Вавилонские хроники Хаецкая Елена

– Она имела в виду не то, – отмахнулся он. – Нет, я о другом. Твое астральное тело – это тело великого воина. Но оно какое-то… изорванное, что ли.

– Раны залечил? – спросил я грубовато. – Или мне так и ходить израненным?

– Залечу, – обещал Пахирту. И придвинул ко мне прейскурант. – Шесть сиклей – внутриполостная операция, четыре сикля – обычная. Заживление астрального рубца – два сикля. Можно также произвести косметическую операцию по улучшению цвета астрального лица на сорок один процент, но, я думаю, тебе это не нужно…

– Держи десять сиклей, – решился я. – И лечи, что нужно.

Он незаметным движением принял у меня деньги, ловко препроводив их в карман, и встал.

– Прошу в операционную, – сказал он.

Я прошел за ним в закуток, отгороженный от комнаты занавеской, и столкнулся нос к носу с огромным мрачным изваянием Нергала. Нергал глядел черными деревянными глазами, как живой. Я вздрогнул.

Пахирту велел мне ложиться и закрыть глаза. Сказал, что операция продлится долго, потому что я весь изранен. Буквально разорван на кусочки. Он, Пахирту, вообще не понимает, как я до сих пор жив, имея такие многочисленные ранения астрального тела. Затронут астральный желудок и практически отказало левое астральное легкое.

Я лег и закрыл глаза. Ничего не происходило. Пахирту стоял надо мной. Вроде бы, водил руками. Время от времени приоткрывал третий глаз и вглядывался.

То и дело Пахирту хмыкал. То ли не нравилось ему что-то, то ли наоборот, нравилось.

Наконец, я замерз и беспокойно зашевелился. Пахирту вскоре объявил, что операция закончена и жизнь моя вне опасности. Подал руку, помог встать.

– Ну как? – заботливо спросил белый маг.

Мне и в самом деле стало легче. О чем я и поведал магу.

– Вот и хорошо, – обрадовался он. Он обрадовался совершенно искренне. – Надо выпить по этому поводу, брат. Я устал. Ты перенес тяжелую операцию, а впереди у тебя отчаянные астральные битвы, я вижу.

Мы вышли из-за занавески. Мурзик, который в наше отсутствие забрался в кресло для посетителей и там задремал, испуганно вскочил.

Пахирту вытащил из нижнего ящика стола три бокала и бутылку эламского виски. Налил. Мы выпили. Мурзик так отчаянно закашлялся, так потешно вытаращил глаза, что мы с магом расхохотались.

– Что, брат, непривычно тебе? – спросил моего раба белый маг.

– Непри…вычно, – выдохнул Мурзик.

– Ну и не привыкай, – сказал Пахирту. И начал рассказывать.

Он рассказывал нам с Мурзиком о том, как вышло, что у него открылся этот самый третий глаз.

В молодости, то есть, двадцать лет назад, довелось Пахирту участвовать в войне с грязнобородыми эламитами. Там, кстати, и пристрастился к ихнему виски.

– И вот, братья, можете себе представить: ночь, ракеты вспарывают темноту, то и дело оживает и начинает стучать далекий пулемет… А назавтра – атака! Штыковая! Мы выскакиваем из окопа, несемся. Себя не помним. Скорей бы добежать, скорей бы вонзить штык в живую плоть… Страшно помыслить, не то что – сотворить. И вот – кругом кипит бой. У ног моих корчится эламит, в животе у него торчит мой штык. А мне тошно, меня рвет. И страшно, как никогда в жизни не было и, дай Нергал, уже не будет. Отблевался я, а эламит еще живой, корчится. Хрипит, чтоб зарезал я его. А я и подойти-то боюсь. Оцепенение на меня напало. От шока. Смотрю на него, как дурак, и жду, пока он сам отойдет. Живучий, падла, попался. Ногами бьет, головой колотится. Пена на губах показалась. Я глаза закрыл, чтобы не видеть. И представьте себе, братья, – вижу! Я покрепче веки зажмурил – все равно вижу! Вижу, как корчится грязнобородый, и ничего поделать с собой не могу. Лоб пощупал, а там… а там третий глаз открылся! С той поры началось. Стал видеть прошлое и будущее. Поначалу только одно разглядеть и мог: кого в следующем бою убьют. Предупреждал, как мог. Много жизней спас. Когда война закончилась, только тогда и осознал, в чем призвание мое…

Тут виски кончился. Трехглазый Пахирту дал моему рабу те десять сиклей, что заработал на операции по поводу ранения моего астрального желудка и левого легкого, и велел купить еще. Мурзик с готовностью побежал.

