Величие и печаль мадемуазель Коко Шанель Катрин
В ответ я перевернула книгу корешком вниз, нашла нужную страницу и с удовольствием прочитала:
– «Когда Королева-Вдова пришла в комнату, она стала рядом с кроватью, после этого все встали у часов. В комнате находились лорд-канцлер, лорд – хранитель печати, два чэмберлена, лорд-президент, лорд Мидлтон, лорд Крэвен, лорд Хантингдон, лорд Повис, лорд Дувер, лорд Питербург, лорд Мелфорд, лорд Дартмаут, сэр Джон Фенели, лорд Престон, сир Николас Батлер, герцог Бофор, лорд Беркли, лорд Мёррей, лорд Кастлмэйн; эти были из Совета; а что касается других, то присутствовали лорд Февешэм, лорд Эррэн, сэр Фокс и мистер Гриффин, позади пажей с черной лестницы и священников. Женщинами, которые присутствовали там, были: леди Питербург, леди Беллэсис, леди Эррэн, леди Тирконнель, леди Роскоммон, леди София Беркли, леди Фингал, мадам Мазарин, мадам Буиллон, леди Повис, леди Стриклэнд, леди Крэвен, миссис Крэн, две португальские королевы-вдовы, миссис Бромлей, миссис Доусон, миссис Уолгрэйв, леди Уэнтворт и миссис Ферэйт. Все они стояли так близко, как могли».
Я наслаждалась выражением лица Шанель. Не так часто мне удавалось загнать ее в угол.
– Но сейчас, надеюсь, это не так? – пролепетала она.
– Не так. И потом, ребенок все же будет не королем. А всего лишь герцогом, хоть и в родстве с королевской фамилией. Но сомневаюсь, чтобы мистификация удалась. Да и потом, как вы думаете дать мне ребенка от герцога? Или… или он будет вовсе не от герцога!
– Нет, так нельзя, – быстро прикинув что-то, сообщила эта невероятная женщина. – Фамильные черты слишком яркие. Но, к счастью, Вендор большой женолюб. Тебе ничего не стоило бы соблазнить его, и…
– Вон, – сказала я.
– Что? – удивилась Шанель.
– Вон отсюда.
Она встала с кровати.
– Не забывайте, мадемуазель, что вы гостите в моем доме!
И ушла – с достоинством, но все же обескураженная. Я ткнула в ящик ночного столика окурок и заплакала. Меня мучила мысль – почему моя мать не может быть мне матерью? Почему я не могу быть для нее подругой? Никакая мать не предложила бы такого своей дочери. А если на моем месте оказалась бы другая девушка, она, быть может, легко подхватила бы сумасбродную идею. И они с Шанель болтали бы до рассвета, громоздя одну невероятную фантазию на другой, и все кончилось бы смехом, а не слезами. Но я все принимаю слишком серьезно, я не умею развлекаться, со мной нельзя дружить! Вот теперь она пошла к Мисе и будет болтать с ней до зари… С ней, а не со мной.
Я заснула в слезах – не в первый раз за последний месяц, спала мало и беспокойно.
Я была уже достаточно взрослой, чтобы не вскакивать и не убегать, когда что-то мне не по нраву. Мой отъезд выглядел абсолютно естественно. Я была в ровном, спокойном состоянии духа, с аппетитом завтракала и со смехом сетовала на причуды анорексичек, которые и куска не могут проглотить без моего участия. Горничная помогла мне собрать чемоданы. Мать вела себя как ни в чем не бывало и давала мне кое-какие мелкие поручения, которые следовало выполнить в Париже. Но тот, кто хорошо ее знал, мог бы по нескольким деталям – сжатые губы, избыток пудры на лице, подрагивающие пальцы с сигаретой (курила она больше обычного) – определить, что она не в настроении.
– Может быть, ты все же возьмешь автомобиль? Если не хочешь вести сама, возьми шофера. Это быстрее, чем поезд, и ты будешь себя свободнее чувствовать.
– Нет, спасибо. Я люблю путешествовать поездом.
Я так же любила путешествовать и автомобилем, но упрямилась нарочно. Это было так по-детски, только я не могла себе отказать в этом маленьком удовольствии позлить Шанель напоследок.
Машина довезла меня к вокзалу, где я взяла билет в первый класс на поезд до Парижа.
В те времена путешествия были куда менее комфортными, чем сейчас, но вагоны поездов – исключение. Во всяком случае, в первом классе. Там были уютные бархатные диваны, сделанные с уважением к спинам пассажиров и тем местам, что традиционно находятся пониже спины. В вазах стояли свежие цветы. Услужливые люди в форме были готовы принести что угодно – в разумных пределах, разумеется. В вагоне-ресторане готовили ничуть не хуже, чем в парижском ресторане средней руки, а некоторая скромность меню вполне компенсировалась видом повара, балансирующего на одной ноге и жонглирующего сковородками, как престидижитатор.
Но в этот раз я не собиралась любоваться на повара и лакомиться бараньими ребрышками в томатах. Я хотела только одного – спать. Устроиться на мягком диванчике, накрыться пледом и заснуть, как я спала когда-то на обтянутой холстинкой скамейке поезда, приближающегося к Довиллю. А Рене… Рене кокетничала с Артуром Кейпелом. Какими судьбами он тогда попал в вагон второго класса? Его автомобиль сломался? Все места первого класса были раскуплены? Или он прельстился забавной мордашкой Рене? Последнее, казалось мне, вернее всего.
Я предвкушала, как вытяну ноги и предамся воспоминаниям, да только моим мечтам не суждено было сбыться. Едва я вошла в вагон и услышала приветливый щебет расположившейся там дамы, я поняла – отдохнуть не получится. Моей соседкой по купе была Вера Бейт. Или она теперь носит какую-то другую фамилию?
Но это неважно – все равно мне и рта не дали раскрыть. После первых приветствий Вера забросала меня вопросами, на которые сама же и отвечала. Правда ведь, «Ла Пауза» обставлена по-королевски? Не правда ли, из Шанель получилась бы превосходная герцогиня? Как жаль, что она, по-видимому, не настроена связывать себя брачными узами! Или все же?.. Ах нет, и среди драгоценностей, подаренных ей герцогом, нет обручального кольца, зато жемчужными ожерельями Габриэль, пожалуй, могла бы обмотаться с головы до ног. Как откуда?
– Но позвольте, дорогая! Рассказы о подаренных вашей тетушке драгоценностях ходят по всей Европе, журналисты охотятся за ювелирами, у которых Вендор покупает подарки… Вы не знаете, та земля, на которой построена «Ла Пауза», – тоже подарок герцога?
– Буду с вами откровенна – участок под строительство тетушка Габриэль купила на свои деньги. Ее дела идут очень хорошо, и о ней уже можно говорить не как о состоятельной, а как об очень и очень богатой даме.
Вот, значит, какие ходят сплетни. Шанель будет недовольна, когда узнает, ведь ей кажется, что, построив роскошную виллу, она декларировала свою самостоятельность… И тут – подарок герцога! Я не стала слишком уж горячо разубеждать эту болтушку, иначе бы она все поняла с точностью до наоборот.
