червь был не толще нити, но длиной примерно с мою ногу, зеленовато-белого цвета и очень скользкий. Его было трудно ухватить и вытащить, а червей у служанки оказалось множество. Даже привычного ко всему монгола Юссуна, не то что меня, немилосердно тошнило, пока мы в четыре руки вытаскивали червей и бросали их за борт. Когда мы закончили это делать, женщина больше не выгибалась; она лежала спокойно, ибо была мертва. Возможно, черви обвились вокруг ее внутренних органов, и мы, выдергивая их, этим убили несчастную. Но я склонен думать, что бедняга умерла просто от ужаса. Во всяком случае, чтобы уберечь ее от дальнейших несчастий – мы слышали, что похоронный обряд мьен был варварским, – мы пристали к берегу в пустынном месте и похоронили служанку, зарыв ее глубоко, так, чтобы до тела не добрались ghariyal или какие-нибудь другие обитавшие в джунглях хищники.
Глава 2
Я был рад снова увидеть орлока Баяна. Теперь я был рад увидеть даже его зубы. Ослепительный блеск фарфора и золота гораздо приятнее черных зубов мьен, которыми я был вынужден любоваться на протяжении всего нашего пути вниз по Иравади. Баян был чуть старше моего отца; он заметно полысел и слегка потолстел со времени нашей последней совместной кампании, но оставался все таким же несокрушимым и гибким, как и его старые доспехи. А в момент нашей встречи он был еще к тому же и слегка пьян.
– Клянусь богом Тенгри, Марко, ты стал еще красивее с тех пор, как я видел тебя в последний раз! – закричал он мне во всю глотку, но сам при этом не сводил томного взгляда с Ху Шенг, которая стояла рядом со мной.
Когда я представил ее, она улыбнулась орлоку немного нервно, потому что Баян сидел на троне царя Ава в тронном зале дворца Пагана, однако он не очень-то был похож на царя. Вообще-то правильнее будет сказать, что орлок полулежал на троне, потягивая напиток из украшенной драгоценностями чаши, а его глаза горели и были налиты кровью.
– Нашел царский винный погреб, – пояснил Баян. – Там, правда, нет ни кумыса, ни архи, лишь нечто, называемое чум-чум. Сделано из риса, как мне сказали, но думаю, что это питье состоит из землетрясения и обвала. Хох, Марко! Помнишь наш обвал? Вот, хочешь, хлебни немного. – Он щелкнул пальцами и топнул босой ногой, после чего голый по пояс слуга поспешил налить мне чашу.
– А что же все-таки случилось с царем? – спросил я.
– Лишился своего трона, уважения народа, имени и жизни, – произнес Баян, причмокивая губами. – Раньше он звался царем Нарасина Пати. Теперь его бывшие подданные именуют его Тайок-пемин, что означает Царь, Который Сбежал. Только представь, они чуть ли не рады тому, что мы здесь. Царь сбежал на запад, как только мы приблизились, прямо в Акуаб, портовый город на берегу Бенгальского залива. Мы решили, что он уплывет на корабле, но он просто остался там. Он все время ел и просил еще больше еды. В результате обожрался до смерти. Замечательный способ самоубийства.
– В духе мьен, – произнес я с отвращением.
– Да, именно так. Но он не был мьен. Он родом из Индии, отпрыск царского семейного древа Бенгали. Потому-то мы и решили, что он сбежит туда. Во всяком случае, Ава теперь наша, я же действующий ван Ава до тех пор, пока Хубилай не пришлетмне на смену сына или кого-нибудь еще. Если ты увидишься с Хубилаем раньше меня, передай ему, чтобы он прислал сюда человека с ледяной кровью, такого, кто сможет выдержать этот проклятый климат. И скажи, чтобы он поспешил. Мои сардары сейчас пробиваются на восток, в Муанг Таи, я хочу к ним присоединиться.
Нам с Ху Шенг предоставили во дворце огромные покои, вместе с последними, исключительно подобострастными царскими слугами. Я попросил Юссуна занять одну из спален, чтобы всегда иметь под рукой переводчика. Ху Шенг, которая лишилась своей личной служанки, выбрала одну из тех, которых нам предложили. Это была девушка лет семнадцати, принадлежавшая народу, который иногда называли шан, а иногда таи. Новую служанку звали Арун, или Утренняя Заря, и она была почти так же красива лицом, как и ее теперешняя госпожа.
