Вавилонские хроники Хаецкая Елена

– Бесчеловечное животное!

– Да замолчи! – рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.

Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку.

Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.

– Скотина… – на ходу говорила она. – Низкая тварь…

Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго.

– Ну, – сказал я и поднял к ней голову, – и в чем, интересно, дело?

– В чем дело? – завопила она с новой силой. – Он еще спрашивает! Растленный работорговец!

Тут я не выдержал и заревел:

– Я противник рабства! Я аболиционист!

– Аболиционист херов! – вцепилась Цира в новую тему. – Противник рабства! А сам рабов пытаешь!

– Кого я пытаю? – надсаживаясь, заорал я. – Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..

– А Мурзик? – крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.

– Что – Мурзик?

– Почему ты подверг его пыткам? – выкрикнула она. – Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно… так… Что он игрушка для твоей садистской… мелкой душонки…

Она задохнулась.

– Цира, – сказал я, – ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.

Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.

– Ну? – спросил я. – Что еще?

– Что ты с ним сделал? За что ты его?..

Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.

– Читай, – сказал я. И вышел на кухню.

Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.

Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.

– Да человек после вашего лечения помирает.

Там деловито осведомились:

– Жар?

– Да.

– Сколько?

Я не измерял Мурзику температуру – какой смысл, если и без того видно, – но ответил уверенно:

– Сорок.

Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.

– Возраст?

– Тридцать один.

– Хронические заболевания?

– Отсутствуют.

– Ждите бригаду.

– Когда? – спросил я.

– В течение суток.

– Так он помрет за сутки.

– А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.

И повесили трубку.

Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.

– А, Цира, – сказал я, забирая у нее бумаги, – поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?

– Я же не знала…

– Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.

– А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла… Я его еле до кровати дотащила…

– Ты целить умеешь, Цира?

– Нет. Я работаю только с тонкими планами.

Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.

Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.

Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.

– Так у него и не воспалилось вовсе, – сказал дядя недовольно. – Зачем вызывали-то?

– Откуда мне знать? – огрызнулся я. – Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.

– Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?

– Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.

Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.

– Так что мне с ним делать? – спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь.

Дядя повернулся ко мне.

– Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?

Я показал.

– Мало, – сказал дядя. – Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз.

Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.

Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом.

Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает.

Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.

На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.

– Цирка! – сказал он. – И ты здесь… А новости какие-нибудь есть?

– Да, – сказала Цира. – Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?

– Не знаю, – сказал Мурзик. – Сесть, вроде, могу.

И сел.

Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку – едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок – и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира – о диво! – сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить.

Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала:

– Ну вот, теперь я покажу вам кое-что.

И упорхнула в прихожую.

Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами.

– Понятия не имею, – ответил я на невысказанный вопрос моего раба. – Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки…

По лицу Мурзика я понял, что Циру-то он, может быть, и знает, а вот фейерверков явно не видел…

Цира внесла в комнату свою сумочку. Сумочка выглядела изрядно раздувшейся. Меня всегда поражало, как много барахла можно напихать в самую микроскопическую дамскую сумочку.

Цира тряхнула волосами и расстегнула сумочку.

– Освободите столик, – распорядилась она.

Я сдвинул чашки на край. Цира осторожно выложила перед нами несколько глиняных табличек, совсем новеньких, незатертых и необколотых, и продолговатый футляр длиной в две ладони. Футляр был деревянный, обтянутый потертой замшей.

– Вот, – молвила Цира.

Я потянулся к футляру.

– Что это?

Она легонько пристукнула меня по руке.

– Не трогай пока что. Сперва послушайте таблички. Это древние тексты из храма Эрешкигаль.

– Древние? – усомнился я. – Не слишком-то древними они выглядят.

Цира метнула на меня уничтожающий взор.

– Неужели ты думаешь, что мне позволили бы взять из храма подлинники? Это ксерокопии.

Она бережно взяла первую табличку и начала читать.

Читала долго, и стихами, и прозой. Суть прочитанного сводилась к тому, что великий герой Энкиду носил в себе великую душу. И столь могуче было тело Энкиду, что не тяготила его великая душа. Но затем, после первой смерти Энкиду, обмельчали люди и меньше стали тела их. И разделилась душа Энкиду между двумя телами. Как и предполагала мудрая Цира. А затем, с каждой новой эпохой человечества, все меньше и меньше становилось места в людской груди. Особенно усилилась тенденция к измельчанию после потопа. Вавилонское столпотворение также внесло известный вклад в этот процесс.

И все большее и большее число тел требовалось для того, чтобы вместить в себя душу Энкиду – некогда великую и цельную.

– Известно, что в конце эпохи Красного Быка таких вмещающих тел должно быть семь, – сказала Цира, откладывая третью табличку. Голос у нее немного сел от долгого чтения.

– Ничего себе… – прошептал Мурзик. – Сколько нас, оказывается…

– А вот это – самое интересное. – Цира поднесла к глазам последнюю таблицу. – Здесь говорится о будущем…

Ничего утешительного о будущем, естественно, не говорилось. Грандиозно – да, захватывающе – конечно. Но отнюдь не утешительно. Воистину, умалился человек и мыслит иными масштабами, вот и жутко ему от великого…

…И когда прозреют все, кто вмещает в себя частицу души героя, и когда обретут они в себе Энкиду, тогда соберутся вместе. И вместе уйдут в прошлую жизнь, в седую древность, в былое. И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят <они> там Энкиду во всем его могуществе и силе. И возродятся <они> как Энкиду.

И так будет: когда в их час умрут все эти вместившие, сольются осколки великой души в единую великую душу, и вновь родится на земле герой Энкиду, и вернется эпоха богов и героев, и настанет новое царство, и водами радуги умоется Вавилон – столица мира и возлюбленная царств, и восстанет <он> в изначальном сиянии…

– Это что же получается – как все соединимся, значит, в едином, это… созерцании, так сразу и копыта отбросим? – спросил Мурзик.

– В их час умрут все вместившие душу Энкиду, – холодно проговорила Цира. – Чем ты слушал, Мурзик? Я только что читала…

Я взял у нее табличку и перечитал:

– Тут сказано: «Когда в их час умрут все вместившие»…

– Знать бы, еще когда это – «их час»… – задумчиво сказал Мурзик. – То есть, наш час, получается… Может, этот час как раз тогда и настанет, когда мы все соединимся в этом… в едином порыве…

– Может быть, – сказала Цира. – Ни одно древнее пророчество нельзя трактовать однозначно. В этом мудрость древних пророчеств.

– Хорошенькая мудрость, – проворчал я. – Никаких гарантий – и вся тебе мудрость… Как хочешь, так и понимай. А наебут тебя – получается, сам же и виноват, неправильно трактовал…

– Это тебе не ремонт телевизоров, Даян, – сказала Цира. – Древние пророчества гарантийных талонов не выдают. Зато они уважают твою свободу.

– Какую свободу-то? Хорошенькая свобода…

– Свобода выбора, – сказала Цира. – То, что является неотъемлемым качеством свободной личности. Будь пророчество однозначно, то и выбирать было бы нечего. То же мне, заслуга, выбрать одно из единственного…

Я пожал плечами.

– Не знаю… Как-то боязно… Ну, то есть, представь себе. Мы каким-то образом разыщем всех, в ком есть частица Энкиду. Соберем их вместе. Уверовать понудим. Всем эшелоном в прошлое отправим… И вот тут-то всем нам карачун и придет… Да-а, веселенькое дело – древние пророчества. Уверуешь в них, пойдешь на что-нибудь серьезное – и тут-то тебя и прихлопнет.

– А ты боишься умереть? – презрительно спросила Цира. – За свою жалкую индивидуальность трясешься? Тебе страшно возродиться вновь в качестве великого Энкиду?

– Так ведь… я буду там не один.

– Где – там?

– Ну… в Энкиду.

– А что, – решился вдруг Мурзик, – а давайте соберем всех, кто Энкиду. Мой господин дело говорит. Заставим их уверовать. Всех заставим. У нас в руднике и не в такое уверовывали, только заставить уметь надо… Сходим в прошлое… А коли помрем оттого… Да и что страшного-то в том, что помрем? Все ведь когда-нибудь помрем. А так хоть польза будет… Новое царство настанет, Вавилон радугой умоется… Только можно я, Цира, еще раз перед смертью с сотником перевидаюсь?

– Да ну вас, – обиделась Цира. – Развели трагедию со слезой. Будто не понимаете. Вы – избранники! Вы – Энкиду! Вам дана такая великая миссия – собраться вместе, умереть, чтобы возродиться великим героем и возродить Вавилон в изначальном блеске! Тут же не сказано, что вы этого не увидите. Напротив. Еще как увидите! Да вы же это и создадите! И будете счастливо жить в новом Вавилоне. В том Вавилоне, каким его задумывали боги! Столица мира, Возлюбленная Царств!.. Подумать – и то дух замирает…

– Ладно, – сказал я. – Что уж там… Что я, за родину умереть не готов, что ли? Показывай лучше, что в ящике.

– Индикатор, – сказала Цира. И раскрыла ящичек.

Там лежала согнутая под прямым углом серебряная проволока, усыпанная крошечными бриллиантами. В комнате даже светлее стало, так они сверкали и переливались. Проволока была насажена на маленькую рукоятку, выточенную из светлого ореха.

Мурзик полез было погладить бриллиантики толстым пальцем, но Цира не позволила.

– Засалишь, – сказала она. – Не трогай.

– Это – индикатор? – удивился я. – А где приборная доска?

– Это магический прибор, – высокомерно ответила Цира. – Здесь не нужна приборная доска. Мудрость предков, поклонявшихся подземной Эрешкигаль, была велика. Они не нуждались в искусственном интеллекте.

– В таком случае, как эта штука работает?

– Очень просто. Она реагирует на биополе. Вот эта рамка настроена конкретно на биополе великого Энкиду.

– А как же она… – начал было Мурзик.

– Ее создала в глубочайшей древности жрица Инанны, которая была возлюбленной Гильгамеша. Она ненавидела Энкиду и создала прибор, помогавший ей отслеживать его перемещения. Рамка реагировала на малейшие остаточные излучения биополя Энкиду.

По лицу Мурзика я видел, что он ничего не понял.

– То есть, – уточнил я, – если Энкиду недавно находился в помещении, с помощью рамки можно было установить это?

– Совершенно верно.

– И насколько чувствительна эта штука?

– Очень чувствительна, Даян. Вот смотри… Сейчас она должна будет отреагировать на твое биополе. Ведь твое биополе содержит в себе частицы биополя Энкиду.

Цира сомкнула пальцы на рукоятке рамки. Поднесла ко мне. Я непроизвольно отшатнулся.

Рамка тихо задрожала в руке у Циры, и неожиданно по алмазикам пробежали разноцветные искры. Потом раздалось гудение, и рамка начала вращаться в руке у Циры, сперва медленно, потом, разгоняясь, все быстрее и быстрее. Я ощутил знакомое потряхивание, как от слабого электрического заряда.

– Здорово! – восхитился Мурзик. – А как ты, Цира, это делаешь?

– Это не я делаю, – сказала Цира. – Это рамка. Сама.

– Сама?

Мурзик откровенно не верил.

Я решил вмешаться.

– Это научный прибор, Мурзик. Цира просто держит его в руке. За изолированную ручку.

– А, – сказал Мурзик.

Цира отняла рамку от моего лица и поднесла к Мурзику. Рамка дернулась, помедлила немного и вдруг завертелась чуть ли не с удвоенной скоростью.

– Эге, – сказала Цира, – а в Мурзике-то куда больше от Энкиду, чем в тебе, Даян.

Я обиделся, а Мурзик струхнул.

– Ты так, Цирка, не говори. Получается, что хозяин мой, значит, менее велик, чем я…

– Я говорила уже, что в бесконечной череде наших жизней все мы множество раз перебывали и хозяевами, и рабами, – сказала Цира. – Чему тут удивляться?

– Я не удивляюсь, – пробормотал Мурзик, – просто… нехорошо это как-то… неудобно.