– Ах, это странно. Ведь вы знаете, должно быть, как щедр герцог! В свое время он сделал мне очень хороший подарок, чтобы я привела Коко к нему на яхту!
Вера прикусила язычок, поняв, что сказала слишком много. Ее глаза, синие, словно эмалевые, были похожи на глаза дорогой фарфоровой куклы.
Впрочем, нет. Даже самым дорогим куклам стараются придать черты душевного и чистого создания. А про Веру никто такого и подумать бы не мог. Насквозь прогнившая, жадная до удовольствий и подарков душонка была у красавицы полусвета. Она действовала, как сутенерша, приторговывая моей матерью. При этом она оставалась всеми уважаемой, повсюду принимаемой женщиной, знакомством с которой не гнушались герцоги, которую Шанель с удовольствием приняла бы в своей резиденции… откуда мне пришлось уехать.
И этот отъезд похож был уже даже не на побег, а на эвакуацию.
Все же я оставила зарубку на память – в случае, если дружба матери с Верой Бейт слишком уж будет досаждать ей, я намекну на мзду, полученную Верой от герцога за сводничество. Шанель так щепетильна в финансовом вопросе, она не потерпит этого и немедленно избавится от так называемой подруги.
А та продолжала говорить, словно пыталась заболтать меня, чтобы я забыла неосторожно вырвавшиеся у нее слова:
– Ах, сейчас просто какое-то поветрие: все выходят замуж! Марта Давелли из «Комик-опера», знаете, бывшая пассия князя Дмитрия… Она выходит замуж за сахарного короля. И ее подружка, Габриэль Дорзие – тоже вскоре будет Дорзие только на сцене, а в жизни объявится баронессой де Зогеб! И даже ваша тетушка Адриенн… Вы же знаете, батюшка ее жениха уже в таких годах… Нет сомнений, что вскоре и она будет счастлива. Вы не слышали, ее жених, наш очаровательный Морис, не думал расторгнуть помолвку? Ну конечно же нет – она не раз доказывала ему свою преданность. И все же…
Я делала вид, что сплю.
Глава 11
Не знаю, помышляла ли мать серьезно о том, чтобы выйти замуж за Вендора и завладеть Итон-Холлом, но даже постороннему человеку было ясно: ее делу, ее детищу, требуется крепкая рука. Нет, предприятие продолжало приносить доход, и немалый. Но в ателье, куда я зашла, чтобы исполнить кое-какие поручения матери, атмосфера отличалась от той, что царила при ней. Некоторые из мастериц курили на своих рабочих местах. Директрисы не оказалось в кабинете, и ее секретарь сказал, что нет ее четвертый день. Огромные штуки твидовой ткани, последней модной новинки, которую Шанель выписывала из Шотландии, были свалены на пол, и на одной уже виднелись следы чьих-то грязных сапог. Дух анархии витал в мастерской, и мне подумалось, что матери стоило бы поскорее разобраться в своих отношениях с Вендором и вернуться к работе… Или отказаться от нее навсегда, ради галерей и теплиц Итон-Холла. Но самое печальное зрелище ожидало меня на втором этаже дома на улице Камбон, где не так давно заново был отделан зал для показов. Бесчисленные зеркала, которыми покрыты были стены и колонны, покрылись пылью и отражали мир как бы нехотя. Круглые светильники в виде раковин, некогда рассеивавшие мягкий свет, не работали – во всяком случае, большая часть. Ковер цвета сливок, застилавший пол, потемнел и стал серым. Даже кованые перила на лестнице потускнели… Я присела на то место, где любила сидеть Шанель, и вздохнула. Делать нечего – мне нужно жить своей жизнью. Все, что я могу, – написать ей о том, как обстоят дела, а потом уехать в Германию, куда меня давно зовут, чтобы исследовать очень интересный случай анорексии.
«Случай» звался Терезой Нойманн. Она жила в Баварии, в деревушке под названием Коннерсрейт. Я была удивлена – до сих пор мне не случалось встречать анорексию в крестьянской среде, и я полагала, что это болезнь для классов, расположенных выше по социальной лестнице. Зажиточные баварские крестьяне не жили впроголодь, но рацион семьи Нойманн состоял в основном из хлеба и картофеля. Глава семейства был портным, и не так чтобы очень искусным, насколько я могла судить по его доходу. Они жили не в пример беднее той доброй женщины, у которой я сняла по приезде комнату, – мою квартирную хозяйку хотя и отличала непонятная мне любовь к тушеной капусте, только ведь и мясо у нее на столе бывало почти каждый день – солонина, сосиски, свиные ножки…
Меня встретил доктор Бирнбаум, мой немецкий коллега, профессор немецкой психоневрологической клиники Шарите. Карл понравился мне, хотя и не принадлежал к тому типу мужчин, которые привлекали мое внимание. Он выглядел щуплым и болезненным, со впалой грудью и лихорадочно блестящими, выпуклыми черными глазами. Но двигался профессор Бирнбаум очень быстро, разговаривал оживленно, жестикулируя. У него был прекрасный французский – и это оказалось очень кстати, поскольку мой немецкий оставлял желать лучшего. Ни одно обстоятельство не могло ускользнуть от его острого ума. За каких-нибудь несколько часов рассказал мне о жизни Терезы так много, что я уже могла считать, что знакома с ней с детства. На следующий день после приезда, прежде чем отвести меня к больной, он предложил сделать небольшую прогулку по окрестностям Коннерсрейта, чтобы полюбоваться видами и поговорить.
– Первое, что я вам должен сказать, – семья очень верующая, очень католическая. А вы сами? Католичка? Прекрасно, потому что я-то еврей, и местное духовенство, которое носится с Терезой, как с пасхальным яйцом, очень кисло на меня реагирует. Как и все католики – простите, мадемуазель! – Нойманны отчаянно размножаются, в семье помимо Терезы еще одиннадцать детей. Роскошествовать не с чего, но все дети умеют читать и писать, посещают народную и воскресную школы. Тереза училась лучше всех и отличалась благочестием, но стать монахиней ей не приходило в голову – по ее же словам, она должна работать и помогать семье. Сложение у нее крепкое, и она уже в четырнадцать лет работала прислугой – кстати, любила одеваться в мужскую одежду и предпочитала мужскую работу. Не напоминает она вам Орлеанскую деву?
– А она дева?
– О да. Не ходила на танцы и отваживала всех кавалеров. Но тут это нормально. Впрочем, по отзывам окружающих, была веселой девушкой, ценила шутку, пела песни и любила полакомиться. Перелом в ней произошел, когда она вместе со всеми односельчанами принимала участие в тушении пожара. Здесь, где дома строят из дерева и кроют соломой, возгорание одного дома может грозить всей деревне. Тереза стояла в цепочке и передавала ведра с водой. Она промокла до нитки и очень устала. По ее словам, у нее ломило позвоночник, и она насилу дошла до дома своих хозяев, но работать не могла. Кашель, рвота, боли в спине. Она вернулась домой, и тут произошло нечто, неясное нам. По словам Терезы, она «упала», но с чего бы тяжело больную девушку понесло на чердак, и зачем бы она стала вываливаться из слухового окна? Я полагаю, тут имела место попытка самоубийства. Причина? Понятия не имею.
– Она могла быть беременной, – заметила я.
Брови Бирнбаума полезли вверх.
– Мне не приходило это в голову. Что ж, переохлаждение и большая физическая нагрузка вполне могли вызвать выкидыш, а потом она испугалась позора, испугалась, что родители узнают все… Но узнали они или нет, нам они не сказали ничего, значит, дело шито-крыто. Падение кончилось для нее плохо. Почти полный паралич, также и глазного нерва. Слышала Тереза тоже не слишком хорошо. Странно, к каким повреждениям может привести травма головы! Одним словом, бедная девушка оказалась прикованной к постели. Полная беспомощность, изоляция, отсутствие внешних впечатлений, отсутствие жизненного опыта, переосмысление которого могло бы ее развлечь… Трудно представить себе, что она чувствовала. Быть может, одну только боль – потому что ее мучили сильнейшие головные боли и судороги конечностей. Разумеется, она попала под пристальное врачебное наблюдение. Лекарства не производили эффекта. Массаж лишь усугублял страдания. Ей могли только дать инвалидную пенсию, но для этого нужно было поставить диагноз… Какой-то эскулап, которого я непременно поколочу палкой, если встречу, обронил модное словечко «истерия». Бога ради, мадемуазель Боннёр, о какой истерии может тут идти речь? Сухожильные рефлексы и мышечный тонус повышены, мы видим синюшность и похолодание конечностей… Они же все сами помешались на этой истерии.
– А какой бы вы поставили диагноз? – осторожно спросила я.
– Я-то? Полагаю, травма головы повлекла за собой субарахноидальное кровоизлияние. Отсюда головная боль, судороги и паралич. Слепота и некоторое снижение слуха могут происходить от кровоизлияния из задней соединительной артерии. В этом смысле ясность сознания пациентки меня радует, так как замечено, что нарушение сознания на фоне субарахноидального кровоизлияния является плохим прогностическим признаком. Но я отвлекся. Вас ждет самое интересное.
– Я слушаю вас, профессор.
– Бога ради, мадемуазель Боннер, не называйте меня так. Я стал профессором недавно, и до сих пор при этом обращении меня тянет оглянуться – не говорят ли с тем, кто стоит у меня за спиной. Вы очень польстите мне, если будете называть меня просто герр Бирнбаум… Или Карл, если вам это удобно. Итак, Тереза прохворала семь долгих лет, и вопрос состоял только в том, что именно загонит бедняжку в гроб – заражение крови, вызванное пролежнями, судороги, остановившие сердечную деятельность, или недостаточное питание организма – не забываем, что она все так же мучилась рвотой. Меня тронуло, что все члены этой большой семьи ухаживали за Терезой, в то время как в деревнях принято считать больного человека досадной обузой… Отец Терезы был призван на фронт и воевал на вашей земле… Вас это шокирует? Оскорбляет?
– Нет. Он был только солдат. Он пошел воевать не по своей воле. Ручаюсь, он предпочел бы остаться дома, с женой и детьми.
– Вы здравомыслящая девушка, мадемуазель. Итак, в качестве трофея он привез дочери портрет Маленькой Терезы из Лизье и святыню – волосок с ее головы. Вы слышали об этой святой?
– Тереза Мартен – кармелитская монахиня, прославившаяся многими чудесами. Написала книгу «История одной души», где изложила свою «теорию малых дел». Она говорила там, что спасти душу можно и без суровой аскезы или великих подвигов, достаточно каждый день посвящать Богу маленькие дела любви.
– Надо же! – хмыкнул Карл Бирнбаум. – Должно быть, все французские девушки, даже те, кому не повезло выбиться в святые, проявляют похвальное благоразумие. Не так дурна эта теория, не так ли?
– И не имеет ничего общего с истерией.
– Вот именно! Дальше же началось то, что тут считают чудом. В один из апрельских дней самочувствие Терезы сильно ухудшилось. Она лежала почти бездыханно и только попросила, чтобы мешочек с волосом любимой святой повесили ей на шею. У нее открылась чудовищная рвота, а потом Тереза заснула. Проснувшись же, она поняла, что зрение к ней вернулось. Каково?
– Удивительно, но вполне объяснимо. Сильное напряжение от рвоты могло заставить сгусток крови в мозгу сместиться относительно зрительного нерва, таким образом…
– Да, я тоже так подумал. Но местные узнали, что в этот день была беатифицирована Маленькая Тереза. Вы знаете, что такое беатификация, мадемуазель?
– Да. Первая ступень канонизации. Это значит, что ее нарекли блаженной.
– Откуда такие подробные сведения у столь юной и прелестной особы?
Я улыбнулась ему, комплимент был мне приятен.
– Герр Бирнбаум, я воспитывалась при монастыре викентианок…
– О-о, не продолжайте! Викентианки, серые сестры Господни. Я преклоняюсь перед их жизненным подвигом. Итак, наша Тереза теперь могла видеть, да и пищеварение у нее пошло на лад. В остальном же ее состояние оставалось прискорбным. Один пролежень на ноге был настолько неприятным, что врачи полагали ей эту ногу ампутировать. Приходской священник раздобыл очередную святыню, связанную с Маленькой Терезой, – лепестки роз с ее могилы. Он подарил часть лепестков болящей. Эти лепестки стали прикладывать к язвам на ноге под повязкой. Совершенно антисанитарно, но вряд ли что-то могло повредить такой ране. Поверьте, я был тут в этот момент, слышал характерный гнилостный запах… И вот одна только ночь – и запах растаял, рана покрылась тончайшей розовой кожей, а кровь и гной остались на бинтах и на лепестках. Вот это уж совсем невозможно объяснить. Не так ли, коллега?
Я только пожала плечами.
– Мне нужно подумать.
– Мы все думаем! – Карл замахал руками, словно вообразил себя ветряной мельницей. – Но и это еще не все! Семнадцатого мая двадцать пятого года, в воскресенье, аккурат перед Вознесением Христовым, Тереза стала читать обычные молитвы и вдруг вскрикнула. Прибежавшая семья наблюдала, как Тереза смотрит на кого-то – впрочем, невидимого, и говорит с кем-то – не издавая при этом ни звука, просто шевеля губами. Она словно впала в транс, но сердце и дыхание были в норме, а на щеках появился румянец. Через несколько часов она пришла в себя, села на постели, а потом и встала. О том, что она видела и с кем разговаривала, она поначалу согласилась рассказать только священнику. По словам Терезы, она увидела свет и услышала голос, который спросил ее, хочет ли она исцелиться. Несчастное, кроткое дитя ответило, что радуется любому дару Господа – будь то луч солнца, доброта близких или новая рана. На что голос ответил, что сегодня ей будет сделан подарок, но в жизни ей придется немало пострадать во славу Господа. Тереза приняла эту весть с восторгом и была убеждена, что с ней говорила сама Маленькая Тереза, которая именно в этот день была превозглашена святой. Что вы скажете на это, мадемуазель?
– Я не могу пока сделать вывода. Но буду благодарна вам, если вы продолжите рассказ. Повествование приближается к сегодняшнему дню, а значит, до развязки недалеко, и я узнаю, зачем я здесь.
– Слушаюсь и повинуюсь. Итак, Тереза встала на ноги. Боли в позвоночнике прекратились. Раны зажили – некоторые немедленно, некоторые постепенно. Но она не стала прежней крепкой крестьянкой, готовой к любой работе. Тереза могла принимать только жидкую и протертую пищу, и очень немного. Время от времени она общалась со своей святой тезкой, которая снова и снова указывала ей на необходимость страдать. Большая Тереза охотно соглашалась с Маленькой, и время нового страдания было назначено на ноябрь. У Терезы заболел живот, определили аппендицит. Стали готовиться к операции, которую Тереза, если иметь в виду ее ослабленное состояние, мгла бы и не пережить. Да что там – она могла не пережить даже дороги до госпиталя. Тереза снова решила прибегнуть к помощи своей покровительницы и мучительницы…
– Я вас прошу, герр Бирнбаум. Не стоит так говорить.
– Конечно. Я прошу прощения. Мы зашли слишком далеко – в буквальном смысле. Не желаете ли повернуть назад? Так вот, Тереза прижала к животу мешочек с волосом и стала молиться. Вместе с ней молились все присутствующие. Она вошла в транс моментально и снова беззвучно заговорила с невидимым собеседником. Очнувшись, она вскочила с постели и сказала, что должна немедленно идти в церковь, чтобы возблагодарить Господа. Ее пытались удержать, но она оказалась удивительно сильной. При помощи священника она дошла до церкви, помолилась перед алтарем и вернулась домой. Утром ее решено было везти в госпиталь, но ночью у нее в животе открылась рана, через которую вытекли кровь и гной… А когда ее привезли в госпиталь, то там констатировали, что от болезни не осталось и следа. Святая Тереза опять обещала своей младшей сестре много страданий, но избавила ее от скальпеля хирурга. Девушка получила передышку почти на год и почти вернулась к своей обычной жизни, даже работала в конюшне и в поле. Но снова заболела накануне Великого Поста. Болезнь была необъяснима – слабость, жар, ломота в костях. Она напоминала бы обычную инфлюэнцу, если бы не длилась вплоть до Страстной недели. А накануне пятницы Тереза начала галлюцинировать. Она увидела Христа в Гефсиманском саду. Он пристально посмотрел на девушку, и она почувствовала боль в груди. Наутро у нее появилась глубокая рана на груди слева. Это видение являлось ей каждую пятницу, и рана открывалась и вновь начинала кровоточить. На саму же Страстную пятницу Тереза, по ее рассказу, стала свидетельницей всех мук Христа вплоть до его смерти на кресте. Домашние были уверены, что она умрет, так тяжело она страдала. Около трех часов ночи из ее закрытых глаз пролились кровавые слезы, наступила как бы агония, посте чего девушка заснула. Наутро же на руках Терезы обнаружились так называемые стигматы – вы слышали, что это такое?
Тут мне пришлось признаться, что я не знаю о стигматах.
– Это и неудивительно. Католическая Церковь всегда смотрела на стигматиков с крайним подозрением. Они считались в самые мягкие времена – притворщиками, а в суровые – грешниками, вступившими в сговор с самим врагом рода человеческого. Монахов-стигматиков посылали на самые тяжелые работы, обрекали на жизнь, полную лишений, отлучали от причастия – все это во имя смирения. Мирян, вероятно ради смирения же, ставили под надзор полиции. Стигматизированную Веронику Джулиани в семнадцатом веке пытались лечить, прикладывая к стигматам раскаленное железо, протыкая раны иглой – и все это в присутствии самого епископа! Надеюсь, что потом, когда Папа объявил Веронику святой, этому епископу было хотя бы стыдно. В неподдельность стигматов и сегодня верят далеко не все католические священники, заочно обвиняя стигматиков в шарлатанстве. Стигматы, моя дорогая мадемуазель, это болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле отдельных истовых католиков, – на тех участках их тел, где располагались раны распятого Христа: на ладонях, ступнях и в боку, куда пришлось острие копья римского легионера. Но некоторые носят и следы тернового венца на лбу, и след от креста на плече… Как бы то ни было, эти знаки отличия крайне затрудняют жизнь носителя: Церковь считает это сговором с дьяволом, официальная наука – истерией на религиозной почве… Полагаю, что самому стигматоносцу на это плевать, иначе раны у него не появились бы – ведь утверждается, что стигматы посылаются затем, чтобы слуга Божий свидетельствовал – но не словом, а страданием. Значит, чем больше страданий, тем лучше? Стигматы не залечивает ни одна мазь, иногда они кровоточат, иногда нет. У Терезы имеются все виды стигматов, да еще, к общеизвестным, раны на спине, как бы от бичей мучителей Спасителя. Кровоточат они у нее только по пятницам. Приходской священник сообщил о стигматизации своей прихожанки в регенсбургскую епархию. Пока это удается держать в тайне, но, полагаю… Знаете нашу еврейскую пословицу? «Солнце ясное всю правду откроет!» Еще немного терпения, я подхожу к тому, что касается именно вас. Дело в том, что Тереза перестала есть.
Я почувствовала, что вступила на твердую почву.
– Она пытается скрыть от окружающих, что ничего не ест? Или отказывается от пищи демонстративно?
Бирнбаум посмотрел на меня иронически, и я поняла, что поторопилась.
– По свидетельству ее родных, а также медицинской сестры, наблюдавшей за ее состоянием несколько лет, и приходского священника, Тереза не принимает пищи уже три года. До этого она долгие годы питалась только полужидкой пищей. Теперь, стоит ей проглотить хотя бы кусочек, начинается безудержная рвота. Она принимает только причастие и запивает его несколькими глотками воды…
– Она, должно быть, страшно истощена!
– М-м… Я бы не сказал. Мы пригласили вас сюда, мадемуазель Боннёр, чтобы вы присутствовали в качестве специалиста при эксперименте.
– Эксперименте? Но позвольте – я полагала, что еду сюда, чтобы попытаться вылечить несчастную девушку с помощью гипноза! Как будет выглядеть эксперимент? Кто его инициировал?
– Регенсбургский епископ. Именно под его руководством и с его благословения мы четыре недели будем наблюдать за Терезой. Четыре медицинских сестры, сменяясь, станут дежурить парами, круглые сутки. Мы с вами поочередно будем присматривать за ней днем. И парное круглосуточное дежурство в пятницу.
– Думаю, герр Бирнбаум, вам придется дежурить в одиночестве. Я не стану участвовать в этом.