В нашей личной купальне, которая оказалась такой же большой и хорошо оборудованной, как хаммам в Персии, служанка помогла нам с Ху Шенг несколько раз омыться, пока мы не почувствовали, что очистились от налета джунглей, а затем помогла нам одеться. Мне вручили просто длинный кусок парчи, который полагалось обертывать вокруг тела наподобие юбки. Наряд Ху Шенг сильно напоминал мой собственный, с тем лишь отличием, что его оборачивали гораздо выше, чтобы прикрыть груди. Арун без всякого смущения несколько раз сняла и снова обернула вокруг себя собственный наряд (это, кстати, оказалось единственным, что было на ней надето), дабы продемонстрировать, как правильно обертывать ткань, чтобы та не спадала. Тем не менее я воспользовался возможностью полюбоваться девичьим телом, которое было так же прекрасно, как и ее имя. Ху Шенг, заметив это, скорчила гримасу, а Арун захихикала. Нам не дали ни туфель, ни даже шлепанцев. Все во дворце ходили босиком, позже я и сам стал надевать башмаки, только когда выходил наружу. Арун принесла еще одну составляющую часть наряда – серьги для нас обоих. Однако поскольку уши у нас не были проколоты, мы не могли их носить.
Когда Ху Шенг с помощью Арун подобрала в прическу волосы и украсила их цветами, мы спустились вниз, в обеденный зал, где Баян приказал устроить пир в честь нашего прибытия. Мы не очень-то привыкли есть в середине дня, как стали регулярно делать впоследствии, но я с нетерпением ожидал, что наконец-то отведаю приличной еды после нашего скудного рациона во время путешествия, и пришел в легкое смятение, увидев, что перед нами поставили – черное мясо и пурпурный рис.
– Клянусь богом Тенгри, – раздраженно заметил я Баяну, – я знал, что мьен чернят свои зубы, но никогда не замечал, чтобы они так же поступали и с едой, которую ими пережевывают.
– Ешь, Марко, – сказал он гостеприимно. – Это мясо цыплят, а у цыплят Ава черное не только оперение, но и кожа и плоть – все, кроме яиц. Не имеет значения, как выглядит птица; она приготовлена в молоке индийского ореха и восхитительна на вкус. А рис – всего лишь рис, но в этих местах он вырастает яркого цвета – индиго, желтый, ярко-красный. Сегодня у нас на обед пурпурный рис. Это хорошо. Так что угощайтесь. – И он собственноручно налил Ху Шенг чашу напитка из риса.
Мы все-таки рискнули попробовать, и еда действительно оказалась очень хороша. В этой стране нигде, даже во дворце Пагана, не было ничего вроде «проворных щипчиков» или других столовых приборов. Есть приходилось руками, во всяком случае Баян делал именно так. Он по очереди отправлял в рот пригоршни разноцветной еды и большими глотками потягивал чум-чум – мы с Ху Шенг только пригубили из наших чаш, потому что напиток был слишком крепким, – в то время как мы рассказывали гостеприимному хозяину о наших приключениях на Иравади, и я с немалой неприязнью отозвался о жителях Ава.
– В речной долине вы видели еще не самых худших представителей народа мьен, – сказал Баян. – Возможно, вы даже проникнетесь к ним определенной симпатией, если посетите горную часть страны и увидите там настоящих туземцев. Например, племя падаунов. Их женщины с самого детства начинают носить на шее медные кольца, прибавляя по одному каждый год, пока не достигнут зрелости и их шея не станет такой же длинной, как у верблюда. Или же племя мои. Их женщины делают отверстия в мочках ушей и вставляют туда огромного размера украшения, пока дырки не растянутся до такого размера, что смогут вместить тарелку. Я видел одну женщину мои, которая вынуждена была продевать в них руки, чтобы они ей не мешали.
Я принимал это всего лишь за пьяный лепет Баяна, но слушал с почтением. Однако позже я понял – когда действительно увидел настоящих представителей этих варварских племен на улицах самого Пагана, – что орлок говорил одну лишь только правду.
– Но все это относится к населению сельской местности, – продолжал он. – Городские жители представляют собой смесь получше: хотя среди них также есть аборигены мьен и выходцы из Индии, но большую часть составляют достаточно цивилизованные и культурные люди, которые зовутся мьяма. Они долгое время представляли знать и высшие классы Ава, и они гораздо выше по развитию, чем все остальные. Мьяма даже благоразумно не берут к себе своих проклятых соседей в качестве слуг и рабов. Для этих целей они всегда отправляются подальше от дома и пытаются заполучить шан. Шан, или таи, как вам больше нравится называть этот народ, значительно красивее, чище и умнее, чем остальные местные народы.
– Да, я только что познакомился с одной таи, – сказал я и добавил, поскольку Ху Шенг не могла расслышать, о чем мы говорим: – Очаровательная молоденькая девушка, совершенно изумительное создание.
Читать бесплатно другие книги:
