Гелликония: приложения Олдисс Брайан

Учитель сидел верхом на глиняном седле, слегка возвышаясь над учениками.

По прошествии нескольких недель отец Сифанс впервые заговорил о ереси. Он говорил низким голосом, постоянно покашливая. Верить неправильно — это хуже, чем не верить вовсе. Юлий наклонился вперед. Он и Сифанс сидели без света, но в соседнем помещении трепетало пламя, которое освещало Сифанса сзади, образуя вокруг его головы туманно-желтый нимб, но лицо учителя оставалось в тени. Черно-белое одеяние скрадывало очертания тела, так что священник, казалось, слился с темнотой помещения. Вокруг них клубился туман, который струился за каждым, медленно проходящим мимо. Низкую пещеру наполняли кашель и бормотание. Безостановочно, подобно маленьким колокольчикам, падали капли воды.

— Человеческая жертва, отец? Ты сказал, человеческая жертва?

— Тело драгоценно, а дух преходящ. Тот говорит против священника, кто говорит, что нужно быть более умеренным в приношениях Акхе… Ты уже достаточно искушен в учении и поэтому можешь присутствовать при его казни… Обычай, оставшийся нам в наследство от варварских времен…

Беспокойные глаза, как две крошечные горящие точки, мерцали в темноте, как сигналы из глубины пространства.

Когда настал день казни, Юлий вместе с другими послушниками отправился по мрачным лабиринтам в самую большую пещеру Святилища. Света не было. Шепот заполнял темноту по мере того как собиралось духовенство. Юлий тайком ухватился за оборку одеяния отца Сифанса, чтобы не потерять его в темноте. Затем раздался голос священника, который поведал о нескончаемой битве между Акхой и Вутрой. Ночь принадлежала Акхе и священники были готовы защищать свою паству в течение долгой битвы. Те, кто выступал против своих хранителей, должны умереть.

— Приведите заключенного!

В Святилище много говорили о заключенных, но этот был особого рода.

Раздался топот тяжелых сандалий милиции, послышалось шарканье ног.

Вдруг тьму пронзил столб света.

Послушники раскрыли рты от изумления. Юлий понял, что они находятся в том же громадном зале, через который когда-то его провел Сатаал. Источник слепящего света, как и раньше, находился высоко над головами.

Столб света своим основанием упирался в распятую на деревянной раме человеческую фигуру. Как только осужденный издал крик, Юлий сразу узнал квадратное, обрамленное короткими волосами лицо, пылающее страстью. Это был Нааб, молодой человек, выступление которого он слушал в Прейне.

Юлий сразу узнал его голос, его пламенную речь.

— Священники, я не враг вам, хотя вы и относитесь ко мне, как к врагу. Поколение за поколением вы погрязаете в бездействии, ваши ряды редеют, Панновал гибнет! Мы не должны быть пассивными служителями великого Акха. Нет! Мы должны сражаться вместе с ним. Мы также должны страдать. Мы должны внести свой вклад в великую битву Неба и Земли! Мы должны очиститься, переделать себя.

Позади привязанного к раме Нааба стояли милиционеры в сверкающих шлемах. Прибывали и новые, неся в руках дымящиеся головешки. Вместе с ними шагали на кожаных поводках фагоры. Все остановились и повернулись к осужденному. Головни взметнулись над головами. Дым ленивыми струями поднимался вверх. Несгибающееся тело великого кардинала со скрипом нагнулось вперед, согбенное под тяжестью одеяния и митры. Он три раза ударил жезлом в землю и пронзительно закричал на церковно-олонецком языке:

— О, великий Акха, наш воинственный бог! Предстань перед нами!

Зазвенел колокол.

Тьму пронзил еще один столб света, отчего темнота не рассеялась, а стала еще гуще, плотнее. Позади осужденного, позади фагоров и солдат вверх взметнулась фигура Акха. Толпа заволновалась в томительном ожидании. Нечеловеческая голова бога, казалось, нависла над толпой. Под невидящими глазами зиял распахнутый рот.

— Возьми эту презренную жизнь, о, Великий Акха, и используй ее по своему усмотрению!

Функционеры быстро двинулись вперед. Один из них начал вращать ручку, вделанную сбоку рамы. Рама со скрипом начала сгибаться.

Заключенный негромко вскрикнул, когда его тело начало клониться назад. По мере того как на раме обнажались петли, его тело выгибалось, делая его совершенно беспомощным.

Два капитана шагнули вперед, ведя за собой фагора. Затупленные рога животного украшали наконечники из серебра. Он стоял в своей обычной неловкой позе, нагнув вперед морду.

Раздались звуки барабана, гонга. Они заглушили крик Нааба. Вверх взвилась пронзительная трель флуччеля, затем звук оборвался.

Согнутое вдвое тело с запрокинутой головой и загнутыми ногами, шея и грудь, беспомощно светящиеся в столбе света.

— Возьми, о, Великий Акха! Возьми то, что уже твое! Искорени эту плоть!

Вопль священника послужил сигналом. Фагор шагнул вперед, наклонился. Его пасть раскрылась и два ряда тупых зубов стиснули беззащитное тело. Челюсти сомкнулись. Фагор поднял голову и из пасти у него торчал кусок плоти. Он шагнул назад, стал между двумя солдатами и с безразличным видом сглотнул. По его белой волосатой груди потекла струйка крови. Задняя колонна света погасла. Акха исчез во тьме. Многие послушники упали в обморок.

Когда они, проталкиваясь через толпу, выходили из зала, Юлий спросил:

— Но зачем нужны эти дьявольские фагоры? Они враги рода человеческого. Их всех нужно истребить.

— Они — создания Вутры. Это видно по их цвету. Мы держим их, чтобы они постоянно напоминали нам о нашем общем враге, — сказал Сифанс.

— А что станет с телом Нааба?

— Не бойся, все пойдет в дело. Может отдадут, как топливо, горшечникам — им ведь всегда не хватает топлива. Но я, по правде говоря, точно не знаю. Я предпочитаю держаться подальше от распоряжений администрации.

Юлий не осмелился больше задавать вопросы отцу Сифансу, услышав в его голосе недовольство. Но про себя он все время повторял:

— Грязные животные! Грязные животные! Акха не должен иметь с ними ничего общего.

Но в Святилище было много фагоров, терпеливо вышагивающих рядом с милиционерами, а их светящиеся в темноте глаза пристально и недобро смотрели по сторонам из-под косматых бровей.

Однажды Юлий рассказал своему наставнику, как его отца поймали фагоры.

— Но ты не знаешь, убили ли они его. Фагоры не всегда такие злые. Иногда Акха усмиряет их дух.

— Я уверен, что его уже нет в живых. Хотя — кто знает?

Духовный отец почмокал губами, как бы в нерешительности, а потом наклонился в темноте к Юлию.

— Узнать можно, сын мой.

— Но для этого понадобилось бы собрать большую экспедицию на север.

— Нет, существуют другие способы. Менее обременительные. Со временем ты лучше поймешь сложности Панновала. А может, и нет. Существуют особые группы духовных лиц, воинственные мистики, о которых ты ничего не знаешь. Но наверное, об этом лучше ни слова…

Юлий стал упрашивать священника. Его голос совсем понизился и стал едва слышным сквозь плеск падающей рядом воды.

— Да, воинственные мистики, которые отказываются от наслаждений плоти, но взамен приобретают таинственную силу…

— Но это же проповедовал и Нааб, а его за это убили.

— Его казнили после суда. Лица, принадлежащие к высшему духовному сану, предпочитают, чтобы административные духовные лица оставались такими, какие они есть сейчас. Эти воинствующие мистики могут вступать в контакт с мертвыми. Если бы ты был одним из них, ты мог бы поговорить с отцом после смерти.

Юлий издал изумленный возглас и затих.

— Мой сын, многие человеческие способности могут быть развиты до такой степени, что станут почти божественными. Я сам, когда умер отец, с горя начал поститься, а после многих дней поста отчетливо увидел его висящим в земле, как будто в другой стихии. А уши у него были закрыты руками, как будто он слышал звуки, которые ему не нравились. Смерть — это не конец, а наше продолжение в Акхе — ты вспомни, что мы с тобой учили, сын мой.

— Я все еще сержусь на своего отца. Возможно из-за этого у меня были трудности. Он оказался слабым, а я хочу быть сильным. Где они, эти воинствующие мистики, о которых ты говоришь?

— Если ты не веришь моим словам, а я это чувствую, то бессмысленно углубляться в эту тему. — В голосе священника слышалось раздражение.

— Прости, отец. Я дикарь, как ты неоднократно говорил мне. Но ты считаешь, что священники должны переродиться, как об этом говорил Нааб, не так ли?

— Я придерживаюсь середины. — Сифанс сидел, наклонившись вперед, и в напряженной тишине Юлий слышал шорох его сутаны… — Многие ереси приносят раскол в Святилище, и ты узнаешь это, когда примешь духовный сан. Когда я был молодым, было гораздо легче. Иногда мне кажется…

Вдали раздался кашель и плеск воды.

— Что тебе кажется?

— Хватит с тебя и тех еретических мыслей, что у тебя уже есть. Никак не пойму, почему я вообще говорю с тобой об этом? Ну ладно, на сегодня все.