– Но почему? – Он действительно был удивлен.
– Потому что я слышала историю девушки по имени Сара. Она была дочкой валлийского фермера, несчастной калекой, слишком чистой для того, чтобы вкушать земную пищу – по ее собственному мнению и мнению ее родителей. Сара умерла вследствие такого эксперимента. Она, быть может, осталась бы жива, если бы ее честность, или ее гордыню – видит Бог, мне все равно, что ею руководило! – не подстегивали окружающие. Я не стану наблюдать, как Тереза умирает от голода! Если она позволит мне, я попробую загипнотизировать ее, и очень надеюсь, что после моего лечения она станет такой же здоровой и веселой, как вон та девушка!
– Вон та девушка? – прищурившись, переспросил Бирнбаум. – Та, что несет в дом ведро с молоком? Превосходно. Мы на месте. Позвольте вам представить, мадемуазель Боннёр – Тереза Нойманн. Тереза – это доктор Боннёр из Франции.
Глава 12
Девушка, стоявшая передо мной, не выглядела истощенной. Пожалуй, можно было говорить о некотором недостатке веса, но многие парижские модницы в погоне за модной худобой доводили себя и до более прозрачного состояния. Бирнбаум быстро говорил ей что-то на немецком, девушка кивала ему, но смотрела на меня. У нее было хорошее простое лицо, серо-зеленые глаза и розовые губы. Длинные русые волосы были уложены в сеточку из синели. В ее облике я не заметила ничего истеричного, неуравновешенного. Она выглядела очень спокойной, ее взгляд был ясным, улыбка приветливой.
– Скажите ей, что я доктор, который помогает девушкам, которые отказываются от еды. Скажите, что я помогу и ей, если она захочет. Она снова сможет работать, сможет найти свою любовь, выйти замуж, вести полноценную жизнь.
Тереза внимательно выслушала перевод доктора Бирнбаума. Потом открыто улыбнулась мне и заговорила. Бирнбаум перевел:
– Она говорит, что уже нашла лучшую для себя участь и лучшую любовь – любовь к Господу. Но она благодарна вам за то, что вы заботитесь о больных девушках, и рада будет видеть вас в своем доме. Она говорит, что вы хорошая и Господь любит вас.
– Вполне верю. Но спросите ее, испытывает ли она голод? Жажду?
Не дожидаясь перевода, Тереза ответила мне по-немецки и, снова подхватив ведро, пошла по тропинке к дому. Обернувшись на нас, она сделала жест, приглашающий следовать за ней.
– Что она сказала?
– Вы ведь поняли, так?
– Но хочу быть совсем уверенной.
– Она сказала, что ее голод и жажда остались на горе Фавор.
Я согласилась принимать участие в эксперименте. Отчасти этому способствовал разговор с местным священником. Это был добродушный и наивный старик. Он от души был потрясен тем, что чудо происходило именно в его приходе, на его глазах и при его живом непосредственном участии. Священник восхищался Терезой и направлял на нее свои нереализованные отцовские чувства. И он был готов постоять за честное имя своей прихожанки.
– До того, как вести о Терезе распространятся за пределы епархии, мы должны развеять сомнения его преосвященства…
Меня убедила доброта, сиявшая в его глазах, и его неподдельное желание непрестанно защищать девушку.
Следующие четыре недели были нелегкими, но впечатлений от них хватило бы на два года. Боюсь, Тереза все же страдала – ей, живой и деятельной девушке, нелегко было провести четыре недели на глазах у посторонних людей, а сестры находились при ней неотлучно. Если Тереза выходила из дома – сестры следовали за ней. Они мыли ее, пользуясь намоченными тряпками, перестилали ей постель, присутствовали при ее беседах с домашними и гостями, шесть раз в сутки измеряли ей температуру и пульс, один раз в сутки – брали анализ крови. Как ни важничали эти немочки в накрахмаленных передниках и колпачках, вскоре они оказались близкими подругами Терезы и болтали и хихикали так, словно знали друг друга много лет. Доктор Бирнбаум также относился к нашей подопытной по-дружески. Между мной и Терезой стоял языковой барьер, но уже к концу первой недели она начала учить меня немецкому, с удивительной находчивостью подсказывая слова…
Я узнавала ее постепенно. Тереза, а по-домашнему – Резл, была дружелюбна, энергична, отличалась трезвостью и зрелостью суждений. Она не любила чрезмерной умственности, посмеивалась над теми, кто «чванится ученостью», и была равнодушна к искусству. Даже когда я показала ей привезенный с собой альбом Рафаэля, она перелистала страницы с тонкой улыбкой и без малейшего восхищения.
– У Господа все куда прекраснее, чем может быть тут, на земле, – сказала она, насколько я ее поняла.
Я не спросила ее, откуда она знает. Я уже присутствовала при ее трансе. Она словно засыпала – но с открытыми глазами. Это могло случиться, когда она сидела за столом, или говорила с кем-то, или заносила ногу, чтобы переступить через порог. Она словно переключалась в другой режим – из земного в небесный. Часто во время транса она улыбалась, и лицо ее, вполне обычное миловидное лицо, совершенно преображалось от этой улыбки, дышало одухотворенностью, непостижимой красотой. Очнувшись, она говорила о своих видениях. Ее откровения могли бы сделать честь самому изощренному парижскому мистику – а я наслушалась их достаточно в гостиной Шанель. Иногда Резл становилась свидетельницей событий из жизни ранних христиан. Порой ей являлись святые, и она видела события из их жизней. Апостол Петр и Симон Волхв состязались перед ней в чудесах.
Пронзенный тучей стрел Себастьян улыбался ей. В римских цирках хрустели кости праведников на зубах у львов. Святая Иулиана была заключена в темницу, и туда явился к ней Сатана, чтобы искусить. Но она побила его своей цепью и сломала ему все ребра, так, что он кричал: «Госпожа Иулиана, не бейте меня больше!» Резл со смехом пересказывала эту историю.
Во время моего присутствия в доме Резл произошло печальное событие – скончалась в родах одна из ее сестер, Одилия. У женщины была неизлечимая болезнь сердца, о которой она даже не знала, и рождение ребенка убило ее. В тот день и час, когда Одилия испустила дух в клинике, Резл впала в транс, а очнувшись, рассказала: Одилия в раю. Она видела, как ее встречают ангелы, и младший братик, умерший давным-давно, и матушка… Но она еще не могла знать о смерти сестры!
И более всего меня шокировал момент, когда Резл повела на меня ожившими после транса глазами и сказала:
– Твой брат передавал тебе привет. Он в раю. Он так красив и так любит тебя! Он просил, чтобы ты не отступалась от своего долга.
Дрожь пронизала меня.
– Я не могу поверить в это, – пробормотала я по-французски, но Тереза поняла.
– Просто загляни в свое сердце, Kken Krhe, – прошептала она и, закрыв глаза, спокойно заснула.
Я вышла, ошеломленная.
– Что случилось? – спросил меня Карл.
Но я ответила вопросом на вопрос:
– Что такое Kken Krhe?