Он отстранил рамку рукой.

Цира бережно убрала прибор в футлярчик. Закрыла крышку. Волшебный свет алмазов погас.

Цира сложила руки на крышке футляра.

– Что делать будем, братья Энкиду? – спросила она. – Спросите себя: тверда ли ваша решимость найти себе подобных и объединиться… слиться в едином герое?

Я знал, что мне страшно. Мне было очень страшно. У меня в животе все стиснулось – так мне было страшно. И в то же время в груди что-то расширялось и пело: еще бы, я стану, наконец, велик! Я вернусь в себя великого! Я вернусь… да, я вернусь домой. В изначальный Вавилон.

А что придется прекратить бытие ведущего специалиста фирмы «Энкиду прорицейшн» – ну так и что с того… Все равно это бытие было пресным, что тут говорить. По сравнению с ослепительной жизнью Энкиду любое бытие покажется пресным, как маца.

Стоп. Как называется наша фирма? «Энкиду прорицейшн»? Не Ицхак ли дал ей такое название? А не проверить ли Ицхака на энкидусодержащие элементы?

– Цира, – начал я, – мне тут пришло в голову, что я знаю еще одного Энкиду…

Приглашение провести вечерок у меня в гостях Ицхак принял с удовольствием. Мы даже не ожидали. Думали, начнет отговариваться, кричать, что занят, ссылаться на мамочку – мол, мамочка недовольна, что его, Изеньки, вечно нет вечерами дома.

Но Ицхак даже как будто обрадовался.

Впрочем, удивлялись мы недолго. Ицхак явился не один. Он притащил с собой Луринду.

Мурзик провел их в комнату и немного растерянно поглядел на меня из-за ицхакова плеча. В ответ я чуть пожал плечами: что поделаешь…

Луринду была очень некстати. Не говоря уж о том, что она – чужой человек, которого нам вовсе не хотелось посвящать в наши тайны… Неизвестно еще, как поведет себя Ицхак в ее присутствии. Может быть, проявит храбрость. Или напротив, сделается очень и очень осторожным.

В принципе, насколько я знаю Ицхака, он человек спокойный. Непробиваемо спокойный – несмотря на все его нервические выходки. Выходки – это так, на публику. А там, в необозримых глубинах души, пройдошливый семит всегда ясно понимает, чего хочет. Соотносит цели и средства.

Изредка пускается на авантюры. То есть, со стороны это выглядит авантюрой, а на деле оказывается хорошо продуманной акцией. Что дано, то дано – Ицхак умеет видеть на год-полтора вперед.

Именно по этой причине я рассчитывал на успех. Ицхак может нам поверить. А поверив, пойдет на эксперимент… Последствия могут быть самыми неожиданными, однако, скорее всего – опять же, насколько я знаю своего шефа, – положительными.

Но Луринду… Она могла спутать все наши замыслы.

Плоскогрудая девица, естественно, сделала вид, будто не замечает, что ей здесь вовсе не рады. Я попытался представить себе места, где ее ждали хотя бы без раздражения – и не смог. Трудно будет Ицхаку выводить ее в свет, если он все-таки на ней женится.

Луринду плюхнулась на диван и уставилась в пустоту отсутствующим взглядом. Костлявые коленки Луринду обтягивали облегающие брючки, черные с золотыми пятнами, на плечах болтался просторный свитер из тонкой, очень дорогой пряжи. Вишь ты, старательно вырядилась, собираясь к нам в гости!..

Это мне понравилось. Даже жалко очкастую стало. Самую малость, но все же…

Нашей Цире тоже что-то в Луринду понравилось. Никогда не знаешь, что понравится Цире, а что ее прогневает. Она объясняет это тем, что взаимодействие с людьми идет у нее преимущественно на тонких планах.

Цира была ужасно холодна и строга. Ицхака заранее пугала. Чтобы не вздумал рыпаться, а шел на эксперимент.