В разговорах со своими товарищами Юлий постепенно узнал кое-что о пирамиде власти, которая цементировала Панновал в одно целое. Управление всеми делами находилось в руках священников, которые опирались на милицию и в свою очередь оказывали ей поддержку своим авторитетом. Не было верховного судьи, не было верховного вождя, подобного вождям племен, живущих в безмолвной пустыне. За спиной каждой группы священников стояла другая группа, за ней третья — и так далее. Ранги священников образовывали бесконечную иерархическую пирамиду, уходящую в метафизический мрак, и не было той последней инстанции, которая повелевала бы всеми остальными.

Ходил слух, что некоторые ордена священнослужителей жили в пещерах, в далеких горах. В Святилище не было устоявшихся норм. Священники могли служить солдатами и наоборот. Под покровом молитв и учений царила настоящая неразбериха. Акха был где-то там. Там, где была более крепкая вера.

Где-то в этой иерархической цепочке и находились воинствующие мистики, которые могли общаться с мертвыми и творить другие чудеса, думал Юлий. Ходили слухи, к которым следовало прислушиваться в такой же мере, как к звуку падающей в колодец воды, что высоко над обитателями Святилища располагался орден священников, которые назывались, если их осмеливались называть, Хранителями.

Хранители, по слухам, составляли секту, доступ в которую открывался путем выборов. Эта секта сочетала в себе двойную роль — солдат и священников. Они хранили знание. Они знали то, чего не знали даже в Святилище, и это знание давало им силу. Храня прошлое, они претендовали на будущее.

— Кто такие хранители? Видели вы их? — спрашивал Юлий. Тайна возбуждала его. Им овладело страстное желание стать членом таинственной секты. Приближался конец обучения. С течением времени Юлий возмужал. Он уже не оплакивал судьбу своих родителей. Да и дел в Святилище у него было достаточно. Он обнаружил в последнее время у своего отца-наставника ненасытную жажду сплетен. Обычно глаза его начинали мигать чаще, губы дрожали, и обрывки разных сведений срывались с его губ. Каждый день, когда двое мужчин работали в молитвенном зале своего ордена, отец Сифанс позволял себе небольшую долю откровения.

— Хранители могут жить среди нас. Мы не знаем, кто они. По виду они ничем не отличаются от нас. Может быть, и я — хранитель. Почем тебе знать?

На следующий день после молитвы, отец Сифанс поманил его рукой в перчатке и сказал:

— Пошли, я покажу тебе кое-что. Все равно срок твоего послушничества скоро кончается. Ты помнишь о чем говорили мы с тобой вчера?

— Кончено.

Отец Сифанс поджал губы, прищурил глаза, поднял свой острый нос к потолку и раз десять резко кивнул головой. Затем он засеменил прочь. Юлий последовал за ним. В этой части Святилища огни были редкостью, а в некоторых местах запрещены вовсе. Двое мужчин уверенно двигались в кромешной тьме. Юлий скользил пальцами правой руки по высеченному вдоль стены галереи рисунку. Юлий уже хорошо читал стены.

Впереди должны быть ступеньки. Два прита со светящимися глазами трепыхались в ивовой клетке, указывая место, где соединялась главная галерея и боковая и начинались ступени. Юлий со своим духовным наставником медленно поднимался вверх. Мимо них по бесконечным проходам двигались в непроглядной тьме другие люди. Юлий уверенно избегал столкновений с ними.

Наконец они оказались в Тангвилде. Об этом сообщил рисунок на стене, который прочли пальцы Юлия. В никогда не повторяющемся рисунке из переплетенных ветвей пальцы Юлия то здесь, то там, нащупывали фигурки зверей, которые, как думал Юлий, были плодом воображения давно умерших художников — эти животные прыгали и ползали, плавали и карабкались. По одному ему ведомой причине Юлий представлял их себе в ярких красках. Лента высеченного рисунка шла вдоль стен во всех направлениях и везде она была шириной в ладонь. Это составляло одну из тайн Святилища — всякий, кто запомнил различные узоры, характеризующие те или иные сектора, и зашифрованные знаки, указывающие на поворот, ступени, комнаты, могли с уверенностью ориентироваться в лабиринте коридоров.

Они повернули в низкую галерею. Здесь рисунок на стене изображал каких-то мужчин, сидящих на корточках с вытянутыми руками перед хижинами.

Сифанс остановился и Юлий наткнулся на него, пробормотав извинения. Старый отец-наставник отдыхал, упершись в стену.

— Помолчи и дай мне собраться с духом, — сказал он.

Через минуту, как бы пожалев о том, что голос его прозвучал сурово, он добавил.

— Я уже старею. Мне скоро будет двадцать пять лет. Но смерть одного человека мало значит для Акха.

Юлию стало страшно за него.

Отец-наставник пошарил рукой по стене. Из каменной породы сочилась влага.

— Да, здесь…

Отец Сифанс открыл небольшой ставень. Во тьму ворвался луч яркого света. Юлий на минуту прикрыл глаза рукой; затем он встал рядом со священником и взглянул.

У него вырвался возглас изумления. Внизу под ним лежал небольшой город, выстроенный на холме. Его во всех направлениях пересекали извилистые улицы, вдоль которых возвышались великолепные дома. Немного в стороне, в расселине, протекала бурная река. Некоторые дома, казалось, чудом держались на ее берегах. Люди, маленькие как муравьи, сновали по улицам, толкались внутри комнат без крыш. Шум дорожного движения едва доносился до того места, где стояли Юлий и Сифанс.

— Где мы?

— Это Вакк. Ты уже забыл его?

И отец-наставник смешно сморщил нос. Видимо удивление Юлия забавляло его.

Какой я еще наивный, подумал Юлий. Я и сам мог догадаться об этом.

Он увидел сводчатый проход, ведущий к Реку. Вглядываясь, он сумел разглядеть знакомые здания и тот проулок, где была его комната рядом с домом Киале и Туски. Он вспомнил их, вспомнил прекрасную черноволосую Искадор — и у него защемило в груди, хотя чувства его были притуплены, ибо не было никакого смысла тосковать по прошедшему. Киале и Туска наверняка забыли о нем, как и он забыл о них. Что больше всего его поразило, так то, каким ярким и светлым показался ему Вакк. В его сознании он представлялся ему местом, погруженным в тень, где отсутствовали какие-либо цвета.

Разница в его восприятии указывала на то, насколько улучшилось его зрение за время пребывания в Святилище.

— Ты помнишь, как спросил меня, кто такие хранители? Ты спросил меня, видел ли я их. Вот мой ответ.

Он протянул руку в сторону города, находящегося под ними.

— Люди там внизу не видят нас, даже если они посмотрят наверх, они не заметят нас. Мы — высшие существа по отношению к ним. Так же и хранители являются высшими существами по отношению к простым членам ордена священников. Внутри нашей крепости есть другая крепость, тайная крепость.

— Отец Сифанс, помоги мне. Эта таинственная крепость настроена дружественно к нам? Ведь то, что тайно, не всегда бывает дружественно.

Отец-наставник замигал глазами.

— Вопрос скорее должен звучать так: необходима ли эта тайная крепость для нашего выживания? И ответ на это следующий: да, чего бы это ни стоило. Ты можешь подумать: что за странный ответ, тем более, что он исходит от меня. Во всем я придерживаюсь середины, но только не в этом. Против крайностей нашей жизни, против того, от чего нас стремится защитить Акха, нужны крайние меры.

Хранители хранят правду. Согласно писанию, наш мир был изъят из огня Вутры. Много поколений назад люди Панновала осмелились бросить вызов Великому Акхе и ушли жить за пределы нашей священной горы. Города, подобные Вакку, были построены под открытым небом. Но потом мы были наказаны огнем, который Вутра со своими приспешниками обрушил на землю. Лишь немногие вернулись сюда, в наш дом.

И это не просто писание, Юлий. Это история нашей жизни, жизни нашего народа. Хранители хранят в своей тайной крепости эту историю, а также многое из того, что осталось от жизни под открытым небом. Я думаю, что они ясно видят то, что для нас пока скрыто туманом.

— А почему нам в Святилище не положено знать таких вещей?

— Достаточно того, что мы знаем их в виде притч из Священного Писания. Лично я думаю, что неприкрашенная правда хранится в тайне от нас во-первых потому, что люди, облеченные властью, предпочитают накапливать знания, ибо знания — это сила, а, во-вторых, потому что они полагают, что если мы вооружимся знаниями, то снова попытаемся вернуться во внешний мир под открытое небо, когда Акха изгонит снега.

У Юлия гулко забилось сердце. Откровенность отца Сифанса удивила его. Если знание — это сила, то где же место для веры? Ему вдруг пришло в голову, что его подвергают испытанию, и он почувствовал, с каким нетерпением священник ожидает его ответа. Стараясь не рисковать, он снова обратился к имени Акха.

— Ну конечно, если Акха изгонит снега, это будет как бы знак с его стороны, чтобы мы вернулись в мир под открытым небом. Противоестественно, когда мужчины и женщины рождаются и умирают в темноте.

Отец Сифанс вздохнул.

— Ты не можешь быть беспристрастным в этом вопросе. Ты ведь родился под открытым небом.

— Я надеюсь и умереть там же, — сказал Юлий с жаром, удивившим его самого. Он боялся, что его непродуманный ответ может вызвать гнев отца-наставника. Но вместо этого старик положил ему на плечо руку в перчатке.

— У всех нас противоречивые желания… — Было видно, что он боролся с собой: продолжать или промолчать, затем спокойно сказал: — Ну пошли, пора возвращаться. Ты пойдешь вперед. Ты уже отлично читаешь стены.

Он закрыл ставень. В нахлынувшей на них тьме они старались разглядеть друг друга. Затем по темным галереям они вернулись назад.

Посвящение Юлия в сан было знаменательным событием. Он постился в течение целых четырех дней, и у него немного кружилась голова, когда он предстал перед кардиналом в Латхорне. Вместе с ним было еще трое юношей одного с ним возраста, которые должны были принять духовный сан. В течение двух часов, облачившись в грубую одежду, они пели религиозные гимны.

Их голоса пронзительно звенели в пустоте темного храма:

Одеждой нам будет тьма

Всегда…

Между ними стояла одинокая свеча. Фигура сидевшего кардинала оставалась неподвижной на протяжении всей церемонии. Возможно, он спал. В отдалении стояли три духовных отца-наставника, которые подготовили молодых людей к званию священника. Юлий смутно различал лицо Сифанса с его сморщенным от удовольствия носом, кивающего в такт песнопению головой… Милиции не было. Не было и фагоров.

В конце обряда посвящения сухая спартанская фигура, одетая в черно-белое, с золотой цепью на шее, воздела руки над головой и гнусавым речитативом затянула молитву для вновь посвященных:

— И наконец сделай так, о древний Акха, чтобы мы смогли еще глубже проникнуть в пещеры твоей мысли, пока не обнаружим тайны того безграничного океана без начала и без конца, который в миру называют жизнью, но который мы, посвященные, считаем всем тем, что находится за пределами Жизни и Смерти.

Заиграли флуччели и сердце Юлия наполнилось музыкой. На следующий день он получил первое задание: посещать заключенных Панновала и выслушивать их жалобы.

Для вновь посвященных в духовный сан существовал установленный ритуал. Сперва они проходили службу в зоне Наказания, а затем их переводили в силы Безопасности. Только после этого им разрешалось работать среди простых людей. В процессе подобного закаливания они все больше и больше отдалялись от народа.

Зона Наказания была полна шума среди горящих головешек. Здесь были надзиратели, набираемые из милиции, и фагоры. Она была расположена в особо сырой пещере, где всегда моросил мелкий дождь. Взглянув вверх, можно было увидеть крупные капли воды, свисающие со сталактитов и готовые сорваться вниз при малейшем движении воздуха.

Надзиратели носили обувь с толстыми подошвами. Сопровождавшие их фагоры не имели одежды, но их белая шерсть хорошо защищала от холода и сырости.

Брат Юлий нес дежурство с одним из трех караульных в чине лейтенанта, упитанным человеком с грубыми манерами по имени Дравог, который шагал так, как будто давил жуков, и говорил так, как будто жевал их. Он постоянно постукивал палкой о свои краги, и этот барабанный звук действовал раздражающе. В отношении заключенных действовала суровая палочная дисциплина. Все движения были подчинены сигналу гонга, и на любого замешкавшегося тотчас обрушивался град ударов. От всего этого стоял несмолкаемый шум. Заключенные были угрюмы. Юлию приходилось выискивать законные основания для любого акта насилия по отношению к заключенным, и он часто сочувствовал своим жертвам.

Ему вскоре опротивела бессмысленная жестокость Дравога, но в то же время непрекращающаяся враждебность заключенных истощала его нервную систему. Дни, проведенные с отцом Сифансом, казались ему самыми счастливыми, хотя в то время он не отдавал себе в этом отчет. В новой суровой обстановке он тосковал по глубокой темноте, наполненной молчанием и благочестием, даже по отцу Сифансу с его осторожным дружелюбием. Дружба была не той чертой характера, которую уважал и признавал Дравог.

Одним из секторов зоны была пещера под названием Твинк. В Твинке группы заключенных были заняты тем, что разрушали заднюю стену, чтобы увеличить рабочее пространство. Этот тяжелый труд был бесконечным.

— Это рабы, а чтобы они шевелились, их нужно бить, — говорил Дравог.

Замечание надзирателя приоткрыло для Юлия завесу над прошлым Панновала: вероятно он весь был создан именно таким образом.

Груды горной породы увозили на грубо сколоченных тележках, которые были по силам только мужчинам. Тележки откатывали в глубину Святилища, где Вакк нес свои воды намного ниже уровня земли. Здесь находилась глубокая пропасть, куда скидывали породу.

В Твинке была и ферма, где работали заключенные. Здесь выращивался ячмень, из которого приготовляли хлеб, а в пруду, питающемуся от источника в скале, разводили рыбу. Каждый день вылавливали определенное количество рыбы. Больную рыбу закапывали вдоль берегов, где росли огромные съедобные грибы. Их едкий запах ударял в нос любому, вступающему в Твинк.

Поблизости располагались и другие фермы и шахты, где добывался кремнистый сланец. Но свобода передвижения Юлия была так же ограничена, как и у заключенных. Он не мог выходить за пределы Твинка. Он удивился, услышав из разговора Дравога с другим надзирателем, что один из боковых проходов ведет на Рынок. Рынок! Одно это слово вызвало в его воображении толпящийся мир, который он оставил в той, другой жизни. Он с тоской подумал о Киале и о его жене.

Из тебя никогда не получится настоящего священника, — подумал он про себя.

Раздались звуки гонга и крики надзирателей. Заключенные напрягли мускулы. Всюду сновали фагоры, иногда перекидываясь друг с другом словом. Юлий ненавидел их. Он наблюдал, как четверо заключенных вылавливали рыбу под недремлющим оком одного из надзирателей. Им пришлось по пояс зайти в ледяную воду. Когда сеть была полна, им позволили выйти на берег и вытянуть свою добычу.

Мимо катилась тележка, груженная булыжником. Ее толкали двое заключенных. Неожиданно колесо тележки наехало на камень. Заключенный, который налегал на левую ручку тележки, споткнулся и упал. Падая, он сбил с ног одного из рыбаков, тянущего сеть. Рыбак от толчка упал головой вниз в воду.

Надзиратель заорал и стал размахивать палкой. Его фагор ринулся вперед, схватил оступившегося заключенного и поднял высоко в воздух. Подбежавшие Дравог и еще один надзиратель принялись избивать молодого парня, стараясь попасть палкой по голове.

Юлий схватил за руку Дравога.

— Оставь его в покое. Это произошло случайно. Помоги ему выбраться.

— Заключенным запрещается находиться в воде без разрешения, — злобно бросил Дравог, оттолкнул Юлия и продолжал избиение.

Заключенный, все тело которого было покрыто водой, смешанной с кровью, с трудом выбрался на берег. Примчался еще один надзиратель с шипящей на дожде головней. За ним, поблескивая в темноте розоватыми глазами, бежал фагор, завывая от досады, что пропустил такое развлечение. Все они пинками ног погнали полумертвого заключенного в его камеру в соседней пещере.

Когда суматоха улеглась и толпа разошлась, Юлий осторожно приблизился к камере. В этот момент из соседней камеры донеслось:

— Усилк, как ты себя чувствуешь?

Юлий пошел в контору Дравога и забрал ключи. Он открыл дверь в камеру, взял лампу из ниши в стене и вошел.

Заключенный лежал, растянувшись на полу в луже воды. Его голова и щека кровоточили.

Он угрюмо взглянул на вошедшего, затем, не меняя выражения лица, снова опустил голову.

Юлий с состраданием смотрел на разбитую голову, покрытую кровью. Присев на корточки рядом с юношей, он поставил лампу на пол, покрытый нечистотами.

— Пошел вон, монах, — прорычал юноша.

— Я помогу тебе, если смогу.

— Как же, поможешь. Лучше заткнись.

Они некоторое время оставались в том же положении, не двигаясь и не говоря ни слова. Кровь медленно капала с головы заключенного в лужу.

— Тебя зовут Усилк, не так ли?

Ответа не было. Исхудавшее лицо было обращено к полу.

— Твоего отца зовут Киале. Он живет в Вакке.

— Оставь меня в покое.

— Я хорошо его знал. И твою мать тоже. Она присматривала за мной.

— Я тебе что сказал… — с неожиданной прытью юноша бросился на Юлия. Удары его были довольно слабы. Юлий покатился по полу, стряхнул с себя юношу и вскочил, как ассокин. Он хотел броситься в нападение, но усилием воли сдержал себя. Не говоря ни слова, он забрал лампу и вышел.

— Это опасный тип, — сказал ему Дравог, ухмыляясь при виде взъерошенного Юлия. Юлий удалился в часовню и принялся молиться Акхе, равнодушно взирающему невидящими глазами.

Как-то на рынке Юлий услышал легенду, впрочем известную всем священникам Святилища, о каком-то черве.

Червь был послан на землю Вутрой, злым богом небес. Вутра поместил червя в лабиринт в священной горе Акха.

Червь был очень длинным. В обхвате он равнялся галерее. Он был покрыт слизью и легко скользил по темным проходам. Слышно было только его дыхание, выходящее из дряблого рта. Он пожирал людей.

Что-то вроде червя Вутры копошилось сейчас в голове Юлия. Он не мог не видеть ту пропасть, которая разделяло то, что они проповедали, и то, что делали люди во имя Акха. Дело было не в том, что проповеди были слишком благочестивы, наоборот, их отличала голая практичность, где подчеркивались долг и служение в широком смысле. Да и жизнь была не так уж плоха. Юлия беспокоило только то обстоятельство, что жизнь находилась в противоречии с проповедуемыми взглядами. Ему вспомнилось то, о чем говорил отец Сифанс:

— Не только добродетель и святость побуждают людей служить Акхе. Очень часто это заставляет делать грех, который лежит на душе.

Это означало, что многие священнослужители были убийцами и преступниками — они были ничем не лучше заключенных. И все же они были поставлены над заключенными. Они имели власть.