– Птенец вороны, – пожал плечами доктор. – Да что с вами такое?
Мне не нужно было других доказательств.
Иногда Резл переживала как бы моменты диссоциации или раздвоения личности. Это состояние отличалось от транса тем, что девушка реагировала на внешние раздражители и очень охотно общалась, если кто-то хотел с ней поговорить. При этом о себе она говорила в третьем лице, а ее суждения отличались проницательностью, доходящей до ясновидения. В этом состоянии она сказала доктору Бирнбауму, что письмо, которое он только что получил на почте и еще не успел прочесть, содержит добрые вести – «о ремесле, которым ты занят», – в этом состоянии Резл ко всем обращалась на «т». Или это было не Тереза? Откуда Тереза знала, что Бирнбауму предложат хорошую должность при клинике? И наконец, разве могла Тереза владеть столькими языками? Она ведь знала только родной язык и говорила на таком баварском диалекте, что коренной берлинец понимал бы ее с трудом. Некто или нечто, говорящее устами Резл, сыпало цитатами на древнеарамейском, на иврите, на греческом и латыни. Звучал и язык, который не смог определить даже профессор Вутс, священник и преподаватель айсштадтского католического института.
– Быть может, это коптский?
Вутс был так заинтригован, что счел своим долгом поучаствовать в эксперименте. Он жаждал присутствовать при видениях Терезы и записывал все, что она говорила, с тщательностью хорошего ученика. Впоследствии я узнала, что таким образом востоковедение обогатилось несколькими неизвестными прежде словами и словоформами арамейского языка, на котором говорили в евангельские времена в Иудее. Если помнить к тому же, что текста Евангелий на арамейском языке не сохранилось, а первые известные списки были на греческом, то вполне можно понять волнение профессора Вутса, когда он услышал всем известные евангельские фразы на том языке, на котором впервые прозвучали они под жарким небом Галилеи сотни лет назад!
Было и еще одно состояние, которое я мысленно называла «будьте как дети». В этом своеобразном трансе Резл говорила детским голоском, словно пятилетняя девочка. Ее словарный запас оставался тем же – где там древнеарамейский! Зато она весьма убедительно своим детским языком рассказывала о жизни Иисуса, словно сама прошла с ним по всем пыльным дорогам Галилеи.
И все это время Тереза продолжала голодать. Я была уверена, что она совершенно обессилеет после пятничного транса.
Это было страшно. Терезу заранее уложили в постель, потому что близкие люди уже знали, как это происходит. Раны на ее теле и лице открылись и обильно закровоточили. Кровь текла как ручьи. Кровавые слезы капали из глаз девушки. На ее лице отражалась мука.
– Она переживает боль нашего Спасителя, распятого на кресте.
Тереза скрипела зубами. Время от времени она говорила что-то, но я не понимала ни слова. Мне показалось, одна из фраз была обращена к Бирнбауму. Кровь затекала ей в рот, но когда сестра попыталась дать Терезе воды, она выплюнула ее. Сестра посмотрела на меня и словно хотела что-то сказать, но воздержалась.
У Терезы началась агония. Она произнесла одно-единственное слово, и сестра снова поднесла ей воды. На этот раз она сделала несколько глотков и вдруг громко вскрикнула – у нее открылась стигмата на боку, там, где копье сотника Лонгина пронзило Иисуса Христа.
Ее голова откинулась, лицо посветлело. Она прошептала еще что-то. Ее дыхание на мгновение замерло, потом выровнялось. Тереза крепко спала. Кровотечение постепенно остановилось.
– Что она сказала вам? – спросила я у сестры. – Тереза ведь говорила не на немецком!
– Она говорила по-арамейски, – за сестру ответил мне Карл Бирнбаум. – Во время пятничных трансов она произносит те слова, которые произносил на кресте Иисус. Всего семь фраз. И я не сомневаюсь, что вы знаете их наизусть. Это ведь вас воспитывали при католическом монастыре. Сестре же она сказала: жажду. После чего сестра дала ей напиться.
– А вам? Что она сказала вам?
Бирнбаум помолчал. Затем ответил:
– Я думаю, мы можем пойти отдыхать. Она уже не проснется до утра, а вам следует прилечь.
Разумеется, я знала эти слова. Когда Иисуса распяли, он сказал: «Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят». Затем он пообещал благоразумному разбойнику: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». Матери он сказал: «Жено, се, сын твой», а Иоанну – «се, Матерь твоя», поручая их друг другу. Воззвал к Отцу горестным: «Или, или! Лама савахфани?» – эти слова я разобрала в речи Терезы. Наконец, Иисус сказа: «жажду» и «свершилось», а затем: «Отче! В руки Твои предаю дух Мой!»
Но какие слова Тереза обратила к доктору? Я не знала.
По средам и субботам Резл взвешивали. Я убедилась, что за время пятничного транса она потеряла три килограмма, и подумала, что это будет служить началом истощения. Но в течение следующих дней она набрала обратно эти килограммы. Как? Каким образом? Ведь она все так же не ела ничего, кроме причастия, и только запивала облатку несколькими глотками воды! О каких тайком поедаемых кусочках может идти речь, если Тереза даже не посещала уборную? Ее организму не требовалось избавляться от отходов, потому что…
Потому что она ничего не ела.
Через четыре недели мы официально задокументировали и удостоверили своими подписями чудо. Моя подпись стояла выше подписи Карла Бирнбаума, замечательного доктора и человека, но ниже подписи епископа. Я сделала то, чего от меня ждали, и могла возвращаться в Париж.
Но загадка осталась неразрешенной. Мне суждено было мучиться ею. Может быть, всю жизнь. Я не смогу жить с этим спокойно никогда.
И я решилась. Я совершила нечестный и некрасивый поступок. Я загипнотизировала Терезу – без ее разрешения и без разрешения ее родных. Я подкралась к ней, как вор, когда она отдыхала после приема многочисленных визитеров, и покрутила перед ее глазами своими часами с искусственным синим кристаллом в крышке. Яркое баварское солнце отразилось в крышке так же послушно, как и парижское.
– Как красиво! – воскликнула Тереза. – Это подарила тебе мама?
Она лепетала, как младенец. Она была в «детской» своей ипостаси, и я даже обрадовалась этому, мне казалось, Резл-дитя более внушаема.
– Резл, ты хочешь спать? – спросила я, напрягая волю.
Она отрицательно покачала головой. Она сопротивлялась гипнозу с невероятной силой, но словно бы не прилагала к этому никаких стараний. Она протянула руку, и я положила в ее ладонь свои часы. Она приложила их к уху и расплылась в улыбке.