Пока его не было, мы скучали. Разговор клеился плохо. Вскоре Мурзик вернулся. Принес дешевое пиво, воблу и сдачу в пять сиклей и три лепты. На стол выложил. Сикли хрустнули, лепты звякнули, пиво в бутылках стукнуло, а вобла прошуршала.

Мы открыли пиво и смешали его с виски. Пахирту рассказывал один случай из своей практики за другим. Некоторые были смешные. Я, в свою очередь, пригласил его посетить нашу фирму «Энкиду прорицейшн». Узнав, что мы с ним не просто братья, но коллеги, Пахирту разрыдался и полез обниматься. Я приник к его груди. Пахирту закрыл глаза. Слезы текли у него из-под век. Третий глаз помаргивал куриным веком и растерянно озирался по сторонам.

Мурзик набрался исключительно быстро и ушел блевать на газон, чтоб не поганить господский паркет, как он потом объяснил.

Мы засиделись у белого мага до темноты. Потом взяли рикшу и погрузили меня в плетеную корзину. Мурзик побежал следом. Несколько раз он падал и жалобно кричал из темноты, чтобы его подождали.

На следующий день я не пошел на работу. Лежал на диване, отходил. Грезил. Лоб себе щупал – может, и у меня третий глаз откроется. Ицхак, забежавший проведать меня в обеденный перерыв, сказал, что логичнее было бы предположить наличие третьего глаза у меня в жопе.

Мурзик подал гренки в кефире. Я с отвращением съел. Мурзик обтер мой подбородок, залитый кефиром, переодел рубашку, которую я тоже запачкал, пока кушал, и ушел на кухню – мыть посуду.

Я откинулся на диване. Позвал Мурзика. Приказал включить телевизор. По телевизору шла всякая муть. Несколько минут Мурзик переключал с программы на программу. У нашего телевизора есть и дистанционное управление, но Мурзик ему не доверял. Боялся, что телевизор от этого взорвется. Ему кто-то на строительстве железной дороги рассказывал, что был такой случай.

Потом я велел выключить телевизор и убираться. Мурзик ушел.

…Может, бабу? Или нет, не надо бабу. Какая баба, себя бы в рамках туловища удержать, наружу не вывернуться…

…Так все-таки что со мной случилось? Гад ли космическую энергию мне перекрыл, астральные ли паскуды тело мое искромсали? Может, это все от плохого питания?..

Тут в дверь позвонили. Мурзик не слышал. У него в кухне вода шумела.

– Мурзик! – крикнул я. – Мур-зик!

Он прибежал – руки мокрые, в мыле.

– В дверь звонят.

Мурзик открыл. Кто-то, не переступая порога, заговорил. Мурзик вполголоса ответил. Там поговорили еще. Мурзик ответил громче:

– Да не надо мне! Ну вас, в самом деле…

И захлопнул дверь.

– Мурзик! – капризничая, прокричал я с дивана. Когда он вошел и встал в дверях, спросил: – Кто приходил? Опять дворник? Ты что, снова мусор в окно вытряхивал? А? До помойки дойти лень? Смотри у меня…

– Да нет, – нехотя ответил Мурзик. И отвел глаза. Он был заметно смущен. – Это эти… из профсоюза.

– Из какого еще профсоюза?

– Ну, из профсоюза «Спартак», – пояснил Мурзик. – Это профсоюз такой рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту. На выкуп, то есть. Когда подходит твой черед, тебя выкупают на профсоюзные деньги. Свободным, то есть, делают.

– Никогда не слышал.

– А зачем вам о таком слышать, господин? – удивился Мурзик. – Вы – человек благородный и знатный. Вам рабский профсоюз как, извините, не пришей кобыле хвост…

– Ну, – зловеще поинтересовался я, – и почему ты им сказал, что тебе не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?