Юлий с мрачным видом исполнял свои обязанности. Он стал меньше улыбаться. Он не чувствовал себя счастливым в роли священнослужителя. Ночи он проводил в молитве, а днем был погружен в свои мысли.

Все это время он пытался установить контакт с Усилком.

Но тот избегал его.

Наконец срок службы Юлия в зоне Наказания был закончен. Перед тем, как перейти на работу в Службу Безопасности, он должен был провести определенное время в размышлениях. Силы Безопасности, который были составной частью милиции, привлекли его внимание, когда он работал в камерах. В его душе зародилась опасная мысль.

Пробыв лишь несколько дней в Безопасности, Юлий почувствовал, как червь Вутры зашевелился в лабиринте его мозга с небывалой силой. Ему было поручено присутствовать при допросах и пытках, благословлять умирающих. Юлий становился мрачнее день ото дня. И наконец начальники предоставили ему возможность самостоятельно вести дела.

Допросы были до смешного просты, поскольку существовало лишь несколько категорий преступлений. Люди занимались мошенничеством или воровством, или были уличены в ереси. Или их ловили в тех местах, куда было запрещено ходить. Или же они замышляли революцию. Именно в последнем преступлении обвинялся Усилк. А некоторые даже пытались убежать в царство Вутры, во внешний мир. Именно сейчас Юлий понял, что темный мир был подвержен своего рода болезни: всем, находившимся у власти, мерещилась революция.

Эта болезнь была порождена тьмой, и именно она была причиной того, что жизнь в Панновале была подчинена многочисленным мелким законам. Население Панновала насчитывало почти семь тысяч человек и каждый, включая и священнослужителей, был вынужден вступать в какую-либо гильдию либо орден. Каждое общежитие было наводнено соглядатаями, которым так же не доверяли и среди которых были свои шпики. Темнота порождала недоверие, и некоторые жертвы этого недоверия с виноватым видом представали перед Юлием.

Юлий отлично справлялся со своей работой, хотя и ненавидел себя за это. У него было достаточно личного обаяния, чтобы усыпить бдительность жертвы, и достаточно ярости, чтобы вырвать у нее признание. Вопреки самому себе он почувствовал профессиональный вкус к работе. И он вызывал Усилка к себе только тогда, когда чувствовал себя в безопасности.

В конце каждого рабочего дня в пещере Латхорн шло богослужение. Для священнослужителей присутствие было обязательным. Сотрудники милиции могли присутствовать по желанию. Акустика в Латхорне была превосходной. Хор и музыка заполняли собой все пространство под сводами. Юлий в последнее время увлекся игрой на флуччеле и вскоре стал довольно искусно играть на этом инструменте. Флуччель была размером с его ладонь, но она превращала его дыхание в высокую музыкальную ноту, которая взмывала вверх, под своды Латхорна, и парила там подобно чилдриму. Вместе с нею, под звуки «Покрытые чепраком», «В его тени» и любимой «Олдорандо», взмывала вверх и парила там и душа Юлия.

Однажды после богослужения Юлий покинул Латхорн с новым своим знакомым, сморщенным жрецом по имени Бервин. Они шли по склепоподобным переходам Святилища, едва касаясь пальцами рисунка на стене. Вышло так, что они наткнулись на отца Сифанса, распевающего гнусавым голосом псалмы. Бервин вежливо откланялся, и Юлий остался с отцом Сифансом.

— У меня тяжело на душе после рабочего дня, отец. Я отдыхаю только на богослужении.

По своей привычке Сифанс ответил уклончиво.

— Отзывы о твоей работе превосходны, сын мой. Ты должен продвигаться вперед по служебной лестнице. Я помогу тебе в этом, насколько могу.

— Ты очень добр ко мне, отец. Я помню, что ты говорил мне, — он понизил голос, — о Хранителях. Это организация, в которую можно вступить добровольно?

— Нет, я же говорил, что туда тебя могут лишь выбрать.

— А как я могу выдвинуть туда свою кандидатуру?

— Акха поможет тебе, когда в этом возникнет необходимость. Сейчас, когда ты стал одним из нас, я вот о чем думаю. Слышал ли ты об ордене, который стоит даже выше Хранителей?

— Нет, отец, я не обращаю внимания на слухи.

— Но тебе следовало бы прислушиваться к ним. Слухи — это зрение слепого. Но если ты такой недоверчивый, добродетельный, тогда я ничего не скажу тебе о Берущих.

— Берущие? А кто они такие?

— Ну уж нет, я не скажу тебе ни слова. Зачем тебе забивать себе голову всякими тайными организациями или россказнями о скрытых озерах, свободных ото льда? Самые, казалось бы, бесспорные вещи могут оказаться ложью. Мифом. Как сказание о черве Вутры.

Юлий рассмеялся.