– Твоя мама портниха, как и мой папа? – Она подняла часики за цепочку и стала раскачивать перед собой, словно маятник. Лазурные солнечные зайчики метались по беленым стенам. Я улыбнулась, вдруг представив себе, что сказала бы Шанель, если бы узнала, что ее приравняли к бедному деревенскому портняжке. То ли от солнца, то ли после бессонной ночи, мои веки вдруг отяжелели, в теле разлилось приятное тепло. Словно мягкая, но сильная рука вела меня, усаживала в кресло, взбивала под спиной подушку с вышитой на ней надписью «еще полчасика». Властный, чудесный голос вливался мне в уши – на самых низких тонах, невыносимо сладостной вибрацией отзывался в позвоночнике. Меня держали, поворачивали, узнавали, постигали . Я была слаба, разъята и… абсолютно счастлива.
Я очнулась. Резл все так же играла с часами, напевала какую-то песенку. Я встала из кресла и подошла к ней. Она протянула мне часы, но я покачала головой и надела их ей на шею.
– Ты такая хорошая, – сказала она мне. – Ты очень хорошая. Только ты не злись и делай, что тебе назначено, понимаешь? Неси свой крест. Ты моя подруга теперь, и я стану за тобой присматривать. Хоть у тебя и свой защитник хорош. А теперь прощай… прощай… всех прощай…
И она захихикала, как маленькая девочка.
Я поцеловала ее и вышла. Колени у меня были будто ватные, и все еще сладко ныло, тянуло в позвоночнике. И еще я стала лучше видеть – у меня начинало портиться зрение, вероятно, из-за частого утомления глаз над книгами. Но теперь я видела все ясно, как в дни ранней юности, когда краски были такими яркими, мир таким ясным!
– Вы пытались ее загипнотизировать? – спросил у меня Карл по дороге в Мюнхен, куда он вызвался отвезти меня в своем автомобиле.
– Да. – Мне не хотелось лгать ему.
– Какая вы храбрая, – хмыкнул он. – Я не рискнул бы связаться с этим существом. Попытаться пролезть в ее сознание – означает дать ей возможность заглянуть в твое. А мне бы этого не хотелось. Это ведь страшно…
– Вовсе нет, – возразила я, вспоминая низкий голос, убаюкивающий, навевающий грезы. – Похоже, она и заглянула. Или что-то заглянуло через нее…
– Тереза – только окно? Вы думаете – об этом?
– Да. Окно. Или радио. Какая-то сила избрала ее для себя. Но зачем? Чтобы сказать миру – что? Почему именно ее, а не профессора Вутса, который сумел бы справиться с задачей лучше?
– Я не могу ответить вам на эти вопросы, Катрина. Познание замыслов высшей силы – это мне не по силам. Я могу на одном дыхании сообщить вам тринадцать принципов веры, но столкнувшись со сверхъестественным, совершенно теряюсь [6] . Но что точно могу вам сказать: мне внушили глубокое почтение академические знания и эрудированность профессора Вутса, и все же я считаю, что он – надутый индюк.
Я засмеялась. Вутс и в самом деле походил на индюка.
– Смех идет к вам куда больше богословских рассуждений. Вот, возьмите. Это подарок.
Он сунул мне в руки плотный кусок картона.
Это был портрет Терезы. Потом распространилось много ее фотографий, на которых она, уже пожилая женщина, лежит в окровавленной одежде на кровати. Ее лицо, залитое кровавыми слезами, выглядит пугающим. Но на фотографии, подаренной мне Карлом, она была запечатлена молодой, улыбающейся. На ней был полосатый сарафан, какие носят крестьянки в том уголке Баварии, воротничок белой вышитой блузки заколот под горлом эмалевой брошечкой. На лице ее светится нежная улыбка, и все лицо лучится. Знание и снисхождение написаны на этом лице. Стигматы видны только на кистях рук – темные прямоугольные дыры, отверстия в Неизвестное.
Мы миновали станцию. В день моего приезда четыре недели назад она была пустынна. Теперь же я увидела толпы людей, выходящих из только что прибывшего поезда. И это была явно не первая группа паломников, прибывших в Коннерсрейт, – несколько женщин, расположившись прямо на земле, наскоро закусывали вареными яйцами и колбасой.
– Но… Карл, я не понимаю… Что происходит?
– «Мюнхнер нойестен нахрихтен», – непонятно высказался Бирнбаум.
– Простите?
– «Новейшие мюнхенские известия». Одна из авторитетнейших немецких газет. Посвятила Терезе целое воскресное приложение. Редактор Герлих дружен с профессором Вутсом. Приложение вызвало целую бурю. Тиражи рванули вверх. Издатель и газетчики ликуют. Кое-кто призывает правительство немедленно принять меры против стигматички – во имя науки и здравого смысла! Как будто мы с вами служим чему-то другому! Коммунисты развернули против Терезы целую кампанию самой неприкрытой клеветы. Многие требуют насильственного обследования в «нейтральной клинике». Требуют оцепить Коннерсрейт полицейскими, чтобы не допускать к Терезе паломников и не вызывать нездорового ажиотажа. Как мы видим, эта мера не была принята. А ведь она одна выглядит здравой. Бедняжка Тереза, паломники будут вовсе не так деликатны, как мы!
– Как же она будет жить?
– Не нужно так огорчаться, Катрина. Девица, которая приобрела стигматы, не склонна так уж серьезно относиться к своему личному комфорту. Полагаю, она это переживет.
И все же мне было не по себе – от вида людей, истомленных дорогой, закусывающих прямо на мостовой, согнувшихся под тяжестью чемоданов, дешевых фанерных или дорогих кожаных. Их лица были печальными, напряженными, болезненными. Конечно, первыми в путь тронулись те, кто хотел обрести для себя хоть какую-то надежду, в болезни, в утрате, в несчастье. Досужие путешественники явятся потом, когда убедятся, что газета не напечатает опровержения…
– Карл, – сказала я.
– Что?
– Обещайте мне одну вещь.
– Что угодно, Катрина.
– Обещайте мне, что вы уедете.
– О, вы приглашаете меня в Париж? Бежать с вами вместе? Я уж думал, этого никогда не произойдет.
– Можно и в Париж. Но лучше куда-то подальше. Америка – прекрасная страна. Масса возможностей, в том числе и для науки.
– Но я не понимаю…
– Да я и сама не вполне понимаю. Только я думаю, что такие, как Тереза, посылаются стране, или миру, перед большой бедой. Чтобы уравновесить зло – добром. Чтобы не дать восторжествовать Сатане. Чтобы дать людям свидетельства существования высшей силы. И мне кажется, вам грозит беда.
– Хорошо, Катрина. – Карл смотрел перед собой, его руки спокойно лежали на рулевом колесе, но губы слегка подрагивали. Или он сдерживал ироническую улыбку, или мне удалось тронуть его. – Если в Германии запахнет жареным – я уеду в Америку. Меня как-то приглашали читать лекции в Новой школе, и мне там понравилось. Пришлю вам оттуда открытку, чтобы вы не волновались.
Я кивнула, не поверив ему. Но через несколько лет я получила открытку от доктора Бирнбаума из Филадельфии: «Моя дорогая мадемуазель Катрина (или уже мадам)? Я выполняю данное вам когда-то обещание, хоть и не сразу. Мне удалось улизнуть из мышеловки, и ваша давняя просьба сыграла тут не последнюю роль. Спасибо. Я работаю на муниципальном медицинском факультете, слежу за вашей научной работой. Буду рад, если вы приедете в гости. Карл».