– Так… а что мне на воле делать? На ту же шпалоукладку наниматься? В гробу я эту шпалоукладку видел… Лучше я за вами ходить буду. Всё в тепле да в ласке… Да и про этих, профсоюзных-то, про спартаковцев, на руднике знаете, что рассказывали?

Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно, что даже мурзиковы каторжные россказни сгодятся.

Мурзик сбегал на кухню, выключил воду. Принес мне кофе. Хоть это делать научился – кофе варить. Впрочем, что тут уметь – ткни пальцем в кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.

Я взял кофе и начал пить. Как всегда, мой раб навалил полчашки сахару. Никак не может отделаться от привычки мгновенно пожирать без остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.

– Ну вот, – начал Мурзик. – Был у нас такой забойщик во второй смене. Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь. Этот Силим и рассказывал, как связался на свою голову со спартаковцами. Ну, как сегодня: явились и предлагают – вноси, мил-человек, по лепте в месяц. Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром из рабства выкупим. Вызволим, значит. Чем профсоюз, мол, хорош? Все взносы одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает – из кассы добавят. И эта… юридическая поддержка… Ну, платит Селим, платит… Честно по лепте в месяц отдает…

– А где он деньги брал, твой Силим? – перебил я.

– А где придется, – пояснил мой раб. – Когда заработает по мелочи, а когда и сопрет… Ну вот. Проходит два года – профсоюзных ни слуху ни духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их и нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот ведь… Силима вскоре после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и продали. Вот дробит Силим камень, дробит, а сам мечтает, как спартаковцев этих повстречает и что он с ними сделает. А у него уж чахотка начиналась. Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю породу заплюет, а сам ярится. И вот…

– Свари еще кофе, – перебил я.

Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.

– Забери. Не хочу больше.

Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.

– Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие… В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика – либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь – кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей… Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг – аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так: «Помнишь меня?» Тот: «Чаво?» Силим поднялся. «А вот чаво!» И все припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто выкупать его не явился…

– И убил? – спросил я.

– А как же! – радостно подтвердил Мурзик. – В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел…

– А Силим?

– Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, – с чувством проговорил Мурзик. – Перед смертью всё улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря…

Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета «РУПОР ЭНКИДУ-ПРО». Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было…

На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:

«ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то…»

Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.

– А! – торжествующе возопил Ицхак. – Читаешь?

– Слушай, Изя… – начал я угрожающе. – Если ты думаешь, что…

Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.

– Арргх! – сказал Ицхак. – Лгхама!

– Не лгхама, а л'гхама, деревня! – поправил я.

Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.

– Ладно, не обижайся. – Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. – Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.

– Сними, – проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое – способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость…

Он залез на диван в ботинках и снял.

– Забери. Можешь сжечь.

– Уж конечно сожгу, – обещал я.

– Кстати… – начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.

Я забрал «стенгазету» и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.

– Прочти, – сказал Ицхак.

Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.

– «Прямой обман масс, который принято именовать научным словом «прогнозирование», предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови…»

– Ты что вслух читаешь, как малограмотный? – удивился Ицхак.

Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.

«Ниппурская правда» долго поливала нас грязью. Причем, совершенно бездоказательно. И не по делу.

Я вернул Изе газетенку.

– Ну и что?

Он хихикнул.

– А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией, которой угрожают комми.

Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с жалостью.

– Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории «Са». А были – «Ра». Понял, троечник?

– Ну уж… троечник… – пробормотал я. – Не при дамах же!..

По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.

Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.

В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил – буквально взревел. Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.

Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:

– Ицхак-иддин слушает!..

И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец. Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши – и те не оставались в стороне.

Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил, окатив невидимого собеседника тайным жаром:

– Жду!

И швырнул трубку.

Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.

Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в окровавленных козьих шкурах.

Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:

– Что стряслось-то?

Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто пламенем опалил:

– Увидите.

Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так, что мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.

– Уймись, Иська.

И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое выражение.

– Все, что происходит здесь, строго конфиденциально… Так что посторонним лучше…

Ицхак мельком оглянулся на девицу.

– А… Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?

Девица, качнувшись негнущимся корпусом, встала и прошестововала к выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за ней дверь и повернулся к Буллиту.

– Давай.

Буллит уселся на диван – точнехонько в то место, где осталась после девицы ямка – и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.

– Они отказались от иска.

Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.

Я не выдержал:

– Вы расскажете, наконец, что случилось?

Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.

– Баян, – молвил он задушевно, – не в службу, а в дружбу… Сбегай за портвейном…

Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:

– Я – потомок древнего… В конце концов, я ведущий специалист… И моя честь как вавилонского…

Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.

– Баян, – повторил он. – Будь другом. Принеси. Я тебе потом все объясню… Вот вернешься – и объясню… Сразу… Честное слово…

И выпроводил меня на улицу. Я мрачно купил две бутылки дешевой гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване – опять в ботинках – повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал ему одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.

Я поставил гильгамешевку на офисный стол толстого черного стекла. Услышав характерный пристук полной бутылки, Ицхак обернулся. По-мастеровому обтряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.

Открылась стена, залепленная фотографиями. Они были выполнены с большим искусством.

Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.

Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по спине, а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки на плечи и начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.

И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини, наша дорогая одноклассница, мы взяли ее в наш круг, и она на равных вошла в нашу победную воинскую пляску.

Бумага была официальным извещением о том, что детский садик и иные дошкольные учреждения микрорайона, убедившись в высоконравственности морального облика прогностической фирмы «Энкиду прорицейшн» полностью снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков. Кроме того, они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный нашей компании, в том числе и публичным выступлением в средствах массовой информации. Господину Даяну выплачивается компенсация в размере 160 сиклей.

На фотографиях была изображена педагогическая дама в цветастом платье. Она стояла, сняв трусы и задрав подол. К ее круглому заду присосались проводки. Полуобернувшись, дама с глупой улыбкой смотрела на эти проводки. Ветерок слегка шевелил ее прическу.

Одни фотографии более подробно показывали лицо дамы, другие – ее жопу. Она была заснята в разные мгновения своего приобщения к нашей прогностической деятельности. Но и одной фотографии хватило бы…

– Иська! – молвил я, откупоривая первую бутылку гильгамешевки. – Иська, воистину, ты – гений!

Мы сдвинули четыре стакана и выхлебали их залпом.

Я очнулся не своей волей. Кто-то тащил меня, ухватив за ворот. Я слабо мычал и пытался высвободиться.

– Ну, ну… – ласково уговаривали меня.

Затем мне стало холодно, мокро и липко. Я пощупал лицо – оно было в урук-коле – и заплакал от бессилия.

– Что же вы… гады… делае… – пролепетал я, оседая.

Те, которые меня держали, были крепки. Они и не думали меня ронять. Пользуясь этим, я обвис у них на руках и стал качать согнутыми ногами, озоруя.

И тут меня стало рвать.

Проблевавшись, я обрел некоторую ясность. В сумеречной мути моего опьянения проступил скверик с памятником пророку Даниилу. Чугунный пророк, склонив голову на грудь и уцепившись пальцами в бороду, печально смотрел на перевернутые скамейки – их толстые короткие ножки, задранные кверху, неожиданно придали им сходство с запеченной курицей.

При мысли о курице мне опять стало дурно.

– Ну, ну, господин, – утешали меня.

– М-мур…зик? – выдавил я.

– Вот и хорошо, – обрадовался мой раб.

– М-мурзик, где остальные?

Мурзик прислонил меня к дереву. Я вцепился в шершавую кору, чтобы не упасть. Тем временем мой раб водрузил на место одну из скамеек.

– Скорее, ты… – сказал я, скользя пальцами по стволу. – Я… падаю…

Мурзик потащил меня к скамье. Я мешком повалился на нее. Мурзик воздвигся передо мной. Он чему-то глупо радовался.

– Что лыбишься? – осерчал я. – Пива принеси… Похмелиться желаю… И где господин Ицхак?

Мурзик поморгал, подвигал бровями и сказал, что господина Ицхака здесь нет.

– А я, значит, есть? – закономерно поинтересовался я.

Мурзик кивнул. У меня тут же закружилась голова. Я даже ногой топнул, только несильно.

– Не мотай башкой, у меня… ой. – Я рыгнул. – А я откуда здесь?

– Не знаю, – сказал Мурзик.

Я подумал немного. В голове тяжко ворочались неуклюжие мысли. Потом мне представились фотографии педагогической дамы с голой жопой. Мне стало весело, и я запел:

– Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, промчались годы, пронеслися…

– Домой бы вам надо, – сказал Мурзик. И оглянулся.