А Ицхак сразу заметил это и только тихонько усмехался себе под нос. Не так-то просто запугать Ицхака. И уж конечно проницательный семит сразу увидел, что мы здесь что-то затеваем. Заговор какой-то сплели. По этой части Изя и сам великий мастак.

Мурзик подал ужин. Мы кушали и степенно беседовали о производственных проблемах.

Мы, граждане Вавилона, рядком обсели диван, сдвинувшись локоть к локтю, а Мурзик мостился на полу, скрестив ноги и держа тарелку на коленях.

Все было весьма благолепно.

Ицхак сказал Мурзику, что решил рискнуть и взять его к себе на работу.

– Я сознаю, что иду на определенный риск. Но как друг и одноклассник твоего господина, как его шеф и работодатель, я предпочитаю идти на такой риск. Тем более, что Баян, – тут Ицхак несолидно подтолкнул меня локтем, – за тебя ручается. Говорит, что ты хороший и мне не придется тебя увольнять.

Мурзик уронил ложку в тарелку и испуганно заморгал.

Я воспитал в Мурзике твердое убеждение в том, что в фирме «Энкиду прорицейшн» могут трудиться только полубоги. Простому смертному там и дня не продержаться. В силу высоких запросов руководства фирмы и ее ведущих сотрудников. В силу требований высочайшего качества работы. В силу ряда иных причин, делающих фирму самым желанным и вместе с тем наименее доступным местом в Вавилоне.

Я внушил это моему рабу для того, чтобы он меня почитал.

Поэтому сообщение Ицхака повергло Мурзика в понятное оцепенение.

Ицхак отставил на столик пустую тарелку и тайком от Луринду обтер руки о штаны.

– Работа хоть и не самая ответственная, – проговорил Ицхак, глядя на моего раба удавьим взглядом, – но необходимая. Сам понимаешь, ни одной частицы пыли не должно осесть на компьютеры. Технологию освоишь на месте… И смотри, Мурзик, твой господин за тебя поручился. Теперь ты просто не имеешь права не оправдать доверия… Иначе это подорвет репутацию твоего господина. А репутация ведущего специалиста фирмы «Энкиду прорицейшн» должна быть безупречной…

В таком роде он разорялся еще некоторое время. Мурзик, приоткрыв рот, кивал следом за каждым его словом.

– За документами зайдешь ко мне в день Нергала, – заключил Ицхак. – Выдам тебе анкету, список табельных требований к уборщику, чертеж-схему убираемых помещений, бланк для медицинской формы… Как тебя по бумагам-то звать?

Мурзик перевел на меня вопрошающие глаза.

– Хашта, – напомнил я раздраженно. – Хашта тебя по бумагам звать. Мог бы и запомнить…

– Так это… – сказал мой раб.

– Что – «так это»? – освирепел я. – Ты можешь выражаться внятно?

– Ну… непривычно как-то. Хашта.

– Привыкай. Сам же говорил, что тебе нравится…

– А мне вообще все нравится, – брякнул Мурзик. – Вот и сотник говорит: пока выбираешь да перебираешь, оно утекает… Ну, жизнь-то…

– Достал со своим сотником, – сказал я. Незлобиво сказал, больше для порядку.

– А сходили бы со мной вместе да познакомились, чем так-то говорить, – предложил Мурзик. – Я бы вас и познакомил.

– Вот еще не хватало, с тобой по кабакам да казармам таскаться, – сказал я. – Да еще с сотником твоим горькую пить.

– Какой еще сотник? – спросил Ицхак. Ему было любопытно.

– Такой, – буркнул Мурзик и пошел ставить чайник.

Ицхак перевел взгляд на меня.

– Разболтался он у тебя, Баян. Грубить начинает. А ведь еще даже и не освобожден толком. Не знаю, как он на работе будет…

– Нормально он на работе будет, – досадливо отозвался я. Ицхак просто не понимал, что Энкиду не может грубить самому себе. А объяснить это Ицхаку я пока что не мог.

Тут девица Луринду вклинилась в разговор. Как всегда, неожиданно. Обычно поначалу ее появление вносило неловкость, а потом о ней очень быстро забывали. И когда она раскрывала рот, все поневоле вздрагивали.