И вдруг я поняла, какие слова произнесла Тереза, обращаясь к доктору Бирнбауму.
«Сегодня же будешь со мною в раю», – сказал Иисус сораспятому.
Тереза прожила на свете еще тридцать шесть лет, пережив гитлеровский режим, войну, разруху, издевательства и гонения. Гитлер преследовал всех, кто писал о Терезе, но ее самое тронуть не решался, хотя унижал ее и издевался над ней, через нацистскую прессу заявляя, что она якобы представляла собой угрозу «народной гигиене и просвещению».
Нацисты решили расправиться с Терезой только после капитуляции Германии. Ее дом был окружен, эсэсовцы ворвались в дом, где ее не было. Родственники ничего не знали. Тереза заранее укрылась в тайнике, устроенном приходским священником для хранения церковных ценностей и особенно важных архивов. Вместе с ней в тайнике прятались четырнадцать детей.
Она помогала больным, открыв в себе способность брать на себя их страдания. Она принимала паломников, отвечала на бесконечные письма, поддерживала отчаявшихся и дарила новую надежду утратившим веру. Все так же она продолжала работать в поле, ухаживать за садом и убираться в церкви, которая очень украсилась за счет паломников.
И все эти годы она ничего не ела и не пила. Принимала многочисленных гостей и паломников, усаживала их за стол и садилась с ними, поддерживала беседу, а потом мыла посуду. Не делала из своего абсолютного постничества подвига, и наконец к этому все привыкли и даже как-то перестали замечать. В этом не было чуда, вернее – чудо стало обыденностью. Не удивляемся же мы синему небу, цветению яблонь, пению птиц?
Таков был урок смирения, данный Терезой Нойманн мне – и всему миру.
Глава 13
Герцог Вендор собирался жениться.
И не на Габриэль Шанель по прозвищу Коко.
Она сделала тот же фокус, что и в свое время с Артуром Кейпелом. Это вообще был стиль Шанель – заметив, что любовник начинает охладевать и коситься по сторонам, она предлагала ему жениться. Это действовало безошибочно – любовник чувствовал себя виноватым, польщенным и озадаченным: и в самом деле пора жениться! Вместо того чтобы уйти от Шанель к новой метрессе, любовник женился по расчету на кроткой глазастой девушке из хорошей семьи, и… оставался в объятиях хитрой француженки.
Но тут у нее что-то сорвалось. Нет, и невесту герцогу нашли правильную. Лоэлия Мэри была дочь премьер-барона Сисонби, девушка с влажными глазами олененка и мягкими манерами. И сватал ее человек весьма авторитетный – сам Уинстон Черчилль. И герцог Вестминстерский представил свою подругу жизни любовнице – хотел узнать ее оценку. Как прошла встреча, Шанель мне не рассказала, но я уверена – она не упустила возможности подпустить пару аккуратных шпилек сопернице.
Но вот вернуться к Шанель Вендор не спешил. Слишком много сил отдавал появлению на свет наследника? Или в самом деле был очарован новобрачной?
– Мы решили остаться добрыми друзьями, – так Шанель сказала друзьям.
Но мне она сказала другое.
– Чем богаче, красивее и знатнее мужчина, тем престижнее связь с ним, но эти же качества делают его слишком привлекательным для других женщин. Я не виню Вендора за то, что он так любвеобилен. Невозможно отмахиваться, если женщины виснут у тебя на шее. Но я вправе ждать уважения! Однажды он притащил на яхту какую-то балеринку у меня на глазах. Мне пришлось разбить десяток тарелок из мейсенского сервиза, прежде чем он сообразил, что виноват. Понесся в город и купил мне ожерелье. Я вышвырнула его за борт, хоть там был изумруд размером с пресс-папье, и пригрозила, что поступлю таким же манером с балериной, если еще раз ее увижу. Герцог был в восторге от моего темперамента, но теперь, полагаю, он снова подобрал эту глупейшую курицу с мышцами на спине, как у мясника…
– Когда ты успела разглядеть ее спину?
– У всех балерин такие спины, поверь мне.
Она вроде бы не помнила о нашей размолвке, вероятно, переоценив свое поведение. Наши добрые отношения еще больше упрочились, когда Вендор нанес ей очередной визит, после которого я заметила:
– Мне кажется, он страдает.
– Ты думаешь? – расцвела мать.
– Да, никаких сомнений. Его потрясло, что ты словно бы и не переживаешь из-за вашего разрыва. Он оскорблен, озадачен, раздосадован… И не прочь бы заключить тебя в свои объятия. Он думает, что ты притворяешься… но не уверен.
Шанель радостно фыркнула:
– Твоя профессия научила тебя разбираться в людях. Блестящий анализ, Вороненок! Знаешь, сначала я и в самом деле притворялась, а потом почувствовала себя так легко. Я не осознавала, как все это на меня давило – чопорность Итон-Холла, надменное внимание английской прессы, охота на лис… И лососи, лососи без конца, я готова была визжать от лососей! Разве это жизнь? Все стало куда как проще и легче, я снова могу пропадать в мастерской, орать на манекенщиц и заседать в богемной компании. А ведь могла бы лишиться всего этого! И на что бы я променяла свою жизнь? На титул вдобавок к имени? Глупости. Мое имя не нуждается в таком довеске, меня и без того зовут Великой…
Да, ее уже звали Великой, словно русскую императрицу давних веков. Окончание своего английского романа Шанель отметила новой коллекцией, которая была оценена публикой очень высоко. Она не брезговала ничем, любое впечатление могло послужить поводом для вдохновения. Английские матросы на «Облаке» носили береты, и Шанель ввела этот головной убор в коллекцию одежды для парижанок с той же решимостью, что когда-то – простой валяный колпачок. Я рассмеялась, увидев в мастерской жакет в цветах герба Вендоров, похожий на ливрею лакеев Итон-Холла. Но главным достижением матери в это время я считаю так называемый английский костюм. Первые образцы она сшила для себя и для меня из того самого шотландского твида, что я видела затоптанным на полу в мастерской. Модель оказалась выше всяких похвал, это была вещь, в которой чувствуешь себя удобно, как в купальном халате, а выглядишь подтянуто, будто в тугом корсете. Свитера из шерсти английских мериносов были явной данью тем охотам на лис, когда Шанель так жестоко мерзла. Но она не ограничивалась практичной одеждой, напротив. Ее стиль изменился. Она отказалась от коротких платьев и узких силуэтов с заниженной талией. Талия вернулась на место, в моделях вечерних платьев появился тюль и кружева, пышные нижние юбки, низко декольтированные корсажи и… вуалетки!
– Ты же всегда презирала эту деталь? Называла ее вульгарной… подходящей только для уличных проституток…
– Времена меняются, Вороненок. И я меняюсь тоже. Теперь, когда я уже не так свежа, в какое-нибудь неудачное утро мне хочется прикрыть лицо…