Я тоже попытался оглянуться, но едва не свалился со скамейки. Это рассердило меня.

– Что ты тут… вертишься?

– Рикшу ищу, – сказал Мурзик озабоченно. – Господин… А если я пойду за рикшей, вы обещаете, что никуда со скамейки не пойдете?

– Да кто ты такой, смерд, чтобы я тебе обещал? – взъярился я. – Ты откуда взялся, холоп? Да ты, кваллу…

Тут я зевнул.

Мурзик наклонился, крякнул, взял мои ноги и вынудил меня лечь на скамью. Я с наслаждением потянулся.

– Всему тебя, Мурзик, учить надо. Даже такой ерунды не умеешь, как уложить спать вавилонского налогоплательщика…

В последнем слове я безнадежно запутался. В моем состоянии – ничего удивительного. Я видел однажды докера в моем состоянии – тот в течение получаса не мог выговорить слова «мудак».

Мурзик куда-то сгинул.

Телефонный звонок. Стараясь не шевелить головой, я протянул руку и уронил телефон на пол. Из трубки слышался чей-то хриплый крик. Я шевелил пальцами над трубкой, но ухватить ее не мог; оторваться же от дивана не смел.

Трубку взял Мурзик. Приложил к моему уху.

В трубке бесновался Ицхак.

– Баян, твою!.. – орал он. – Ты меня слышишь?

– Да… – слабо ответил я.

– Я в больнице!

– Изя! – нашел в себе силы я. – Иська, что с тобой?

– Палец на руке сломал, – сказал Ицхак.

– А я думал, ты это другим местом делаешь, – сказал я. – Выписывайся скорей и приходи, я тебе покажу. У меня тоже такая штука есть.

Несколько минут Ицхак бессильно поливал меня бранью. Потом совсем другим тоном сказал:

– Баян, а ты не помнишь, что там произошло?

– Не… – сказал я. – Меня Мурзик в сквере нашел. У Даниила. А как мы там оказались?

– Не знаю… Позвони Аннини, а? У меня пятилептовики кончаются, а здесь телефон, сука, платный…

– Иська, ты когда выписываешься?

– Завтра.

В трубке запищало. Ицхак еще раз выругался, и тут нас разъединило.

Аннини была дома. Она оставила нас после первой бутылки, поэтому у нее обошлось без приключений.

Буллит помнил немногим больше, чем я. Он помнил, как мы пришли в сквер и как опрокидывали скамейки. Потом вроде бы там появилась еще одна компания. Сперва мы вместе пили, чокаясь с чугунным Даниилом. Затем вдруг обнаружилась ицхакова очкастая девка. Ее все лапали. Потом Ицхак завелся… Или девка завелась. Она каратистка оказалась или что-то в этом роде…

На этом обрывались воспоминания Буллита.

Я снова лег и пропел потолку:

– В чулках и платье полосатом вы танцевали с вашим братом… Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза… И ель в огнях и новогодняя метель… Где вы теперь, где вы теперь?

И слезы навернулись у меня на глаза, а почему – и сам понять не мог.

Мурзик воспринял мое пение как требование немедленно подать кефир. Я выхлебал. Спросил моего раба, как он меня разыскал. Вавилон-то большой… Мурзик сказал, что у него чутье.

Кулаки у Мурзика были в свежих ссадинах. Я спросил и об этом. Мурзик, смущаясь, объяснил, что дрался.

Дрался он из-за меня. Отгонял каких-то юнцов, пытавшихся обтрясти мои карманы, пока я почивал пьяный.

– А, – молвил я. – Ну, ступай.

И крепко, успокоенно заснул.

История эта никаких серьезных последствий не имела. Разве что Ицхак появился на работе с перевязанным пальцем, а меня несколько дней преследовали сны, в которых я голыми руками рвал на части разных крупных животных, чаще всего – быков и пантер. Но потом и это отступило рассосалось, сменившись монотонными трудовыми буднями.

Заказов у нас все прибывало и прибывало. Ицхак стал серьезно подумывать о расширении штата. Тем более, что я просил освободить мне хотя бы четыре часа машинного времени в неделю для обработки данных для научной работы.