— Хорошо, отец. Ты уже достаточно заинтриговал меня. Прошу тебя, расскажи мне все.

Сифанс прищелкнул языком, замедлил шаг и скользнул в ближайшую нишу.

— Ну, если ты настаиваешь. Ты, вероятно, помнишь, как живет чернь в Вакке. Дома громоздятся друг на друга без всякой системы. А что, если предположить, что горный хребет, в котором находится Панновал, подобен Вакку — или, другими словами, он представляет собой тело с различными взаимосвязанными частями — селезенкой, легкими, печенью, сердцем. А что, если предположить, что над нами и под нами расположены такие же огромные пещеры, как наша? Ты думаешь, это невозможно?

— Да.

— Но я говорю, что это возможно. Это гипотеза. Давай предположим, что где-то за Твинком существует водопад, который падает из пещеры, расположенной над нашей. И что водопад падает до уровня ниже уровня нашей пещеры. Вода течет туда, куда ей заблагорассудится. Предположим, что она впадает в озеро, воды которого настолько теплые, что на них не может образоваться лед. И давай представим себе, что в этом благословенном месте живут Берущие, самые могущественные существа. Они берут самое лучшее, что есть в этом мире. Им принадлежат и знания и сила. Они хранят их в ожидании победы Акха.

— Они таят их от нас?

— Что ты сказал? Я не расслышал. Забавную историю я рассказал тебе, да?

— А что, в Берущие тоже выбирают?

Отец Сифанс прищелкнул языком.

— Да разве можно проникнуть в такое избранное общество? Нет, мой мальчик, там нужно родиться. Оно состоит из нескольких могущественных родов, где прекрасные женщины поддерживают тепло домашнего очага. Наверное, они по своему желанию могут покидать царство Акха и так же легко возвращаться. Да, для того, чтобы приблизиться к этому избранному обществу, потребовалась бы революция.

Отец Сифанс хихикнул.

— Отец, ты смеешься надо мной.

Старый священник с задумчивым видом склонил голову.

— Ты беден, друг мой. И, наверное, таким и будешь. Но ты не прост и из тебя никогда не выйдет настоящего священника. Но именно поэтому я так люблю тебя.

Они расстались. Слова священника повергли душу Юлия в смятение. Да, он не настоящий священник, как сказал Сифанс. Любитель музыки, и больше ничего.

Он плеснул ледяную воду на разгоряченный лоб. Вся иерархическая лестница священнослужителей вела лишь к одному — к власти. Она не вела к Акхе. Вера не давала четкого объяснения того, как религиозное рвение могло бы сдвинуть с места каменное изображение. Слова веры вели лишь к туманной неясности под названием святость. Осознание этого было таким же грубым, как прикосновение полотенца к лицу.

Юлий лежал в спальне и сон не шел к нему. Перед его глазами стоял отец Сифанс, у которого была отнята жизнь, которого лишили настоящей любви и который сейчас жил среди призраков неосуществленных желаний. Но ему, наверное, уже было безразлично, верят ли во что-либо люди, находящиеся на общественной лестнице ниже его. Его полунамеки и уклончивые ответы свидетельствовали о его глубоком недовольстве собственной жизнью.

Охваченный неожиданным страхом, Юлий подумал, что лучше умереть мужчиной в дикой пустыне, чем сдохнуть как мышь здесь, в безопасной мгле Панновала. Даже если для этого пришлось бы расстаться с флуччелем и сладостными звуками «Олдорандо».

Страх заставил его сесть в постели. В его голове шумело. Юлия била дрожь.

В порыве ликования, подобного тому, который охватил его, когда он входил в Рек, он громко прошептал:

— Я не верю. Я ни во что не верю.

Он верил во власть над себе подобными. Он видел это каждый день. Но это находилось в области чисто человеческого. Вероятно, он действительно перестал верить во все, кроме угнетения человека человеком. Это произошло во время обряда казни, когда люди позволили ненавистному фагору перегрызть горло молодого Нааба, лишив его навсегда речи. Может быть, слова Нааба еще сбудутся, священнослужители переродятся, жизнь их наполнится смыслом. Слова, священники — это действительность, реальность, а Акха — ничто…

В шелестящей тьме он прошептал слова:

— Акха, ты ничто.

И он не умер на месте. Его не поразил божественный гнев. Лишь ветер продолжал шелестеть в его волосах.

Юлий вскочил и побежал. Пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли кончики стертых пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Он жаждал власти, а не подчинения себе подобным.

Буря, бушевавшая в его мозгу, утихла. Он вернулся к своей постели. Завтра он будет действовать. Хватит с него священников.

Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова очутился на покрытом льдом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и Юлий с презрением зашвырнул копье отца в кусты. Он вспомнил движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в землю среди голых ветвей, ощутил острый, как нож, воздух в своих легких.

Почему он вдруг вспомнил все это? Почему ему пришло это на ум?